Текст книги "Две жизни"

– Ах, Лоллион, мне мучительно стыдно слышать, когда вы говорите: «нам с тобой». Я каждую минуту попадаю впросак сам, ну хоть вот сию минуту! Но – признаться ли – несмотря на всю нелепость своего поведения, на всю смешную внешнюю его сторону, я внутри себя все чаще и чаще испытываю какой-то восторг.

Я так счастлив, что живу возле вас! И слова Флорентийца о том, что мне кажется, будто я вырван откуда-то и что-то потерял, – это уже мое «вчера». А мое «сегодня» – это какое-то просветленное благоговение, с которым я принимаю свое счастье жить каждый новый день рядом с вами.

Я хорошо понимаю, о чем хотел сказать князь. Но внутри меня звенит не пустое сердце, как он говорил. Наоборот, моя любовь такая горячая, такая знойная! Мне иногда кажется, что даже физически разливаются вокруг меня горячие струи моей любви.

– Вот и пойдем с тобой к Жанне, и неси ей эти струи. Неси, не думая о словах, которые скажешь. Думай только о руке Флорентийца и его силе, которую тебе надо ей передать. Это ничего, что сам ты порой бываешь шаток и слаб, и теряешь в мыслях связь с ним. Лишь бы в сердце твоем всегда сиял его образ. Ты всюду сможешь передать его помощь человеку, если верность твоя не поколеблется. И никто не ждет, что ты станешь сегодня ангелом или святым. Но всякий мудрый знает, что на чистое и бесстрашное сердце он может положиться. Чистое сердце этот тот путь, по которому мудрец может посылать свой свет людям.

Вошедшему Ананде мы сказали, что отправимся сначала в «Багдад», а затем зайдем в магазин к обеденному перерыву, к Жанне. Ананда подумал и ответил:

– Хорошо, Анна, по обыкновению, придет сюда в перерыв. Я переговорю с нею и, может быть, тоже приду в магазин. Но, скорее всего, я подожду обоих вас здесь, поскольку нам придется опять делать лечебные процедуры княгине.

Мы расстались, и в начале перерыва были уже у Жанны.

– Как я счастлива видеть вас! – воскликнула она, увидев нас входящими. – Как будет жалеть Анна. Она только что пошла с отцом к вам.

– Анна жалеть не будет, у нее дел немало и без Левушки, – сказал Иллофиллион. – А вот вы, конечно, сейчас будете и жалеть, и плакать.

– И вовсе не буду плакать, доктор Иллофиллион. Я теперь стала такая жестокая, что слезы не выроню ни о ком и ни о чем. За последнее время я видела столько горя, что сердце у меня стало грубое, как этот медный чайник, – указывая на довольно примитивный пузатый чайник, стоявший почему-то на изящном обеденном столе, сказала Жанна.

– Неужели же все, что вы видели от людей за последнее время, Жанна, вы можете называть жестокостью? – в ужасе спросил я.

Жанна опустила глаза, и на лице ее появилось выражение тупого упрямства, какое бывает у избалованных и недобрых детей. Я поражался, как может подниматься со дна души Жанны на поверхность все самое плохое, что там лежит? И именно сейчас, когда люди приносят ей лучшее, что есть в их сердцах? Я знал, как много добрых качеств в этой душе, и терялся в догадках, что может быть причиной ее ожесточения.

Иллофиллион молчал, и какое-то чувство неловкости за Жанну охватило меня. «Неужели Жанна не ощущает, какое счастье для нее и для любого человека находиться рядом с Иллофиллионом?» – думал я. Я и представить себе не мог, чтобы можно было не осознавать той высокой мудрости, которая исходила от Иллофиллиона, и не переживать ее как счастье.

– Как вы считаете, Жанна, не надо ли вам сходить к княгине и поблагодарить ее за заботы о ваших детях? – спросил Иллофиллион тихо, но четким и внятным голосом, который – я знал – несет в себе целую стихию для человека, к которому он был обращен.

Упрямство не сходило с ее лица, и она ответила капризно, с досадой, как будто бы к ней приставали с мелкими и нудными вещами:

– Я не просила никого заботиться о моих детях; позаботились – сами хотели; ну и баста.

Я так онемел от изумления, что даже не смог вмешаться в разговор. Я никак не ожидал от Жанны подобной вульгарности.

– А если завтра жизнь найдет, что неблагодарных нужно вернуть в их прежнее положение? И вы окажетесь снова на пароходе с детьми, без гроша и без защиты добрых людей? – пристально смотря на нее, сказал Иллофиллион.

Жанна как бы нехотя, лениво подняла глаза и… задрожала вся, умоляюще говоря:

– Я и сама не рада, что все бунтую. Меня возмущает, что все меня учат, точно уж я сама ничего не понимаю. Я делаю шляпы так, что на весь Константинополь уже прославилась; ведь это что-нибудь значит? Не могу же я и детей воспитывать, и дело вести, и, наконец… жизнь не только в детях! Я хочу жить, я молода. Я француженка, а мы рано привыкаем к светской жизни. Я хочу посещать театры, рестораны, бывать на званых вечерах, а не дома все сидеть, точно в монастыре, – говорила возбужденно Жанна.

– Давно ли вы так изменили ваши взгляды? На пароходе ведь вы говорили мне, что готовы всю жизнь отдать уходу за детьми, борясь за их жизнь и здоровье? – глядя на нее, продолжал Иллофиллион.

– Ах, доктор Иллофиллион, что вы все поминаете этот пароход? Ведь это все было давно – так давно, что я даже забыла обо всем, что там было. Меня дамы приглашают к себе в гости, хотят познакомить с интересными кавалерами, а вы мне все говорите о детях. Не убудет же от них, если я повеселюсь! – протестовала Жанна, досадливо хмурясь.

– Нет, быть может, им будет даже лучше, если они и вовсе не будут жить с вами. Но вам, неужели вам кажется лучше та рассеянная жизнь, о которой вы мечтаете? Неужели в детях вы видите помеху?

– Я вовсе не скрываю, что очень хотела бы отправить детей к родственникам. Я их очень люблю, буду, наверно, скучать без них, но я не могу сделаться хорошей воспитательницей. Я раздражаюсь, потому что они мне все время мешают.

– Дети ведь теперь уже все время живут у Анны. И если вам приходится их видеть, то не потому, что вы зовете их, а потому, что они хотят видеть вас. Они бегут к матери и, награжденные сначала поцелуями и сладостями, а потом шлепками, возвращаются к Анне, говоря няне: «Пойдем домой». Вам их не жаль, Жанна? Не жаль, что дети называют своим домом дом чужой им Анны?

– Вы хоть кого доведете до слез, доктор Иллофиллион. Неужели я так долго ждала вас и Левушку сегодня только затем, чтобы быть доведенной до слез?

– Я, я, я – других мыслей у вас нет, Жанна? Вы ни одного лица чудесного, доброго, светлого не запомнили за это время? Образ сэра Уоми не запечатлелся в вашей памяти? – спрашивал тихо Иллофиллион.

– Ну, сэр Уоми! Сэр Уоми – это фантастическая встреча! Это святой, который вышел в грешный мир на минутку. Это так высоко и так – вроде как до Бога – далеко, что зачем об этом и говорить? Он вышел, как улитка, показал свои рожки и скрылся, – опустив глаза, тоном легкомысленной девочки болтала Жанна.

Я думал, что грозовая волна от Иллофиллиона ударит Жанну и разобьет ее в куски. Из его глаз, расширившихся, огромных, точно вылетели молнии, губы сжались, прожигающая сила точно хотела вырваться, но… он сделал какое-то движение рукой, помолчал и – в полном самообладании – мягко сказал:

– На этих днях мы с Левушкой уезжаем. Вероятно, сегодня вы видите нас в последний раз наедине, когда мои разговоры, столь тяготящие вас, могут касаться дорогих вам людей. У Анны дети жить долго не могут. Она прекрасная воспитательница, но у нее сейчас иные задачи и дела. Если жизнь, которую рисует вам Леонид, так для вас заманчива – идите, наслаждайтесь всеми страстями этой жизни. Но уверен, что когда-нибудь вы будете горько рыдать, вспоминая эту минуту! Когда осознаете, что стояло перед вами, кто был возле вас и как вы сами все отвергли…

Любовь – это не та чувственность, которая сейчас разъедает вас и в которой вы думаете найти удовлетворение. Но все равно. Что бы я ни сказал вам теперь, вы – слепая женщина, слепая мать. Как слепа та мать, которая видит в жизни одно блаженство – «мои дети» – и портит их своей животной любовью, так и слепа и та, которая не видит счастья в том, чтобы воспитать и вывести в жизнь порученные ей души, для которых она создала тела, – обе одинаково слепы и никакие слова их не убедят.

Отправлять ваших слабых здоровьем детей к родственникам, где жизнь груба и где о них будут заботиться не больше, чем о собаках или курицах, нельзя. Если вас они стесняют, я могу отправить их в прекрасный климат, в культурное семейство, где есть две воспитательницы, отдающие этому делу и любовь, и жизнь.

Но этот вопрос должен быть решен при мне, и, пока я еще здесь, их увезет Хава, которая вернется к вам и для которой я прошу у вас гостеприимства на несколько дней. Завтра мы зайдем к вам, и вы скажете нам о вашем решении. А вот и Анна, нам пора уходить.

Анна, видимо, торопилась, учащенно дышала и была бледна от жары.

– Как я рада, что застала вас, – здороваясь с нами, сказала она. – Но что с вами, Иллофиллион? Вы, право, точно Бог с Олимпа, прекрасны, но гневны. Я еще ни разу не видела вас таким. – Она обвела всех нас глазами, снова посмотрела на Иллофиллиона и вздохнула.

– Я рада, что вы здоровы, Левушка, – обратилась она ко мне. – Но неужели вы оба уедете раньше, чем вернется Хава?

– Хава будет здесь завтра, она свою задачу выполнила так, как только и могла ее выполнить воспитанница сэра Уоми, – ответил Анне Иллофиллион. – Я просил у Жанны приюта для нее на короткое время. Дети, Анна, не могут оставаться у вас. Если Жанна не передумает, Хава отвезет их в семью моих друзей.

– Как? – вне себя, бросаясь к Жанне, воскликнула Анна. – Вы хотите отдать детей? Но вы не сделаете этого, Жанна! В последнее время вы очень склонны к капризам. Но это с вами пройдет, опомнитесь!

– Я именно опомнилась. Я совсем не хочу в монастырь, как вы. И раздумывать не желаю. Я отдаю детей вам, доктор Иллофиллион. Хава может их увезти хоть завтра, – холодно сказала Жанна, поражавшая меня все больше. Я не узнавал прежней Жанны, милой, ласковой.

– Жанна, ведь вы все это наговариваете на себя! Это ваше слепое упрямство, а завтра будете плакать, – настаивала Анна.

– Ни за что не буду плакать! Что вы все ко мне пристали со слезами? Вы воображаете, доктор Иллофиллион, что я буду оплакивать разлуку с Левушкой? Нет, я уже поумнела! – перешла Жанна на вызывающий тон.

– Когда жизнь будет казаться вам невыносимой, когда вы будете обмануты, брошены и унижены – оботрите лицо пологом, который я повесил у вашей кровати, – ласково, печально сказал Иллофиллион. – Обратитесь тогда к князю, как к единственному другу, в сердце которого не будет презрения к вам и негодования за ваше поведение. Не забудьте этих моих слов. Это единственный завет любви, который я могу вам оставить. Не забудьте его.

Голос Иллофиллиона, при его последних словах, звучал точно колокол. Мне вдруг почудилось, что в воздухе пронеслось что-то грозное, бесповоротное, что положило Жанне на голову венок не из роз, о которых она мечтала, а из терниев, ею же самой вызванных и связанных.

Я снова вспомнил слова капитана о Жанне. Сердце мое разрывалось, глаза были полны слез. Я глубоко поклонился Жанне и в первый раз не притронулся, прощаясь, к этим крохотным ручкам. Я хотел бы встряхнуть ее, обнять, образумить, но сознавал, что сил моих не было даже на то, чтобы своим мужеством поддержать ее. Я горько плакал, когда Иллофиллион выводил меня из магазина, перед которым уже остановилась коляска с нарядными дамами.

Только сила спокойствия и мужество Иллофиллиона помогли мне вспомнить о Флорентийце, мысленно уцепиться за его руку и остановить рвавшиеся рыдания. Мне казалось, что Жанна закусила удила и все лучшее в ней скрылось под мутью наболевшего сердца. Точно кривое зеркало отражало ей мир и людей в вульгарной форме, пряча все прекрасное под пошлостью и злобой.

Когда мы приехали домой и вошли в комнату к Ананде, он ни о чем не спросил, только сказал мне, по обыкновению словно залезая в мою черепную коробку:

– Отдели временное и уродливое от вечного, не умирающего. И поклонись страданию человека и той муке, которую он испытает, когда страсти засохнут, упадут, как шелуха, и он себя увидит в свете истины. Он ужаснется и будет искать свет, который ему когда-то предлагали. Но путь к свету – в самом человеке. Научить здесь нельзя. Сколько ни указывай, где светло, – увидеть может лишь тот, у кого свет внутри. Скорбеть не о чем. Помогает не тот, кто, сострадая, плачет. А тот, кто, радуясь, посылает улыбку бодрости страдающему, не осуждая его, а понимая его положение.

Через некоторое время пришел князь, сказал, что княгиня уже отдохнула после ванны, лекарства ей даны и мы можем начинать лечение.

Ананда и Иллофиллион были сосредоточенны. Они коротко отдавали мне приказания. Все мы переоделись в белые костюмы, и я нес запечатанный пакет с халатами и шапочками, который мы должны были вскрыть у княгини, чтобы там же надеть на себя специально приготовленную одежду.

Я ни о чем не спрашивал, но чувствовал, что оба моих друга видят в предстоящей операции что-то очень серьезное и трудное.

Княгиня была беспокойна, на щеках ее горели пятна, видимо, ванна ее утомила.

Ананда велел сестре приготовить бинты, еще кое-что проверил в приготовленных ранее лекарствах и дал больной капель. Когда она уснула, он сделал ей три укола и какой-то большой иглой довольно долго вливал в вену сыворотку темного цвета.

Когда рука была забинтована, он велел мне все убрать в принесенные аптечки и футляры, сел возле кровати и сказал князю:

– Через два часа у нее будет бред и повышенная температура, ее будет лихорадить. К утру ее состояние улучшится, больная будет часто просить пить. Давайте ей это питье по глотку, но не чаще чем через 20 минут. Сможете ли вы сами точно все исполнить? Если появится тошнота или боль, пошлите за мной, но сами не отходите от больной. Так оба с сестрой и дежурьте около нее, не отлучаясь из комнаты. Думаю, что все будет хорошо, и я сам, без зова приду вас проведать.

Простившись с князем, мы пошли к себе, но Ананда увел нас в свои комнаты, где предложил нам разместиться по-походному.

Мысли о Жанне не покидали меня. Я перечел еще раз письма брата и Флорентийца, мысленно приник к руке моего великого друга, моля его о помощи, но лег спать – в первый раз за все это время, – не примиренный и не успокоенный.

Не помню, как я заснул в этот раз. Но помню, что я поражался спокойному и даже торжественному выражению лица Иллофиллиона, который сидел за столом, разбираясь в каких-то записках.

Утром, часов около семи, Ананда вышел из своей комнаты, говоря нам, что пройдет к больной один, а если мы ему понадобимся, пришлет за нами.

Я очень был бы не прочь еще подремать, но Иллофиллион встал мгновенно. Это меня устыдило, и я тоже отправился в душ, раздумывая о том, что я ни разу не видел больным ни Иллофиллиона, ни Ананду. Чем и как были так закалены их организмы? Я этого не знал и очень сожалел, что до сих пор не выполнил указаний моих друзей насчет занятий гимнастикой и верховой ездой.

Мы с Иллофиллионом вышли в сад и хотели было пройти в беседку, но встретили по дороге князя, звавшего нас к Ананде без всяких лекарств.

– Я вас позвал, чтобы вы полюбовались на княгиню, – весело встретил нас Ананда на пороге комнаты больной.

Княгиня лежала, вернее полусидела, посвежевшая, точно помолодевшая и такая бодрая, какой я ее еще не видел. Зато у князя был вид усталый, и только его сиявшие глаза говорили о том, как он счастлив.

Поздравив княгиню с выздоровлением, Иллофиллион сказал князю, чтобы он шел немедленно спать, так как его жена может быть оставлена под присмотром сиделки. А вечером, за обедом, мы встретимся с ним все, и у нас есть к нему просьба и большой разговор.

Князь обрадовался, сказав, что для него двойная радость, если он может быть полезен Иллофиллиону, и мы расстались до вечера.

Мы троем вышли из дома, выпили кофе у приятеля-кондитера и расстались с Анандой, который пошел по своим делам, принявшим для него сейчас совершенно иной оборот. Ни разу Ананда не сказал о своем разочаровании в связи с расстроившейся его поездкой в Индию. Ни разу никаких признаков досады – что было бы вполне естественным для обычного человека в подобной ситуации – не промелькнуло в нем в связи с осложнениями, причиненными ему Анной, Генри, Ибрагимом. Если их имена и мелькали в его разговоре, то лишь в связи с его состраданием к их судьбе и несчастьям.

Не раз я думал о том, как бы я горевал, досадовал и обвинял того, кто создал бы мне препятствие на пути и нарушил бы мои планы. Вспомнив все, что я перенес за это время, я отдал себе отчет, сколь малому научился, несмотря на все передряги.

– Что задумался, Левушка? Ведь ты, пожалуй, даже и не знаешь, куда мы сейчас идем? – очнулся я от голоса Иллофиллиона. – А между тем мы подходим к цели. Сейчас будем у Строгановых. И, вероятно, застанем Елену Дмитриевну с Леонидом за завтраком, – и это будет наш прощальный визит.

Мы действительно застали мать и сына за столом; но мне показалось, что они говорили о чем-то не слишком приятном для обоих.

Узнав, что мы уезжаем, Строганова встревожилась.

– Неужели и Ананда едет тоже?

– Нет, он пока останется. Но почему вы так встревожены? – спросил Иллофиллион. – И почему у Леонида вид упорствующего и воинствующего дервиша?

– Если бы речь шла о монашеской секте, мне было бы много легче, – ответила мать. – Куда сложнее, когда проблема связана с женщиной. А сейчас… что же от вас скрывать? Вбил себе в голову мальчишка, что ему надо жениться на этой смазливой французской кукле!

Только прикосновение Иллофиллиона к моей руке помогло мне смолчать. Точно оса укусила меня в сердце, когда я услышал слова Строгановой.

– Представляете себе? Двое детей и мамаша сядут нам на шею, – возмущенно продолжала Строганова.

– И вовсе не будет с нею детей, – вмешался Леонид. – Она их отправит к родственникам.

– Я просто в толк не возьму, чем она тебя околдовала? И когда это все совершилось? Ведь это гипноз какой-то! – бурлила мать, точно кипящая кастрюля.

– Ну, что тут, мама, разбирать, когда да что? Хочу – и баста! Сказал, женюсь на ней, и чем больше будешь противоречить, тем скорее женюсь, – возражал любимчик.

– Чем же вы будете жить? Ведь она нищая! Значит, опять я должна вас содержать? – опять сказала мать сыну, и в ее голосе послышалось слезливое раздражение.

– Мой капитал лежит нетронутым, – ответил сын. – Это во-первых. А во-вторых, я уже все обдумал. Я буду хозяином магазина, а Анну мы оттуда выпрем. Этой святоше там не место. Пусть учит музыке, где хочет и кого хочет. В магазине она только отпугивает клиенток своей постной физиономией.

– Час от часу не легче, – вскричала в последней степени раздражения Строганова. – Тебе учиться надо! Я мечтала о дипломатической карьере для тебя, а не о купечестве.

– Мало ли о чем ты с Браццано мечтала? Если бы все твои мечты сбылись, ты, наверное, была бы принцессой. Но пришлось тебе остаться женой купца, – язвил любимый сынок.

Леонид говорил небрежно, свысока бросая слова, как говорят умудренные опытом люди с теми, кто мало понимает в жизни. Он встал и, оправляя жилет и галстук перед зеркалом, продолжал:

– Я с тобой вовсе не советуюсь, мать, а просто тебе докладываю о своей женитьбе. Если тебе неприятно, что моя жена будет жить в твоем доме – хотя, признаться, он общий, по воле отца, – я перееду к ней. Я вижу здесь первую для себя возможность легко стать богатым и самостоятельным. Деньги, затраченные отцом на оборудование магазина, он мне подарит. А Жанну я выведу в свет, так что скоро будет у нас не один, а десять магазинов. Поработает у меня женушка! – и Леонид злорадно захохотал.

Я еле сдерживался и не мог представить себе, чтобы Жанна, милая Жанна, попала в лапы этого паука.

– Хорошенькое дельце! Ни один из моих сыновей не женился так, чтобы жена принесла в дом меньше двадцати тысяч! Да еще и тряпок немало. А ты? Нищенку приведешь? – фыркала мать.

– У Жанны есть капитал в тридцать тысяч, – спокойно сказал Иллофиллион. – И невеста она – если уж разбирать ее с этой стороны – более завидная, чем все ваши невестки. У нее есть талант, и ремесло ее может обеспечить ей жизнь. Тогда как ваши дамы, кроме как примерять новые платья, ничего больше делать не умеют. И дело вовсе не в том, достойна ли Жанна чести войти в ваш дом, а в том, достоин ли ваш сын чести быть мужем этой честной женщины? И… достойно ли вы сами говорите сейчас о другой женщине, которую вы так недавно ласкали, задаривали и называли своей любимицей? Что изменилось в ней, чтобы так переменилось ваше отношение к ней, Елена Дмитриевна? – глядя в глаза Строгановой, закончил Иллофиллион.

– Может быть, в ней ничего и не менялось. Но есть ведь разница: видишь ли ты в женщине просто забавную приятельницу, умеющую сделать хорошую шляпу и чепец, или жену своему сыну?

– Я, мама, тебя никогда не спрашивал, что тебе нравилось в твоих кавалерах. Мы ведь здесь взрослые люди. Предоставь мне самому решать, что мне может нравиться в женщинах. Жена – это совершенно особая штука. Тут выбирать надо себе рабу, – нагло выпалил Леонид.

Мне хотелось вскочить и убить этого наглеца, чей ужасный вид в магазине я так хорошо помнил. Теперь он нахально любовался в зеркале собой, своей завитой и напомаженной головой, темными усиками и выпуклыми, стеклянными глазами, серо-голубыми, бессмысленными, наглыми.

– Откуда вы, Леонид, взяли, что Жанна собирается выйти за вас замуж? – спросил спокойно Иллофиллион. И как странно! Мне показалось, что под его взглядом Леонид точно слинял. Его пошлая самоуверенная физиономия кавалера-самца, знающего себе цену, как-то вытянулась, сам он несколько сгорбился, и что-то трусливое отразилось во всей его – сразу ставшей жалкой – фигуре.

– Вот еще вопрос! Я думаю, каждой женщине хочется выйти замуж, – все еще старался Леонид храбриться.

– При всех данных Жанны ей это сделать очень легко, – ответил ему Иллофиллион. – И она, конечно, найдет человека более культурного, чем вы, ищущего себе не рабыню в жены, но друга. И вообще, вы не только выкиньте из головы мечту о женитьбе на Жанне, но, если не желаете вновь заболеть и пролежать скрюченным, забудьте дорогу в магазин. Там ждет вас только то состояние, в котором вы уже просидели не так мало времени и которое вы хорошо запомнили. Еще раз повторяю: я запрещаю вам приближаться к Жанне не только в магазине, но и где бы то ни было.

Вам же, Елена Дмитриевна, я об этом уже говорил, и Ананда имел с вами не одну беседу. Если вы не оставите своей прежней манеры жить, одурманиваться опиумом и развращать сына-любимчика баловством – результаты которого, равно как и его любовь и уважение к вам вы сейчас наблюдали, – вы такой жизни долго не вынесете. Вы свой организм так истрепали, что кончится это для вас плохо.

– Ну, будет вам стращать меня, любезный доктор Иллофиллион. Я не робкого десятка, – злорадно усмехаясь, ответила Строганова. – Это сын мой – вижу сейчас – трус! Весь сгорбился, перепугался вас и уже готов пуститься в бегство от Жанны, хотя только что рвал и метал! Мне даже за него стыдно.

– А что вы, мать, сделали в жизни, чтобы пробудить в уме и сердце вашего несчастного сына какие-нибудь героические силы? – спросил ее спокойно Иллофиллион.

– Как это скучно! Все вы носитесь, Иллофиллион, со своими моральными нотациями! Что вы понимаете в жизни и в людях? Нянчитесь с какими-то идеалами, смешными и оторванными от жизни и мешаете людям весело жить. Еще Ананда – куда ни шло, хоть многим в жизни помог. Но вы… – она скорчила презрительную мину, но вдруг закашлялась, схватилась за грудь, с ужасом глядя куда-то в угол.

– Что с тобой, мать? Ты выглядишь точно колдунья в сказке. Да говори же! Чего ты уставилась в угол? Мне страшно! – вертя головой во все стороны, говорил грубо и раздраженно Леонид, весь охваченный страхом.

– У вашей матери спазм в сердце. Это очень мучительная вещь. Принесите воды, я дам ей капель, – сказал ему Иллофиллион.

– Меньше бы курила да за картами ночей не проводила – вот и была бы здоровой, – бормотал любимчик, лениво, точно с трудом вставая за водой.

Строганова еле смогла проглотить капли. Иллофиллион поднес к ее носу остро пахнувшую соль, натер ей виски чем-то, и через некоторое время ей стало лучше, скоро и совсем все прошло.

– Какой это был ужас, – сказала, оправившись, Строганова. – Точно меня пронзила стрела насквозь.

– Я вам говорил, что, если вы не измените всей своей жизни, вас ждет не болезнь, а катастрофа. Подумайте о том, что вы здесь сделали, – сказал ей Иллофиллион, указывая на сына. – И вспомните о тех, кто вам простил так много. Делаете вид, что вы все забыли? Но в жизни нет и не может быть ни для кого исключений. Вся природа живет и движется по законам причин и следствий. И ни один человек не может уйти от этого закона всей Вселенной.

Оставьте игру со злом. Вы в этом, к вашему счастью, ничего еще не поняли и не достигли. Но если, дав слово сэру Уоми, вы его не сдержите, тогда уже никто не сможет вас спасти.

Прощайте. Не забудьте, что я вам сегодня сказал. И стрела, ударившая вас сейчас, была стрелой вашего собственного зла, вы сами ее вызвали. Не ждите себе пощады, если сами не умеете щадить других. А вы, Леонид, – еще раз повторяю, никогда не подходите к Жанне. Каждый раз, когда вы вздумаете нарушить этот мой запрет, – вы будете терять способность говорить и двигаться.

Не прибавив ни слова больше, Иллофиллион поклонился Строгановой, и мы вышли. Точно из бани я выскочил! Пот струился по моему лицу, а внутренне я весь дрожал.

– Боже мой! – в ужасе воскликнул я. – Двух матерей я тут видел! Я не помню своей матери, но неужели, Лоллион, я так и не увижу настоящей матери?

– Увидишь, и не одну, Левушка. Сейчас пойми, как глубоки корни несчастья людей, как нельзя их судить, как нельзя расстраиваться недостатками людей. Надо нести им бодрость или стараться пресечь зло, поставив твердые преграды там, где люди слабы, чтобы оберечь прежде всего их самих. Пока сам не созрел – не стремись помогать. Только увеличишь зло и внесешь еще больше раздражения в жизнь тех, кому захочешь помочь, если сам еще не можешь действовать в полном самообладании.

Мы посидели в тени сквера и двинулись дальше.

– Соберись с силами, дружок. Завтра мы уедем отсюда. Усиленно думай о Флорентийце, возьми и мою руку вместе с его – и пойдем к Жанне.

Только что начался обеденный перерыв, и в магазине мы застали не только Анну и Жанну, но и Хаву.

С первого же взгляда на Жанну я понял, что она очень страдает, но ее упрямство все так же держит ее в сетях, как и вчера, а может быть, и еще крепче.

После первых же приветствий Хава спросила:

– Почему сэр Уоми велел мне вернуться сюда и ждать приказаний от вас, Иллофиллион? Вы меня здесь задержите?

– Вероятно, нет, Хава. Я сам уезжаю завтра вечером.

– Это уже окончательно, Иллофиллион? – спросила Анна, и голос ее дрожал, а в глазах стояли слезы. – Мне очень, очень тяжело расстаться с вами, Иллофиллион. И не будет у меня утешения даже в детях?

– У вас в доме будет скоро двое больных, Анна, – ответил ей Иллофиллион. – Да и здесь будет у вас взрослый ребенок; и князь тоже будет нуждаться в вас. Кроме того, за эти семь лет, которые мы проведем в разлуке, вам надо воспитать Леонида, сделав из него человека. Разлука со мной – это только внешнее обстоятельство. Ананда научит вас быть всегда с теми, о ком будет верно и любовно помнить ваше сердце.

Идя за высокой жизнью, нельзя жить половинчатыми чувствами и мыслями, в сомнении и компромиссах. Лишь когда вы почувствуете, что сердце ваше пусто для личного, только тогда сольетесь в один аккорд с Анандой, со мною, с сэром Уоми и другими. Пока же вы только думаете, что сердце должно звучать любя, – ваша песнь любви будет стоном, а не торжеством. Жить от ума нельзя. Истинное творчество – это гармония сердца и мысли.

Жанна подошла к Иллофиллиону, говоря, что приняла решение отправить детей. Я был поражен в самое сердце. Я все надеялся, все ждал, что решение ее будет другим.

– Бедные дети, – прошептал я.

– Совсем не бедные. Я их возьму обратно, как только устрою свою жизнь, Левушка. А это будет скоро, – запальчиво ответила мне Жанна.

– Неужели ваша жизнь не устроена, Жанна? Вы работаете, обеспечены, можете учиться сами и учить детей. Чего еще надо? – спросил я, горестно на нее глядя.

– Этого вам не понять. Вы, Левушка, тоже бесчувственный, хотя на пароходе мне казалось, что вы очень добрый, – капризно, упрямо, как бы упрекая меня, ответила Жанна.

– Я должен вас предупредить, Жанна, что раньше чем через семь лет вы своих детей не увидите, – подходя к ней, сказал Иллофиллион. – Выбирайте сейчас. Решайте свою и их судьбу. Быть может, через семь лет они даже не узнают вас. Решайте, не зло и упрямо думая лишь о себе, а подумайте о маленьких людях, которых бросаете на произвол судьбы, без материнской ласки. Подумайте о вашем муже, во имя которого вы собирались когда-то жить и оберегать его детей. Если вы решитесь отправить малюток, Хава увезет их сегодня же, через два часа, к сэру Уоми.

– Это очень хорошо, доктор Иллофиллион. Дети и знать не будут, что едут надолго. Раз их соберут быстро, они будут думать, что едут кататься, – ответила мать, так недавно еще видевшая в детях всю цель своей жизни.

Жанна говорила с вызовом, точно кто-то другой был виноват, что она расстается с детьми. Мне казалось, что она сама не верила в возможность отослать детей с Хавой. Она точно ждала, что в последнюю минуту что-то случится, – и дети останутся с ней.

Я еще раз подошел к ней, говоря:

– Жанна, подумали ли вы о той минуте, когда останетесь одна, после отъезда детей? Что вы будете здесь делать без них? Сейчас вы знаете, что в любую минуту вы можете к ним подойти, обнять их, увериться, что для них живете и работаете. Что будет с вами, одинокой, без друзей, без детей? Окруженная чужими, как будете вы жить?

– Досадно, Левушка! Вот вырастут у вас усы, женитесь, пойдут дети, – ну, и поймете тогда, как хочется свободы, – резко ответила мне Жанна. – Дети уедут, тогда я и подумаю, как буду жить. Я их теперь все равно не вижу, а когда вижу – только раздражаюсь и шлепаю, – прибавила она и отвернулась от меня.

Анна уехала за детьми, а мы с Хавой стали собирать некоторые их вещи и игрушки в дорогу. Жанна принимала самое минимальное участие в наших хлопотах, отвечая лишь на наши вопросы.

Когда дети приехали, они бросились к матери, ко мне и к Иллофиллиону, совершенно не ожидая близкой разлуки со всеми нами, ласкались, шалили и смеялись. Хаву, хотя они мало еще были с нею, они не дичились и не боялись ее черноты. И почему-то прозвали ее «черная мама», что очень забавляло ее саму.