Текст книги "Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры"

Петр Первый о медицине: игра природы, порядок правления

Император Петр I был феномен своего века.

А. О. Корнилович. О частной жизни императора Петра I, 1824

В 1697 году, во время первого заграничного путешествия Петра I, «Его царское величество зашел однажды в палатку к немцу, у которого на столе, между разными книгами, лежали „Политика“ Аристотеля и „Сатиры“ Ювенала. Петр, узнав об этих заглавиях, сказал: „Прилежным и честным быть – вот лучшая политика частных людей. <…> Что же касается сатир, то они в нашей стране были бы запрещены под строгим наказаньем“. Когда же Царю объяснили бегло содержание сатир и о том, что они не пасквили и что Ювенал хотя осмеивал дурные обычаи и нравы римлян колко, но вежливо и разумно, с присоединением прекрасных нравоучений; в доказательство чему Петру переведены были 11 стихов X сатиры (Orandum est, ut sit mens sana in corpore sano), и ему они так понравились, что он не только удержал их в памяти, но и часто их перефразировал» [Пекарский 1861: 99][44]44
   Пекарский цитирует анонимную брошюру «Relation von dem gegenwartigen Zustande des Moscowitischen Reichs», изданную во Франкфурте в 1706 г. По мнению Пекарского, в написании этой книжки (послужившей впоследствии источником многочисленных европейских сочинений о России) участвовал один из сподвижников Петра, «учено-литературный агент русского правительства» барон Генрих фон Гюйссен.


[Закрыть]. Стоит задуматься, чем могла понравиться Петру именно X сатира и насколько случайно ее упоминание в одном контексте с «Политикой» Аристотеля.

Ко времени путешествия Петра по Европе оба произведения воспринимались как дидактически небезразличные для просвещенного чтения. «Политика» служит обоснованию идеологии монархического правления, «Сатиры» – обсуждению этики гражданского повиновения. Об Аристотеле – авторе «Политики» Петр, вероятно, знал и раньше, до своего путешествия по Европе. Наставник сестры Петра, царевны Софьи, Симеон Полоцкий (1629–1680) в стихотворной энциклопедии «Вертоград многоцветный» призывал читать Аристотеля, дабы уразуметь разницу между справедливым царем и тираном[45]45
   «Кто есть царь и кто тиран, хощеши ли знати, / Аристотеля книги потщися читати. / Он разнствие обою сие полагает: / Царь подданным прибытков ищет и желает, / Тиран паки прижитий всяко ищет себе, / О гражданстей ни мало печален потребе» и т. д. [Симеон Полоцкий 1953: 15–16]. О карьере Симеона Полоцкого при дворе Алексея Михайловича и его роли в интеллектуальном окружении Софьи см.: [Флоровский 1937: 75–78, 80–81].


[Закрыть]. Экземпляр «Политики» был в библиотеке и другого видного администратора и интеллектуала эпохи правления Алексея Михайловича и Софьи, А. С. Матвеева [Коллман 2001: 344]. Если предположить, как это делают Джон Летич и Василий Дмитришин, что Петру был известен текст или хотя бы идеи «Политики» Юрия Крижанича [Letiche, Dmytryshin 1985: LXXV][46]46
   Список «Политики» значился в конфискованной библиотеке фаворита царевны Софьи Василия Голицына, влияние которого на юного Петра не подлежит сомнению [Hughes 1990: 170].


[Закрыть], то и в этом случае ему было бы трудно не иметь в виду Аристотеля. Крижанич прямо отталкивался от Аристотеля и был склонен к этической интерпретации государственного порядка[47]47
   «Занеже Аристотель о утверждении царств и о прочей всей политике лепо и совершенно рассуждает» [Крижанич 1865: 17]. См. также: [Крижанич 1965].


[Закрыть].

Что касается X сатиры, то она была одной из излюбленных в европейской литературе: скептическое здравомыслие Ювенала подразумевало для его читателей как христианское смирение перед суетностью земного, так и новые веяния эпохи – пропаганду гражданского самосознания, ответственности и морального долженствования. В дидактике прав и обязанностей у Ювенала нет места противопоставлению тела и души: человеку не нужно обманываться в своем «антропологическом» несовершенстве, но поэтому же не следует преуменьшать и тех возможностей, которые человеку даны – будь то способности ума или сила тела. 356-й стих X сатиры Ювенала, процитированный в вышеприведенном рассказе о Петре, – «Нужно молить, дабы разум здравым был в теле здоровом», – стал хрестоматийным именно в этом «уравнивающем» тело и разум значении (притом что сам Ювенал говорил, конечно, не о соответствии «здорового разума» «здоровому телу», а лишь о том, что и тело, и разум нуждаются в здравии)[48]48
   В афористическом прочтении стих Ювенала перефразировался и допускал различное прочтение уже в Античности: [Juvenal 1962: 487 (примеры из Петрония (88), Сенеки (Письма 10, 4), Горация (Песни I: 31, 17–19))]. В европейской литературе, предшествующей эпохе Петра, X сатира, по мнению Винклера, пользовалась наибольшей известностью [Juvenal in English 2001: XLIV]. Джон Локк в «Мыслях о воспитании» (1693) сочтет интересующую нас строку из X сатиры за «полное описание счастливого состояния в этом мире» [Локк 1988: 412]. В 1749 г. под заглавием «Тщета человеческих желаний» («The Vanity of Human Wishes») ее переложит Сэмюэл Джонсон. См. также комментарий Джона Фергюссона к изд.: [Juvenal 1979: 254–255, 275].


[Закрыть]. Указанная строка не входит в число 11 переведенных Петру, но трудно поверить, что она осталась ему неизвестной. В текстах, которые могли быть известны Петру, строчку Ювенала перефразировал тот же Симеон Полоцкий, осуждавший чрезмерную телесную аскезу как вредящую умственному здоровью: «Плоти бо изнемогшей ум не добр бывает» [Симеон Полоцкий 1953: 78][49]49
   См. также: [Звонарева 1988: 244]


[Закрыть].

Представление о Петре, декламирующем Ювенала, дополняется рассказами, изображающими русского царя воодушевленным посетителем анатомических театров. Рассматривая в Амстердаме анатомическую коллекцию одного из наиболее известных ученых медиков Европы, Фредерика Рюйша (1638–1731), – коллекцию, которая позже будет куплена Петром и составит основу санкт-петербургской Кунсткамеры, – «он поражен был при виде трупа ребенка, который был так хорошо сохранен, что казался живым и с улыбкой на устах – царь не мог воздержаться, чтобы не поцеловать его. С трудом Петр решился выйти из кабинета ученого: много раз потом возвращался к нему, запросто обедал с ним и присутствовал на лекциях Рюйша» [Пекарский 1861: 9][50]50
   Пекарский пересказывает историю посещения Петром Рюйша по сочинению голландского историка Я. Схельтемы [Scheltema 1817–1819], используя, возможно, французский перевод [Scheltema 1842: 127]. Позднее его повторят С. М. Соловьев в «Истории России» («В кабинете Рюйша он так увлекся, что поцеловал отлично приготовленный труп ребенка, который улыбался как живой») [Соловьев 1991: 535. Т. 13/14] и В. О. Ключевский в «Лекциях» («Увидев в <…> анатомическом кабинете превосходно препарированный труп ребенка, который улыбался как живой, не утерпел и поцеловал его») [Ключевский 1958: 24]. По мнению ряда исследователей, знакомство Петра с Рюйшем и посещение его кабинета относится к 1698 г. Схельтема, однако, относит начало многократных визитов Петра к Рюйшу к осени 1697 г. О том же косвенным образом свидетельствуют приходо-расходные документы Великого посольства, согласно которым уже на первой неделе 1698 г. «дохтору Рюйшу, который казал анатомию» были поднесены в дар соболя: «пара в 10 руб., две пары по 8 руб.» [Богословский 1946: 174, 295]. Благодаря Соловьеву и Ключевскому, а также появлению русского перевода А. С. Лацинского [Схельтема 1916: 211], сцена с Петром, целующим бальзамированный труп ребенка, станет популярной в исторической беллетристике: в «Восковой персоне» Ю. Тынянова (в первом издании романа: 1931), в «Петре Первом» А. Н. Толстого. Аркадий Блюмбаум, проследивший историю этого сюжета, отмечает его дискурсивную связь еще с одним «некрофилическим» сюжетом – о Петре, целующем отрубленную голову красавицы Марии Гамильтон [Блюмбаум 2001: 165–166, примеч. 55]. Стоит добавить, что голова Гамильтон была заспиртована и до 1780-х гг. хранилась среди анатомических экспонатов Кунсткамеры [Семевский 1883: 261–264].


[Закрыть]. В Лейдене Петр знакомится еще с одним прославленным анатомом – Германом Бургаве (Boerhaave)[51]51
   О спорном вкладе Бургаве в клиническую медицину и физиологию (в частности, о разработанной им ятрохимической концепции в объяснении физиологических явлений) см.: [Lindeboom 1968; Beukers 1987/1988: 139–152]. Авторитет Бургаве у современников был во всяком случае исключительно велик, а лекции ученого привлекали в Лейден визитеров со всей Европы: [Smith 1999: 421–461]. В 1730 г. Бургаве было предложено место архиатра Российской империи, но ученый предпочел остаться в Голландии. См.: Бекасова А. В. Academia Lugduno Batava Libertatis и Россия (из истории русско-голландских научных связей в XVIII в.).


[Закрыть] и также посещает анатомический театр. Это посещение не обходится без своего рода эксцесса: «Царь долго оставался перед трупом, у которого мускулы были раскрыты для насыщения их терпентином. Петр, заметив при том отвращение у некоторых из своих русских спутников, заставлял их разрывать мускулы трупа зубами» [Пекарский 1861: 10][52]52
   Жан Меерман, автор книги «Discours sur le premier voyage de Pierre le Grand principalement en Hollande» (Paris, 1812), пересказывает тот же анекдот с характерным дополнением: «Увидев вдруг, что некоторые из его русских спутников почувствовали отвращение к такому противному предмету, он приказал каждому из них зубами оторвать по мускулу от этого мертвого тела и посоветовал им постараться приучить себя к таким вещам, которые могли бы совершенно некстати казаться им противными» (цит. по русскому переводу в: [Веневитинов 1897: 136]).


[Закрыть].

Возвратившись в 1698 г. в Россию, Петр учреждает в Москве в 1699 г. лекции по анатомии с демонстрациями на трупах. Австрийский дипломат Иоганн Георг Корб, бывший тогда в Москве, будет позже вспоминать об этих лекциях: «Медик Цоппот начал Анатомические упражнения в присутствии Царя и многих бояр, которых побудил к этому Царский приказ, хотя такие упражнения и были им противны» [Корб 1906: 121]. Восемь лет спустя анатомические занятия начинают регулярно проводиться в основанной при Генеральном госпитале Госпитальной школе: царь не просто присутствует на этих занятиях, но и принимает в них деятельное участие. Автор «Истории деяний Петра Великого» И. И. Голиков, обобщая свидетельства современников, писал, что Петр «приказывал себя уведомлять, если в госпитале или где-нибудь в другом месте надлежало анатомировать тело или делать какую-нибудь хирургическую операцию, и когда только время позволяло, редко пропускал такой случай, чтоб не присутствовать при оном, и часто даже помогал операциям. Со временем приобрел он в том столько навыку, что весьма искусно умел анатомировать тело, пускать кровь, вырывал зубы и делал то с великою охотою»[53]53
   В «Подлинных анекдотах о Петре Великом, слышанных из уст знатных особ в Москве и Санкт-Петербурге» (1785) профессор словесности и поэзии Санкт-Петербургской академии наук Якоб Штелин (1709–1785) пересказывает (со слов кухмистра царя Я. Фельтена) историю с удалением зуба у жены камердинера царя А. П. Полубоярова, наказавшего тем самым свою супругу за распутное поведение [Stählin 1785: 206 ff]. На одной из гравюр Даниеля Ходовецкого, приложенных к этому изданию, Петр изображен в роли стоматолога, вырывающего зуб у галантной дамы. А. О. Корнилович, автор любопытных статей о Петре, публиковавшихся в 1824–1825 гг. в альманахе «Русская старина», утверждал, что в «Музеуме императорской Академии наук» «еще и теперь хранится» «целый мешок зубов, вырванных самим государем» [Корнилович 1857: 163]. В настоящее время в собрании Кунсткамеры имеется коробка с зубами, удаленными Петром у разных лиц, а в мемориальном собрании Кабинета Петра Великого – принадлежавшие царю стоматологические инструменты [Петр и Голландия 1996: 157. Ил. 239, 265].


[Закрыть]. Очевидно, что «великая охота» Петра к медицине и анатомии, выразившаяся в основании первого в России военного госпиталя, хирургической школы, анатомического театра в Москве, «институции медической, анатомической и хирургической» при Академии наук в Петербурге, в приглашении из Европы медицинских знаменитостей (голландца Николая Бидлоо[54]54
   Первые ученики Госпитальной школы, которую возглавил голландец Николай Бидлоо, пользовались составленным им «Наставлением для изучающих хирургию в анатомическом театре» – вероятно, самым первым учебным пособием по анатомированию, появившимся в России. О роли Бидлоо в истории отечественной медицины: [История Московского военного госпиталя 1907: 69–160; Верхратский 1970: 86 и след.; Оборин 1979: 375–480].


[Закрыть], шотландца Роберта Эрскина, ставшего в России лейб-медиком Арескиным[55]55
   Об Арескине: [Лебедева 1983: 98–105]. В первый год своей поездки за границу Петр призвал на русскую службу 57 врачей, среди которых преобладали немцы, французы (по 14 человек) и голландцы (12). К концу петровского правления в Россию приехали около 150 иностранных медиков [Самойлов 1997: 26]. Об иностранцах, приехавших в Россию в ходе петровского правления, и в частности о врачах: [Ковригина 1998: 232–296. Cross 1997].


[Закрыть]) и в посылке будущих медиков на учебу в Европу [Hans 1957: 551–562; Копанева 1999: 11–16; Дриссен б. г.: 17–20; Cross 1980 (есть русский перевод: Кросс Э. Г. У темзских берегов. Россияне в Британии в XVIII в. СПб., 1996)], и стала тем «историческим» толчком, который послужил институализации медицинской профессии в России в качестве нормативного элемента государственной социальности. Указы Петра впервые регламентировали врачебную деятельность в соответствии с западноевропейскими правилами и заложили основы традиции, позволяющей говорить о постепенном формировании собственно отечественной – российской – медицины [Куприянов 1872; Steinfeld 1968; Müller-Dietz 1973: 19–27; Alexander 1974: 198–221 (автор называет Петра «отцом русской медицины»); Гусаков 1994].

История медицины в России не может быть представлена, однако, только как история институциональных нововведений. Вышеприведенные рассказы о Петре – читателе Ювенала, слушателе Рюйша, эксцентричном посетителе анатомического театра Бургаве, любителе вскрытий и зубодергания, несомненно, также имеют отношение к этой истории, притом что сами по себе они могут (и, вероятно, должны) быть названы мифологическими (если понимать под «мифом» рассказ, которому можно верить и не верить одновременно[56]56
   О мифе как о дискурсе с «неопределенной степенью достоверности» (на античном материале) см.: [Панченко 1988. Ч. 1: 168; 1988. Ч. 2: 382–383].


[Закрыть]) или легендарными – в оправдание буквального значения слова «легенда»: важно не то, насколько они правдоподобны, а то, что их следует рассказывать. Их повторение выражает долженствование этиологического порядка, позволяющего представить интерес Петра к медицине в качестве истока деятельности, привычно уподобляемой деятельности мифологического демиурга, создающего нечто из ничего, новое вопреки старому. Инициированная Петром пропаганда европейской медицины и медицинские пристрастия самого царя-реформатора составляют с этой точки зрения единый дискурс, иллюстративный не только к истории медицины, но также к истории культуры и идеологии.

С историко-культурной точки зрения медицинские нововведения Петра были, несомненно, конфликтными с отечественной традицией врачевания. Не только в России, но и в Европе медицинские новшества зачастую расценивались как вызов традиционным христианским представлениям – представлениям о душе и теле, смерти, отношении к покойному и вообще к человеку. Врачи нередко (и не всегда неоправданно) обвиняются в осквернении могил и краже мертвых тел, а сама медицинская профессия граничит в общественном сознании с преступлением против морали и религии, в попрании которой врачи оказываются вольно или невольно ответственными [Bynum 1995: 12]. В России обвинения врачей в «оскорблении чувств верующих» известны и до Петра – такова, например, история Квирина фон Бремборга, немецкого врача, практиковавшего в Москве в 1630-е гг. Фон Бремборг конфликтовал с докторами и ходатайствовал о совмещении трех должностей – доктора, хирурга (лекаря) и аптекаря. Поведение Бремборга в конце концов вынудило начальство Аптекарского приказа отказать Бремборгу от должности и отправить его домой, при этом поводом к увольнению послужило то, что Бремборг выставил в окне своего дома скелет [Загоскин 1891: 57–58]. При Петре причин для негодования стало несравненно больше.

Православная традиция не практиковала в такой мере анатомирование и бальзамирование, как это было принято в католицизме [Кузнецов и др. 1999: 63, 83][57]57
   Ср.: [Camporesi 1988: 3–24].


[Закрыть]. При невостребованности патолого-анатомических исследований в допетровской России[58]58
   Свидетельства о знакомстве русских с европейской анатомией в допетровское время редки и не меняют общей картины: [Лахтин 1906; Богоявленский 1970; Кузьмин 1973; Schmidt-Voigt 1980; Гаврюшин 1988: 220–228]. Первым русским врачом-анатомом следует считать, по-видимому, Петра Посникова (1676–1716), посланного в 1692 г. в Падуанский университет «для совершения свободных наук» [Цветаев 1896: 23]. В это же время заимствуется и само слово «анатомия»: [Смирнов 1910: 9; Ivachnova, Ivachnov 2000: 33]. Распространение термина в XVIII в. экстенсивно: [Неустроев 1898: 17; Dietze 1997: 18].


[Закрыть] медицинские манипуляции на мертвом теле расценивались как нарушение обычаев погребения, глумление над телом покойного, публичное наказание [Vucinich 1965: 3–37; Евреинов 1913: 33 и след.][59]59
   Интерпретация анатомирования как наказания не чужда, конечно, и для европейской общественной мысли: [Linebaugh 1975: 72–73; Spierenburg 1978: 68 ff.; Forbes 1981: 490–491].


[Закрыть]. В 1765 г. профессор И. Ф. Эразмус в «Слове» «О противностях анатомического учения, увеселением и превеликою оного пользою несравненно превышаемых» перечисляет обстоятельства, мешающие патолого-анатомическим исследованиям: это – «понесение стужи, претерпение смрада», а также «ругательства народные» [Эразмус 1765: 3]. По общераспространенному вплоть до начала XX в. представлению, анатомирование лишало умершего посмертного покоя и тем самым делало из него «заложного покойника» – непрощенного грешника, лишенного надлежащей могилы в ограде церкви. Характерно, что сам Петр отправил по крайней мере одного преступника (крестьянина Козьму Жукова, осужденного в 1705 г. в намерении цареубийства) под нож хирурга («для анатомии»)[60]60
   Неизвестно, каким было это «анатомирование», но шесть дней спустя Жуков умер [Голикова 1957: 186].


[Закрыть]. Противники Петра оценивали медицинские пристрастия царя в апокалиптических терминах – собрание анатомических препаратов Кунсткамеры, не просто выставленных, но и рекомендованных ко всеобщему обозрению, достаточно свидетельствовало, что Петр действует по наущению Сатаны [Hughes 1998: 450][61]61
   Репутация Кунсткамеры как демонического места сохранится надолго. В художественной литературе XX в. о ней вспомнят Д. С. Мережковский в романе «Петр и Алексей» (1905) и Ю. Тынянов в «Восковой персоне» (1931) [Gasiorowska 1979: 46–48, 112–113].


[Закрыть].

В отличие от античной медицины, допускавшей анатомирование в силу самодостаточной ценности научного эксперимента [Edelstein 1932: 100–156; Garland 1995], медицина христианской Европы привычно объясняла анатомические исследования теологическими декларациями. Андреас Везалий, заложивший своими исследованиями основы современной медицинской анатомии, оговаривает необходимость своих занятий тем, что анатомические вскрытия позволяют уразуметь совершенство Божественного замысла, воплотившегося в человеке. «Различные исследования тела, о гармонии которого мы постоянно возвещаем и которое самому человеку совершенно неизвестно, пишутся нами, чтобы рассмотреть по божественному вдохновению соединения не органов, а соединения неизмеримых деяний Творца, назначению которых мы удивляемся» [Везалий 1974: 22]. Доводы в пользу того, что анатомия иллюстративна к божественной гармонии, обнаруживаются в Библии (например, в стихах Псалмопевца (138: 13–14) к Господу: «Ибо ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен») и высказываются не только учеными, но и художниками (многие из которых, начиная с эпохи Возрождения, интересовались и занимались практической анатомией наряду с учеными-медиками [Sirasi 1997; Wolf-Heidegger, Cetto 1967; Rupp 1990: 263–287]).

Теологические доводы в защиту анатомических исследований подкрепляются нравоучительными аргументами. Начиная с XVI в. искусство врачевания (ars medica) и анатомия особенно видятся отраслями нравственной философии, дающей ключ к пониманию физиологических, но также и моральных особенностей человеческой природы. В напоминание слов апостола Павла, призывавшего паству помнить не только о душе, но и о теле, ученые-медики пропагандируют анатомию в качестве необходимого условия самосовершенствования. Знание телесной организации дает знание о несогласии в движениях ума и сердца, разума и чувств, открывая путь к добродетели самообладания. Анатомический интерес к телу оправдывается при этом опять же теологически. «Если мы оказываем честь какой-нибудь вещи, – рассуждает Яков Милих, врач и близкий друг Филиппа Меланхтона, в своем сочинении об ars medica, – то тем самым мы признаем, что она содержит божественное благо, ибо, как говорит Аристотель, достойное чести, τιµάω есть нечто божественное»[62]62
   Цит. по: [Фейербах 1995: 372].


[Закрыть].

Схоластическая дидактика анатомических исследований остается в этом смысле неизменной до конца XVIII в.[63]63
   См., напр.: [О познании Творца по анатомии 1760: 471–478].


[Закрыть], но ее эвристический контекст постепенно меняется уже ко времени Петра. Наряду со свидетельствами, призванными продемонстрировать внешнюю и внутреннюю гармонию человеческого тела, медицина всегда так или иначе имела дело со случаями врожденных и приобретенных уродств – деформациями суставов и костей после переломов, разросшимися опухолями и кистами и иными случаями, потребовавшими в конечном счете каких-то иных объяснений, нежели привычных утверждений о «безошибочности» антропологического замысла. Наглядность телесных девиаций была сильным аргументом в переносе научного внимания с «само собой разумеющегося» и повторяющегося к чрезвычайному и уникальному[64]64
   В научно-медицинском контексте существенную роль в этом переносе сыграл трактат французского хирурга Амбруаза Паре (Paré) «О монстрах и диковинках» («Des Monstres et Prodiges», 1573). Подробно: [Wilson 1993; Daston, Park 1998]. См. также статьи в сб.: [At the Borders of the Human 1999].


[Закрыть]. В Европе изучению телесной патологии способствовала существовавшая уже с эпохи Возрождения традиция музейных Wunderkammern – собраний природных диковинок, включавших, в частности, образцы органических и анатомических уродств [Schlosser 1978; Lugli 1983; Origin of Museums 1985; Bredekamp 2000]. Купленная Петром в 1717 г. коллекция Рюйша, ставшая украшением санкт-петербургской Кунсткамеры, была примером той же вундеркаммерной традиции. Рюйш не просто собирал изготовленные им анатомические препараты, но целенаправленно превращал их в эмблематические артефакты, создавая из черепов, костей и телесных органов аллегорические композиции. Голландский ученый не был чужд традиционных напоминаний о смерти и тщете земного (vanitas mundi, memento mori), но не ограничивался только ими [Hansen 1996: 668–669][65]65
   По мнению А. М. Лейендейк, дидактический пафос Рюйша вполне традиционен и ограничен моралью «memento mori» [Лейендейк 1998: 114–126].


[Закрыть]. Органические аномалии и искусственное сочетание телесно несочитаемого (в «древообразных» объектах, составленных из разрозненных частей детских скелетов, высушенных и покрытых лаком кровеносных сосудов, почечных камней, в соединении органов разных тел, например руки ребенка, держащей сердце взрослого человека, и т. д.), скорее, напротив, разрушали привычную идеографику смерти и создавали иллюзию неизбывного многообразия и трансформативности мира, доверяющего свои тайны просвещенному уму[66]66
   К интерпретации анатомических сюжетов Рюйша: [Luyendijk-Elshout 1970; 121–126; Purcell, Gould 1992: 30; Hansen 1996: 670, 673–676]. Мег Спилет видит в экспонатах Рюйша не только «отрицание смерти», но и латентную эротику – символику сексуальности и репродукции [Spilleth 1995: 29–32, 35], Мартин Кемп – «красоту „невинных“, умерших преждевременно» [Kemp 1999: 34]. О возрождении традиции «анатомического искусства» в современной культуре см.: [Dijck 2001: 99–126]. Герой этой статьи – немецкий анатом Гюнтер фон Хагенс, разработавший способ консервации трупов методом химической «пластинации», допускающей их последующую «скульптурную» обработку и создание впечатляющих телесных фантасмагорий (о выставке Хагенса «Миры тела» см. на сайте: www.bodyworlds.com).


[Закрыть]. Создавая свою коллекцию и издавая ее описания [Museum anatomicum Ruyschianum 1691, 1721, 1737; Ruysch 1724 (это издание предваряется посвятительным панегириком Рюйша Петру); Ruysch 1728], Рюйш комментировал ее стихотворными и прозаическими афоризмами, контаминирующими просветительскую и теологическую дидактику: демонстрируемое предстает невероятным или пусть даже монструозным, но для современников Рюйша сутью этой монструозности было не устрашение, а потрясение очевидным (такова, собственно, этимология и самих слов, обозначающих в греч. и лат. языках «чудесное» и «ужасное»: греч. «thauma» и импортируемое при Петре в Россию лат. «monstrum» [Смирнов 1910: 374] указывают не столько на предметный, сколько на эмоциональный референт – то, что удивляет своим видом[67]67
   В католической традиции истолкование этимологической связи monstrum с monstrare, «показывать», подразумевало ее контекстуальную интерпретацию у Августина в значении «божественно демонстративного», дающее знать о воле Господа. Позднее это понимание вызвало герменевтический пересмотр самой этимологии, связавшей monstrum не с monstrare, а с monere – «предупреждать, предостерегать» [Huet 1993: 6]. О традиции балаганных увеселений, включавшей демонстрацию уродств, см.: [Semonin 1996: 69–81].


[Закрыть]).

Рис. 1. Портрет Ф. Рюйша

В собственно научном плане Рюйша интересовали практические задачи консервации трупов, а также особенности кровообращения и строения сосудов. Получив образование в Лейдене, Рюйш был вдохновлен техникой работавшего там же Яна Сваммердама – ученого-натуралиста, изготовившего в 1667 г. первый анатомический препарат с использованием жидкого воска для заполнения полости кровеносных сосудов. Рюйш усовершенствовал инъекционную технику Сваммердама, добившись возможности заполнять окрашенным отвердевающим составом чрезвычайно мелкие сосуды (например, артерии надкостницы слуховых косточек). Остроумным изобретением Рюйша в этой работе было применение личинок некоторых насекомых, питающихся мягкими тканями органов тела и оставляющих нетронутыми более твердые для них сосудистые оболочки [Радзюн 1996: 154]. Помимо кровеносных сосудов, специальным объектом анатомических интересов Рюйша служили дети и новорожденные: из более чем 600 каталогизированных экспонатов, имевшихся в «кабинете Рюйша», по меньшей мере треть составляли препарированные фрагменты детских тел – руки, ноги и особенно головы, снабженные при этом дополнительными украшавшими их деталями – тонкими батистовыми рукавчиками и кружевными манжетами [Hansen 1996: 672]. В какой-то мере неравнодушие к «детской теме», вероятно, объясняется служебным положением Рюйша, возглавлявшего с 1672 г. акушерскую службу Амстердама и имевшего доступ к анатомированию мертворожденных и умерших младенцев, но не исключено, что он вкладывал в эти экспонаты и особый эмблематический смысл – едва ли случайно, что на заказанной им Яну ван Неку картине («Анатомия профессора Фредерика Рюйша», 1683) анатом изображен над трупом мертворожденного ребенка приподнимающим двумя пальцами пуповину, соединяющую младенца с лежащей на столе плацентой, а мальчик в правом углу картины (искусствоведы опознают в нем сына ученого) держит скульптурно собранный детский скелет[68]68
   Во время посещения Петром Амстердама картина ван Нека находилась в Анатомическом театре (в здании Весов на площади Ниуве-Маркт) и, несомненно, была известна Петру [Петр и Голландия 1996: 92. Ил. 108. Комментарий Й. Дриссена]. В настоящее время картина находится в Амстердамском историческом музее.


[Закрыть]. Тело младенца, в отличие от тела взрослого человека, в глазах Рюйша, быть может, с большей силой обнаруживало поразительность Божественного замысла в его целомудренной и первооформленной чистоте.

Каким бы, впрочем, ни был аллегорический и собственно научный смысл, вкладывавшийся в свою работу голландским анатомом[69]69
   Так, напр., В. И. Вернадский в своих «Очерках по истории естествознания в России», отдавая должное Рюйшу, оценивал его как «анатома, собиравшего всякие анатомические „курьезы“, не понимавшего ясно, но верившего – и в общем правильно – в их значение для [науки]» [Вернадский 1988: 150].


[Закрыть], демонстрируемые им анатомические экспонаты вызывали не только «туристический» интерес у любопытствующих посетителей (прославивших «кабинет Рюйша» как «восьмое чудо света»)[70]70
   Джузеппе Ольми считает возможным говорить даже о специфическом «вундеркаммерном туризме» (Wunderkammer-Tourismus), существовавшем в это время в Европе: [Olmi 1993: 189–192].


[Закрыть], но и специальный интерес ученых и философов, интересовавшихся проблемами эмбриологии и, в частности, тератологии. В конце XVI – начале XVII в. эти проблемы ставятся как взаимосвязанные: обсуждение происхождения, развития и изменений человеческого организма обязывает к ретроспекции, призванной объяснить «первоначала» соматической нормы, а также вероятность ее искажения в телесной и (или) умственной патологии.

Рис. 2. Иллюстрация к анатомическому «Тезаурусу» Ф. Рюйша. Гравюра К. Гейзенберга

Ко времени знакомства Рюйша и Петра научные дискуссии, касавшиеся происхождения человеческих уродств, были представлены двумя основными теориями. Сторонники одной из них (получившей позже название «преформизма») были убеждены в изначальной (собственно божественной) «предобразованности» человеческого зародыша, а значит, и заложенных в нем уродств. Вопрос, который обсуждался преформистами специально, состоял в том, предопределено ли развитие плода уже в яичнике (так думали «овисты») или в сперматозоиде («анимакулисты»). С преформистами спорили сторонники «эпигенетического» объяснения, полагавшие, что пренатальные изменения в процессе внутриутробного развития изначально непредсказуемы: человеческий плод может изменить свое развитие в сторону патологии, если зародыш испытывает те или иные внешние воздействия[71]71
   Подробно: [Pinto-Correia 1997]. Истоки полемики восходят к Античности: [Balss 1923: 319–325].


[Закрыть]. Примером такого воздействия называлось, в частности, воображение матери, вынашивающей ребенка, возможные последствия испуга в период беременности, различного рода аффекты и т. д. Именитый современник Рюйша французский академик Николай Мальбранш настаивал в «Разысканиях истины» (1-е изд. – 1673 г.) на решающем значении воображения матери в формировании телесных девиаций[72]72
   Ко времени приезда Петра в Голландию вышло уже четыре издания трактата. В 1721 г. вышло седьмое издание (Каnn С. Malebranche // Biographisch-Bibliographisches Kirchenlexicon. В своей «имагинативной теории» Мальбранш следовал известной и уже сложившейся к его времени традиции; о ней см.: [Roodenburg 1988: 701–716; Bondeson 1997: 144–169]. В конце 1720-х гг. эта традиция подвергнется резкой критике английского медика Джеймса Аугустуса Блонделя в дискуссии с Дэниэлем Тернером. Блондель отрицал роль воображения матери и настаивал на поиске природных закономерностей в формировании плода [Blondel 1737]. Анализ полемики, принявшей публичный характер: [Wilson 1992: 63–85]. «Имагинативная теория» останется, впрочем, популярной надолго. В 1810 г. читателям «Вестника Европы» предлагалось рассуждение на тему «Причина уродливости рождающихся зависит ли от воображения матери?» [Вестник Европы 1810: 185–193], анонимный автор которого отвечает на вынесенный им в заглавие вопрос утвердительно. См. также: [Ballantine 1904; Huet 1993]; примеры литературной репрезентации: [Wilson 2002: 1–25 (с обширной библиографией)].


[Закрыть]. О независимости внутриутробного развития плода от божественной «предобразованности» зародыша писал еще один знаменитый современник Рюйша и (соотечественник) Мальбранша, анатом Гийом Лами. В своих «Разговорах об анатомии» (1675) Лами не только отвергал идею «преобразованности», но и выражал сомнение в абсолютности самой антропологической нормы и превосходстве человека в сравнении с животными: перед лицом Природы, рассуждал Лами, все ее создания заслуживают восхищения. Игра природы (lusus naturae) распространяется на всех[73]73
   Французская публикация «Разговоров» в 1675 г. не обошлась без обвинений Лами в богохульстве. Об этих обвинениях см. в авторском предисловии к брюссельскому изданию 1679: [Lamy 1679]. В 1685 г. вышло третье – парижское – издание. О Лами в контексте европейской науки эпохи Петра: [Roger 1963].


[Закрыть].

Знакомство с коллекцией Рюйша исключительно впечатлило Петра: возвратившись из первого путешествия в Европу, Петр начинает создавать собственную коллекцию анатомических экспонатов. Первые из них были куплены уже в Амстердаме: «несколько уродов и анатомических препаратов, в главной оного города аптеке собранных» [Беляев 1800: 4]. Первое время они хранились в Москве [Рихтер 1820: 35], а затем были перевезены в новооснованную столицу и размещены в Летнем дворце Петра. В 1717 г. за 30 тысяч гульденов (10 тыс. рублей)[74]74
   Рюйш жалел, что продешевил [Голиков 1788: 283, примеч.]. Обзор купленного Петром собрания: [Гинзбург 1953: 263–305; Mann 1961: 174–178; Радзюн 1988: 82–87]. Помимо коллекции Рюйша, Петр купил также зоологическую коллекцию амстердамского натуралиста и аптекаря Альберта Себы [Станюкович 1953: 36].


[Закрыть] была приобретена коллекция Рюйша, выставленная в 1718 г. в доме адмиралтейств-советника А. В. Кикина (казненного за причастность к побегу царевича Алексея за границу). Тогда же было заложено (и в 1728 г. выстроено) специальное здание Кунсткамеры в тогдашнем центре Санкт-Петербурга – на Стрелке Васильевского острова (проект архитекторов И. Маттарнови, Н. Гербеля, Г. Киавери и М. Земцова)[75]75
   О начале строительства Кунсткамеры спорят. Возможно, что первый камень в основание здания был положен в 1719 г.: [Липман 1945: 9].


[Закрыть]. Публично обнародованный указ Петра делал музей бесплатным, и более того – его посетителей надлежало «приучать, потчевать и угощать» [Рассказы 1891: № 34]. При посещении Кунсткамеры посетителям предлагали «кофе и цукерброды», закуски и венгерское вино (Иоганну Шумахеру, хранителю коллекций, на это отпускалось 40 рублей в год [Подлинные анекдоты о Петре Великом 1830: № 27]).

Рис. 3. Иллюстрация к анатомическому «Тезаурусу» Ф. Рюйша. Гравюра К. Гейзенберга

В ряду событий петровского правления создание коллекции анатомических диковинок сопутствует мероприятиям, подчеркивавшим в глазах современников значение, отводившееся Петром медицинскому дискурсу. На фоне этих мероприятий – учреждение медицинских школ, госпиталей, аптек – идеология петровского правления утверждается как небезразличная к риторике здоровья/болезни и репрезентирующей ее телесности. Эстетика телесности становится атрибутом импортируемого искусства (например, публичной демонстрации обнаженного тела в выставленных в Летнем саду статуях [Андросов 1989: 44–58], появлению светской портретной живописи) и административных мер вроде бритья бороды и замены традиционной русской одежды – европейской, непривычно «обнажившей» в глазах современников человеческое тело. Экспонирование анатомических курьезов в стенах Кунсткамеры дополняет – и гротескно оттеняет – инициированное петровским правлением «открытие телесных форм» в русской культуре (по выражению Джеймса Биллингтона [Биллингтон 2001: 232]). Характерно, что еще задолго до открытия Кунсткамеры зрелищем, продемонстрировавшим неравнодушие власти к телесным аномалиям, стала поразившая современников своим размахом свадьба карликов, устроенная Петром в 1710 г. в Петербурге.

В царском указе 19 августа 1710 г. предписывалось «всех карлов, живущих в Москве в домах боярских и других ближних людей, собрав всех, выслать из Москвы в Петербург, сего августа дня, а в тот отпуск, в тех домах в которых живут, сделать к тому дню на них, карлов, платье: на мужеский пол кафтанье и камзолы нарядные, цветные с позументами золотыми и пуговицами медными, золотыми, и шпаги, и портупеи, и шляпы, и чулки, и башмаки немецкие добрые; на девический пол верхнее и исподнее немецкое платье, и фантажи, и всякое приличное добро, уборы, и в том взять тех домов с стряпчих скази»[76]76
   Цит. по: [Шубинский 1888].


[Закрыть]. Два с лишним месяца спустя в Петербурге было собрано около 80 карликов для участия в свадьбе герцога Курляндского Фридриха-Вильгельма и племянницы Петра, дочери царя Иоанна V, Анны (будущей императрицы Анны Иоанновны). Свадебное торжество было двойным – одновременно со свадьбой именитых новобрачных справлялась свадьба карликов, описание которой оставили многие современники [Curtiss 1974: 30–36]. Присутствовавший на свадьбе датский посланник в Петербурге Юст Юль свидетельствует о размахе события, напоминающего своими нарочитыми сюрпризами описанный Петронием «Пир Тримальхиона»: «1710 года 12 ноября дня – выпито было семнадцать заздравных чаш, из коих каждая приветствовалась тринадцатью пушечными выстрелами. <…> По окончании обеда в залу внесли два пирога; один поставили на стол, за которым сидел я, другой – к новобрачным. Когда пироги взрезали, в каждом из них оказалось по карлице. Обе были затянуты во французское платье и имели самую модную высокую прическу. Та, что лежала в пироге на столе новобрачных, поднялась на ноги и, стоя на пироге, сказала по-русски речь в стихах. Декламировала она так же смело, как самая привычная и лучшая актриса. Затем, вылезши из пирога, она начала здороваться с новобрачными и с прочими лицами, сидевшими за столом. Другую карлицу царь сам перенес и поставил на стол к молодым[77]77
   Трюк с карликами, спрятанными в огромных пирогах, Петр повторит еще раз – на празднике в честь своего сына. На этот раз в пирогах были два голых карлика – мужчина и женщина, которые, после того как пироги были разрезаны, начали «раскланиваться друг с другом» [Записки о Петре Великом 1872: 1370].


[Закрыть]. Тут раздались звуки менуэта, и карлицы весьма изящно исполнили для новобрачных этот танец на обеденном столе. Каждая из них была ростом с локоть. После трапезы сожгли фейерверк, установленный на плотах на Неве» [Русский быт 1914: 85]. На следующий день, 13 ноября, состоялась сама свадьба: процессия в составе новобрачных, Петра, царской свиты, дипкорпуса и кортежа из карликов прошествовала к церкви. Карлики «были одеты в одежды разнообразных цветов: карлики в светло-голубые или розовые французские кафтаны, с треугольными шляпами на головах и при шпагах, а карлицы в белых платьях с розовыми лентами». «Вслед за карликами, – отмечает далее мемуарист, – шло множество сторонних зрителей». Свадьба завершилась грандиозным пиром во дворце князя Меншикова на Васильевском острове и танцами: «Карлы очень весело танцевали русского, часов до одиннадцати. Какие тут были прыжки, кривлянья и гримасы, вообразить себе нельзя! Все гости, в особенности же Царь, не могли довольно тем навеселиться и, смотря на коверканье и ужимки этих 72-х уродцев, хохотал до упаду. У иного были коротенькие ножки и высокий горб, у другого – большое брюхо, у третьего – ноги кривые и вывернутые, как у барской собаки, или огромная голова, или кривой рот и длинные уши, или маленькие глазки и расплывшее от жира лицо и так далее» [Русский быт 1914: 101, 102].

Рис. 4. Гравюра из анатомического словаря Рюйша

В идее использовать карликов для публичного увеселения Петр не был, конечно, новатором. Образ карлика-шута был традиционным для европейской культуры[78]78
   См., напр., главу о карликах в: [Gould, Pyle 1896], а также статьи в сб.: [Freakery 1996]. Роль шута нередко сочеталась с ролью слуги: среди картин Д. Веласкеса две изображают карликов, состоявших на службе у испанского принца Бальтазара Карлоса («El bufon don Sebastian de Morra», «El bufon Calabacillo» (ок. 1643) в музее Прадо, Мадрид).


[Закрыть] и не был в новинку в России (показательно, что в указе Петра речь идет о карлах, «живущих в Москве в домах боярских»). Представление в Петербурге поражало современников грандиозным размахом и эстетическим антуражем, воспроизводящим атрибуты европейской цивилизованности. Однако самой примечательной деталью этого пышного мероприятия была не эстетика (типологически характерная для эпохи барокко вообще [Морозов 1971: 58–59]), а этика – тот факт, что происходящее было свадьбой. Стремление Петра получить от карликов потомство было недвусмысленным и демонстративным[79]79
   См. напр., воспоминания секретаря английского посольства в Петербурге Ф. Уэбера в сб.: [Russia under Western Eyes 1971: 159].


[Закрыть]. Надежды, однако, оказались тщетными: в 1713 г. карлица умерла при родах вместе с ребенком. Интересу к проблеме наследственности Петр остается верен и позже; в знаменитом указе 1718 г., обязывавшем привозить в столицу тератологические «экспонаты», теоретические сложности в объяснении телесных аномалий не только предполагаются, но и прямо акцентируются, причем сам указ прочитывается как демонстративный вызов «невежам» – ревнителям традиционного объяснения: «Понеже известно есть, что как в человеческой породе, так в зверской и птичьей случается, что родятся монстра, т. е. уроды, которые всегда во всех государствах собираются для диковинки, чего для перед несколькими летами уже указ сказан, чтоб такие приносили, обещая платить за оные, которых несколько уже и принесено, а именно: два младенца, каждый о двух головах, два, которые срослись телами. Однакож в таком великом государстве может более быть, но таят невежы, чая, что такие уроды родятся от действа диявольского, чему быть невозможно, ибо един Творец всея твари Бог, а не диявол, которому ни над каким созданием власти нет; но от повреждения внутреннего, также от страха и мнения матерняго во время бремени, как тому есть многие примеры: чего испужается мать, такие знаки на дитяти бывают; также, когда ушибется или больна будет, и проч.» [ПСЗРИ 1830: № 3159][80]80
   См. также: [Пекарский 1861: 53–59].


[Закрыть].

В контексте традиционной русской культуры высказанное в указе объяснение уродств, повторяющее в общих чертах «имагинативное» объяснение Мальбранша и усвоенное Петром, скорее всего, от Рюйша, противоречило прежде всего «народно-религиозной» точке зрения. Даже для читателя XIX в. не возникало вопроса, почему, например, в «Сказке о царе Салтане» А. С. Пушкина (1831) царь, узнавший о рождении у него невиданного монстра («Родила царица в ночь / Не то сына, не то дочь; / Не мышонка, не лягушку, / А неведому зверюшку» [Пушкин 1937–1949: 508. Т. 3. Кн. 1]), повелевает казнить его вместе со своею женой – намек на то, что царевна наставила царю рога, в данном случае только буквализует фольклорное убеждение в том, что мать, родившая урода, вольно или невольно согрешила с чертом (позвала его по имени, поддалась «дьявольскому наваждению», допустила, чтобы черт унес настоящего ребенка и подложил ей подменыша и т. д.) [Афанасьев 1994 (репринт изд. 1868 г.): 414; Мазалова 2001: 96, 148–149]. Простонародная медицина требовала или, во всяком случае, молчаливо допускала убивать уродов при рождении вплоть до конца XIX в. На фоне этой традиции указ об уродах декларирует не столько научную, сколько идеологическую стратегию. Даже притом что Петр был, несомненно, в курсе научных дискуссий о происхождении и развитии человека, причины настойчивости, с какой Петр пропагандировал свои научно-медицинские и, в частности, тератологические пристрастия, стоит искать не в сфере науки[81]81
   К этой позиции, хотя и с оговорками, склоняется Энтони Анемоун: [Anemone 2000: 590–592, 596].


[Закрыть], а в том образе правления, который Петр сознательно конструировал. Семантика телесности, анатомической экзотики и эпистемологического «курьеза» играет в этом конструировании замечательно существенную, но в определенном смысле элементарную роль: на протяжении всего своего правления – и чем дальше, тем сильнее – Петр позиционирует себя как властителя, наделенного «демиургическими» функциями, стоящего у «причин и начал» создаваемого им мира.