Текст книги "Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры"

«Чтение без разбору»: Биша и Тиссо в библиотеке Онегина

Не забавна жизнь сидячая…

М. М. Херасков. Бахариана, 1803

В забвении гуморальной теории, полагавшей причины болезней априори неизменными (дисфункция телесных жидкостей), а средства лечения сравнительно универсальными, медицина рубежа XVIII–XIX вв. начинает обращать внимание на то, что изменчиво и вариативно, – мышечные ткани, мембраны, слизистые оболочки [Keel 1981: 189–207]. Принципиальным шагом в этом направлении стали работы французского анатома Ксавьера Биша (1771–1802), с именем которого историки науки связывают возникновение новой анатомической дисциплины – гистопатологии[232]232
   Подробнее о К. Биша и о научном значении его исследований см.: [Haigh 1984; King 1971: 263–296; Maulitz 1987]. См. также: [Фуко 1998: Гл. 8]. В начале XIX в. часто цитировались слова основателя французской школы терапии Ж. Н. Корвизара, написанные им о Ксавьере Биша Наполеону: «Никто не сделал так много и так хорошо за такое короткое время».


[Закрыть]. Биша воспользовался достижениями своего знаменитого современника Жоржа Кювье (1769–1832) в сфере сравнительной анатомии животных, уделявшего специальное внимание изучению структуры телесных тканей, и наблюдениями клиницистов на предмет патофизиологических изменений в телах умерших больных. Наблюдая за тканями тел животных, умерших в процессе или вследствие вивисекции, Биша заключил, что смерть, вызванная различными способами, проявляется по-разному также на физиологическом уровне, – в разных случаях умирающий организм ведет себя различным образом. Сама жизнь, по Биша, противостоит при этом смерти как жизнь органическая (средоточием которой в человеке служит сердце) и жизнь животная (за которую ответствен мозг): страсти и чувства относятся к органической жизни, размышление и рассудок – к животной. Констатация смерти предполагает поэтому констатацию не только разных причин смерти, но и определение разных выражающих эти причины физиологических признаков, сложную (в буквальном смысле слова) клиническую предысторию. При внимании к патофизиологическим различиям в умирающем организме смерть рисовалась, по Биша, процессом умирания – процессом «телесно децентрализованной» трансформации физиологических тканей.

Идейный эффект, вызванный исследованиями Биша, будет вполне осознаваться читателями его работ (Traitе́ des membranes, 1800, Anatomie generale, 1801, Recherches physiologiques sur la vie et la mort, 1801) вплоть до середины XIX в. Особенной славой – и не только среди ученых-медиков – будет пользоваться последняя из перечисленных книг, «Физиологические исследования о жизни и смерти». В 1803 г. ее реферативный обзор будет переведен на русский Н. М. Карамзиным и опубликован в «Вестнике Европы»[233]233
   Вестник Европы. 1803. Ч. 8. № 5, март. С. 44–46. На принадлежность перевода Карамзину указала О. Б. Кафанова [Кафанова 1991: 272].


[Закрыть]. Полного перевода сочинения Биша на русский придется ждать еще более полувека [Биша 1865], но для образованных читателей оно было доступно в многочисленных французских, немецких и английских переизданиях. В 1829 г. пятое французское издание этой книги купил А. С. Пушкин [Модзалевский 1910: 172]. В этом же году он упомянул Биша в 8-й главе «Евгения Онегина» в ряду авторов, «без разбору» читаемых безнадежно влюбленным героем.

Список авторов, которых читает Онегин, и в частности упоминание среди них Биша, вызвал разноречивые объяснения комментаторов пушкинского романа. По мнению Н. Л. Бродского, Г. А. Гуковского, Д. Чижевского, чтение Онегина не столь уж хаотично: почти все перечисленные Пушкиным имена (Гиббон, Руссо, Манзони, Гердер, Шамфор, мадам де Сталь, Тиссо, Бель, Фонтенель) в большей или меньшей степени составляли круг актуального чтения современников поэта и, по мнению В. Набокова, приведены в поэме умышленно (с оглядкой на уже существовавшие к тому времени поэтические каталоги «рекомендованного» чтения) [Бродский 1932: 172; Pushkin 1953: 290–291; Pushkin 1981: 217–223]. В пользу неслучайности этого отбора, и в том числе включения в него имени Биша, свидетельствуют также рукописные варианты (в окончательном тексте имя Биша заменило собою имена Токвиля и Парни). Противоположного мнения придерживался Ю. М. Лотман, считавший достаточным «ознакомиться с этим разнородным материалом, чтобы понять, что найти единую объединяющую формулу для интереса к нему <…> трудно», а «если пытаться найти в перечне онегинских книг какую-то систему, то самым поразительным будет их несовременность» [Лотман 1980: 363]. Так это или нет в целом, по отношению к Биша Лотман определенно ошибается: даже в 1865 году, когда наконец появился русский перевод «Recherches physiologiques sur la vie et la mort» [Биша 1865], Биша все еще воспринимается как исключительно актуальный автор. В издании, находящемся в библиотеке Пушкина, разрезаны первые шесть глав, с 1-й по 96-ю страницу (Онегин, как замечает Набоков, мог бы, вероятно, увлечься именно шестой главой, посвященной физиологии страстей); но почему именно они – остается гадать. С. Громбах предположил, что определение жизни как совокупности функций, сопротивляющихся смерти, сформулированное Биша, прочитывается в однажды сделанном Пушкиным замечании, что долго сохраняющаяся живость деятельности и внимательности «по физиологическим примечаниям» является «порукой в долголетии и здравии» [Громбах 1989: 85–86]. М. И. Михайлов, автор заметки о Биша в «Онегинской энциклопедии», предлагает учитывать, что «основные работы (упомянутых Пушкиным) медиков (Тиссо, Фонтенель) посвящены жизни и смерти», а потому «можно предположить интерес Онегина к вопросам, которые определяются понятием „жизнь после смерти“» [Онегинская энциклопедия 1999: 120]. В библиотеке Пушкина значится книга профессора медицинской химии Ж. де Фонтенеля, посвященная проблеме мнимой смерти и написанная под несомненным влиянием Биша, но издана она была уже после окончания работы над «Евгением Онегиным», в 1834 г. [Модзалевский 1910: 234–235 (№ 924)][234]234
   Fontenelle J. de. Recherches médico-legales sur l’incertitude des Signes de la mort, les dangers des inhumations précipitées, les moyens de constater les decès et de rappeler à la vie ceux qui sont en état de mort apparente. Paris, 1834.


[Закрыть]. Неясно поэтому, о каком Фонтенеле упоминает Пушкин – о медике или знаменитом племяннике Корнеля, авторе «Разговоров о множестве миров», и кого из них читает Онегин[235]235
   Кюхельбекер, полагавший, что Пушкин имел в виду Фонтенеля – автора «Разговоров», отмечал вместе с тем и диссонанс, вносимый его именем в список других упоминаемых Пушкиным имен: «Особенно мил Фонтенель с своими творениями в этой шутовской шутке». Строфу с именами читаемых Онегиным авторов Кюхельбекер считал «из худших» [Кюхельбекер 1929: 44].


[Закрыть].

Отдельного разговора в том же контексте заслуживает упоминание в одном ряду с именами Биша и Фонтенеля имени Тиссо. Швейцарский врач-гигиенист Самюэль Огюст (Андре Давид) Тиссо (1728–1797) не может, строго говоря, считаться медиком, чьи «основные работы», как полагает М. И. Михайлов, «посвящены жизни и смерти» (если не считать, что работы любого медика посвящены жизни и смерти); не писал он и о проблемах, подпадающих под понятие «жизнь после смерти». В глазах читателей – современников Пушкина Тиссо был известен прежде всего как автор книги о пагубных для физического и умственного здоровья последствиях онанизма («De l’onanisme, ou dissertation physique sur les maladies produit par la masturbation», 1758), рекомендаций в области гигиены и правильного питания («Avis au people sur sa santе́», 1761) и трактата о вреде умственного переутомления и ученого многочтения («De la santе́ des gens de lettres», 1766)[236]236
   О Тиссо и его значении в истории медицины и идеологии см.: [Emch-Deriaz 1992].


[Закрыть]. Все эти книги были переведены на русский язык и изданы еще при Екатерине II и сохраняли репутацию популярных и при этом вполне авторитетных медицинских руководств вплоть до середины XIX в., надолго пережив их автора (книга Тиссо об онанизме будет переиздана в 1845 г.) [Тиссот 1787; Врач светских людей 1792; Онанизм 1793]. Популярность не исключала, впрочем, иронии: М. М. Херасков начинает свою сатирическую поэму «Бахариана, или Неизвестный» (1803) патетическим панегириком чтению («О! душа уединения, / Сладостное книги чтения»), но уже в следующей строфе прерывает его, напоминая о предостережениях Тиссо:

 
Но всегда ль сидеть за книгами?
Не забавна жизнь сидячая,
Ради здравия вредна она —
Так ученый написал Тиссот.
 

[Херасков 1961: 240]

В басне В. А. Жуковского «Цапля» (1805) героиня (цапля) придерживается обычая «обедать по часам / И диететики Тиссотовой держаться» [Жуковский 1999: 96]. В дневнике С. П. Жихарева приводится анекдот, изображающий Тиссо влюбленным соперником Эдуарда Гиббона (еще одного автора, заметим попутно, читаемого Онегиным): «Однажды, когда Гиббон, по желанию леди, читал ей отрывки из своей истории, Тиссот сказал ему: „Господин историк, когда леди Фостер занеможет от скуки, слушая вас, я ее вылечу“. – „Господин медик, – отвечал Гиббон, – когда леди Фостер умрет от вашего лечения, я сделаю ее бессмертною“» [Жихарев 1955: 89. Запись 1805 г.].

Обрекая своего изнывающего от любовного томления героя на «читательское» времяпрепровождение, Пушкин, как кажется, иронизирует и над Тиссо, и над Онегиным. Онегин читает «без разбору» даже то, что предупреждает его о вреде чтения. Но предостережения швейцарского медика, вероятно, тщетны и в том случае, если в руки Онегина попал трактат Тиссо об онанизме. В пользу подозрения, что Пушкин подразумевал «чтение» Онегиным именно (или: также и) этой книги, свидетельствует веский аргумент – это патетический пассаж, посвященный Тиссо в философско-антропологическом трактате А. Н. Радищева «О человеке, о его смертности и бессмертии», заканчивающий его первую часть. Пушкин, как известно, позже напишет о Радищеве отдельную статью («Александр Радищев», 1836), отозвавшись в ней уничижительно именно о философском трактате своего героя («Умствования оного пошлы и не оживлены слогом»), но можно думать, что прочитал его уже раньше (по цитируемому им изданию 1807 г.: «Собрание оставшихся сочинений покойного А. Н. Радищева». Ч. I). Пассаж Радищева заслуживает того, чтобы привести его полностью:

«Блажен, о человек! Если смерть твоя токмо естественная твоя кончина; если силы твои телесные и умственные токмо изнемогли, и умреть мог от единыя старости. Житие твое было мудрственно и кончина легкий сон! Но таковая кончина редко бывает жребием человека. Восхищенный страстями, он носится по остриям; неумеренность раздирает его тело, неумеренность лишает его рассудка; состарившись в бодрствующие свои лета, на ветхость дней замыкает ему очи; болезни, внедрившиеся в его тело, преторгают его дыхание безвременно и раскаивающегося на одре смертном подавляет отчаянна. Во младости неумеренность любовные страсти, в различных ее видах, расслабляет силы телесные и умственные. О, юноша! читай Тиссо об онанизме и ужаснися. О, юноша! войди в бедственное жилище скорбящих от неумеренности сладострастия; воззри на черты лиц страждущих: – се смерть летает окрест их. – Где разум, где рассудок, когда теряется чувственность» [Радищев 1941: 69–70, 139–141].

Влияние работы Тиссо об онанизме в истории общественной мысли Европы трудно преувеличить. В осуждении онанизма и апологии полового воздержания Тиссо развивал не новый к его времени тезис о патогенетической роли кровообращения: сексуальное возбуждение, а мастурбация особенно, вызывает прилив крови к голове и тем самым препятствует кровоснабжению других органов, вызывая в них процессы нервной и мышечной атрофии [MacDonald 1967: 423–431; Engelhardt 1974: 234–248; Stengers, Neck 1984; Laquer 2003][237]237
   Еще до появления русского перевода книги Тиссо (1793) русскоязычный читатель мог познакомиться с его аргументацией по статье А. Бахерахта «О неумеренности в любострастии обоих полов», включенную в: [Бахерахт 1779].


[Закрыть]. Вызванная избыточным кровяным давлением дегенерация нервной системы в конечном счете приводит, по Тиссо, к безумию. Того же мнения придерживались авторитеты современной Тиссо психиатрии англичанин Эразм Дарвин (1731–1802) и американец Бенджамен Раш (1745–1813), использовавшие в качестве средства психиатрического лечения вертящееся кресло, призванное, по их мнению, «разогнать» кровь в мозгу и восстановить движение нервных тканей тела [Александер, Селесник 1995: 165][238]238
   Убеждение в том, что онанизм может быть причиной сумасшествия, является общераспространенным вплоть до конца XIX в. Так, напри., из «Писем человека, сошедшего с ума» А. К. Шеллера-Михайлова выясняется, что в гимназии, оторванный от родных, герой увлекался «мелким развратцем», «который царствует нередко среди детей, запертых вместе, насмотревшихся на всякую закулисную семейную грязь дома, живущих среди развращенного городского населения» [Шеллер-Михайлов 1904: 538]. Учитывая, чем закончилась жизнь героя записок, занятия онанизмом не прошли для него даром. Известно, что Вагнер объяснял психическую болезнь Ницше также онанизмом; в длинном письме к лечившему Ницше доктору Айзеру (от 23 октября 1877 г.) Вагнер приводит ряд типичных, по его мнению, случаев умственных расстройств, ставших результатом занятия онанизмом, и советует Айзеру перво-наперво поговорить с Ницше «со всей серьезностью, не скрывая от него первичную причину его болезни» (цит. по: [Weiner 1995: 340]).


[Закрыть]. К концу XVIII в. медицинские предостережения Тиссо прочитываются в идеологическом контексте властного (прежде всего – педагогического) контроля. Аутоэротизм оставляет субъекта наедине с собою и уже поэтому делегирует субъекту непозволительную в структуре социальных обязательств этическую свободу [Comfort 1968: 81–82; Jordanova 1987: 68–79; Rohlje 1991; Захарьин 1998: 49–88]. В 1820-е гг. убеждение во вреде мастурбации общепризнано и повторяется в порядке медицинской аксиомы. Работавший в эти годы врачом в Калинкинской больнице и ставший автором первого в истории отечественной медицины «Медико-топографического описания Санкт-Петербурга» земляк Тиссо Генрих фон Аттенгофер не забывает предостеречь русского читателя о пороке, производящем «нещетное множество раcслабленных телом и духом» и являющемся «главнейшею причиною, что от 15 до 45 лет – лет наиболее обещающих силу и крепость – столь много людей достается в добычу смерти»:

Легкое сообщение сей юношеской заразы споспешествует распространению оной и делает ее в новейшия времена обыкновенною. В школах, институтах и вообще, где только один или несколько таковых зараженных сходятся вместе с незараженными, там сие страшное зло вкореняется навсегда. Стыдливость и неразумие часто скрывают его от родителей и воспитателей, доколе грех не изобразится явственными чертами на изменившемся лице; а затем вскоре следует дряхлость всего тела и дни юности преждевременно заступает старость. И в сем городе, к сожалению, оный опасный порок весьма распространился в обоих полах; особливо же он гнездится в здешних, превосходных, впрочем, учебных заведениях; ясные признаки доказывают его опустошение в таковых местах.

Рекомендации на предмет того, каким образом «истребить толикое зло», аналогичны, по мнению самого Аттенгофера, рекомендациям на предмет искоренения моровой язвы («Отлучение зараженнаго предшествует всем прочим целительным мерам. <…> Воспитывающие и надзиратели обязаны тщательнейше примечать за всеми действиями и поведением вверенных им лиц. <…> Увещевание об угрожающей опасности, живое изображение гибельных последствий и, где можно, показ самих примеров для убеждения») [Аттенгофер 1820; цит. по электронной версии: nursehistory.org/txt/att3.htm][239]239
   Об Аттенгофере см.: [Scalabrin 1983].


[Закрыть].

С оглядкой на восклицания Радищева, любовные страдания Онегина подытоживают опыт его юности, растраченный в «науке страсти нежной» (1, VIII, 9), а акцентированное рифмой соотнесение имен Тиссо и Руссо создает для этого еще и дополнительный контекст – напоминая о «педагогической» дидактике, объединявшей при жизни двух друзей-единомышленников, в защиту «неопытной юности», охраны телесного целомудрия, ограждения взрослеющего ума от нечистых чувств, а тела – от пагубных пороков [Pinto-Correia 1997: 97–99]. Наставления Тиссо об ужасных последствиях, к которым приводит онанизм «неопытную юность», непосредственно созвучны покаянному мазохизму Руссо – автора «Исповеди» и «Эмиля» (1762): «Беда тому, кто однажды познает этот опасный суррогат. Его тело и сердце будут пребывать в нервном расстройстве, и он до могилы будет испытывать тяжкие последствия этой привычки».

Пушкин определенно не был равнодушен ни к тому, о чем писал Руссо, ни к тому, о чем писал Радищев: известно, что в 1835 г. он приобрел книгу французского медика Л. Деланда о последствиях любовных излишеств и особенно о воздействии онанизма на здоровье, дополняющую и еще более сгущающую картину, нарисованную Тиссо [Модзалевский 1910: 223 (№ 871)][240]240
   De l’Onanisme et des autres abus vénériens, considerés dans leur rapports avec la santé. Par le Docteur Leop Deslandes. Bruxelles, 1835.


[Закрыть]. Н. Л. Бродский в первом издании своего комментария к «Евгению Онегину» отмечал, что интерес к Тиссо может быть как-то связан с самолечением героя от поразившей его болезни (8, XXXI–XXXII) [Бродский 1932: 172][241]241
   В последующих изданиях комментария Бродского этого замечания уже нет.


[Закрыть], этого же мнения придерживался Д. Чижевский [Pushkin 1953: 291]. Другие комментаторы пушкинского романа в упоминании о Тиссо какого-либо сюжетного целесообразия не усмотрели (хотя, как оговаривается С. Громбах, «в книгах Тиссо еще можно было бы предположить наличие целебных советов» [Громбах 1989: 86]). Между тем такое целесообразие исключить нельзя. Л. И. Вольперт, указавшая (вслед за В. Набоковым) на ряд интертекстуальных перекличек пушкинского романа с комедийной трилогией Бомарше, высказала предположение, что Пушкин (в библиотеке которого было шеститомное собрание сочинений Бомарше) [Модзалевский 1910: 155, № 588] мог вспомнить о Тиссо с оглядкой на предисловие к «Севильскому цирюльнику», приглашающее в театр зрителя, «довольного своим здоровьем <…> своею возлюбленною, своим обедом» (260). В том случае, если здоровье зрителя «подорвано», а «пищеварение расстроено», Бомарше советует ему «просмотреть образцовые труды Тиссо о воздержании» [Вольперт 1998]. При таком прочтении можно думать, что Онегин следует совету Бомарше буквально, – в то время как Фигаро нахваливает «крохотную ножку» Розины (298), Онегин тщетно гасит страсть, следуя унылым предписаниям швейцарского доктора. Ирония над тщетою онегинских усилий покажется при этом сильнее, коль скоро мы конкретизируем, о каком воздержании в данном случае идет речь. Если согласиться с О. Проскуриным, увидевшим намек на тему онанизма уже во второй главе романа (в поэтическом самопризнании Ленского о времени, проведенном вдали от возлюбленной Ольги: «Он пел те дальние страны, / Где долго в лоно тишины / Лились его живые слезы» [Проскурин 1999: 156–157]), то схожий намек в восьмой главе указывает на повторение схожих переживаний в схожей ситуации – ситуации, уподобляющей Онегина («Он <…> чуть с ума не своротил, / Или не сделался поэтом») Ленскому[242]242
   В связи с интересом Евгения Онегина к Тиссо напомним попутно о давней статье психиатра И. Б. Галанта, объяснявшего особенности психологии А. С. Пушкина «гармоничной функцией обеих долей гипофиза», но считавшего, что поэт страдал гипертрофированным развитием половых желез – был «болезненным эротоманом гипергонадального типа» [Галант 1927: 43, 50].


[Закрыть]. В том же контексте более объяснимым становится и упоминание Пушкиным о Биша. Онегин читает не Биша-гистопатолога, описавшего 21 тканевую структуру человеческого тела, а Биша – автора рассуждений (изложенных в 6-й, разрезанной Пушкиным главе «Физиологических исследований о жизни и смерти») на предмет страстей и их влияния на умственную (по Биша, «животную») и органическую жизнь.

Vis electrica: лягушки и люди

…сила, наиболее действующая в натуре…

Франц Эпинус. Рассуждение о воздушных явлениях, 1763

Учение Ксавьера Биша об органической и животной жизни предельно усложнило представление о границах самой человеческой жизни. По Биша, прекращение животной жизни не всегда означает прекращение жизни органической. По мнению других ученых, принимавших предложенное Биша разделение жизни на животную и органическую, последовательность прекращения жизненных процессов могла быть описана и в обратном порядке: прекращение органической жизни не означает прекращения животной. Подобного мнения держался, в частности, бывший лицейский учитель Пушкина, а в 1820–1830-е гг. университетский профессор философии А. И. Галич (1783–1843). В изданном в 1834 г. философско-антропологическом сочинении «Картина человека» Галич описывал процесс телесного умирания в порядке, обратном тому, каким его видел Биша: «Сперва изнемогает деятельность низших систем органических <…> между тем как сердце еще чуть-чуть колышется, затем оно изнывает, останавливая вместе с тем отправления самых чувств, самого мозга» [Галич 1834: 130][243]243
   Пушкин купил книгу Галича сразу по ее появлении [Модзалевский 1988: 13].


[Закрыть]. Разногласие ученых на предмет последовательности прекращения органической и животной жизнедеятельности никоим образом, однако, не отменяло, а скорее еще более подчеркивало радикализм авторизованного Биша убеждения в процессуальности смерти и неоднозначности ее физиологических проявлений. Во Франции благодаря работам Эммануэля Фодере и Матью Орфила это убеждение станет отправным, в частности, для теории и практики судебно-медицинской экспертизы. Поскольку смерть вызывается разными причинами и в каждом случае проявляет себя различным образом, постольку установление причин смерти определяется совокупностью патологических изменений организма, суммой телесных признаков. Взятые порознь, такие признаки – ненадежны [Orfila 1818; Fodе́rе́ 1813: 343–373]. В России ту же идею развивает И. В. Буяльский (1789–1856), автор одной из первых отечественных работ по судебной патологоанатомии («Руководство врачам к правильному осмотру мертвых человеческих тел для узнания причин смерти, особливо при судебных исследованиях» (1824)) и капитальных «Анатомико-хирургических таблиц» (1828), много лет возглавлявший кафедру анатомии Медико-хирургической академии. В 1844 г. в рецензии на «Краткую анатомию» Буяльского Одоевский подчеркнет ее принципиальную и все еще актуальную преемственность с работами Биша [Сакулин 1913: 490]. Анатомические исследования, по Буяльскому, делают очевидной поразительную «изменчивость человеческого тела»: «Все части тела нашего, как жидкие, так и плотные и твердые, начиная с минуты рождения или, лучше сказать, с минуты зачатия и до самой смерти, беспрестанно изменяются в объятности, форме, строении и пр. <…> В нас происходит внутреннее и беспрестанное движение, посредством которого наши органы, по-видимому, с одной стороны, тратятся и разрушаются, а с другой – вознаграждаются и приобретают новую силу. Это возобновление наших составных начал составляет одно из главных действий жизни или даже, можно выразить, – составляет самую жизнь» [Буяльский 1844: 148][244]244
   Оставленная Буяльским обширная коллекция анатомических и инъекционных препаратов, а также гипсовых посмертных масок хранится сегодня в музее Российской военно-медицинской академии в С.-Петербурге.


[Закрыть].

В глазах современников Биша изучение физиологических изменений, происходящих в человеческом теле, служило аргументации, диссонировавшей традиционным представлениям о природе человека. Теологическое понятие души уже в эпоху Просвещения находит синонимию в понятиях, призванных устранить очевидный парадокс картезианской дихотомии сознания и тела, – противоречие между постулатом об автономии души и тела и принципом галеновской медицины (не отвергавшимся Декартом) о воздействии эмоций (resp. «сознания») на тело. В согласии с индуктивизмом Ньютона пусть даже и механистическое понимание человеческой природы так или иначе требовало допущения связи, существующей, с одной стороны, между согласованной работой «телесной машины», а с другой – тем, что определяет согласованность ее работы. Концептуальным определением искомой связи для медиков эпохи Просвещения служит понятие «анимизм» (термин, предложенный в начале XVIII в. Георгом Шталем) [King 1967: 797–802] и позже сменившее его (в работах медиков «школы Монпелье») понятие «витализм» [Moravia 1978: 45–60; Lopes Piñero 1988: 117–132; Maulitz 1987: 14–15]. Оба этих понятия, при всем их различии, обозначают силу, ответственную за согласованное целесообразие телесных функций (например, за то, что во рту выделяется слюна, а в желудке – желудочные соки). Организм живет благодаря сопротивлению, которое оказывают «анимизм» и «витализм» энерции умирания. Сила этого сопротивления различна, но существование самой жизненной силы универсально, поэтому дело анатома – выявлять физиологические механизмы, определяющие подобные различия в соотнесении с предполагаемым универсализмом природного и – шире – космологического целесообразия. Человеческие тела, очевидно, демонстрируют свою антропологическую общность, но в глазах анатома такая демонстрация отныне реализуется не столько на уровне обобщенной телесной статуарности (как это предполагалось, например, в эпоху Ренессанса формулой телесной гармонии), сколько на уровне латентных физиологических детерминант – будь то «жизненная сила» (Lebenskraft – в терминологии немецкого витализма), или, как называл ее Биша, «животная активность». Позитивистский пафос дискретного анализа (этимология понятия «анатомия» оказывается здесь вполне говорящей – «рассечение», «разъединение» на составные части) опосредуется поэтому синтетическим (и индуктивным) априоризмом взаимосвязи, целостности, природного единства, «сочувствия» разноименных частей мироздания, а натурфилософский интерес к загадкам смерти и жизни предстает при этом равно позитивистским и мистическим.

В европейской литературе замечательным выражением такого интереса стал шедевр Мэри Шелли – роман «Франкенштейн» (1818). Создавая человекообразного монстра из останков человеческих тел, Франкенштейн выступает в романе одновременно в роли врача-анатома и Господа Бога, реформирующего косную телесную материю, с тем чтобы «продлить» ее органическое существование. Монструозность полученной креатуры является, однако, вполне демонической (отсылая к традиционным представлениям об уродах как порождениях дьявола), а само анатомирование – сатанинской или по меньшей мере колдовской практикой. Смерть в романе обратима. Комбинаторика тканей и органов оживотворяет «совокупную» телесность их доноров и суммируется в нечто, что равно является телом и трупом, человеком и нечеловеком. Сэмюэл Фасбиндер, исследовавший роман Мэри Шелли в контексте научного, и в частности медицинского, знания современной автору эпохи, подчеркивает важность этого контекста для самой Шелли и для ее первых читателей [Vasbinder 1976; Тrорр 1977: 53; Roth 1978: 248; Chapple 1986: 35–36; Helman 1992][245]245
   О символической продуктивности романа Мэри Шелли в истории общественной и политической мысли Европы XIX в. см.: [Baldick 1987].


[Закрыть]. При своем появлении роман Мэри Шелли читается теми, для кого соответствующий контекст действительно важен, – в России одним из таких читателей был князь В. Ф. Одоевский, написавший на роман рецензию (опубликованную в 1827 г. в «Московском вестнике»)[246]246
   Московский вестник. 1827. Ч. 3. С. 179–181. В 1834 г. в «Сыне Отечества», в статье «Об историческом романе во Франции и Англии», переведенной из «Revue Britannique», отмечалось: «У мистрис Шеллей есть романы, например Франкенштейн, которые очень стоят самых странных произведений французской литературы» (Сын Отечества. 1834. Ч. XLVI, № 51. С. 614).


[Закрыть]. Прочитанный с оглядкой на научно-медицинские пристрастия своего времени, «Франкенштейн» предстает созвучным прежде всего интересам современников в сфере исследований «животного электричества» (о котором говорит и сама Шелли в предисловии ко второму изданию романа в 1831 г.[247]247
   «Лорд Байрон и Шелли часто и подолгу беседовали, а я была их прилежным, но почти безмолвным слушателем. Однажды они обсуждали различные философские вопросы, в том числе секрет зарождения жизни и возможность когда-нибудь открыть его и воспроизвести. <…> Быть может, удастся оживить труп; явление гальванизма, казалось, позволяло на это надеяться; быть может, ученые научатся создавать отдельные органы, соединять их и вдыхать в них жизнь».


[Закрыть]) – явления, открытого в конце 1780-х гг. благодаря опытам болонского врача Луиджи Гальвани и имевшего огромное значение для интеллектуальной истории Европы.

По легенде, открытию Гальвани предшествовало случайное наблюдение, что свежепрепарированная ножка лягушки начинает сокращаться каждый раз, когда ее нервов касаются металлическим предметом, а поблизости от нее проходит электрический разряд[248]248
   Достоверность легенды и приоритет Гальвани в традиции опытов над лягушачьими лапками подвергаются сомнениям. С. Г. Бернатосян уверенно называет предшественниками Гальвани Яна Сваммердама, И. Зульцера и М. Кальдони [Бернатосян 1998: 79–81], что, однако, не отменяет главного – авторского радикализма Гальвани в объяснении соответствующих опытов.


[Закрыть]. После пионерской работы Гальвани («De viribus electricatis in motu musculari» – «Об электрической силе в мускульном движении», 1791), закрепившей за описанным в ней явлением название «гальванизма», европейские физиологи проводят многочисленные эксперименты, проверяющие вывод, сделанный самим Гальвани, о том, что спазматические сокращения мышц лягушки результируют не индуцирование их током извне (правильность этого мнения позже докажет Вольта), а электричество, вырабатывающееся в самом теле лягушки. Научный и общественный эффект, произведенный открытием Гальвани в интеллектуальном контексте Европы своего времени, трудно переоценить. А. X. Востоков в стихотворении 1804 г. назовет Гальвани – наряду с Галилеем, Ньютоном, Лавуазье, Лафатером, Франклином, Кантом – «бессмертным умом», строителем «храма познаний» [Востоков 1935: 153]. Полувеком позже прославленный физиолог Эмиль дю Буа-Реймон, оглядываясь на еще памятные для его современников события, напишет, что «волнение, вызванное появлением книги Гальвани среди физиков, физиологов и врачей, можно сравнить лишь с бурей, появившейся в то же самое время на политическом горизонте Европы. Повсюду, где только имелись лягушки и где только можно было раздобыть два куска разнородного металла, всякий хотел собственными глазами убедиться в чудесном воскрешении отрезанных членов»[249]249
   Bois-Reymond E. du. Untersuchungen über tierische Elektrizität. Berlin, 1848. Bd. I. S. 50. – Цит. по: [Даннеман 1938: 176]. В конце XIX в. Н. К. Михайловский увидел в теории гальванизма предвосхищение теоретических инноваций гегелевской философии: в обоих случаях мы имеем дело с поляризацией тождественно-взаимообратимых величин (положительный-отрицательный полюс – у Гальвани; тезис-антитезис – у Гегеля) и их продуктивным взаимодействием (электрический разряд, диалектика синтеза) [Михайловский 1900: 279–282]. Над этим сравнением посмеется Ленин: «Удивительное остроумие! С таким же успехом можно бы связать и г. Михайловского с китайским императором! Что отсюда следует, кроме того, что есть люди, которым доставляет удовольствие говорить вздор?!» [Ленин 1941: 146].


[Закрыть].

Опыты над лягушками вскоре были продолжены в опытах над человеческими телами. Использование электричества в медицинской практике имело свою предысторию. Способность электрического разряда вызывать в животном организме определенные физико-химические изменения была известна и раньше [Hoff 1936: 157–172]. В середине XVIII в. эту способность специально изучают Джозеф Пристли и Ван Труствик (заложившие своими исследованиями основы современной электрохимии). Важнейшим открытием в данном случае стало изобретение в 1745 г. фон Кляйстом так называемой лейденской банки – первого созданного физиками электрического конденсатора (банка с водой, в которую помещался наэлектризованный трением металлический стержень), позволившего накапливать большие электрические заряды. Прикосновение к лейденской банке вызывало электрический удар – эффект, породивший, помимо прочего, медицинские надежды на то, что воздействие электричества может быть полезным при лечении некоторых болезней. По мнению большинства ученых-медиков этого времени, человеческое тело мыслилось наполненным особой электрической материей, проницаемость и движение которой определяет собою природу нервных возбуждений (по предположению английского ученого Свитена Хейлса, электричество в человеческом организме создается трением, возникающим при движении крови по сосудам). Паралич, считавшийся следствием закупорки телесных жидкостей, требовал усиления нервного возбуждения, а при признаваемом тождестве электрических и нервных импульсов способом, который мог бы такую закупорку устранить, полагалась электризация – стимулированное электрическими разрядами сокращение парализованных членов. Для этого паралитикам предписывали «электрическую ванну»: их помещали на изолирующей подставке и заставляли прикасаться к кондуктору электрической машины [Даннеман 1938: 32][250]250
   Об успешном лечении ревматизма посредством «электрической машины» упоминает между прочим в своих воспоминаниях Е. П. Янькова [Рассказы бабушки 1989: 247].


[Закрыть].

Рис. 6. Опыты Гальвани. Гравюра XVIII в.

Давнее представление об органической силе электричества (vis electrica, как назовет ее уже в конце XVI в. физик Вильям Гилберт [Roller, Roller 1954: 6]) становится с этого же времени отправным для литературных и научных метафор, обозначающих «отприродную» детерминацию человеческих чувств и их социативного выражения. Так, к примеру, Ф. Эмин, описывая в романе «Непостоянная Фортуна, или Похождение Мирамонда» (1763) охвативший героиню любовный пыл, приравнивает его действие к действию «электризации»: «Несчастная Белиля жестокой любви почувствовала электризацию» [Эмин 1763: 270]. К концу XVIII в. работы, посвященные электричеству, составляют уже не один десяток названий. Сидни Лихт в своей «Истории психотерапии» упоминает 60 работ, опубликованных с 1744 по 1795 г. только по вопросам электротерапии, имевшей к этому времени авторитетных энтузиастов во всех странах Европы. Особенной славой на этом поприще пользовались итальянец Пивати, французский физик аббат Ж.-А. Нолле и швейцарец Жан Жаллабер, считающийся «первым ученым-электротерапевтом» Европы, способствовавшие в конечном счете созданию своеобразного мифа о «чудотворности» электричества [Licht 1959: 42–69; Benguigui 1984: 78]. В России, как и в Европе, Нолле и Жаллабера читали не только физики и врачи. Одним из читателей был граф обер-камергер П. Б. Шереметев, купивший французское издание «Электрических экспериментов» Жаллабера (1749) в Московской академической книжной лавке [Копанев 1986: 91].

Один из энтузиастов электротерапии, Кристиан Готлиб Кратценштейн (1723–1795), несколько лет (1748–1753) работал в Санкт-Петербургской Академии наук, где он, правда, не занимался электротерапией непосредственно, но общался с ведущими учеными России, не безразличными ни к физике, ни к медицине – Ломоносовым, Георгом Рихманом, анатомами Абраамом Кау-Бурхааве и Иоганном Вейтбрехтом[251]251
   Подробная биография Кратценштейна и обзор современных ему исследований в области электричества и электротерапии: [Snorasson 1974; Kaiser 1977: 539–554].


[Закрыть]. Широкая публика также не была в неведении о значении научных экспериментов с электричеством. В пяти изданиях «Письмовника» Курганова (с 1769 по 1793 г.) «лейденский опыт» будет неизменно упоминаться в ряду «Знатных изобретений, с некоторого времени в Европе учиненных» («Сильное потрясение в теле от Електрической силы») [Курганов 1793: Ч. 2, 208][252]252
   Во второй половине XVIII в. экспериментирование с электричеством ассоциировалось по преимуществу с различного рода «курьезами» – фокусами, машинами-автоматами, движущимися игрушками, и было нередким атрибутом салонного развлечения [Кудрявцев 1948: 242]. На гравюре XVIII в., воспроизведенной в книге П. С. Кудрявцева, галантные кавалеры демонстрируют опыты нарядным дамам. Лаборатория, как справедливо замечает А. И. Липкин, в этих случаях выступает элементом светского салона [Липкин 1999].


[Закрыть].

С открытием гальванизма представление об электрической материи, наполняющей человеческое тело (в справедливости этого тезиса русскоязычный читатель мог лишний раз убедиться по изданному в 1789 г. переводу четырехсотпятидесятистраничной монографии Пьера Бертолона [Бертолон 1789]), о чудотворности электричества, вызывающего движение в обездвиженных членах тела (на русском языке многочисленные примеры на этот счет приводились в изданном в 1793 г. сочинении Джорджа (Георга) Адамса «Електрические опыты, любопытства и удивления достойные» [Адамс 1793])[253]253
   См. также изданную ранее брошюру Джузеппе Маджи (Maggi) «Опыт о действиях электрической машины в разсуждении человеческого здравия» М.: Ф. Гиппиус, 1786. Об авторстве Маджи: [Громбах 1953: 50].


[Закрыть], и сама просветительская идея о существовании особой жизненной силы, выражаемой понятиями «анимизм» и «витализм», стали еще более вескими. Общераспространенное убеждение в таинственном могуществе электричества не исключало теологических коннотаций[254]254
   См., напр.: [Benz 1989]. Религиозные аналогии на предмет электричества не исключаются, стоит заметить, и сегодня; так, например, современный физик-теоретик Лоуренс Фагг характеризует электромагнитную силу как естественно-научную аналогию Божественного присутствия: [Fagg 1999: 23].


[Закрыть] и поддерживалось тем обстоятельством, что при очевидности самого явления гальванизма исследователи-экспериментаторы конца XVIII – начала XIX в. радикально расходились в объяснении причин, которыми оно вызывается. Описывая свои опыты, сам Гальвани сравнивал мышцу лягушки с лейденской банкой и предполагал, что поверхность и внутренность мышцы заряжены противоположным образом. Алессандро Вольта считал, что в опытах Гальвани ноги лягушки играют роль чувствительного электроскопа, но основа электрического процесса заключается не в них, а в соприкосновении разнородных металлов. С Вольта решительно спорил Александр фон Гумбольдт, еще один авторитет ученой Европы (в 1797–1799 гг. опубликовавший обширное сочинение о животном электричестве под заглавием «Versuche über die gereizte Nerven– und Muskelfasser» – «Опыты о раздраженных нервах и мышечных волокнах»), отстаивая гипотезу, согласно которой (и вопреки объяснению Гальвани) гальванические явления вызываются особой жидкостью, скопляющейся в животных органах[255]255
   Подробнее см.: [Kipnis 1987: 107–142; Pera 1992].


[Закрыть].