Текст книги "Две жизни"

Я допытывался у малышей, почему они дали негритянке это прозвище. Девочка мне очень точно сказала:

– Как вы не понимаете, дядя Леон, что на столько детей – раз и два, – тыкая пальчиком в себя и братишку, посчитала она, – одной мамы мало. Вот потому у нас и есть: мама Жанна, мама Анна и Черная мама-няня.

Ее французская речь была так забавна, все ее изящные и серьезные манеры так комичны, что, несмотря на весь трагизм речи маленького существа, я хохотал до слез. Вскоре мы подняли такую возню, что я и забыл, куда пришел и зачем повезу детей на пристань.

Чтобы несколько усмирить наш пыл, Хава сказала, что повезет детей на пароход кататься и будет им петь негритянские песни, если они переоденутся в чистые костюмы и посидят спокойно, пока она их причешет.

Церемония переодевания и причесывания, проходившая у Жанны каждый раз со слезами и шлепками, сейчас не вызвала ни одного возгласа у детей и окончилась их восторгом по поводу их новой одежды.

Вошедший к нам Ананда пристально оглядел всех нас, точно пронзил Жанну своими глазами-звездами. У меня забилось от радости сердце. Я начал снова надеяться, что Жанна, с приходом Ананды, образумится. Мне даже показалось, что лицо ее смягчилось, и на нем из-под тупой маски упрямства вдруг появилась нежность.

– Еще есть время, Жанна, – тихо сказал ей Ананда. – Я еще могу вмешаться и оставить вам детей. Но лишь только дети взойдут на пароход – они уже выйдут из сферы моего влияния, их окружат любовь и заботы выше моих. Сейчас же, сию минуту, я еще могу взять на себя ответственность за вас и за ваших чудесных детей.

Голос Ананды звучал добротой необычайной. Сам он был прекрасен, я не мог оторвать от него глаз.

– Ананда, я все сказал, чтобы образумить мать, – прервал его Иллофиллион. – Неужели ты еще один раз примешь на себя ответ за строптивых людей, которые должны сами решить и выбрать свой путь?

– Я сама не девочка, сама и беру ответственность за себя, – истерически выкрикнула Жанна и так перепугала детей, что их смех мгновенно замолк и в глазах показались слезы. Они со страхом уставились глазенками на мать, прижались к Хаве, точно ища у нее защиты, и девочка тихо спрашивала:

– Мама будет бить? Ты не дашь нас бить? И дяди не дадут?

Молнии сверкнули из глаз Ананды, и голос его – точно мечи ударили – прозвучал властно, когда он сказал:

– Пора, князь приехал с билетами. Поедем.

– А вот, если захочу, не отпущу детей! – снова закричала Жанна, вставая и направляясь к детям. Малыши, думая, что мать собирается наградить их шлепками, ухватились за Иллофиллиона, который поднял их обоих на руки, где они сразу затихли, обвив его шею ручонками.

Перед Жанной вырос Ананда, и она снова села на диван.

– Мать – это любовь, а не гроза. Мать – защита и помощь, а не наказывающая рука. Мать – радость, а не слезы. Мать – первое и последнее светлое явление, которое уносит ребенок с земли. Когда вы поймете это сердцем – тогда и увидите детей. Теперь же вы сами подписали себе приговор. Если бы минуту назад вы вложили бы хоть каплю ласки в прощальный привет детям, я бы еще мог избавить вас от великого страдания разлуки. Теперь – поздно. В том припадке зла и бунта, в каком вы сейчас находитесь, вы не сможете даже дать им последний поцелуй.

Вошедший князь не понял смысла тяжелой сцены, но хорошо понял состояние Жанны и страх детей. Он улыбнулся детям и передал Ананде документы на детский вклад, которые оставались еще у него на руках. При этом он прибавил, что княгиня, узнав об отъезде детей и будучи благодарной за свое новое выздоровление, решила удвоить сумму вклада, предназначенного для них. Распоряжение об этом уже отдано, а новые документы он передаст Ананде для пересылки опекунам детей.

Ананда просил князя и Анну побыть в магазине до нашего возвращения, что Анна выполнила с недовольством, а князь с большой радостью.

Тотчас же дети с Хавой и Анандой уехали в коляске с вещами, а мы с Иллофиллионом пошли ближайшим путем к пристани.

Дети совсем оправились от страха и, сидя на руках у Ананды, несущего их к пароходу, привлекали всеобщее внимание. Лучшей модели для картины «Отец с детьми» нельзя было бы и придумать.

У Хавы оказалась отдельная большая каюта. Пароход был довольно плохой, хотя и считался одним из лучших.

К моему величайшему изумлению, как только мы вошли в каюту, к нам присоединился не кто иной, как слуга сэра Уоми. Он объяснил нам, что послан им в помощь Хаве и только-только успел пересесть с прибывшего сюда сейчас встречного парохода.

Хава, Ананда и Иллофиллион – все приняли это как должное. Но я так словиворонил, что даже на обратном пути не мог прийти в себя от изумления.

– Отчего тебя так поражает прозорливость сэра Уоми? Я думаю, когда он был еще здесь, он уже мог сделать определенные выводы из поведения Жанны и учесть, как и в какой форме он сможет ей потом помочь, – сказал мне Иллофиллион. – Чем больше ты живешь с нами, тем яснее тебе должно быть, что нет чудес, а есть только знание. Видя, как огромно знание таких людей, как сэр Уоми, Флорентиец, Али, ты должен понять, как надо верить каждому их слову, как надо быть им верным, как беспрекословно надо повиноваться каждому их указанию, учитывая всю высоту их знания и нашу невежественность по сравнению с ними. Именно в этом состоит основа закона беспрекословного повиновения, и ни в чем другом.

«Господи боже, – думал я. – Брат Николай пишет, что понял, насколько он еще невоспитанный человек! Иллофиллион говорит о своей невежественности! Что же тогда говорить и делать мне?»

– Учиться и радоваться счастью жить, поняв, что такое – Свет на Пути! – улыбаясь, шепнул мне Ананда, как будто снова заглянул в мою голову и прочел мои мысли.

Мы шли очень медленно. Очевидно, мои друзья щадили меня, чтобы я немного пришел в себя. Ананда шел впереди, Иллофиллион, ведя меня под руку, шел за ним, но вряд ли его мысли были возле меня. Он был так углублен в самого себя, что я не решался ничем нарушить его сосредоточенности.

Время мелькнуло для меня как одна минута. А между тем уже смеркалось, – и мы вошли в магазин, когда работа там уже закончилась.

Анна и Жанна убирали последние шляпы в картонки. Князь помогал им и еще раз удивил меня. Этот человек, казалось, везде был на месте. Он так ловко и просто убирал ленты и цветы, так бережно и умело раскладывал перья и шелка, как будто только этим и занимался всю жизнь.

Я вспомнил его в роли сиделки у княгини, – и там он всегда и все умел, никогда не терялся и мог сойти за привычного брата милосердия.

За столом в своем доме он был обаятельным хозяином. Но что же такое было в князе, что делало его «не как все», по выражению Анны? И… «вроде идиотика иногда бывает князь», говаривал, бывало, иногда в юмористической манере мой дорогой капитан.

Капитан – такой прозорливец в отношении Жанны, – что он видел в князе особенного? И что такого особенного чувствую в нем я, не умея подобрать этому названия? Что же такое живет в князе и так выделяет его среди нас?

Я вспомнил князя на пароходе, рядом с бушующей женой; его лицо тогда, поникшую голову и отчаяние в глазах. Потом – его слабость и мука неопределенности. Его самоотвержение в первые дни болезни жены, наш первый визит в его дом. И тот же самый князь – сейчас. Того человека теперь нет; есть другой, новый, но в обоих есть какой-то общий остов, а какой – я не знал.

Мои размышления были прерваны внезапным смехом Жанны. Он прозвучал так неестественно, точно бритвой резанул по ушам!

– Доктор Иллофиллион, я никогда не видела вас таким и даже не знала, что вы можете быть таким торжественным, – сказала она, точно провоцируя Иллофиллиона на ссору.

– Не знаю, торжественным или еще каким-нибудь кажусь я вам, но знаю, что все силы моей мысли и вся любовь моего сердца сопровождают ваших детей в их далекий путь, желают им мира и счастья, которых они не нашли здесь, – ответил Иллофиллион.

Жанна сразу притихла. Несомненно – ласковый, печальный, такой добрый и нежный, – голос Иллофиллиона пробился сквозь все внешнее до самых недр сердца Жанны, которое – я знал – было добрым.

– У меня к вам вопрос, Жанна, – все так же ласково продолжал Иллофиллион. – Завтра мы с Левушкой уезжаем. За все время прожитой вместе с нами жизни вы и мне, и ему говорили не раз, что многим нам обязаны. Считаете ли вы меня вправе задать вам один вопрос, учитывая, что при этом я руководствуюсь только мыслью о вашем счастье? Или, по крайней мере, желанием защитить вас от самого большого из несчастий, в которое вы можете попасть.

– Спрашивайте, – ответила очень тихо Жанна. – Я не знаю, каким будет ваш вопрос, но, во всяком случае, отвечу правдиво.

– Вы обещали Леониду выйти за него замуж и до свадьбы отправить детей родственникам?

Точно стон вырвался из груди Анны. Она с ужасом посмотрела на Ананду, но тот не ответил ей взглядом, как делал это всегда, а сидел, глядя вдаль, точно решая какую-то задачу и прислушиваясь к чему-то.

Жанна совершенно смешалась, вспыхнула, побледнела, теребила раздраженно платок, снова вспыхнула, наконец издала какой-то нервный смешок и сказала:

– Он так меня упрашивал хранить тайну, так уверял, что нам надо обвенчаться по какому-то особому ритуалу у его друзей, и сам же все выболтал вам, хоть и боялся вас пуще сатаны. Вот и доверяй.

– Вы не ответили на мой вопрос, Жанна.

– Ну а что тут отвечать, если вы все знаете? Он пристает ко мне с этим с первых дней знакомства. Сначала просто приставал, а когда я его отшила, стал говорить о браке и о том, что Браццано покровительствует нам в этом.

– И вы обещали? Что именно?

– Я обещала отослать детей и выйти за него. На днях должна была быть свадьба, да все те, кто должен нас венчать по особому ритуалу, не приезжают, и Леонид рвет и мечет.

– Вы любите его, Жанна? Если пожертвовали детьми, значит, любите? – спрашивал Иллофиллион.

– Нет, просто я не в силах жить одна. Я должна иметь мужа возле себя, это невыносимо быть окруженной одними женщинами. Я хочу весело жить. Без мужчины я жить не могу, – угрюмо отвечала Жанна.

– Неужели вы не видите, что этот человек трус? Что он бесчестен? Что он хотел жениться на вас по приказанию Браццано? Что, наконец, он просто хотел иметь в вас рабочую силу? Жить вашим трудом и превратить вас в рабу?

Жанна потерла себе лоб, стала заикаться, старалась что-то сказать, что-то вспомнить и только все снова терла лоб, ничего не отвечая. Иллофиллион повернулся к Анне:

– Вот еще одно дело ваших рук. Вам суждены благие порывы любви не только к ближним, но и к дальним. В теории, в мечтах ваша любовь должна быть обращена на брата-человека. На практике же, в простом и незначительном деле, вы не сумели стать основным звеном духовного единения даже с людьми, окружающими вас. Ананда давно приказал вам собрать у матери и брата и сжечь все подарки Браццано. Вы сочли это мелочью и не сделали этого. Ананда передал вам приказ сэра Уоми воспрепятствовать отношениям между Жанной и братом с первых же их встреч – вы увидели в этом насилие над волей двух взрослых людей и дали возможность Браццано создать себе канал зла из чистой души этой женщины. За эту жертву зла, павшую благодаря вашему непослушанию, за детей, жизненный путь которых изменился и которые едут теперь к сэру Уоми, вы ответственны не только перед Анандой, но и перед сэром Уоми, к счастью для Ананды. При его беспредельной доброте он еще раз перенес бы ваше бремя на свои плечи, а вы, неблагодарная, слепая, еще раз поскользнулись бы, хуже прежнего.

Так недавно вы рыдали и говорили себе и другим, что хорошо еще, что ваше ослушание случилось здесь, а не там, куда вам предстояло поехать. А пришел новый случай выказать героизм послушания – и снова вышла на сцену жизни Анна-обывательница, а не Анна-«благодать». Сколько же актов человеческой драмы – вашей жизни на земле – вы думаете так прожить? Или ждете, пока подойдет последний пятый акт, и занавес упадет?

Тишина в комнате была такая, что я различал шорох от того, что Жанна потирала руками лоб. Иллофиллион подошел к бедняжке, Ананда тоже встал с кресла и сел рядом с Жанной, взяв ее ручки в свои.

– Вы слышите меня, Жанна? – спросил ее Иллофиллион.

– Конечно, доктор Иллофиллион, конечно, слышу, – раздался прежний звонкий голосок Жанны.

– Вы никогда не допустите к себе Леонида, которого сейчас так боитесь. Вам его бояться нечего, – говорил Иллофиллион, кладя обе свои руки на голову Жанны. – Вы его любите? – снова спросил ее Иллофиллион.

– Что вы, доктор Иллофиллион, он отвратителен, но ведь он брат Анны, мне сначала не хотелось ее огорчать. А потом, я сама не понимаю, как могло все это так далеко зайти.

– Ничего теперь не бойтесь. Никогда не ходите к Строгановым в дом и не встречайтесь с Еленой Дмитриевной. Не принимайте от нее не только подарков, но даже тканей для шляп, и не берите никаких заказов от нее. Пусть Анна сама делает матери все, что найдет нужным. Возьмите этот крест, носите его всегда на себе и не забывайте о пологе вашей кровати. И в минуты величайшей слабости или горя оботрите им лицо, подержите его у лба. Всей силой вашей веры мысленно скажите одно слово: «Али». Вы мгновенно будете получать успокоение и будете находить силу жить в чести и чистоте.

Прощайте, Жанна. Увидимся мы очень не скоро, и, к сожалению, все, что я могу для вас сделать, – это дать вам этот крест. Он навсегда защитит вас от всех Браццано и Леонидов. Вы их не бойтесь, и вообще ничего не бойтесь до тех пор, пока этот крест будет на вас. Я его даю вам, как частицу своей силы и защиты.

И Иллофиллион надел Жанне крест из топазов на цепочке точь-в-точь такой же, какую надел мне сэр Уоми. Затем он вновь повернулся к Анне:

– Теперь вы видели, как куются цепи зла, неосторожно сотканного неведением, гордостью и непослушанием. Если бы в простой душе Жанны не было достаточно доброты, чтобы простить вам, Анна, безумия гипноза, в который погрузил ее Браццано, погрузил из-за нарушенного вами – так неожиданно для всех нас – обета добровольного повиновения, то какого страшного врага на сотни лет имели бы вы в ее лице сейчас! Тогда и через семь лет вы не могли бы приблизиться к нам! Теперь еще раз вам дается зов Жизни. И это делается снова подвигом любви и доброты Ананды. Остерегайтесь же умствовать там, где нужна простота мудрости.

– Жанна, – обратился Иллофиллион снова к маленькой хозяйке, – вот единственный верный, бескорыстный и заботливый друг, которого вам дает сейчас жизнь на долгие годы, – подводя к ней князя, продолжал Иллофиллион. – Слушайтесь его, советуйтесь с ним. Сходите к княгине и постарайтесь вашим добрым сердцем и веселым смехом облегчить ей ее скучную жизнь. Не безумствуйте из-за разлуки с детьми. Вы сами еще невоспитанное дитя. Хава будет вам писать о них. У сэра Уоми – сами понимаете – им не может быть плохо.

– Чем я могу выразить вам мою благодарность, доктор Иллофиллион? Я выполню все, что вы сказали, все, поверьте. На меня иногда находит что-то такое жестокое и злое, что я сама этому поражаюсь, но справиться с собой не могу. Я буду – как первую святыню – хранить ваш крест и призывать святого «Али», о котором вы сказали, хотя и не знаю такого во французской церкви, – заливаясь слезами, говорила Жанна.

Князь сел возле нее, мы же незаметно вышли. Анна вышла за нами, но Ананда остановил ее, сказав, что место ее сейчас рядом с Жанной, к которой ей надо будет временно, но, может быть, надолго, переселиться.

Он назначил ей время встречи на завтра, и я понял, что это будет уже после нашего отъезда и что сейчас я в последний раз вижу обеих женщин.

Мог ли я, в первые константинопольские дни, думать, в каком горе мы оставим Анну, божественно совершенную, какой она представлялась мне тогда?

Ананда велел ей напомнить князю, что в семь вечера мы будем ждать его обедать в его доме.

Молча возвращались мы домой. Оба мои друга излучали силу, спокойствие и твердость, которые казались мне даже нечеловеческими. Я же был не только совсем расстроен, но чувствовал себя так, как будто меня всего вывернули наизнанку. Я никак не мог оставаться спокойным в изменчивом калейдоскопе дня, всякая неожиданность потрясала меня.

Добравшись до дома, я лег на диван и, казалось, не мог даже пошевелиться – так я был разбит множеством мелькавших в сознании воспоминаний и чувств. То я ехал на пристань с детьми Жанны, то ужасался, что бедная Анна, сотворив по неосторожности зло, стала причиной путаницы в человеческих жизнях, то я не мог себе представить безграничного горя Жанны, когда она осознает разлуку с детьми, то я старался угадать линию поведения князя…

– Выпей-ка, дружок, – ласково сказал Ананда. – Сейчас ты видишь, как в людях бродят страсти. Потом ты будешь видеть, как они закрепощены в страстях. А дальше ты поймешь путь милосердия, путь помощи людям в раскрепощении и освобождении от зла. Приди в себя и постарайся бодро и бесстрашно окончить константинопольский период своей жизнь. Как ты закончишь свое «сегодня», так же точно и начнешь свое «завтра».

ОТДЕЛИ ВРЕМЕННОЕ И УРОДЛИВОЕ ОТ ВЕЧНОГО, НЕ УМИРАЮЩЕГО. И ПОКЛОНИСЬ СТРАДАНИЮ ЧЕЛОВЕКА И ТОЙ МУКЕ, КОТОРУЮ ОН ИСПЫТАЕТ, КОГДА СТРАСТИ ЗАСОХНУТ, УПАДУТ, КАК ШЕЛУХА, И ОН СЕБЯ УВИДИТ В СВЕТЕ ИСТИНЫ. ОН УЖАСНЕТСЯ И БУДЕТ ИСКАТЬ СВЕТ, КОТОРЫЙ ЕМУ КОГДА-ТО ПРЕДЛАГАЛИ. НО ПУТЬ К СВЕТУ – В САМОМ ЧЕЛОВЕКЕ. НАУЧИТЬ ЗДЕСЬ НЕЛЬЗЯ. СКОЛЬКО НИ УКАЗЫВАЙ, ГДЕ СВЕТЛО, – УВИДЕТЬ МОЖЕТ ЛИШЬ ТОТ, У КОГО СВЕТ ВНУТРИ. СКОРБЕТЬ НЕ О ЧЕМ. ПОМОГАЕТ НЕ ТОТ, КТО, СОСТРАДАЯ, ПЛАЧЕТ. А ТОТ, КТО, РАДУЯСЬ, ПОСЫЛАЕТ УЛЫБКУ БОДРОСТИ СТРАДАЮЩЕМУ, НЕ ОСУЖДАЯ ЕГО, А ПОНИМАЯ ЕГО ПОЛОЖЕНИЕ

Я выпил каких-то горьковатых капель, как будто подремал и вскоре почувствовал свежесть во всем теле и бодрость, точно целую ночь проспал.

Мы успели переодеться к обеду и были совершенно готовы, когда нас пришли звать обедать. Я не знал, когда мы поедем, но понял – по убранству стола и вечернему туалету хозяина, – что он дает нам прощальный обед.

За столом особых разговоров не велось. И только в прощальном тосте князя прозвучала нота такой скорби о разлуке с нами, такого горя о том, что наша встреча – встреча его сияющего счастья, как он неоднократно говорил, – частично заканчивается сегодня, что у меня защекотало в горле.

В ответном тосте Иллофиллион сказал ему:

– Встречи – не цветы. Они не вянут, не гибнут, бесследно уходя в тление. Встречи учат. И даже тогда, когда разлука кажется невыносимой, когда смерть уносит друга, сына, отца или дочь, – даже тогда сердце растет, и ширится его творчество. Если же знаешь, что друг идет где-то рядом, и ты его не можешь ощущать только потому, что крылья твоего духа пока что связаны, – надо шире раскрыть мысль и сердце, и воспринимать людей не только как лично тебе близких, а как спутников на пути к истине. И тогда все встречи будут благословенными.

Дух мещанина, которому кажется, что он ищет Истину, вечно склонен к унынию. Он, точно собачий хвостик, как его ни распрямляй, все норовит скрутиться. Дух же человека, воистину ищущего героики чувств и мыслей, похож на стальную рельсу, которую ничто согнуть не может. Встреча с вами, князь, показала мне, как легко, просто, радостно, не ища, куда ступить, – вы перешли из слабости в привычную вам теперь твердость, из твердости переходите в силу и из силы перейдете в красоту. И вся задача будней в том только и состоит, чтобы трудное сделать привычным, привычное – легким, и легкое – прекрасным в труде каждого дня. Встреча с вами будет всегда памятна мне как переход человека – в одно мгновение – в иное, героическое мировоззрение.

Мы все выпили за здоровье князя и перешли в комнату Иллофиллиона.

Здесь князь рассказал нам, что после нашего ухода из магазина Жанна была притихшей, но отчаянию Анны не было предела. В ней бушевала не внутренняя борьба, а мучение из-за ее собственного неверного поведения, в чем она впервые отдала себе полный отчет.

Князю удалось привести ее в себя лишь упреком, что она думает только об одной себе и не жалеет ни Жанну, ни отца, который скоро за ней придет и увидит ее состояние. Анна постаралась овладеть собой и, когда за ней пришел отец, встретила его с улыбкой.

На заявление Анны, что ночевать домой она не придет, протеста со стороны отца не только не последовало, но старик был даже рад этому, так как его жена и младший сын ссорились весь день, отравляя жизнь себе и всему дому.

Ананда, выслушав князя, сказал ему:

– У нас к вам двойная просьба, князь. Не только не оставьте Жанну своими заботами, но и будьте помощью Анне. Я останусь здесь еще надолго и вылечу вашу жену. Но Анна и Жанна нуждаются в костылях, как хромые, и останутся таковыми надолго, несмотря на то, что я и их буду лечить каждый день. Легче пробудить всю верность в закрытом, слепом сознании, чем помочь окрепнуть однажды пошатнувшейся верности духовно зрячего человека. Вот этот труд, труд доброты и неусыпной заботливости в залечивании их ран, я и хочу просить вас взять на себя. Если вы можете взять это бремя легко – я буду вас готовить усиленно к этой задаче.

– Легко? – воскликнул князь. – Вы даете мне радость! Даете в руки счастье и смысл жизни, которых я до сих пор не знал, и еще спрашиваете, сделаю ли я это легко? Есть иной вопрос: я готов умереть, чтобы выполнить предлагаемое вами. Но… сумею ли? Я ведь более чем невежда. Одного желания мало.

– Мне нужно только ваше желание. Все остальное придет. Любовь-доброта, любовь-милосердие и любовь-неосуждение должны встретиться в одном сердце, чтобы была возможность начать творческий путь в жизни. Хотите ли вы идти со мной по пути помощи и милосердия, князь? Можете ли дать мне два обета: с непоколебимой верностью следовать за мной и выполнять все мои указания, понятные или совсем непонятные вам, – в точном, беспрекословном повиновении? – спросил Ананда.

– И это все, что вы спрашиваете за счастье следовать за вами? – в изумлении сказал князь.

– Вы видели на примерах Анны, Генри, Ибрагима, наконец, на примере самого старика Строганова, как трудны эти два условия, князь. Подумайте до завтра, – ответил ему Ананда.

– Я вас даже не понимаю, – покачивая головой, сказал князь. – Зачем мне раздумывать до завтра? Можно сомневаться в том, годен ли я вообще для мудрости. Годен ли я – ничем не одаренный человек – для дел высокой любви, требующей столько такта, ума, внимания. Но в чести моей – при вашем даре читать в сердцах людей, – мне кажется, сомневаться нельзя.

Ананда подал князю руку и сказал:

– Если завтра, в этот час, вы подтвердите мне свое желание, – я начну готовить вас к новой жизни знания и развития в вас ваших дремлющих сил.

На этом мы расстались с князем.

И только тут я узнал, что через два часа отойдет наш поезд, увозя нас с Иллофиллионом в неведомые мне края, к неизвестным мне людям, к иной жизни и к надеждам на встречу с Флорентийцем и братом Николаем.

Конец первой части