Текст книги "Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры"

 
Читатели любезны!
Прими от нас глас слезный…
 

(Петербург, Смоленское православное кладбище. А. М. Хавроньину и его супруге. 1783 г.);

 
Читатель! Если ты с чувствительной душой,
Почти слезою прах того, кто был любезен…
 

(Москва, Введенское кладбище. А. Ф. Руско. 1808) [Царькова 1999: 188]

Становясь постепенно излюбленным жанром эпигонов Жуковского, кладбищенская поэзия в ее сентиментальном элегически «греевском» варианте и созвучии масонской пропаганде к 1820-м гг. заметно тривиализуется и начинает вызывать критику даже у ближайших друзей ее инициатора. «Жуковский слишком уже мистицизмует. <…> Он так наладил одну песню, что я, – пишет в 1819 г. П. А. Вяземский А. И. Тургеневу, – который обожаю мистицизм поэзии, начинаю уже уставать. Стихи хороши, много счастливых выражений, но всё один оклад: везде выглядывает ухо и звезда Лабзина. <…> Было время, что он напал на мысль о смерти и всякое стихотворение свое кончал похоронами. Предчувствие смерти поражает, когда вырывается; но если мы видим, что человек каждый день ожидает смерти, а все-таки здравствует, то предчувствия его наконец смешат нас» [Остафьевский архив 1899: 305–306][179]179
   «Евдоким Давыдов рассказывает, что изувеченный Евграф Давыдов говорил ему, что он все о смерти думает: „Ну, братец, и думаешь о смерти; ну, и думаешь, что умрешь вечером; ну, братец, и велишь себе подать чаю; ну, братец, и пьешь чай и думаешь, что умрешь; ну, не умираешь, братец; велишь себе подать ужинать, братец; ну, и ужинаешь и думаешь, что умрешь; ну, и отужинаешь, братец, и не умираешь; спать ляжешь; ну, братец, и заснешь и думаешь, что умрешь, братец; утром проснешься, братец; ну, не умер еще; ну, братец, опять велишь себе подать чаю, братец“. И таким образом проводит он весь день» [Там же]. (Письмо от 5 сентября 1819 г.)


[Закрыть].

На фоне читательских пристрастий начала и первой трети XIX в. «кладбищенская» образность продолжает связываться с элегической поэзией, готической прозой и масонскими сочинениями, но постепенно начинает допускать и иную – квазиантичную репрезентацию. Благодаря Готхольду Эфраиму Лессингу, выразительно противопоставившему (в трактате «Как древние представляли смерть», 1769) средневеково-христианскую и античную иконографию смерти, угрюмые сцены посмертного разложения контаминируются в общественном сознании с образом «красивой смерти» – традицией героического стоицизма и (или) классицистической пасторали («Et in Arcadia ego»)[180]180
   О традиции таких изображений в описываемую эпоху см.: [Guthke 1999: 128–172]. Автор странным образом не упоминает о Джозефе Райте (1734–1797) – художнике, в чьем творчестве изображение научных экспериментов и элегических портретов замечательно соседствует с «кладбищенскими» аллегориями (привидения в образе скелетов, философские раздумья над человеческими останками, вскрытые гробницы и т. п.), см.: [Egerton 1990: № 13 («Философ при свете лампы», 1769), 37 («Мираван у гробницы своих предков», 1772), 42 («Старик и смерть», 1774), 72 («Гробница Виргилия», 1779) и др.]. См. здесь же [Egerton 1990: 45] «Композицию со скелетом» (1772) Питера Бердета. К интерпретации здоровья и смерти в контексте «аркадийского» мифа: [Wolbert 1984: 23–36; Damiani, Mujica 1990; Bircher 1995: 57–68].


[Закрыть]. В 1789 г. Н. М. Карамзин, путешествующий по Германии, запишет свои впечатления от посещения церкви Святого Фомы в Страсбурге: рассматривая мраморное надгробие работы французского скульптора Ж. Б. Пигаля, русский путешественник был неприятно удивлен изображению смерти в виде скелета – изображению скелета он лично предпочел бы античное олицетворение смерти, соответствующее его описанию у Лессинга: фигуру юного героя с опущенным факелом [Карамзин 1964: 204]. В русской мемориальной скульптуре античные мотивы становятся доминирующими к 1820-м гг. Помимо традиционной могильной плиты и креста, на кладбищах этого времени появляются многочисленные стелы, урны, барельефы, способные создать в целом впечатление, что «в русском надгробном памятнике, при всем драматизме темы, мы вообще почти не встречаем ужаса перед смертью» [Ермонская и др. 1978: 67][181]181
   Это впечатление, вероятно, следует существенно скорректировать – хотя бы потому, что одним из аргументов в пользу «трезвого отношения русского человека к смерти» здесь же называется изображение «двух смеющихся черепов», расположенное «с чисто русской непосредственностью» (так! – К. Б.) «среди многочисленных античных эмблем чугунного декора на гранитном обелиске Пуколовых (начало XIX в.)».


[Закрыть]. В 1829 г. Баратынский в стихотворении «Смерть» подчеркнуто противопоставил «языческую» и христианскую идеографику смерти:

 
О смерть! Твое именованье
Нам в суеверную боязнь;
Ты в нашей мысли тьмы созданье,
Паденьем вызванная казнь!
 
 
Не понимаемая светом,
Рисуешься в его глазах
Ты отвратительным скелетом
С косой уродливой в руках.
 
 
Ты дочь верховного эфира,
Ты светозарная краса,
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса. <…>
 
 
Ты фивских братьев примирила,
Ты в неумеренной крови
Безумной Федры погасила
Огонь мучительной любви… <…>
 
 
Недоуменье, принужденье,
Условье смутных наших дней,
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей.
 

[Баратынский 2000: 370, 371]

Еще не появившись в печати, стихотворение Баратынского дало его читателям пищу для обсуждения и разногласий. О сути последних можно судить по письму П. А. Вяземского к жене, В. Ф. Вяземской: «Твоя критика на Боратынского слишком христианская, а в его стихах нет философии христианской: он на смерть смотрит совсем не христианскими глазами, и потому примеры, приведенные им, не должны казаться неуместными. Фивские братья и Федра тут представители двух идей, двух страстей: ненависти и любви иступленной…» К «христианской критике» стихотворения Баратынского склонялся и Пушкин: «Чтобы потешить тебя, скажу, что Пушкин с тобою согласен. Я вчера говорил ему и Боратынскому о твоем замечании. Мы были одного мнения, а он твоего»[182]182
   Письмо от 18 декабря 1828 г. Цит. по: [Баратынский 1957: 356–357].


[Закрыть].

Занятно, что в последующей, напечатанной в 1835 г. редакции своего стихотворения Баратынский переработал и частично устранил его нарочитую «антихристианскую» окраску: из первой строфы были изъяты 3-я и 4-я строки с их декларативным вызовом библейскому объяснению смерти как следствия грехопадения («Бог создал человека для нетления и соделал его образом вечного Бытия Своего; но завистью диавола вошла в мир смерть». Прем. 2: 23); строфа о Фивских братьях и Федре была заменена более обобщенным образом природных стихий и человеческих страстей, и т. д. Приняв более философский и менее «богоборческий» характер, стихотворение Баратынского, так или иначе, представляет собою определенное исключение на фоне «кладбищенской поэзии» эпохи. Михаил Вайскопф, рассмотревший его в ряду других стихотворений Баратынского, отмечает субъективную склонность поэта «к демонизации библейского Бога» и подверженность воздействию «размытого гностического настроя, который окрашивал всю предромантическую и романтическую культуру» [Вайскопф 2001: 18–19]. Но даже как определенное исключение «Смерть» Баратынского, по словам того же Вайскопфа, «отдает скорее кладбищенской лирикой Юнга и пиетистским пафосом кончины как всеобщего примирителя и уравнивателя людей, обличающего тщету их стремлений» [Вайскопф 2001: 18–19] и в этом смысле лишь оттеняет уже сложившиеся «жанровые» правила. Смерть-скелет и смерть-Эрос, страх перед смертью и ее обожествление равно репрезентируют устойчивую традицию и отчасти уже утомившую читателей риторику. Пушкинская Татьяна не случайно читает Ричардсона и Руссо, а Ленский (помимо споров с Онегиным о «гроба тайнах роковых») шаржирует стилистику кладбищенских ламентаций – образы, извлекаемые из сентиментальных сочинений и кладбищенской поэзии, остаются, несомненно, все еще притягательными для современников Пушкина, но вместе с тем уже дают повод для иронии: сюжетные и стилистические стереотипы поэтической «риторики смерти» в 1820-е гг. иллюстрируют в данном случае как устойчивость традиции, так и ее анахронизм[183]183
   О традициях сентиментализма в 1830-е и даже в 1840-е гг. см.: [Сакулин 1929: 336]. См. у него же о близости сентиментализма и масонства [Там же: 339]. Об увлечении романами Радклиф вспоминал, в частности, Аполлон Григорьев, зачитывавшийся ими в отрочестве в начале 1830-х гг. [Григорьев 1980: 34, 35, 64, 68]. К вопросу о значении темы смерти в творчестве Пушкина см.: [Постнов 1996; Kasack 2003].


[Закрыть].

Литературный дискурс, объединяющий «кладбищенскую поэзию» и иронию над такой поэзией, выглядит парадоксальным, но вполне объяснимым ввиду идеологии, конфликтно сочетающей традиционные воззрения на смерть и ее инновативную «медикализацию» – распространение натурфилософского и медицинского знания, интерес современников к анатомии и физиологии [Bluth 1934; Anders 1969: 34–36; Hagen 1960: 74–85; Wetzels 1971; Dewhurst, Reeves 1978]. Достаточно показательно, что интерес того же Жуковского к «кладбищенским темам» не мешал ему быть усердным читателем естественно-научных сочинений Шарля Бонне («Созерцание природы», «О Боге и вселенной»), эмпирико-психологических трудов Э. Б. Кондильяка («Трактат об ощущениях»), Ф. В. Д. Снелля («Начальный курс философии»), медицинских работ К. В. Гуфеланда («Макробиотика, или Искусство продления человеческой жизни») [Канунова 1978: 331–372; Бычков 1887: 49]. Помимо монографических и, в частности, периодических изданий по медицине («Друг здравия», «Вестник естественных наук и медицины», «Военно-медицинский журнал»), для начала XIX в. исключительно важными в конструировании «читательского» пространства, в котором на равных правах сосуществовали тексты, призванные иллюстрировать литературный и научный прогресс, становятся литературно-общественные журналы. Характерным примером в данном случае может служить основанный Н. М. Карамзиным «Вестник Европы», один из самых популярных и долговечных русскоязычных журналов, регулярно публиковавший, наряду с литературными прозаическими и стихотворными произведениями, обзоры, статьи и рецензии по, казалось бы, сугубо специальным вопросам естественно-научного и медицинского знания[184]184
   Очерк истории «Вестника Европы», а также постатейное расписание журнала за 1802–1825 гг. см. в диссертации: [Владковская 1979].


[Закрыть]. Таковы, например, разъяснения и практические рекомендации на предмет «новооткрытой бесценной пользы, происходящей от прививания коровьей оспы», «действительного лекарства от гнилых горячек», «новейшего и действительнейшего лекарства от плоских глистов», средств против «нервических желудочных болей», «подагрической болезни»[185]185
   Смесь // Вестник Европы 1804. № 1. С 60. См. также: Письмо из Гжатска к издателям // Там же. № 14. С. 134; Разные известия // Там же. 1815. № 20. С. 299–306; Новооткрытое действительное лекарство от гнилых горячек // Там же. 1804. № 2. С. 220 (средство – пивные дрожжи внутренне); Новые изобретения // Там же. 1804. № 11. С. 251; Смесь // Там же. № 13. С. 66–71 (средство – висмут); Два письма к издателю // Там же. 1809. № 14. С. 122–126.


[Закрыть], технических новинок в области зубного протезирования, изучения проблем беременности, лечения сумасшедших и глухонемых[186]186
   Общество беззубых // Вестник Европы. 1804. № 5. С. 66. См. также: Послание от больных зубов к медикам // Там же. 1820. № 2. С. 145–147 (о вреде сладостей для зубов); Мегалантропогенезия // Там же. 1803. № 18. С. 100–106 (о книге французского медика Робера и его теории рождения умных детей путем подбора умных родителей); Причина уродливости рождающихся, зависит ли от воображения матери? // Там же. 1810. № 15. С. 185–193 (автор отвечает на этот вопрос положительно, ссылаясь на наблюдения над животными: кошке наступили на хвост, она испугалась и вскоре родила котят с согнутыми хвостами); Кювье. О физическом и нравственном развитии человека. // Там же. 1817. № 21. С. 18–26; Доктор Ескираль. О страстях, рассматриваемых в качестве причин и признаков сумасшествия и способах врачевать оное // Там же. 1809. № 23. С. 200; Известия // Там же. 1814. № 7. С. 227–231 (обнадеживающие результаты испытаний в Петербургском училище для глухонемых). См. также: Д-р Гюилье. Сравнение состояния слепых с состоянием глухонемых // Там же. 1819. № 22. С. 119–122.


[Закрыть]. Среди многочисленных научных тем, нашедших свое освещение в журнале, – эксперименты с гальванизмом и магнетизмом, френологические изыскания, анатомические диковинки[187]187
   О славном Гальвани // Вестник Европы. 1802. № 3. С. 40–45; Смесь // Там же. 1806. № 15. С. 199; О местопребывании Месмера и о нынешней жизни сего достопамятного человека // Там же. 1809. № 22. С. 150–152; Елликон. Нечто о Месмере и магнетизме // Там же. 1820. № 24. С. 274–283. О четвертом возрождении магнетизма // Там же. 1824. № 5. С. 30–47. (Критика «новых начал магнито-сомнамбулической науки, употребляемой при лечении болезней». Автор называет эти средства «маскарадом медицины».); Краткие выписки // Там же. 1824. № 14. С. 156–161 (о «спасительном действии животного магнетизма»); Смесь // Там же. 1802. № 11. С. 236–241; Снядецкий А. Система д-ра Галля и некоторые примечания об его науке // Там же. 1805. № 12. С. 26–56; Смесь // Там же. 1805. № 16. С. 314; Смесь // Там же. 1808. № 1. С. 55–65. Разные известия и замечания // Там же. 1811. № 11. С. 230–235. Критическое обозрение системы доктора Галля // Там же. 1814. № 17. С. 33–57; Нечто о черепословии // Там же. 1817. № 3. С. 198–204. Анатомические диковины описаны в заметках: Чудный младенец // Там же. 1803. № 4. С. 33–35 (вскрытие умершего шестилетнего мальчика обнаружило, что его мозг был «необыкновенной величины»); О грибах, выросших на ноге живого человека // Там же. 1806. № 13. С. 12–14 (медико-биологическое объяснение того, как на обрезанной ноге заключенного стали расти грибы); Две шотландские мумии // Там же. 1802. № 6. С. 140–147 (история путешествия Гармана, нашедшего два хорошо сохранившихся в какой-то жидкости трупа); Московские записки // Там же. 1815. № 15. С. 230–232 (в Москве появилась «курица с человеческой головой. Молва о ней распространяется по всей обширной столице»).


[Закрыть]. В 1804–1808 гг. в журнале публикуются статистические данные о содержании больных в Голицинской больнице и хирургических операциях, производившихся работавшим в ней Е. О. Мухиным. Описания болезней и операций при этом детальны и не слишком «литературны» – будь то разрез верхушки мужского члена для спуска мочи, изгнание глиста «длиною в шесть аршин» или удаление пораженных раком груди и подплечных желез у молодой девушки[188]188
   Роспись сколько выпользовано в Голицинской больнице с начала заведения ея, т. е. с 22 июля 1802 по 1 марта 1804 // Вестник Европы. 1804. № 11. С. 214–219 (больше всего больных, 220 человек, страдает «любострастием»); О числе больных и об операциях, сделанных в Голицинской публичной больнице с продолжения 1805 г. // Там же. 1806. № 17. С. 47–53; О хирургических операциях, благополучно сделанных г. надворным советником доктором и оператором Мухиным, вне Голицинской публичной больницы 1805–1806 // Там же. 1807. № 7. С. 211–216; Операции, благополучно сделанные Оператором, Доктором Медицины и Хирургии, Надворным советником и Кавалером Ефремом Мухиным в прошлом 1807 г. // Там же. 1808. № 19. С. 233–249. Ефрем Осипович Мухин (1766–1850) – известный в то время московский врач, работавший ученым секретарем в Московской медико-хирургической академии. С 1817 г. он был профессором Московского университета. Его перу принадлежат многочисленные сочинения по медицине, среди которых «Разговор о пользе прививания коровьей оспы» (М., 1804), «Первые начала костоправной науки» (М., 1806), «Связесловие и мышцесловие» (М., 1812), «Курс анатомии для воспитанников, обучающихся медико-хирургической науке» (М., 1815–1816) и многие другие. Подробно: [Шилинис 1960].


[Закрыть]. В 1809 г. в журнале печатаются статьи, посвященные истории эпидемии моровой язвы[189]189
   Краткое историческое описание о бывшей в Астрахани моровой язве // Вестник Европы. 1809. № 14. С. 112–122; Известие о бывшей в Астрахани моровой язве в 1692–1693 гг. // Там же. № 19. С. 212–216; Черная смерть // Там же. С. 216–241 (об эпидемии моровой язвы 1348 г. в Азии, Европе и Африке).


[Закрыть], в 1814–1819 гг. – обширные выдержки из «Истории медицины в России» Вильгельма Рихтера, в 1820 г. – отрывки из «Медико-топографического описания С.-Петербурга» Генриха фон Аттенгофера[190]190
   Рихтер. История медицины в России // Вестник Европы. 1814. № 20. С. 281–301; № 21. С. 35–43; 1815. № 18. С. 180–194; 1818. № 1. С. 45–52; 1819. № 10. С. 130–137; Фон Аттенгофер. Отрывки из Новейшего описания С.-Петербурга // Там же. 1820. № 24. С. 298–308. В этом же году работа Аттенгофера вышла отдельным изданием: [Аттенгофер 1820].


[Закрыть] в ряду благодарных воспоминаний о врачах и удачных операциях встречаются, впрочем, рассуждения и о том, «действительно ли существует врачебная наука?»[191]191
   О покойном докторе Фрезе // Вестник Европы. 1809. № 14. С. 126–131; Письма к издателю // Там же. 1811. № 5. С. 56–60; О достоинстве медицины // Там же. 1812. № 1 (автор приходит к выводу, что эта наука все же существует).


[Закрыть], а также сетования на отставание России от Европы в популяризации новых способов лечения и доводы о необходимости специального медицинского «Российского журнала»[192]192
   Бриль-Крамер. Уведомление господам медикам и хирургам, в России находящимся // Вестник Европы. 1819. № 15. С 238–240 (автор считает, что в России нет сведений о новых способах лечения, и он намерен для информации выпускать «Российский журнал» в целях «собирания и распространения новейших открытий по медицине и хирургии»). Издание журнала не состоялось. В том же 1819 г. Бриль-Крамер издал популярное руководство «О запое и лечении оного. В наставление каждому, с приложением подробного изъяснения для неврачей о способе лечения сей болезни» (М., 1819).


[Закрыть] и т. д.

Единство внешнего читательского контекста, объединяющего медицинские статьи и литературные произведения в «Вестнике Европы» (а это только один пример в ряду других периодических изданий начала XIX в.), выражается, однако, не только в сосуществовании под одной обложкой лирических стихотворений и описаний хирургических операций, но и в собственно нарративной контаминации «обычного» (в частности, литературного) и медицинского дискурса. Бытописатель М. И. Пыляев вспоминает о легендарном петербургском чудаке 1810-х гг., некоем отставном морском офицере Кр-ве, который прославился своими курьезными прошениями в различные инстанции. Одно из таких прошений – министру внутренних дел О. П. Козодавлеву – цитировалось современниками в качестве анекдота, каламбурно контаминировавшего язык анатома и лексику благонамеренного чиновника: «Если бы взяли на себя труд анатомировать и раскрыть порученную в ведомство ваше внутренность, сколько бы вы нашли в недрах ее испорченных сильною несправедливостью кишок, вы бы увидели, что мой тощий желудок страдает спазмами, сколько бы вы нашли поврежденных нервов в порученной вам внутренности, служащей для варения всеобщего благоденствия, но угнетение остановило в них кровь патриотического усердия. Я уверен, что ваше превосходительство пришлете мне спасительную микстуру» [Пыляев 1898: 83]. Другой – уже собственно литературной – иллюстрацией того же «смешения языков» могут служить сатирические тексты, получившие распространение в европейской литературе XVIII в. и появлявшиеся в русскоязычных изложениях и переводах, излагавшие «анатомию» мозга петиметра, сердца кокетки и т. д. (знаменитыми образцами этого жанра стали очерки Дж. Аддисона в журнале «The Spectator»: [Рак 1998: 15–16]). Таков, к примеру, дважды опубликованный в «Вестнике Европы» рассказ итальянского поэта и ученого Лоренцо Пиньотти[193]193
   Пиньотти Л. Анатомическое описание сердца кокетки // Вестник Европы. 1806. № 12. С. 241–248; Он же. Достопамятный сон // Там же. 1811. № 1. С. 81–92. Еще раньше, в 1791 г., «бессердечность» модников обыгрывалась в сатирическом призыве Н. И. Страхова не тратить впустую деньги на приобретение книг «о сердце», поскольку «по новой Анатомии не находится оного в теле щеголей и щеголих» [Карманная книжка 1791: 85–86].


[Закрыть]; увиденное автором во сне хирургическое расчленение сердца и головы кокетки достаточно проясняет ее поведение: «Фибры сердца сплетены и спутаны, а вес сердца очень незначительный, внутри пусто».

Гуморальные страсти: кровопускание и клистир

Человеческое тело есть механико-гидравлическая машина.

Н. Максимович-Амбодик. Врачебное веществословие, 1783

Предшествующая Просвещению традиция европейской медицины, восходящая к Гиппократу и Галену, в целом акцентирует постоянное и структурное (строение скелета, систему костей, внутренних органов, кровеносных сосудов). Здоровье и болезни человеческого организма объясняются комбинаторикой факторов, зависящих от взаимодействия постоянных природных элементов и составляющих их свойств. Такие элементы, или «стихии» – воздух, огонь, земля, вода, – и составляющие их свойства (влажность, тепло, холод и сухость: так, вода – это композиция влажности и холода, огонь – сухости и теплоты и т. д.) взаимодействуют между собою и определяют как само функционирование, так и характер любых природных процессов. В человеческом организме четырем элементам и их свойствам соответствуют четыре показателя – четыре жидкости (гуморы): кровь, желтая желчь, черная желчь и флегма. Состояние организма результирует баланс исходных элементов, причем для разных людей такой баланс является разным и зависящим от доминантной роли одного из гуморов: различаются люди с преобладанием гумора крови (сангвиники), желтой желчи (холерики), черной желчи (меланхолики) и флегмы (флегматики)[194]194
   О гуморальной теории и ее роли в становлении новоевропейской науки см.: [Neuburger 1910: 124–160; Sigerist 1961: 317–333; Osler 1923: 118–125].


[Закрыть].

К концу XVIII в. рецепция гуморальной теории в России имела долгую предысторию. Античное учение о четырех стихиях как первоосновах физического мира было общим местом экзегетических комментариев (в частности, Иоанна Дамаскина) [Мильков 1997: 57–66]. К XV в. относятся первые из известных русскоязычных переводов из Гиппократа и Галена. Один из них – апокриф «Галеново на Гиппократа» – попал в состав монастырских сборников для келейного чтения и был воспроизведен митрополитом Макарием в своде «Великих Миней Четьих». Списки с этого памятника встречаются в рукописях XV–XVII вв. [Тихонравов 1863: 405–407; Змеев 1895: 242–245; Памятники литературы Древней Руси 1982: 192–215; Древнерусские апокрифы 1999]. Инициированная Петром институализация медицинской профессии придает гиппократовскому учению риторический контекст передовой западноевропейской науки. Во второй половине XVIII в. учение о зависимости темпераментов и характера от сочетания телесных жидкостей и сложения человеческого тела пропагандировалось С. Зыбелиным. В отдельно изданном «Слове о сложении тела человеческого» (М., 1777) и «Опыте к познанию сложения человеческого тела» (СПб., 1782; первоначально «Опыт» был анонимно опубликован в «Месяцеслове» за 1777 г.) различие темпераментов объясняется кровообращением – упругостью кровеносных сосудов, скоростью движения крови и т. д. Особенности кровообращения выражаются в особенностях темперамента, темперамент влияет на особенности характера. Схожее объяснение предлагает читателям автор безымянного «Философического рассуждения о душе», опубликованного в 1782 г. в масонском журнале «Вечерняя заря»:

У некоторых сложение (в данном случае кровообращение. – К. Б.) так порядочно расположено, что оное ни очень жарко, ни холодно, но посредственно: такие бывают искренни, верны, приятны, дружелюбны, чувствительны, щедры, мягкосерды, благотворительны, говорливы, веселы, беспечны, неустрашимы, забывчивы, роскошны и при всем том превосходного разума; они ростом высоки и толсты и потому нежны и горячи в чувствованиях; но как они имеют много крови, потому маленькие жилочки делают на лице их приятный румянец. Их кровь довольно умеренно и медленно обращается, почему и есть ни густая и не жидкая, и как они многокровны, то и называют их Сангвиниками. <…> У других сложение гораздо скорее, жарче и горячее, и такие люди весьма живы, проворны, нетерпеливы, непостоянны, чувствительны, подозрительны, сердиты, самолюбивы, смелы, дерзки, болтливы, немилосерды, торопливы, лукавы, способны и остроумны, в решении дел не спешат, но делают их с размышлением; они имеют сухощавое тело с великими жилами; на лице у них краска темная и имеют также весьма красную жидкую и скорую кровь. Почему и самая безделка может их рассердить; они имеют твердое и потому нечувствительное тело; а поелику в них много желчи, то и называются они Холериками. <…> У третьих сложение холоднее и медленнее, почему они задумчивы, глубокомысленны, постоянны, медлительны в своих намерениях, боязливы, подозрительны, толкуют все в худую сторону, скупы, в несчастьях чрезвычайно печальны, в счастии же и при успехах в своих намерениях веселы, самое маловажное дело заставляет их много думать; пронырливы, сердиты, скрывают то, что знают, мстительны, непримиримы, тихи, прилежны; трудолюбивы, разумны, молчаливы и никому не открывают своих намерений, тело у них сухощавое с великими жилами, на лице бледны, чувствительны, кровь имеют густую и черную и называются Меланхоликами. <…> У четвертых, наконец, сложение холодновато, ленивого и медленного свойства; они из всех слабейшие разумом и рассуждением; нрав у них свиной, ленивы, непорядочны, скучливы, медлительны, сонные, нежны, хилы и, как бы женщины, расслаблены, роскошны, непостоянны, боязливы, лице имеют несколько бледное и смуглое, жилы на теле у них малые, мягкосерды; кровь имеют густую, мокротную и водяную и потому называются Флегматиками[195]195
   Вечерняя заря. 1782. Ч. 1, февр. С. 94–98. Из других русскоязычных изданий, касающихся описания характеров в связи с анатомией и кровообращением, см.: [Скоти 1781].


[Закрыть].

В истории европейской культуры приложение гуморальной теории к классификации темпераментов репрезентируется изобразительной и литературной традицией и не лишено морализующей риторики. Сравнительное постоянство темпераментов, предзаданных определенностью телесного строения и соответствующего ему механизма («сложения») кровообращения, делает их дидактически удобным объектом изобразительного и литературного портретирования. Традиция такого портретирования, восходящего в своих истоках к античным авторам (прежде всего – к Теофрасту) [Förster 1893; Smeed 1985], к концу XVIII в. интерпретируется в терминах Просвещения и связывается с уже многочисленными «характерологиями» европейской литературы. Объяснение темперамента в зависимости от гуморальной «предрасположенности» человека к тем или иным страстям служит при этом не только изобразительным приемом литературы, но и практическим условием (само)воспитания. Изучение темпераментов предполагает возможность их «персонального» корректирования (см. показательное в этом отношении заглавие переведенного учеником С. Зыбелина Александром Ястребцовым французского сочинения «Мысли и находки, или Диэтетика с изображением темпераментов и показанием легчайших способов, как поправлять их, приближая к умеренному сложению, купно с начертанием пороков или недостатков и излишеств в твердых и жидких частях тела человеческого») [Мысли и находки 1799][196]196
   А. Ястребцов предпослал переводу патетический эпиграф, поясняющий «государственный» масштаб предполагаемой терапии: «Любовь к отечеству понудила стязаться / С болезньми, ссущими его священну грудь. / Да здравы отчества, да будут члены святы!»


[Закрыть]. Вышеприведенный пассаж из «Вечерней зари» (в полном объеме включающий также афористические эпиграммы и анекдоты, поясняющие различие человеческих характеров) не случайно появляется именно в масонском журнале. Осознание своих «гуморальных» особенностей и природной «самости» позволяет читателю «Вечерней зари» скорректировать свое поведение в соответствии с филантропическими идеалами социального братства и индивидуального самосовершенствования.

Медицинское значение гуморальной теории определяется убеждением в конститутивном для человеческого организма взаимодействии телесных жидкостей. К началу XIX столетия это убеждение по-прежнему сохраняет эвристическую силу: при всех интерпретационных частностях причинами болезней считается жидкостная дисфункция, а основными средствами к ее устранению – кровопускание и клистир, призванные очистить организм от излишних или испорченных гуморов.

В истории европейской медицины терапевтическое применение кровопускания и клистира восходит по меньшей мере к Античности (в напоминание о буквальном значении термина «катарсис» – «прочистка» организма)[197]197
   Об апологетическом отношении Галена к кровопусканию и соответствующей традиции античной медицины см. детальное исследование Питера Брэйна: [Brain 1986]. К медицинской истории понятия «катарсис»: [Abdulla 1985: 14–19].


[Закрыть] и широко представлено практиками народного врачевания, в том числе в России [Попов 1903: 14; Мазалова 2001: 55–56]. Христианская традиция, делая акцент на духовном очищении человека в практиках поста и, в более широком смысле, практиках телесной аскезы, также не исключает физиологической буквализации. Религиозный опыт предполагает чистоту помыслов, «легкость» тела и – не в последнюю очередь – опорожненный желудок[198]198
   См., напр.: [Вениаминов 1769]. Ричард Рэмбас напоминает о религиозно-интровертивных ассоциациях, связывавшихся в европейской литературе с клозетом: [Rambuss 1998]. См. также: [Sedgwick 1991].


[Закрыть]. «Духовно-катартический» эффект мог усматриваться и в лечебном кровопускании, – так преподобный Иоанн Лествичник (VI в.) выразительно сравнивает пастыря с опытным врачом, наставляя его в том, что «кровопускание есть скорое извлечение скрытого гноя. Кровопускание есть сильное и жестокое нападение на недугующих, для их спасения» («Слово особенное к пастырю». Гл. 2). Практические наставления по кровопусканию («от какой болезни в какой день из какой точки какой руки следует пустить кровь») дает преподобный Кирилл Белозерский [Прохоров 1993: 33]. К концу XVI в. собственно медицинская литература в пользу «прочищающей терапии» пополняется авторитетными руководствами Парацельса, Иоганна Хебенштрайта, Георга Пикториуса, Мартина Руланда, Андреаса Лангнера[199]199
   Привожу полные названия некоторых медицинских работ упомянутых авторов: Das Buch Paragranvm Avreoli Theophrasti Paraceli: Darinnen die vier Columnae, als da ist, Philosophia, Astronomia, Alchimia, vnnd Virtus, auff welche Theophrasti Medicin fundirt ist, tractirt werden. Jtem, Von Aderlassens, Schrepffens vnd Purgirens rechtem gebrauch / Alles new publicirt, Durch Doctorem Adamum von Bodenstein. [S. l.], 1565; Aderlaßbuch: für XXX. Jharen ausgangen, Darinne angezeigt wird, wie man die Aderlasse, Ventosen, oder Köpffe, recht, in der noth, die Gesundheit zu erhalten, gebrauchen sol…Sampt einem Bericht, Wie sich ein jeder Mensch, für, in, vnd nach der Aderlasse, Auch zu Pestilentz zeiten, halten sol: Aus dem Hippocrate, Galeno, Auicenna, vnd andern fürnempsten Medicis gezogen / Durch M. Joannem Hebenstreidt. Erffordensem. [S. l.], 1559. Nothwendige Ordnunge, wie man mit gutem furstand Aderlassen jede [m] zu gebrauchen, vnd erklärung, das Aderlassen nicht so ein geringe Artzney, oder euacuation sey, als der gemein Man[n] erachtet: Mit einem bericht, wie vnnd wenn Schrepffen an die Hand zunemen nutz sey / Alles durch Doctor Georgium Pictorium Villinganum, bey der Fürstlichen Regierung Ensißheim im oberen Elsas, bestelten Physicum. – zu dem andern mal beschrieben vnd vil gebessert vnd gemehret. [S. l.], 1569; New Aderlaß buch. Wie alle kranckheiten sollen durch Aderlassen geheilet werden. Jtem. Ein ander New Schrepffbüchlin, zu mancherley gebresten des Leibs: Alles zu nutz den Artzeten, Balbierern, Badern vnd krancken beschriben / Durch Martinum Rulandum Frisingensem, der Arzenney Doctorn vn[d] Professorn der Fürstlichen, loblichen Stadt vnd Schulen zu Lauingen. [S. l.], 1566; Promptuarium, wie zur Zeit der Pestilentz ein jeder Gesunder und Krancker sich mit allem Praeserviren vnd Curirn sol] Promptvarivm, Wie zur zeit der Pestilentz, ein jeder Gesunder vnd Krancker, Jung oder Alt, Man vnd Weibsperson, sich mit allem Praeseruiren vnd Curirn sol: Vor desgleichen nie auffkommen noch gesehen worden. Sampt Beyligenden seer nutzlichem Process, von der Aderless, welche Ader auff ein jede kranckheit zu lassen, damit nachtheil verhütet werde. Jtem Verzeichnus vnd warhafftiger bericht, Was ein jedes Himlisch Zeichen in Zodiaco für Glieder im menschlichen Cörper regiere, zur Aderlaß gantz notwendig, vnd andere gute Stücklein mehr / Autore Andrea Langner von Magdeburg [S. l.], 1576.


[Закрыть], их труды стали образцами для многочисленных руководств по медицине в XVII и XVIII вв. Лечебные предписания подкрепляются астрологией. Зодиакальные знаки соотносятся с гуморальным типом пациента (холерик, меланхолик, сангвиник, флегматик), участками его тела и надлежащими методами терапии. Расположение созвездий диктует время, а иногда и телесную топографию жилосечения (флеботомии) [Thornwald 1963: 152][200]200
   О роли астрологии в медицине Средневековья и Возрождения: [Sirasi 1990].


[Закрыть]. В России такие «флеботомические таблицы» остаются в употреблении вплоть до середины 1740-х гг.: в ежегодных «Месяцесловах» порядок и метод кровопусканий («О кровопускании жилном и рожечном») определяются темпераментом и соответствующей ему датой лунного календаря[201]201
   Последний раз астрологический календарь кровопускания (т. н. рудомет) был напечатан в «Месяцеслове» на 1746 г. Хотя его издатели не скрывали скепсиса на предмет астрологических соответствий уже в 1720-е гг., они оговаривали, что календарные даты кровопусканий суть «регула генеральные; нужда и закон пременяет, – тем не зри на нумеры и числа, где стоящим, но каждый в нужде себе да ищет помощи» (Месяцеслов на 1724 г.). О традиции медицинских рекомендаций в «Месяцесловах» см.: [Громбах 1953: 123–126].


[Закрыть].

О распространении, которое принимала практика «прочищающей терапии», и о доверии пациентов к этой практике в XVII–XIX вв. можно судить по хрестоматийным прецедентам: подсчитано, к примеру, что Людовик XIII в течение одного года получил от своего лейб-медика Бувара (Bouvard) 47 кровопусканий, 215 рвотных и слабительных и 312 клистиров (т. е. без малого один клистир в день). Другой поклонник кровопускания и слабительного, Гёте, из года в год ежедневно пил, по предписанию врачей, мариенбадский Kreuzbrunnen (ежегодно более 400 бутылок), прибавляя к нему горькую соль, пилюли из ревеня, ялапы и азафетиды [Бразоль 1896]. Литературные иллюстрации медицинской практики XVII–XVIII вв. редко обходятся без упоминания о кровопускании и клистире, если не более того – ограничиваются ими. Однако именно в контексте литературной истории мы сталкиваемся с любопытным парадоксом. Резонно предположить, что примеры литературной тематизации медицины должны служить сочувственной иллюстрацией основного тезиса гуморальной патологии о конститутивном для человеческого организма взаимодействии телесных жидкостей и терапевтической пользе очистительных процедур, но ситуация оказывается сложнее, если принять во внимание почти исключительно сатирическую – пейоративную и инвективную – модальность в литературной репрезентации тех медицинских практик, которые по идее выражают указанный тезис наилучшим образом. Говоря попросту, выясняется, что медицинская теория существует сама по себе, а ее литературное выражение (resp. «отражение») – само по себе. История литературы конфликтует с историей медицины, а «здравый смысл» врачей и пациентов отличается от «здравого смысла» авторов комедий, их читателей и зрителей.

Неизбежной иллюстрацией медицинских практик, обязанных своим авторитетом гуморальной теории, служат пьесы Жан-Батиста Мольера, в изображении которого медик – шарлатан, извлекающий выгоду из своего умения пустить кровь и ставить клизмы, а пациенты тем глупее, чем охотнее они претерпевают нещадную и малопривлекательную терапию [Dandrey 1998; James 1998: 35 ff]. Мольер не был первым, кто сатирически описывал ревнителей кровопускания и клистира. Образ придурковатого врача был хорошо известен итальянской commedia dell’arte и балаганному театру [Nicoll 1986], но именно Мольер выводит его на публичную и, что немаловажно, «аристократическую» сцену. Начиная с первой постановки «Лекаря поневоле», «Летающего доктора» и «Мнимого больного» (в 1673 г. Мольер, игравший в этой постановке роль врача, умер во время спектакля) мольеровские комедии, а вместе с ними карикатуры на врачей не покидают театрального репертуара европейских столиц. Дело не ограничивается литературой и сценой: вслед за Мольером Антуан Ватто в «Сатире на врачей» («Что я вам сделал, проклятые убийцы», 1704–1707) живописует ретивых эскулапов, в профессиональном пылу гоняющихся за галантной публикой с клистирами в руках[202]202
   Хранится в собрании Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина (Москва). О популярности «Сатиры на врачей» можно судить по ее воспроизведению на гобеленах XVIII в. [Schadewalt et al. 1967: 201–202].


[Закрыть]. Клистир надолго становится кульминационной деталью литературной и живописной сатиры (работы Николя Лавренса, Жан-Оноре Фрагонара, Франсуа Буше, Луи-Жана Деспре)[203]203
   Многочисленные примеры см.: [Zglinicki 1972]. См. также: [Schadewalt et al. 1967: 198–202 (Taf. 185, 186, 188); Starobinski 1982: 31–32].


[Закрыть]. Франсиско Гойя сделает его темой нескольких офортов, превратив анекдот в повод к мрачному философствованию. На хронологически раннем из них, вошедшем в серию «Капричос» («Trágala, perro» – «Проглоти, собака», 1798; рис. 5), монструозный лекарь с огромным клистиром схож с инквизитором, а сопутствующий офорту комментарий напоминает о социальном – если не экзистенциальном – кошмаре: «Живущему среди людей не миновать клистира. А кто противится – пускай поселится в пустыне. Там он поймет, что одному – клистир не меньший»[204]204
   «Viver entre pessoas é repleto de aborrecimentos. Qualqer um que quiser evitálos devera embrenharse no deserto. Ali ele descobrita que a solidão é um aboricimento maior». В оригинале каламбур, обыгрывающий прямое и переносное значение глагола jeringar – «ставить клистир» и «досаждать».


[Закрыть].

Символическая мораль привычной процедуры педалируется Ф. Гойей и на двух других, выполненных им десятилетия спустя рисунках на тот же сюжет («Лояльность» и «Клизма», 1824–1828)[205]205
   Присцилла Муллер отмечает идеологический подтекст этих рисунков, продиктованный обсуждением испанской конституции и надеждами на социальные реформы [Muller 1984: 111–112]. О «мотиве клистира» в политической сатире эпохи Просвещения: [Glendinning 1961: 115–120; Starobinski 1982: 31 ff].


[Закрыть].

В литературе и на театральной сцене память о комедиях Мольера остается определяющей в изображении медицинской профессии, а само изображение – прецедентным к «фоновому знанию» просвещенного читателя и зрителя XVIII в. Россия не была в данном случае исключением [Родиславский 1872: 38–96; Филиппов 1915; Дынник 1933: 276–279, 309; Lojkine 1973: 85–93). Помимо Мольера, дополнительную роль в сатирической типизации образа врача сыграл Пьер Огюстен Бомарше, изобразивший в «Севильском цирюльнике» (1775) ревнивого дурака-доктора и доверивший жуликоватому Фигаро не только бритву, но также (в соответствии с реальной профессионализацией цирюльников) – ланцет и клизму (Фигаро в 4-м явл. 1-го действия: «Я живу в доме, хозяином которого является доктор <…> я его цырюльник, хирург, аптекарь. Когда ему требуется бритва, ланцет или же клистир, он никому не позволяет к ним прикоснуться, кроме вашего покорного слуги»). В России традиции балаганного театра, выставлявшие вооруженных клистирами докторов достойными поношения и битья (в одной из ранних русских интермедий, поставленных при дворе Анны Иоанновны, клистирами распоряжается Арлекин, а герои жалуются, что «проклятое клиштерное становление досаждает» [Перетц 1917: 73, 452])[206]206
   Слово «клистир» («клиштир») закрепляется в русском языке в ряду немецкоязычной медицинской терминологии («фельдшер», «флюс», «шрам», «вата» и др.) в начале XVIII в. См.: [Ivachnova, Ivachnov 2000: 32–33].


[Закрыть], постепенно вытесняются несравнимо более психологизированными образцами театрального репертуара европейских столиц, хотя в ранних русских переделках того же Мольера обе традиции существенно не различаются (см., напр., сценический ремейк под характерным названием «О докторе битом» [Варнеке 1913: 59, 79]). Даже без оглядки на Мольера образ врача, вооруженного клистиром и ланцетом, вызывал смех хотя бы потому, что давал повод для скабрезных шуток. В русскоязычных фацециях XVII в. встречаются анекдотические сцены, обыгрывающие разницу врачебного и «природного» кровопускания, возможного для женщин [Памятники литературы Древней Руси 1989: 117]. Напрашивающиеся аналогии с клистиром, конечно, также не нуждались в комментариях. Театрально авторизованная Мольером сатира на врачей встречает, однако, не только сочувствие, но и протест. В 1760 г. анонимный врач – автор статьи «О людях, кои думают про себя, что они здоровы», опубликованной в ежемесячнике «Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие» (№ 3), вспоминает о Мольере, чтобы противопоставить расхожему представлению о мнимых больных убеждение о мнимом здоровье многих из тех, кто игнорирует медицину; особенно это относится к полнотелым согражданам. Им автор предписывает «много рассуждать мыслями», «телом отправлять тяжелую работу», но прежде всего – кровопускание, потение и клистир. Противники медицины – если не руководствуются Мольером непосредственно – также воспроизводят узнаваемые благодаря ему стереотипы. Один из таких критиков, не чуждый литературного творчества адъюнкт Академии наук по ботанике и статс-секретарь Екатерины II Г. Н. Теплов (1712–1779), написал брошюру «Рассуждение о врачебной науке, которую называют докторством» (СПб., 1774). В аргументации Теплова медицина – это псевдонаука, источник корыстолюбия и, кроме того, причина болезней. Вместо того чтобы предоставить врачевание всеисцеляющей Натуре, врачи стремятся «управлять нашими болезнями» и «даже здоровье наше стараются сделать больным»: «Они здоровому предписывают диету, кровь по весне повсягодно пускать, заставляют принимать в месяц поединожды слабительное <…> и многие заповеди делают здоровым, для запасной обороны от болезни: обороны такой, от которой самые после болезни начинаются, когда Натура в человеческом теле встревожена» [Рассуждение о врачебной науке 1774: 21][207]207
   О Теплове см.: [Безобразова 1914: 110–143]. Отметим, кстати, что Г. Н. Теплову принадлежат первые опыты русского романса – переложение на музыку стихотворений Сумарокова, Елагина и других поэтов [Булич 1916: 11–16; Римский-Корсаков 1927: 30–57].


[Закрыть].

Рис. 5. «Проглоти, собака». Офорт Ф. Гойи из серии «Капричос». 1798 г.

Авторы литературных и особенно драматургических произведений в сатирическом изображении врачей редко обходятся без упоминания о кровопускании. Федор Эмин забавляет читателей «Адской почты» наставлениями в наиболее надежном способе врачевания: «Надо сколько возможно привести к ослаблению больного и, помучив его, приступить к главному лечению – кровопусканию». Князь Д. П. Горчаков вверяет ланцет врачу Абульфидару – персонажу комической оперы «Калиф на час» (1786), убеждающему зрителей, что именно так он вернет рассудок главному герою оперы – Абдалле, вообразившему себя калифом[208]208
   Пользуюсь примерами Элизы Малек из: [Małek 2001: 251].


[Закрыть]. Екатерина II тогда же изображает в комедии «Обманщик» (1786) лекаря, верящего в кровопускание как в универсальное средство от всех хворей, и доктора, настаивающего как будто бы на необходимости лекарств, но, как выясняется, тоже лишь дополняющего ими кровопускания:

ДОКТОР: Кровь пустить! <…> Лекарство дать ей должно, и для этого мы здесь; но избрать из сотни помогательное на тот случай, в том искусство состоит. <…> Надлежит ей дать наперед прохладительного, потом очистительного, затем предупредительного, аки то гипококвана, минеральные воды… и прочее, тому подобное. <…>

ЛЕКАРЬ (к доктору): А кровь пускать ей не будете?

ДОКТОР (к лекарю): Разумеется, то есть пред начатием каждого лекарства [Екатерина II 1990: 277–278][209]209
   Сразу по написании комедия была поставлена в Эрмитажном театре и опубликована отдельным изданием [Арапов 1861: 119]. Комедия пользовалась успехом; Вольтер, не знавший о том, что ее автором является Екатерина, писал ей о появлении в России нового Мольера [Варнеке 1913: 251].


[Закрыть].

Нелишне заметить, что, когда самой Екатерине требовалась медицинская помощь, она была более покладистой в доверии к кровопусканию и «прочищающей» терапии. Судя по документальной «Записи о кончине высочайшей, могущественнейшей и славнейшей Государыни Екатерины II-й, Императрицы Российской в 1796 году», эта терапия была и тем последним, что ей довелось испытать в жизни: