Текст книги "Две жизни"

Глава 25
Обед на пароходе. Опять Браццано и Ибрагим. Отъезд капитана. Жулики и Ольга

Верзила, не смевший нарушить точность морской дисциплины, стучал в дверь, говоря, что время ехать, не то опоздаем. Вскоре мы уже подплывали в шлюпке к пароходу.

Капитан уже издали стал махать мне фуражкой, а когда я поднялся по трапу, обнял меня, засверкал тигром и вообще был таким, каким я увидел его в первый раз в Севастополе.

Радушный хозяин, угощавший меня в своей капитанской каюте, горячо благодарил за подарки и, главное, за письмо, которое сделало его богаче, как он выразился. Потому что еще никто и никогда не говорил ему о такой преданности и в таких простых, но много значащих словах.

– Впервые я не раздумывал, не сомневался, а сразу почувствовал, что каждое ваше слово – правда. И выразить вам не могу, как я дорожу платком и книгой. Платок в моем кармане, а книга у изголовья. Пока буду жив – с ними не расстанусь.

– Вот вам еще один привет от Ананды, который он только что передал мне. Это предназначается вашей жене, когда вы привезете ее после свадьбы домой, – сказал я, подавая капитану футляр.

– Что же здесь такое? – с удивлением глядя на меня, спросил он.

– Не знаю, не видел, – боясь сказать что-нибудь лишнее, отвечал я.

Капитан открыл футляр, и невольный возглас изумления вырвался у него.

Он протянул его мне, и я увидел в нем точно такой же медальон, который Иллофиллион приказал Строгановой отдать, так как он был похищен у Анны, только размер его был поменьше. Он так же был инкрустирован фиалками из аметистов и бриллиантов и надет был на цепочку из этих же камней.

Я молча рассматривал эту вещь, думая о Лизе. Какое-то беспокойство поднималось во мне. Я не понимал, почему у каждого из окружающих меня друзей был свой особый талисман, свой цветок и непонятная мне, но совершенно особая, своя линия поведения.

– О чем вы так задумались, Левушка? Вы думаете о моей жене?

– Нет, капитан. Я ведь не знаю, кто будет вашей женой и на чьей прелестной шее будет красоваться этот медальон. Но я думаю, что если Ананда подарил вам кольцо с аметистом и дарит вашей жене такой же камень, то он, очевидно, думает, что между вами и ею будет царить гармония в каких-то главных основах жизни. Следовательно, за вас можно быть спокойным. Иллофиллион говорит, что Ананда не только мудрец, но и принц.

– Не знаю, принц ли он по крови, и сомневаюсь в этом, – задумчиво сказал капитан. – Но что сила его мудрости и величие его духа настолько выше обычных, что их можно назвать царственными, это вне всяких сомнений!

– Конечно, капитан, вне всяких сомнений. Но для тех, кто видит чужое совершенство и не может его достичь сам, – оно, точно недостижимое сокровище, только раздражает и бередит. А чтобы заразиться желанием самому встать на этот путь вечного совершенства, надо иметь силу не только многое понять, но и от многого отказаться. А между тем Иллофиллион говорил мне как-то на днях, что путем отказов и ограничений ни к какому творческому достижению прийти нельзя. И что скука добродетели – один из основных предрассудков. Вот и пойми тут!

– Я это очень хорошо понял здесь, в Константинополе, – сказал капитан. – Если вправду любишь, – даже не замечаешь, как отказываешься от чего-нибудь. И даже не отказываешься, а просто сам бросаешь то, что раньше казалось ценным. Посмотрел другими глазами – и увидел противным то, из-за чего готов был драться.

Капитан положил футляр в секретер, посмотрел на часы и предложил мне выйти на палубу.

Неожиданно для меня уже наступил вечер. На небе проглядывали звезды, и такими же звездами была усеяна вся вода, освещаемая массой огней и огоньков на судах, стоявших вокруг, точно густой лес. Огромное судно капитана, уже нагруженное и готовое завтра только подобрать пассажиров да случайный груз, стояло далеко в море. Чарующая панорама города и сновавшие между пароходами шлюпки и катера отвлекли мое внимание от капитана. Но, стоя рядом с ним, я увидел, что он перегнулся и зорко всматривается в двигающиеся лодки. Он снова посмотрел на часы и сказал:

– Хава точна. Сэр Уоми воспитал ее хорошо.

– Хава? При чем же здесь Хава?

– Подождите здесь, Левушка. Пока я не вернусь, не уходите отсюда. Если хотите, последите за этой большой шлюпкой, которой правит ваш друг верзила и где на самой середине стоит паланкин.

С этими словами капитан исчез, и через некоторое время я услышал его голос далеко внизу, у трапа.

Как много было пережито мною на этом пароходе до бури, в самую бурю и после нее! И где тот мальчик, который приехал в азиатский город отдохнуть возле единственного брата-отца? Мысли вихрем уносили меня, я ушел от действительности, забыл, где я, и вдруг услышал голос Иллофиллиона: «Не подходи ни в коем случае к Браццано. Даже если бы он умолял тебя всем милосердием неба. Зло, вкоренившись в человека, не так легко уходит. Ничего от него не бери и ничего ему не давай».

Я был сбит с толку. Подумал, что на этот раз я уж наверняка впал в ересь слуховой галлюцинации, и тут увидел верзилу и еще трех матросов, с большим трудом вносивших на палубу закрытый паланкин. Впереди его шла закутанная в плащ Хава, а сзади капитан и Ибрагим с отцом.

Когда паланкин выровнялся на палубе и матросы остановились, отирая пот с мокрых лиц, мне показалось, что я встретился взглядом с Браццано, отодвинувшим слегка занавеску паланкина.

Через минуту матросы вновь подняли паланкин и остановились в противоположном конце палубы, у каюты люкс, где мы с Иллофиллионом ехали из Севастополя.

Неопределенное чувство досады, что такое ужасное существо поедет в прекрасной каюте, где ехал Иллофиллион; жгучий, пронзительный взгляд Браццано, которым он только что посмотрел на меня и который так не был похож на глаза, из которых скатилась слеза за столом у Строгановых; услышанные мною слова Иллофиллиона, точно перелетевшие ко мне по эфирным волнам, – все грозило мне ловиворонным состоянием, когда я услышал голос Хавы, сказавшей повышенным тоном:

– Нет и нет. Этого я допустить не могу.

– Но я должен ему передать, если меня просят, – услышал я второй голос, в котором тотчас же узнал голос Ибрагима.

– Это дело только вашей совести. Но, по-моему, ваш отец поступил неправильно, разрешив вам говорить с Браццано. Сэр Уоми дал точные указания, чтобы все его сношения с внешним миром – пока он не будет водворен в назначенном месте – шли через меня и вашего отца. Взявшись выполнить поручение, ваш отец, с первых же шагов, нарушил данные ему указания.

– Да нет, Хава, Браццано бросил мне эту записку из паланкина, прося передать Левушке. А если Левушка не согласится ее прочесть, то я должен сказать ему, чтобы он вернул ему его камень. Друзья Браццано ему сообщили, что можно еще поправить его здоровье, лишь бы он снова овладел этим камнем. Все это Браццано мне шептал, пока приготовляли носилки, чтобы внести его в каюту. И отец ни о чем не знает, – говорил Ибрагим, а ветер доносил до меня все его слова.

– Еще того лучше! Неужели вы не понимаете, что предаете отца, обещавшего сэру Уоми точно выполнить его приказание?

– Вы все преувеличиваете, Хава. Ну ведь Левушка – не «внешний мир»?

– Ну конечно, Левушка – это печенка Браццано. А вы… вы тоже не «внешний мир»? Вы только тот шаткий часовой, на которого нельзя положиться. И вот эта ваша ошибка уже повлекла за собой целую серию перемен и путаницу. За вас будут теперь выполнять задание сэра Уоми другие, а вы должны уехать с парохода, – продолжала Хава.

– Недаром о вас говорят как о пунктуальном человеке в ущерб живому смыслу вещей. Я обещал – и должен передать записку.

– Образумьтесь, Ибрагим. Вы обещали? Да ведь вы молили Ананду оказать вам доверие. Вы клялись ему и сэру Уоми, хотя никто ваших клятв не требовал, что выполните с величайшей точностью все требования. Вы ему первому это обещали. Отец ваш говорил вам, что путешествие будет тяжелым, он тоже не хотел вас брать. Вы настаивали, обещали и ему полное повиновение. А теперь вы сбросили со счетов два свои первые обещания и желаете выполнить третье? Злой мучитель, бездушный палач Браццано вам важнее сэра Уоми и отца?

– Я больше не хочу вас слушать, Хава. Каждый отвечает за себя. Левушка не младенец – как сам решит, так и будет.

Разговор прекратился. Я собрал все свои мысли, постарался ощутить Иллофиллиона рядом с собой и услышал приближающиеся шаги.

– Левушка, – сказал, подходя ко мне вплотную, Ибрагим. – Браццано прислал вам записку.

И он протянул мне сложенный листок, очевидно вырванный из записной книжки.

– Я не желаю входить ни в какие сношения с этим человеком. Записки его я читать не буду, и вы, думается, напрасно взяли на себя роль его посла.

– Очень жаль, что вашего милосердия хватило так ненадолго, Левушка. Браццано просит вас вернуть ему его камень, – очень раздраженно и язвительно говорил мне Ибрагим. – От этого зависит вся его дальнейшая жизнь, его здоровье и благополучие, – помолчав, возбужденно прибавил Ибрагим.

– Я не знаю, от чего зависит его благополучие. Думаю, что как раз от обратного. И у меня нет камня Браццано. На мне есть камень сэра Уоми, очищенный его подвигом любви и милосердия. Камень, который удушал этого злодея своей чистотой и от которого он просил меня его избавить. Только сэр Уоми может приказать мне вернуть его. И если я такое приказание получу – я верну Браццано его сокровище в тот же миг.

В наступившей тишине вдруг послышалось из каюты люкс какое-то бешеное рычание, точно раненое животное собирало свои силы, чтобы на кого-то броситься. Дверь каюты распахнулась, и в освещенном ее ярком квадрате обрисовалась сгорбленная фигура Браццано. Глаза его метали молнии; он делал невероятные усилия, чтобы переступить порог; с губ его текла белая пена, и он напоминал адское существо, горящее в пламени.

Вид его был так страшен, рычащие стоны так отвратительны, что у меня дрожь пошла по всему телу. Я не знал, на что решиться, если он подойдет ко мне, но в этот момент услышал позади себя быстрые шаги на лестнице и увидел высокую фигуру, закутанную в плащ.

Сердце подсказало мне, что это Иллофиллион. И я не ошибся. Перед Браццано, уже вылезшим из каюты, внезапно встал Иллофиллион.

– Назад, – внятно, довольно тихо, но так властно, как я никогда еще не слышал, сказал Иллофиллион сгорбленной фигуре, которая согнулась еще ниже, как-то взвизгнула, но осталась стоять на месте.

– Назад, я приказал, – еще раз сказал Иллофиллион, и в голосе его зазвенел металл, чего я не мог и предполагать.

Не будучи в силах удержаться на ногах, Браццано упал на четвереньки и вполз в каюту.

Иллофиллион вошел за ним, захлопнул дверь и оставался в каюте довольно долго.

– Левушка, прошу вас, возьмите записку, – услышал я задыхающийся голос Ибрагима. – Она жжет меня, а я не могу разжать пальцев, точно клей их держит. Я не хочу, чтобы Иллофиллион видел этот грязный клочок у меня в руке.

– Поэтому ты желаешь, чтобы Левушка взял на себя ошибку и последствия твоего непослушания! – вдруг громко сказал Иллофиллион, появления которого никто из нас не ожидал за нашими спинами. – Бедный, бедный Ананда. Как ты ему клялся, Ибрагим! Как ты умолял его поручиться за тебя перед сэром Уоми! И вот результат твоей искренности. И мало того, ты хочешь еще свалить на другого последствия своей собственной неверности! Хорош сынок и хорош друг! Положи у моих ног эту мерзость.

Ибрагим положил к ногам Иллофиллион бумажку. Мне показалось, что он это сделал легко и просто, а ему, видимо, казалось, что он отдирает ее от пальцев чуть ли не с кожей, так тер он свою руку, когда в ней на самом деле уже ничего не было, а записка давно и благополучно лежала на палубе.

Иллофиллион облил руки Ибрагима каким-то одеколоном, им же облил бумажку и поджег ее. Бумажка вспыхнула, и в то же время в каюте опять взвыл Браццано, снова приводя меня в дрожь.

– Ступай домой. Забудь о том, что ты должен был ехать. Скажи матери, что ты болен, чтобы тебя уложили сейчас же в постель и вызвали врача. Лежи три дня. Когда вернется отец, встанешь, все вспомнишь и все ему сам расскажешь. Иди, – говорил Иллофиллион, и точно глухой рокот моря, так грозно звучал его голос.

Когда замерли шаги Ибрагима, Иллофиллион повернулся ко мне, протянул мне руку и сказал:

– Спасибо, верный друг. Если бы ты всю жизнь искал случая выказать свою благодарность всем нам, начиная от Флорентийца и кончая мною, – ты не мог бы сделать ничего лучшего, чем послушаться меня сейчас. Если бы ты коснулся бумажки злодея, который нашел способ снестись еще раз с некоторыми из своей шайки, – ты потерял бы волю и контроль над собой. Ты передал бы ему камень для нового, вторичного кощунства над ним, и тогда не только погиб бы сам, но и причинил бы тысячу горестей брату и всем нам. Злое непослушание Ибрагима уже принесло нам много беспокойства. Мне придется самому ехать вместо него. Но ты не огорчайся; я вернусь через день, меня в дороге сменят. Сейчас Ананда приедет сюда за тобой и за капитаном, поскольку за тобой снова гонятся, теперь уже из-за камня. Не боишься ли ты? – внезапно спросил Иллофиллион.

– Нет, не боюсь. Но неужели такое значение имеет один только неправильный поступок? Неужели так сильно взаимодействие вещей?

– Да, и оно может быть гораздо сильнее, чем в том случае, который ты сейчас видел. Единение людей, их связь друг с другом – это неразрывные нити, невидимые слепым глазам, но связывающие людей словно канатами на целые века.

Послышались быстрые, легкие шаги капитана, и он взволнованно спросил меня:

– Что случилось? Почему Ибрагим уехал чернее тучи и не пожелал ничего объяснять мне? Кто же поедет с этим извергом?

– Я поеду, капитан. Не волнуйтесь, – ответил ему Иллофиллион, которого капитан не видел в темноте, укутанного в черный плащ.

Пораженный внезапным появлением Иллофиллиона, капитан даже онемел. И только через некоторое время к нему вернулся дар речи.

– Да как же это я вас не видел? Как же мне не доложили о вас? Ведь это непростительная небрежность моих дежурных!

Капитан был взволнован и даже раздражен, – таким я его, всегда выдержанного и корректного, ни разу еще не видел.

– Я встретил на берегу вашего старшего помощника, который взял меня в свою шлюпку. Но я знаю, что он сам пошел искать вас, чтобы доложить обо мне. Не сердитесь, пожалуйста; зная, что вы жили вместе с нами в одном доме в Константинополе, он не отказал мне в просьбе взять меня с собой на пароход без пропуска, – успокаивающе говорил капитану Иллофиллион.

– Мой Бог! Для меня иметь вас на пароходе еще некоторое время – это больше, чем счастье. Но нарушения дисциплины…

Тут подошел старший помощник, рапортуя о своем возвращении, а также о приезде доктора Иллофиллиона. Капитан уже остыл и только спросил, почему он замедлил явиться сразу же по возвращении с докладом о провезенном без пропуска лице. Помощник поднял перевязанную руку, говоря, что какой-то болван поставил на дороге ящик с пилой и гвоздями, и он, ранив руку, должен был задержаться для перевязки.

Иллофиллион предупредил капитана, что на берегу ждет еще Ананда, желающий лично с ним проститься и побыть на пароходе. Капитан обрадовался, как ребенок, и немедленно выслал на берег шлюпку за Анандой.

Мы остались вдвоем с Иллофиллионом в темноте, сияющей звездами – и какими звездами, – ночи и моря. Я приник к Иллофиллиону и говорил ему, что я не в силах разобраться, как может существовать рядом с этим сияющим небом, отраженным в блестящем море, с ароматом цветов, с красотой тела и духа людей, такая масса зла, страданий, кощунства, убийств и боли.

– Не укладывается в моей душе вся эта жизнь, – жаловался я моему другу. – Ну как я сейчас поеду слушать музыку, если знаю и помню, что толпа злодеев обкрадывает бедняков, что где-то сидит одинокий, беспризорный, всеми брошенный человек, обиженный, без любви и покоя. И вот здесь этот злодей, убийца и вор, а там сироты и голодные. И как сможет играть и петь Ананда после такого разочарования, какое ему сейчас принес Ибрагим? Ананда получил удар от Анны, потом от Генри. А теперь еще и от Ибрагима! Сможет ли он после этого петь и играть?

– Ты, Левушка, видел целые толпы людей, думающих только о себе. Ты привык понимать музыку как развлечение, удовольствие. Ты знаешь лишь тех одаренных людей, которые поют и играют за деньги. Они тоже иногда, в порыве истинного творчества, уносят людей в красоту. Но их игра, их песни и музыка идут не от потребности излить из себя любовь, чтобы людям стало светлее. Музыка же Ананды и Анны, как и многих им подобных, – это их свет, их молитва и радость, их призыв к добру, обращенный ко всем, и их помощь страдающим. Им не надо восторгов толпы. Они в этой толпе растворяют зло, умиротворяют и облегчают страсти. И когда сегодня ты будешь слушать музыку – ты поймешь величие духа Ананды. Ты не услышишь стон его сердца, упрекающий тех, кто причинил ему скорбь, а увидишь, что он полностью прощает их ошибки. И еще ты почувствуешь его радость от того, что он мог вобрать в себя их страдания.

Послышались голоса, на палубе засверкали огни, и на нее взошел Ананда под руку с сияющим капитаном.

Ласково поглядев на меня, спросив капитана, как понравился ему привет его будущей жене, Ананда оставил нас в каюте капитана, прося не покидать ее, пока он не вернется к нам, и пошел вместе с Иллофиллионом к Браццано.

Капитан переоделся в свежий костюм, отдал кое-какие приказания сменявшему его помощнику, и только мы хотели сесть за шахматы, как вошли наши друзья.

Иллофиллион остался на пароходе, и на этот раз я более чем сожалел о нашей разлуке.

– Что, дружок, не хочется расставаться с Иллофиллионом? – спросил Ананда.

– Не то слово… Но неужели я никогда не буду достаточно тверд, чтобы не переживать разлуку как надрыв сердца, как непоправимое горе? За это время мое сердце сделалось точно большой мешок – так много в нем находится любимых людей. И в то же время весь этот мешок в дырах, потому что разлуки пронзают его словно пули, – ответил я ему.

– Ничего, Левушка, нынче мы с Анной найдем тебе такое музыкальное утешение, что завтра ты проснешься другим человеком, – улыбнулся мне Ананда.

Шлюпка пристала по указанию капитана совсем в другом месте. Там мы нашли экипаж и ровно в девять часов были у Строгановых.

Нас ждали в гостиной с чаем. На столе, среди красивых ваз с цветами, я увидел блюдо, подаренное мною Ананде. На нем были точно такие же пирожные для принца-мудреца, какие тогда прислал кондитер.

Рассматривая со своего места Елену Дмитриевну, я заметил, что она похудела, часто и беспокойно поглядывала на Строганова, который был весел и радостен, но на жену и младшего сына не обращал внимания.

Анна, по обыкновению в белом платье, была более чем хороша. Но в ней произошла какая-то перемена. Я не умел себе этого объяснить, но мне она стала казаться более земной, более простой. Теперь можно было представить ее себе матерью семейства, чьей-то женой, тогда как раньше такие мысли даже не приходили в голову. Я еще не отдал себе отчета, что за перемена совершилась в ней, как Ананда вывел меня из задумчивости.

– Ты, Левушка, не протестуешь, что я твое блюдо подарил Анне? Это увеличит ее приданое, так как я не сомневаюсь, что ты уже выдал ее замуж.

Я был так сконфужен и поражен, что если бы не князь, вошедший с большими извинениями, что опоздал, – я не знал бы, как выйти из положения.

Князь объяснил, что, пользуясь отсутствием всех нас и небрежностью прислуги, в наши комнаты забрались жулики. По его словам, их заметили вовремя, и, не успев ничего украсть, они убежали. Но ему пришлось успокаивать перепуганную жену, оставить у дома и в доме караульных, поэтому он и задержался.

Ананда покачал головой, капитан встревожился и пожалел, что не может остаться на ночь в доме, а у меня мелькнуло в мыслях только одно слово: «уже».

– Да, да, уже, – точно заглядывая в мою черепную коробку, шепнул мне Ананда.

Со всех сторон на князя посыпались вопросы; женщины казались испуганными. Одна Анна посмотрела пристально на меня и Ананду, сохраняя полное спокойствие.

Не задерживаясь долго за столом, мы спустились вниз, в прелестный зал Анны.

И на этот раз комната была убрана цветами. И я подумал, что милый капитан, по горло занятый, все же не забыл украсить в последний раз этот зал, так как только он, благодаря его изысканному вкусу, мог столь гармонично подобрать цветы.

Я сел рядом с ним и шепнул ему:

– Как я вас люблю за ваше внимание к людям, капитан.

– Как я вас люблю за вашу привычку видеть в людях большее, чем они реально собой представляют, – ответил он мне. – Левушка, я встревожен. Я так хотел бы, чтобы вы скорее уехали отсюда.

– Я хоть и не встревожен, но тоже хотел бы уехать поскорее, – признался я.

Анна села за рояль, Ананда настроил виолончель.

Совершенно неожиданно я вдруг услышал русскую песню, но так обработанную и таким человеческим голосом сыгранную на виолончели, что мгновенно забыл все.

Передо мной вереницей прошли воспоминания детских дней, потом я будто бы вырос, затем снова стал маленьким, пока наконец звуки не смолкли.

– Из России поедем в Англию, – сказал Ананда.

Полилась колыбельная песня, где я уже не мог различить ничего, кроме счастья жить.

Ананда встал, поставил к стене инструмент и запел. Что он пел, я не знаю, я слов не понимал. Но что это был гимн, гимн торжествующей любви, – это я ощущал каждым нервом. Радость, которой билось сердце певца, изливалась из меня; я почти физически ощущал ее вокруг себя и в себе. Не было границы между мною и всем окружающим; я унесся, растворился во Вселенной, сознавая себя ее живой единицей.

Как сменялись звуки, как чередовались певцы, я уже не различал. Только когда слились оба голоса в дуэте, точно в молитвенном экстазе, – я благодарил мир за то, что я в нем живу; принимая все злое и низкое, я обещал кому-то и чему-то – самому великому – жить для того, чтобы помогать всему невежественному и злому понять красоту. Ибо, однажды ее поняв в себе, я уже не мог жить без нее и вне ее.

Дуэт кончился. Глаза почти всех были влажны. Мои же были сухи, горели, и только сердце мое билось как молот, да мысль шла по-новому, точно музыка сегодня открыла мне какие-то новые пути, чтобы жить бескорыстно и воспринимать людей беспристрастно.

Целуя руки Анне и прощаясь, я сказал ей:

– В одной притче говорится, что важнее для праведника указать путь в рай другому, хотя бы он сам и споткнулся. Сегодня вы двум невеждам указали туда путь. Быть может, невежды и не достигнут рая. Но вас они не забудут, как нельзя забыть однажды пережитого во сне блаженства.

Глаза ее сверкнули, она улыбнулась мне и подала со своей груди цветок.

Стоявший рядом капитан сказал:

– Прибавить я могу только одно: минуты, пережитые сегодня, открыли мне, в каких путах предрассудков я до сих пор жил. Я не понимал, что жизнь начинается там, где кончается разъединение каст, наций, социального положения. Сегодня я понял, как сливаются в сердце человека воедино земля и небо.

И ему Анна дала цветок, который он поцеловал и положил в тот карман, где – я знал – лежал платок сэра Уоми.

Мы вышли вместе с князем, которого ждал экипаж и который только сейчас заметил, что Иллофиллиона не было с нами. Ананда объяснил ему, что Иллофиллион остался на пароходе и поедет с капитаном до первой стоянки, откуда вернется со встречным пароходом.

Князь был очень опечален, что не простился с Иллофиллионом, и вообще был встревожен забравшимися в его дом жуликами.

Капитан сел с нами в экипаж, сказав, что хочет проводить нас до дому, чтобы самому осмотреть наши комнаты.

Когда мы добрались до калитки, то увидели, что караульные беспокойно бегали по дорожкам сада; нам они сказали, что слышали какой-то шум.

Ананда их успокоил и попросил оставаться на месте у главного входа в дом. Мы прошли в наши комнаты. Там не было никаких следов беспорядка, все было вроде бы на месте. Только на моей постели Ананда увидел чей-то красный платок, по которому шла черная кайма. От платка несло сильными, приторными духами, настолько одуряющими, что становилось просто тошно.

Взяв палочкой этот платок, Ананда бросил его в камин. В комнате капитана на столе лежало письмо, довольно толстое, и адрес был написан на непонятном мне языке.

– Ну и жулики! Это просто дураки, князь! Вы не беспокойтесь, это всего лишь шарлатанство, – сказал Ананда совершенно расстроенному князю.

– Быть может, это и так, но с тех пор, как Жанна сходила тут с ума, – я стал волноваться за всех своих гостей. Не хватало только, чтобы кто-то разбрасывал здесь всякую дрянь. Смрад от этого надушенного платка хуже, чем от любой кокотки, – осматриваясь по сторонам, отвечал князь.

– Да и кому это письмо? Вы понимаете этот язык? – подходя к столу, спросил он Ананду.

– Язык этот я понимаю. И написан здесь не адрес, а изречение из Корана: «Кто хочет победить, бери не меч, но силу Аллаха». Платок подброшен одними людьми, а письмо – другими. Но и то и другое – все ведет к одному узлу, к одной шайке. Страшного нет ничего. Идите к вашей жене и успокойте ее, ложитесь с миром спать, а завтра поговорим.

Князь простился с нами, но не было похоже на то, что он совсем успокоился.

Как только мы остались одни, Ананда перебросил палочкой письмо на толстую бумагу и бросил его в камин, на красный платок. Ничего нам не объясняя, он облил эти вещи какой-то жидкостью, и они, без запаха и звука, превратились в пепел.

Капитан сказал, что оставит нам на ночь верзилу, без которого до девяти часов утра может обойтись. Ананда согласился, сказав, что я буду ночевать в его комнате на диване, так как здесь стоит удушливый запах от духов, а верзила ляжет спать у него в прихожей на диване.

Сказано – сделано. Мы проводили капитана до калитки; и не прошло и получаса, как верзила стучался к нам, улыбаясь во весь рот своей добродушной улыбкой.

Он привез нам записки от Иллофиллиона и капитана. Первый сообщал нам, что ему удалось договориться с друзьями, и он довезет Браццано только до ближайшей остановки, а потому завтра вечером уже будет дома. Меня же он просит не расставаться с Анандой ни на миг.

Капитан писал мне, что нашел на пароходе полный порядок, что Хава – молодец и он ее теперь любит. Что же касается его необыкновенного внутреннего состояния, то он продолжает носить в себе небо и землю, не чувствуя их разъединения. Но выразить это словами не умеет, и как долго это будет продолжаться, не знает.

Ночь в доме князя прошла благополучно. Но рано утром, гораздо раньше обычного, князь уже стучался к нам, прося посмотреть его жену, которая снова потеряла способность говорить и глаза которой выражают ужас.

К моему удивлению, Ананда вышел из своей комнаты совершенно одетым и готов был сразу же уйти с князем без меня. Я взмолился, памятуя приказ Иллофиллиона, чтобы он меня подождал пять минут.

– Ты и здесь не хочешь нарушить приказания твоего поручителя? – засмеялся Ананда.

– Бог с вами, Ананда, какого еще поручителя вы выдумали? Я просто хочу, чтобы Иллофиллион не имел лишней причины беспокоиться, и хоть это его желание хотел бы исполнить точно.

– Да, Левушка, я очень счастлив, что Иллофиллион нашел в тебе такого верного друга. Лучше поступает Иллофиллион, давая тебе точные указания, где и как тебе вести себя, чем я, стараясь развить в человеке способность самостоятельного распознавания с первых же шагов.

Мне все хочется подготовить человека, научить его стоять твердо на ногах. А получается так, что пока он возле меня – он тверд и верен. Как только он остается один – решения его становятся шаткими, а закаленная верность – мифом.

Много раз слышал я, что Иллофиллион суров для тех, кто вверен его руководству. Но вижу, что путь тех, кому сразу поставлена задача утверждения в себе внутренней дисциплины, короче и легче.

– Кто-нибудь может говорить, что Иллофиллион суров? – в полном негодовании воскликнул я. – Это все равно что сказать, что возле вас жизнь не является сплошным праздником и счастьем. О, Ананда, я еще ничего не знаю. Но то, что и вы, и Иллофиллион приносите людям новое понимание ценности жизни, – это я не только знаю, но и полон благодарности и благоговения. Просыпаешься уже счастливым оттого, что целый день проведешь рядом с вами. Я так рад, что я с вами, возле вас мне так же легко и хорошо, как и рядом с Иллофиллионом. И я ничуть не боюсь вас.

– И даже прощаешь дервишскую шапку, – засмеялся Ананда.

Но через минуту сказал очень серьезно:

– Ты готов? Теперь подумай о Флорентийце, зайдем за твоей аптечкой и отправимся к княгине. Я думаю, что там дело будет не так-то просто.

Ананда отдал верзиле строгий приказ никому не открывать дверей и никого не пропускать в его комнаты. Если кто-либо захочет проникнуть в дом, чтобы подождать его, или попросит передать ему записку – никому не открывать ни под каким предлогом и ни у кого ничего не брать.

– Есть не открывать и ничего не брать, – ответил моряк. – Если опоздаете к восьми с половиной часам – с меня капитан взыщет. Я отпущен до девяти.

– Есть, – улыбаясь, сказал Ананда, – отпущен до девяти. Если мы опоздаем – ответ мой, отвезу тебя сам.

– Есть ответ ваш, – и верзила запер на замок двери крыльца и прихожей.

Мы зашли в мою комнату, где царила полная тишина. Еще так недавно здесь раздавался смех капитана и била ключом творческая жизнь, вдохновляемая Иллофиллионом… Теперешняя же тишина этой комнаты показалась мне какой-то зловещей и мертвой.

Я взял аптечку, Ананда вынул сначала кое-что из аптечки Иллофиллиона, но потом передумал и взял ее всю с собой. По дороге к княгине я поделился с ним впечатлением, произведенным на меня нашими комнатами. Он кивнул головой и сказал:

– Когда идешь на работу, готовь в себе заранее рабочее состояние. Сосредоточь мысли на Флорентийце, собери все свое внимание и всю полноту чувств и мыслей только на том, что собираешься делать сейчас.

Я вспомнил, что почти те же слова мне недавно сказал Иллофиллион. Но мы были уже у порога спальни княгини, я оставил все, чего не додумал, «на потом» и вошел в спальню, неся в себе образ моего великого друга.

Князь сидел у постели своей больной жены, будто совершенно не замечая ее отталкивающей внешности. Он видел только ее страдания, старался со всей нежностью их облегчить и страдал из-за ее мучений и своего бессилия ей помочь.

Глаза княгини метали искры. Они одни и жили на этом лице, превратившемся снова в маску. Лицо княгини было точь-в-точь таким же, каким я его увидел в первый раз, навещая ее вместе с Иллофиллионом.

Увидев Ананду, княгиня жалобно замычала, и из глаз ее полились слезы.

Ананда подошел к постели, передал мне свою аптечку, поставил меня рядом с собой и шепнул мне: