Текст книги "Две жизни"

– Не Дженни и не твоя мать, а ты наденешь бриллианты моей матери. Они предназначены тебе и будут присланы к твоему первому балу.

– Тогда уж, дедушка, их наверное никому не придется надеть. Ведь моего первого бала никогда не будет.

– Почему же так, внучка? – рассмеялся дед, обнимая девочку, чего тоже почти никто не удостаивался.

– На балы не возят дурнушек. Да и кроме того, я предпочла бы послушать классическую, а не бальную музыку. Ах, дедушка, как ты меня огорчил. Дженни ведь такая красавица. Ну как же она явится на бал с голой шеей?

– Может шею свою прикрыть чем-нибудь или вообще на бал не ездить.

– Так ей и сказать?

– Так и скажи.

Личико ребенка опечалилось. Алиса долго еще пыталась объяснить деду, что так огорчать людей нельзя. Это его смешило, он громко хохотал и все же отвез ее домой с коробкой конфет, но без драгоценностей. Дженни вспомнила и этот день, и ясно видела перед собой поникшую фигурку сестры. Под градом материнских упреков Алиса только горестно твердила, что просила деда так усердно, как самого Бога, но, видно, по ее грехам, ни тот, ни другой ее просьбам не вняли.

Картины жизни мелькали в памяти Дженни одна за другой, и вот в доме появился молодой ученый, друг отца, Сандра.

Дженни в первый же вечер уловила восхищенный взгляд гостя, когда Алиса играла и пела, и с тех пор старалась не допускать Алису к роялю при Сандре. Но тот умел действовать через отца, и это выводило из себя немузыкальную и ревнивую Дженни. Способная, с хорошей памятью, она легко схватывала суть каждой книги и была довольно образованна, хотя и не желала следовать той программе образования, которую ей предлагал отец. Знакомство с Сандрой, желание обратить на себя его внимание заставило ее серьезно учиться, и она – не без пользы для индуса – иногда припирала его к стенке в споре. Но поразмыслив на свободе, индус являлся с новыми книгами и доказывал Дженни, что она оперирует фактами по-дамски. И Дженни должна была прочитывать целые тома серьезных книг, чтобы разобраться, права ли она. Это ее злило и утомляло, раздражая еще и потому, что, как она ни старалась увлечь собой Сандру, он поддавался ее очарованию только до тех пор, пока рядом не появлялась Алиса. Стоило той войти – и вся ученость слетала с Сандры, он становился ребенком и дурачился с ней, смеясь так весело и радостно, как этого никогда не могла добиться Дженни никакими чарами своего кокетства. Ревность жгла ее сердце. Но она ни в чем не могла упрекнуть сестру. Алиса старалась незаметно скрываться, когда появлялся Сандра, и ни разу его имя не слетало с ее губ иначе, чем в числе поклонников сестры.

Сейчас Дженни стало словно душно в атмосфере зла и раздражения. Она поняла, что любит отца, любит и сестру, и хочет быть с ними. Она оценила их духовность и не знала теперь, как к ним подойти, как покончить с той двойственностью, в которой жила. Казалось бы, куда проще: попросить Алису взять ее с собой к лорду Бенедикту. Там она могла бы получить совет, как приблизиться к отцу и сестре, не вызывая ревности матери. Но… как просить сестру? Как сказать ей? Лорд Бенедикт? Обратиться к нему? Невозможно: и стыдно, и страшно.

Дженни решилась просить совета у Николая.

«Граф, – писала она, – мне впервые приходится обращаться за советом и помощью к чужому и малознакомому человеку. Но Вы не просто человек. Вы ученый и философ, и вот к этому последнему я решаюсь обратиться. До сих пор я очень уверенно и самонадеянно вела линию своей жизни и была убеждаема постоянным в ней успехом, что веду ее правильно и именно так, как следует.

Некоторый разлад в моей семье казался мне следствием детского, непрактичного простодушия отца и сестры. Теперь же в душе моей ад. Туда закрались сомнения. Там я вижу многое, ах как многое, не таким, как это мне казалось до сих пор. И найти выход, чтобы обрести хоть каплю равновесия, я не могу. Я все больше раздражаюсь, и чем яснее понимаю, что мое злобное настроение доказывает только мою же неправоту, тем больше злюсь. И сама вижу, как змеи в моем сердце шипят и поднимают головы.

К чему и зачем я все это говорю Вам, граф? Потому, что образы лорда Бенедикта и Ваш стоят передо мной неотступно. Только в Вашем доме я впервые поняла, что жизнь может двигаться вперед добротой. И странно, там, в доме лорда Бенедикта, я не ощущала особенно сильно его и Вашего влияния. Даже – почти изгнанная лордом из его дома – я зло смеялась первые дни, усердно отравляя жизнь Алисе и папе. Но чем дальше, тем яснее я начинаю видеть ваши лица, и в моем сердце становится все печальнее.

Я прошу Вас, разрешите мне поговорить с Вами. Вспоминая строгое и какое-то особенное лицо лорда Бенедикта в последний миг расставания, я не смею обратиться к нему с просьбой о встрече. Его величавость – не поймите меня дурно, я уверена, что она – отражение его души, а вовсе не внешний фасон, – меня сковывает. Я не смею обратиться к нему и не могу себе представить, как обнажить перед ним язвы сердца.

Я попрошу Алису передать Вам это письмо, но никогда не решусь переступить порог того дома, где сейчас живете Вы, потому что это дом лорда Бенедикта. И я не смею просить Вас приехать ко мне. Не откажите мне в просьбе выйти завтра в три часа в Т-рсо-сквер и поговорить со мною. Примите самые искренние уверения в полном уважении к Вам.

Дженни Уодсворд».

Это письмо стоило Дженни многих скорбных размышлений. Гордая девушка не хотела, как ей казалось, поддаваться слабости, и только ее незаурядный ум помог ей признать свои ошибки и упомянуть о них в письме.

Окончив письмо, Дженни вздохнула с облегчением. Она, по крайней мере, перешла некий Рубикон. Ей казалось, что она захлопнула в своей душе дверь какого-то чулана, темного и неприятного, и может не заглядывать туда хотя бы несколько часов. Оставалась еще одна проблема: просить сестру передать письмо. На деле это оказалось для Дженни гораздо труднее, чем она вначале полагала. В сердце своем, смягчившемся во время написания письма, она точно раскрыла объятия Алисе. Но… внезапно Дженни услышала, как сестра разговаривает с отцом, и голос Алисы, полный доброты и ласки, вдруг мгновенно напомнил ей недавнюю сцену у балкона, ожившую до боли четко и ясно. Потрясенная вспомнившимися ей словами Алисы, Дженни первым делом бросилась к письму, чтобы разорвать его в клочья.

Но вместо этого она закрыла лицо руками и горько, по-детски зарыдала.

Дженни, гордая Дженни, так много мнившая о своей красоте! Дженни, оберегавшая свое лицо от малейшего дуновения ветерка, не уронившая и слезинки, чтобы не испортить кожу, – Дженни рыдала, забыв обо всем, кроме глубокой горечи на сердце. Чьи-то нежные руки обняли ее. Чьи-то горячие губы целовали ей руки. Чье-то дыхание согревало ее, проникая в самое сердце, точно вытаскивая оттуда занозу.

– Дженни, сестра, любимая моя, дорогая. Прости меня, я ведь такая глупая, ты это знаешь, прости, родная. Я не сумела донести до тебя свою мысль так, чтобы ты, такая умная, поняла бы меня.

Слезы сестры, такие необычные и вызванные ею, совсем уничтожили бедную Алису. Она готова была отдать самое жизнь, чтобы утешить сестру. И все же сознавала, что оскорбить лорда Бенедикта в своем доме она не позволит. Все, что было связано с ним, было ей дороже жизни. Алиса умерла бы за сестру, но не могла изменить ему, ибо он-то и был сейчас центром ее жизни. Дженни ничего не отвечала. Но под проявлением ее доброты затихла и вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, прильнув к сестре, точно к доброй няне. Она молча, все еще чуть-чуть хмурясь, подала письмо Алисе. Та взглянула на адрес, ласково поцеловала ее еще раз и, спрятав письмо за корсаж, вышла из комнаты.

Впервые Дженни почувствовала благодарность к сестре и сожаление о своей внутренней разъединенности с нею. Пасторша же, избалованная тем, что к ее выходу в столовую к двенадцати часам Алиса подавала обильный завтрак, непременно с несколькими горячими итальянскими блюдами, теперь каждый раз раздражалась и оглашала дом претензиями к кухарке, не умевшей ей угодить. Ее так и передергивало всякий раз, когда Алиса садилась в элегантный экипаж и уезжала из дома, часто вместе с отцом. Она долго пилила пастора, доказывая, что ей необходимо иметь свой экипаж, но получив и здесь его железное «нет», поняла, что должна покориться. Она, конечно, не оставила попыток получить желаемое и стала выпрашивать экипаж у тестя. Тот ответил ей, что охотно подарил бы ей лошадь, но сын запретил, а ссориться с ним он не хочет. Брат мужа, к которому пасторша обратилась с той же просьбой, дал ей такой же ответ.

Настырная женщина стала бороться с пастором, с каждым его распоряжением, приказанием, пожеланием. Поняв давно, что сгубила карьеру мужа и сама избрала скромную жизнь пасторши вместо блестящей и обеспеченной жизни жены знаменитого певца, она вымещала на муже всю злобу за свою же ошибку. Не зная английских законов, она сначала хотела развестись, надеясь, что сможет вместе с разводом получить половину состояния мужа и уехать за границу. Но и тут все оказалось против нее, а стать вне общества она не решилась. Так и шла ее жизнь в полном отдалении от мужа, который стал жить в своем кабинете и после рождения Алисы не переступал порога супружеской спальни.

Пасторша, ища развлечений на стороне, все же вела внешне безукоризненную жизнь, и репутация ее была незапятнанной. Пастор соблюдал внешнюю видимость счастливой семейной жизни и не пропускал случая появляться на людях вместе с женой тогда, когда этого требовали обычай или этикет. Его доброта и джентльменская вежливость с женой вводили всех в заблуждение. Да и кому могло прийти в голову, что, имея мужем одного из известнейших ученых, человека большого музыкального дарования и честнейшей души, супруга пастора могла быть недовольной своей семейной жизнью.

Непостоянная в своих увлечениях, пасторша часто искала новой любви, но тщательно скрывала свои порывы от домашних. И Дженни, убежденная, что мать – жертва самодура-отца, обожала ее вдвойне, стараясь вознаградить ее за холодность мужа. Но не так давно зоркие глаза Дженни стали подмечать кое-что такое, чего пасторше вовсе не хотелось, хотя она и старалась воспитать Дженни на свой лад, уверяя, что в Италии не скрывают своих чувств.

Однажды Дженни нечаянно столкнулась на улице с матерью, когда та под густым вуалем выходила из подъезда чужого дома вместе с малознакомым мужчиной. Ни мать, ни дочь не произнесли ни слова за всю обратную дорогу. Дженни и дома молча прошла к себе. За обедом она уже овладела собой и старалась отвечать матери обычным тоном. Но в сердце ее уже не существовало идеала в лице матери. Поверженный кумир перестал держать ее в своей власти.

Дженни не плакала, не стонала. Она охладела сразу. И пасторша поняла, что любовь и доверие своей любимой дочери она теряет. Но и сейчас она не признала своих ошибок и не желала меняться. Она хотела, чтобы Дженни принимала ее манеру жить как единственно правильную и возможную.

Избалованная прежней привязанностью Дженни, пасторша не могла смириться с тем, что любимая дочь отдалилась от нее, и она внезапно стала совсем одинокой в своей семье. Тогда она решила соблазнить дочь идеей блестящего замужества.

Не одну бессонную ночь она обдумывала ситуацию. Она легкомысленно перебирала в уме неженатых молодых людей и пожилых аристократов, знакомых и незнакомых. И успокаивалась к утру на том, что найдет Дженни состоятельного жениха с именем и блестящим положением и тем вернет себе доверие дочери.

Так и жили члены семьи пастора, и никто не сознавал, кроме него самого, что в их дом уже нашла дорогу смерть.

Глава 3
Письма Дженни, ее разочарование и внутренняя борьба

Алиса опоздала к завтраку на целых двадцать минут. Лорд Бенедикт, Наль и Николай собрались в кабинете хозяина и ждали свою гостью, которая за эти два месяца, пролетевшие как один день, успела стать дорогим и любимым членом семьи.

Наль, приученная дядей Али, Флорентийцем и Николаем к аккуратности и пунктуальности, тревожилась больше других, уверяя отца и мужа, что Алиса, наверное, заболела.

– Сомневаюсь, что ее задержала болезнь. Я думаю, она скоро будет здесь, и тревожиться нет причин, дочь моя. Но если ты удвоишь свои заботы об Алисе и постараешься выказать ей еще больше любви и внимания, ты поступишь правильно. Бедной девочке предстоит вскоре большое испытание. И кроме нас троих – как ей будет казаться – у нее во всем мире не останется ни одного близкого сердца.

– Для Алисы, отец, мне легко сделать все, что только в моих силах. Я люблю ее, как близкую сестру. Да и возможно ли не полюбить ее, однажды встретив? Но я потрясена тем, что ты сказал. Неужели ее отец так болен?

– Состояние его здоровья таково, что он мог бы еще жить. Но жизненных сил для борьбы с тем злом, которое его окружает, у него уже недостаточно. А в его жене сила зла нарастает. Он уйдет из жизни, спасаемый светлой силой любви, которой служил всю жизнь. Это произойдет потому, что борьба с тем злом, которое подбирается к его дому, требует знаний и сил гораздо больших, чем смог достичь пастор.

Только Флорентиец закончил говорить, как раздался легкий стук в дверь и слуга доложил, что мисс Алиса Уодсворд приехала. Наль побежала навстречу своей подруге, а мужчины прошли прямо в столовую.

Извиняясь за опоздание, Алиса не обмолвилась ни о болезни отца, ни о разладе в доме. Но ее заплаканные глаза, бледное и расстроенное личико говорили обо всем без слов. Она так незаметно положила письмо Дженни рядом с прибором Николая, что даже Наль не знала, откуда пришло письмо.

Увидев письмо, доставленное не почтой, Николай взглянул на Алису, положил его в карман и, казалось, инцидент был исчерпан.

– Почему Дженни избрала тебя почтальоном? – внезапно спросил Алису лорд Бенедикт. – Если она еще раз попросит тебя передать письмо кому-либо из нас, откажись. Скажи, что ей лично никто не закрывал пути ко мне. Но вот если твоя мать попросит отвезти ее куда-нибудь по дороге к нам или передать кому-либо письмо или какую-либо вещь, или что-нибудь передать на словах, – категорически откажись сделать это. Вся твоя жизнь в эти месяцы – это отец, заботы о нем, и мы. Принимаешь ли ты это условие, Алиса?

– Принимаю ли, лорд Бенедикт? Да разве я могу выбирать? Мое сердце больше не живет в одночестве. В нем поселилось новое лицо, не спрашивая на то разрешения. Все, кто жил в нем раньше, остались. Но новый владыка дал ему новую жизнь. Уйдут все любимые, – голос Алисы задрожал, она с трудом, но победила слезы, – и я знаю, что останусь жить. В тяжелой скорби, быть может, в ужасе, но жить буду. Но если бы ушел из сердца ваш образ, лорд Бенедикт, если бы погас там свет, зажженный вами, жизнь ушла бы из него. Вы ведь сами все видите. Зачем об этом говорить.

Я взяла письмо Дженни, не зная, что в нем. Но зато точно знаю, – только здесь может Дженни найти свое спасение.

– Не огорчайся, друг мой. Ты узнаешь, как трудно, а иногда и невозможно помочь людям, если они ленивы, разнузданны, не хотят трудиться и видят счастье жизни только в богатстве и наслаждениях. Все, что ты можешь сделать, чтобы не создать еще большего зла при твоих слабых силах и малых знаниях, это избегать всяких отношений с сестрой и матерью. Находись те немногие часы, которые ты проводишь дома, только рядом с отцом. И если завтра мать твоя захочет сесть в твой экипаж, – помни мой запрет. Впрочем, я скажу об этом твоему отцу.

Лорд Бенедикт встал, завтрак окончился, и каждый занялся своим обычным делом.

Алиса была выбита из колеи словами Флорентийца. Она не понимала, о каком зле он говорит. Почему нельзя довезти мать, которая, кстати, уже не раз просила об этом, куда-либо по дороге. Почему нельзя взять письмо у бедной Дженни, которая так страдает, что даже плакала первый раз в жизни. Алиса не понимала смысла приказания, но ей и в голову не приходило ослушаться. Ничто на свете не заставило бы ее поступить наперекор воле Флорентийца, отступить хотя бы на йоту. Не понимая пока, почему она должна вести себя именно так, она интуитивно сознавала, что в требовании Флорентийца заложен глубокий смысл и, может быть, даже спасение ее близких. Страдая из-за них, а больше всего – из-за отца, она подошла к роялю, своему первому другу и помощнику в тяжелые минуты жизни, и нашла забвение в музыке.

Прочитав письмо Дженни, Николай пошел к лорду Бенедикту. Прочитав его, тот немного помолчал, а потом спросил:

– Как же ты думаешь поступить?

– Мне кажется, девушку еще можно спасти. У нее большие способности, она могла бы серьезно заинтересоваться наукой и победить свою страсть к поиску внешних благ.

– Для этого ей надо начать по-настоящему трудиться, выбрать какую-либо отрасль науки и посвятить ей полжизни. Но беда в том, что она не способна к чему-либо большому, крупному. Прожить хотя бы год в изоляции и подчиниться строгому распорядку дня, понять, что надо становиться госпожой самой себя и научиться управлять своими страстями, она не сможет.

Ты уже дошел до той ступени, когда ученики духовного знания могут самостоятельно разбираться в тех встречах, которые приносит им жизнь. Ты можешь поступить так, как найдешь нужным.

– Нет, отец. Этот случай какой-то особенный. Я пока не понимаю, как, но знаю определенно, что нити зла тянутся от Дженни и, главным образом, от пасторши, к Левушке. Когда я читал это письмо, то ясно видел Левушку ускользающим от каких-то опасностей, связанных с пасторшей и Дженни, и Алису, спасаемую вами от их плена. Я пришел просить вас указать мне точно, как следует себя вести, поскольку чувствую, что не в силах распознать, как надо действовать.

– Сын мой, если хочешь поступить так, как видят мои глаза, – не выходи к Дженни в сквер и не пиши ей. Вместо этого продиктуй Наль короткое письмо и сообщи в нем Дженни, что ты разговаривал с лордом Бенедиктом, и он будет рад видеть ее в своем доме в одиннадцать часов утра в воскресенье, если она желает переговорить с ним.

– Так я и поступлю, отец. Но не забыли ли вы, что пригласили пастора и Алису к себе в имение с четверга до воскресенья? Вы предполагали, что мы вместе возвратимся в Лондон в понедельник.

– Совершенно верно. Мы уедем, как и вернемся, вместе. Но ведь езды в деревню час с небольшим. Я пробуду в воскресенье в Лондоне часов до пяти, и не только из-за Дженни. К обеду я снова буду с вами. Надо постараться подкрепить силы пастора, Наль и Алисе тоже надо побыть на свежем воздухе. Да и тебе надо отдохнуть.

Кстати, съезди к лорду Мильдрею. Там ты, наверное, найдешь Сандру в роли сиделки. Лорду отвези вот это лекарство, оно поставит его на ноги за два дня. Пригласи их обоих поехать с нами в деревню. Индус, конечно, не замедлит наградить тебя акробатическим кульбитом, а лорд просияет и не сможет найти слов для выражения своей радости. Письмо к Дженни отправь с кем-нибудь из слуг сейчас же.

Николай ушел диктовать Наль письмо, а затем уехал к лорду Мильдрею. А Флорентиец сел за свой письменный стол и в глубокой сосредоточенности написал несколько писем.

Отправив свое послание с Алисой, Дженни не сомневалась, что вечером сестра привезет ей ответ и в нем будет самое любезное согласие Николая немедленно явиться на свидание к ней. И она стала мысленно готовить речь для Николая, обдумывая каждое слово. Ей хотелось показать графу – философу как тонок ее ум и изысканны чувства, как ей нужна иная жизнь, в которую надо лишь указать ей путь, чтобы она успешно достигла цели. Затем она стала обдумывать, в каком туалете ей завтра появиться перед графом. Она подошла к шкафу и стала выбрасывать из него на диван свои костюмы. Синий она отставила как слишком будничный. Зеленый, который так прекрасно оттенял ее кожу и волосы, показался ей чересчур ярким для делового свидания. Вскоре целая куча платьев лежала горой на диване, а Дженни все еще не знала, на чем ей остановиться. Если бы здесь была «дурочка» – как всегда мысленно называла Дженни сестру, – вопрос был бы решен в две минуты. У «дурочки» был такой изысканный вкус, что Дженни давно уже следовала ее предпочтениям в выборе туалетов. Жизнь заставила ее оценить вкус Алисы, поскольку ее наряды лишь тогда вызывали всеобщее одобрение, когда она следовала указаниям сестры.

И снова досада и зависть, что Алиса находится теперь в аристократическом доме, а она, Дженни, должна одна трудиться над туалетами, привели ее в раздражение, а время шло, и нерешительность Дженни сменялась возмущением. Почему Алиса, а не она – блестящая красавица – попала в любимицы лорда Бенедикта? И Дженни дала себе слово обворожить Николая. Она уже не раз пробовала свои чары на мужчинах и – ни разу не будучи влюбленной, но лишь флиртуя, – уже нескольких из них заставила искренне полюбить ее.

Наконец Дженни отобрала костюм темно-серого шелка с темно-зелеными пуговицами и задумалась о выборе шляпы к нему. В тот момент она забавно выглядела в легком халате со шляпой на голове; вокруг нее тоже были разбросаны шляпы.

Внезапно в ее комнату не вошла, а буквально влетела пасторша, тоже в халате и даже непричесанная. Она стала сыпать словами как горохом, и Дженни поняла, что к ней пришел слуга от лорда Бенедикта с письмом. На все требования пасторши отдать письмо ей слуга отвечал отказом, заявляя, что вручит письмо лично в руки мисс Уодсворд. Любопытство пасторши было доведено до предела. Понося слугу и хозяина, отдавшего такое приказание, она торопила Дженни поскорее выйти к слуге, которого успела обругать.

– Прежде всего, мама, скажите, пожалуйста, посмотрели ли вы на себя в зеркало? На кого вы похожи! Сколько времени не стирался ваш халат? Вам десятки, сотни раз говорил папа, что леди не должна выскакивать в прихожую на стук посторонних без особой надобности. Вы же не только сами выскочили к лакею лорда Бенедикта, хотя у вас трое слуг, но еще и оскандалили меня перед ним. Как теперь этот лакей изложит свой отчет лорду Бенедикту? И – что еще нелепее – расскажет в людской о вашем грязном халате и ругани?

– Это еще что за разговоры, Дженни! С некоторых пор, как я замечаю, ты, как и папенька, стала чересчур заботиться о хорошем тоне. Я не советую тебе переходить на сторону отца и Алисы, у меня для тебя есть просто блестящие планы…

– У вас, мама, всю жизнь блестящие планы, только рушатся они легче карточных домиков. Но прошу вас, пройдите к себе и дайте мне возможность одеться. Я не могу выйти к слуге лорда в халате.

– Давно ли тебе стала мешать мать?

– Нет, не так давно, к моему сожалению и огорчению, я стала во многом расходиться во мнениях с моей матерью.

Видя, что мать не уходит, она накинула черный плащ, который, вместе со шляпой, придал ей вид дамы, готовящейся выйти из дома. Категорически запретив пасторше следовать за собой, Дженни вышла в переднюю. По дороге она соображала, как должна вести себя леди, выходя к лакею. Точного представления у нее об этом не было. Но прежде чем Дженни успела что-либо сообразить, она увидела отлично одетого человека, которого приняла бы на улице за настоящего джентльмена. С вежливым поклоном он подал ей письмо, вновь откланялся и сейчас же вышел, не проронив ни слова.

Дженни была озадачена. Только она приготовилась улыбнуться и попросить его подождать, пока она напишет ответ, как осталась одна, будто сюда никто и не приходил. Дженни инстинктивно почувствовала какое-то пренебрежение к себе со стороны передавшего ей письмо. Хотя это и был слуга, но все-таки он был молодым мужчиной, и мог бы заметить, что перед ним стоит красавица и у него есть благовидный предлог ею полюбоваться. А он даже не взглянул на нее.

Пасторша, нетерпеливо подглядывавшая в щелку, выскочила в переднюю, удивляясь, почему Дженни не вскрывает письмо. Однако Дженни в тот момент ощущала только ярость. Она ясно видела, что конверт надписан четким, красивым, еще не совсем оформившимся женским почерком. Гнев Дженни обрушился на пасторшу; она заявила, что та была груба и вульгарна с лакеем, из-за чего он и вылетел пулей из их дома. Тут же Дженни обвинила мать в подслушивании и подглядывании у дверей. И чем больше Дженни сознавала, что причина ее ярости не в матери, а в ней самой, тем больше она злилась. Впервые она узнала в себе материнскую черту характера – доходить до бешенства, на что прежде считала себя не способной.

Увидев ужас на лице матери, Дженни сразу поняла, как безобразно она выглядела в ту минуту. Закрыв лицо руками, она убежала в свою комнату, захлопнула дверь и повернула ключ в замке.

Бросившись в кресло, она просидела несколько минут без движения, без сил, не способная что-либо соображать. Наконец, сбросив с себя плащ и шляпу, она натерла виски и шею одеколоном и взяла письмо в руки. Ее несколько удивила особенность бумаги, должно быть, не английской, и вензель с графской короной, темно-зеленой с золотом. Разорвав конверт небрежно и торопливо, Дженни прежде всего посмотрела подпись – «Наль, графиня Т.», – стояло там.

«Милая мисс Уодсворд, – пишу Вам по поручению моего мужа, который просит передать, что лорд Бенедикт будет ждать Вас в воскресенье в 11 часов утра в своем доме. Отец же просит сообщить, что время его очень точно расписано. И Вам он отдает его с большой любовью и радостью, но, к сожалению, только от 11 до 12 часов.

Примите уверения в совершенном к Вам уважении.

Наль, графиня Т.».

Чувство унижения, обида и негодование охватили Дженни. Выбор ею наряда, желание обворожить Николая, и – это письмо Наль. Девушка почувствовала сильное раздражение, все смешалось в ее сознании в какой-то сумбур и снова вызвало пароксизм бешенства. Теперь уже не на мать обрушилось ее раздражение, а на дурочку-сестру, не сумевшую, очевидно, передать письмо так, чтобы Наль об этом не узнала. По всей вероятности, узнав о письме, прелестная графиня закатила мужу сцену ревности и пожелала ответить лично, опасаясь соперничества с красивой Дженни.

Последняя мысль порадовала мисс Уодсворд и привела ее в себя. Но все же письмо она решила матери не показывать. Зная ее любопытство, Дженни оторвала от письма часть бумаги с подписью и бросила рядом с конвертом на столе, а само письмо сожгла.

Затем она вышла в ванную комнату, оставив свою дверь открытой. Как она и предполагала, пасторша немедленно шмыгнула в ее комнату. Дженни дала ей время полюбоваться короной и подписью и вернулась к себе уже остывшей от гнева. Теперь ей казалось невероятным, что она могла позволить себе настолько потерять самообладание. Ей было крайне неприятно сознавать, что она впала в ту же вульгарность, которая так коробила ее в матери. Оставаться наедине с собой и дальше казалось девушке невыносимым. И она обрадовалась матери, которая вошла к ней как ни в чем не бывало и предложила отправиться в театр за билетами на заезжую знаменитость.

За завтраком мать и дочь, не касаясь утреннего происшествия, решили, что Алису нужно до конца недели оставить дома. Ежедневные отлучки Алисы, становящиеся к тому же все более долгими, грозили катастрофой их домашнему обиходу. Пасторша посоветовала дочери написать письмо Алисе теперь же и оставить его на видном месте. Дженни, позабыв, что Алиса уже давно не та девочка на побегушках, которой она всегда отдавала распоряжения, как своей горничной, написала ей целый ряд указаний относительно домашних дел, расписав их вплоть до воскресенья. В соответствии с ними Алиса должна была навести порядок в ее комнате, разложить по местам вытащенные ею шляпы, приготовить ей и матери туалеты к воскресным скачкам, и так далее. Кроме того, она прибавила, что Алиса сейчас не должна бывать у лорда Бенедикта, где она изображает из себя приживалку молодой графини, чем позорит мать и сестру. «Пора кончать все эти глупости» – закончила она свое послание.

Запечатав письмо, Дженни оставила его на столике в передней, где его нельзя было не заметить. Наконец обе дамы вышли из дома, очень довольные собой. По дороге они встретили знакомых, с которыми провели все время до обеда, а вскоре после этого отправились в театр. Но в душе Дженни все это время поднимались волны зависти к сестре, она не понимала, каким образом эта дурнушка смогла вызвать симпатии лорда Бенедикта, тогда как всю жизнь на Алису никто не обращал внимания, если она появлялась на людях в обществе Дженни. Мисс Уодсворт в тот день была рассеянна, чем вызвала удивление своих кавалеров, не привыкших видеть ее задумчивой.

Тем временем Алисе в доме лорда Бенедикта было, как всегда, радостно, легко и весело. Добрую и нежную девушку обожали все, начиная от Наль и Дории и кончая маленьким сыном повара, который так и тянулся к ней, если им случалось встретиться в саду или во дворе.

В тот день пастор приехал в дом лорда несколько раньше обычного и прошел с дочерью в сад; там их увидел Флорентиец и сейчас же вышел к ним. Пригласив обоих на весь конец недели в свое загородное имение, он сказал, что сегодня просит их остаться ночевать у него. За вещами пастора решено было отправить Дорию к его старому слуге Артуру, а для Алисы Наль уже заранее приготовила туалеты. Вечером один из экипажей лорда Бенедикта отвез в пасторский дом Дорию с письмом.

Старый слуга сам открыл дверь и был несказанно удивлен, увидев незнакомую леди. Когда он прочел ласковое письмо с дружеским обращением пастора лично к нему, «старому другу и верному спутнику всей жизни», Артур весь просиял и поцеловал письмо обожаемого хозяина. Пастор писал, что сожалеет, что не мог на этот раз взять его с собой, но надеется, что сможет сделать это в следующую поездку к лорду Бенедикту. А сейчас он просит его не скучать и навестить своих родных, живущих близ Лондона. Он, пастор, дает ему на это разрешение. Если Артур выедет сегодня же вечером и вернется утром в понедельник, то доставит своим родным большую радость, о которой они так долго мечтали, и сам пастор будет доволен не меньше их. «Я не буду счастлив, если стану отдыхать один, а ты будешь сидеть в городе», – заканчивал пастор. Прочтя письмо, слуга отер слезы.

– Неужели лорд Уодсворд написал вам что-то печальное? – с беспокойством спросила Дория.

– О нет, миледи, разве мой дорогой господин может кого-нибудь огорчить? Он ангел во плоти, как и мисс Алиса. Я растрогался до слез только потому, что пастор не мог уехать отдыхать, не подумав обо мне. Он много раз настаивал, чтобы я съездил к родным. Но разве я могу оставить его одного в этом аду? Если мисс Алисы нет, ему и прилечь не дадут. Верите ли, миледи, я сажусь вот здесь на стул, запираю дверь в коридор на ту половину дома, где живет лорд, и не пропускаю туда ни леди Катарину, ни мисс Дженни. Терплю каждый раз их дерзости и брань, но только так могу обеспечить хотя бы час спокойствия и тишины для господина. Уважения к его трудам и болезни у хозяйки и ее старшей дочери нет.