Текст книги "История знаменитых цитат"

Великий немой

«Великим немым» ныне именуют кинематограф «дозвуковой» эпохи. Резонно предположить, что это наименование появилось, когда эпоха немого кино ушла в прошлое. Однако в 1991 году киновед Юрий Цивьян указал, что наименование «великий немой» возникло в России в 1910-е годы, а предшествовало ему выражение Леонида Андреева «Великий Кинемо».

Но чему противопоставлялся «великий немой», коль скоро «говорящего» кино еще не было?

Начнем с начала – «С письма о театре» Л. Андреева, опубликованного в конце 1912 года в альманахе «Маски». Последний раздел «Письма» повествовал о будущем кинематографе – «будущем Кинемо»:

Это будет зеркало во всю пятисаженную стену, но зеркало, в котором будете отражаться не вы. (…)

Чудесный Кинемо! (…) Не имеющий языка, одинаково понятный дикарям Петербурга и дикарям Калькутты, – он воистину становится гением интернационального общения, сближает концы земли и края душ, включает в единый ток вздрагивающее человечество.

Великий Кинемо!.. – все он одолеет, все победит, все даст. Только одного он не даст – слова, и тут конец его власти, предел его могуществу. Бедный, великий Кинемо-Шекспир! – ему суждено начать собой новый великий род Танталов!

Очень скоро «Великий Кинемо» стало настоящим крылатым словом, и не только в кинематографической печати. А 24 марта 1914 года в газете «Новое время» появилось объявление:

«Сегодня в Литейном театре под председательством бар. Н. Дризена диспут: “ВЕЛИКИЙ НЕМОЙ” (кинематограф и театр)».

Судя по всему, эту дату и следует считать датой рождения термина «великий немой».

Кинокритик М. Браиловский так прокомментировал это событие: «На смену андреевскому “великий кинемо” петербуржцы (…) придумали новое выражение – великий немой». «Великий», поясняет Браиловский, – это «любезный реверанс перед сторонниками кинемо», а «немой» – «тонкая уступка болезненному самолюбию изнервничавшихся театралов» (статья «Великий немой» в журн. «Сине-фоно», 1914, № 13).

В тогдашних диспутах «немой театр» (кинематограф) противопоставляли «говорящему театру», т. е. театру драматическому. Критик В. Ермилов иронизировал над актерской оппозицией кинематографу:

– Театр и Кинемо – враги.

– Актер! Не продавай себя врагу – Немому за чечевичную похлебку! (…)

Актер должен служить театру, – только театру, не «Великому Немому», как величают Кинемо, а «Великому Говорящему», великому искусству!

(«Неравный брак», журн. «Сине-фоно», 1914, № 3)

Некоторое время «Великий Немой» (с прописных букв) и «Великий Кинемо» сосуществовали в печати на равных, но в конце концов «Немой» победил.

В мемуарном очерке Анны Ахматовой о Модильяни читаем:

«“Великий немой” (как тогда назвали кино) еще красноречиво безмолвствовал».

Но это либо аберрация памяти, либо Ахматова пожертвовала исторической точностью ради риторического украшения речи. В ее очерке говорится о Париже 1911 года, когда выражения «великий немой» еще не было. К тому же во Франции (да и в других странах, кроме России) кинематограф никогда не называли «великим немым».

Великое молчащее большинство

Во время избирательной кампании 1968 года Ричард Никсон пообещал вывести войска из Вьетнама. Когда он занял президентское кресло, война шла уже пятый год. Число убитых американцев дошло до 31 тысячи, а численность воюющего американского корпуса превысила полмиллиона.

15 октября 1969 года 200 тысяч демонстрантов со всех концов страны собрались в Вашингтоне, протестуя против войны.

Вечером 3 ноября Никсон выступил с программной речью по телевидению. Он изложил план «вьетнамизации» войны и переговоров с позиции силы. Не обошел он и тему антивоенных протестов:

– В течение почти 200 лет политика нашей страны определялась, в соответствии с нашей Конституцией, лидерами в Конгрессе и Белом доме, избранными всем народом. Если громкоголосое меньшинство, сколь бы жгучим ни был вопрос, возобладает над разумом и волей меньшинства, наша страна не имеет будущего как свободное государство.

И далее:

– Поэтому сегодня вечером я обращаюсь к вам, великое молчащее большинство моих соотечественников-американцев, – я прошу вашей поддержки.

Благодаря Никсону формула «великое молчащее большинство» («The Great Silent Majority») вошла в интернациональный политический язык.

15 ноября в Вашингтоне собралось уже 600 тысяч противников войны, и все же Никсон был прав: «молчащее большинство» его поддержало. Рейтинг популярности президента подскочил с 50 до 81 процента, а на следующих выборах Никсон победил в 49 штатах из 50.

Противопоставление «громкоголосого меньшинства» (vocal minority) «молчащему большинству» встречалось и раньше. Его можно найти в книге Джона Кеннеди «Профили мужества» (1955), которую Кеннеди подарил Никсону со своим автографом.

И даже «великое молчащее большинство» не было изобретением Никсона. В 1919 году в еженедельнике «Collier’s» появилась статья Брюса Бартона в поддержку президентской кампании Калвина Кулиджа. Бартон писал:

«Иногда кажется, что у великого молчащего большинства нет своего представителя. Но Кулидж принадлежит к этой массе людей, он живет с ней, он трудится, как она, и он понимает ее».

Во Франции «молчащее большинство» (majorité silencieuse) встречалось в политической публицистике уже с конца XVIII века. В XIX веке этим выражением нередко пользовались силы, стоящие у власти. В феврале 1819 года маркиз Франсуа Бартелеми, член Палаты пэров, предложил проект ограничения избирательного права. Проект вызвал бурю негодования в обществе, однако другой ультрароялист, граф Амбруаз Поликарп де Ларошфуко-Дудовиль, заявил:

Петиции, даже подписанные сотней тысяч граждан, показывают лишь, что недовольные составляют меньшинство по сравнению с молчащим большинством тридцати миллионов французов.

(согласно закордонной газете «Le véridique de Gand» от 16 марта 1819 г.).

Ларошфуко-Дудовиль вовсе и не желал, чтобы «молчащее большинство» заговорило: граф был ярым противником свободы печати. Пять лет спустя, при Карле X, он стал министром королевского двора, т. е. премьер-министром.

Однако в странах английского языка выражения «великое большинство» и «молчащее большинство» имели еще и другое значение: так называли умерших. В трагедии Эдуарда Юнга «Месть» (1721) читаем:

Жизнь есть пустыня, жизнь есть одиночество;

Смерть присоединяет нас к преобладающему (великому) большинству.

(…Death joins us to the great majority)

О различных погребальных обычаях рассказывалось в статье «Молчащее большинство» американского журнала «Harper’s New Monthly Magazine» за сентябрь 1874 года. В начале XX века член Верховного суда США Джон Маршалл Харлан заявил, что «великие военачальники по обе стороны нашей Гражданской войны давно уже отошли к молчащему большинству, отставив память о своем поразительном мужестве» (речь 9 декабря 1902 г.).

Противники войны во Вьетнаме ответили Никсону плакатом с изображением Арлингтонского военного кладбища, усеянного крестами, и подписью:

Молчащее большинство

Выражение «присоединиться к великому большинству» в значении «умереть» восходит к роману Петрония «Сатирикон»: «Наконец он отошел к большинству» (лат. …abiit ad plures). Позднее «Abiit ad plures» использовалось как надгробная надпись.

У нас латынь не в особенной чести, и острота Петрония, усовершенствованная Юнгом, еще в 1960-е годы воспринималась как новая. Поэт Давид Самойлов вспоминал о своей последней встрече с Михаилом Светловым: «“Старик, – сказал он, – ты знаешь, что такое смерть? Это присоединение к большинству”. Он острил до последнего».

Светлов умер в сентябре 1964 года, а 9 декабря 1966 года историк Натан Эйдельман записал в своем дневнике: «Чудесная острота Светлова в “Литгазету”: “Смерть – это присоединение к большинству”».

Взять глыбу мрамора и отсечь от нее все лишнее

Театральный режиссер Николай Васильевич Петров писал: «Когда Родена спросили, как это ваяют из мрамора, то он ответил: “А это очень просто. Вы берете глыбу мрамора и отсекаете все лишнее”. Что может быть проще, глубже и содержательнее такого ответа?» («Режиссер читает пьесу: материалы к теории режиссуры», 1934).

Едва ли не чаще это изречение приписывается Микеланджело: «Мы изготавливаем их [микроэлектронные матрицы] способом Микеланджело. Так мы его называем в память о его девизе: “В каждой глыбе мрамора содержится прекрасная скульптура, надо только убрать все лишнее”» (Владимир Савченко, повесть «Пятое измерение», 1988).

Но эта мысль гораздо старше и Родена, и Микеланджело. Уже Цицерон писал:

В каждом куске мрамора (…) заключаются (…) головы, достойные резца (…) Праксителя. Ведь все они делаются путем скалывания. (…) То, что изваялось, (…) находилось внутри.

(«О дивинации», II, 21, 48; перевод М. Рижского)

Затем мы встречаем эту мысль у Леонардо да Винчи:

Скульптор (…) должен уничтожать лишний мрамор (…), торчащий за пределами фигуры, которая заключена внутри него.

Скульптор (…) снимает лишнее.

(«Спор живописца с поэтом, музыкантом и скульптором»; перевод А. Губера)

Леонардо мало известен как скульптор; вероятно, поэтому высказывание об «отсекании лишнего» приписывается не ему, а Микеланджело, который, однако, теоретических трудов не писал.

В XVIII веке о том же говорил Дени Дидро:

Скульптор бросает взор на глыбу мрамора – и его воображение, более быстрое, чем его резец, освобождает ее от всех лишних частей и прозревает в ней фигуру.

(«Философские исследования о происхождении и природе прекрасного», 1751; перевод Г. Фридлендера)

Приведем еще высказывание Льва Толстого:

…Плохой скульптор, вместо того чтобы соскоблить лишнее, налепливает все больше и больше.

(«Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?», 1862)

С конца XIX века высказывание о «глыбе мрамора» получило хождение в форме анекдота. Один из вариантов этого анекдота приведен в газете «Boston Herald American» за 1974 год:

Микеланджело поздравляли с открытием его бессмертного изваяния Давида.

– Но, ради Бога, как тебе удалось создать такой шедевр из грубой глыбы мрамора? – спросил один из его почитателей.

– Это было легко, – ответил Микеланджело. – Я просто убрал все, что не было похоже на Давида.

Вино, женщины и песни

– Все мы знаем, как мужчина смотрит на женщину: «Wein, Weiber und Gesang», – замечает обманутый муж-убийца Позднышев в «Крейцеровой сонате».

Герой повести Толстого чуть изменил название вальса Иоганна Штрауса: «Wein, Weib und Gesang» – «Вино, женщины и песни».

Взято оно из популярного немецкого двустишия «Кто не любит вина, женщин и песен, так дураком и помрет», или, если переводить стихами:

 
Без женщин, песен и вина
Нам жизнь и даром не нужна.
 

С подписью «Мартин Лютер» эти строки появились в стихотворении «Девиз одного поэта» (1775). Многие и поныне думают, что так писал Лютер, хотя автором «Девиза» был, вероятно, Иоганн Генрих Восс, современник Гёте и Шиллера.

Однако триединство «вино – женщины – музыка» гораздо старше. В знаменитом памфлете «Письма темных людей» (1515) читаем: «И Соломон говорит: музыка, женщина и вино радуют сердце человека».

Соломон, хотя и любил женщин, этого не говорил. Нечто похожее сказано в одной из самых поздних ветхозаветных книг – «Книге премудростей Иисуса, сына Сирахова»: «Вино и музыка веселят сердце», а «приятность и красота вожделенны для очей». Судя по всему, имелась в виду именно женская красота, поскольку в другой главе «Книги премудростей…» сказано: «Не смотри на красоту человека и не сиди среди женщин: ибо как из одежд выходит моль, так от женщины – лукавство женское».

А вот что говорили эллины:

 
Если бы кто-то спешил снизойти в подземное царство, —
Путь ускоряют туда бани, любовь и вино.
 

(Эпиграмма неизвестного автора; перевод Ю. Шульца)

Ответом на это двустишие можно считать древнеримскую надгробную надпись:

 
Бани, вино и любовь разрушают вконец наше тело.
Но и жизнь создают бани, вино и любовь.
 

(Перевод Ф. Петровского)

У мусульман с давних времен в почете триада иного рода: «Пророк сказал: “Три предмета любимы мною: аромат, женщины и молитва”» (Мухаммед Газали, «Воскрешение наук о вере» (ок. 1100 г.), перевод Е. Наумкина).

Нетрудно заметить, что все эти триединства принадлежат мужчинам. За женщин высказалась Новелла Матвеева в сонете «Мы только женщины…» (1966):

 
«Вино и женщины» – так говорите вы,
Но мы не говорим: «Конфеты и мужчины».
Мы отличаем вас от груши, от халвы,
Мы как-то чувствуем, что люди – не ветчины. (…)
 
 
«Вино и женщины»? – Последуем отсель.
О женщина, возьми поваренную книжку,
Скажи: «Люблю тебя, как ягодный кисель,
Как рыбью голову! Как заячью лодыжку!
 
 
По сердцу ли тебе привязанность моя?
Ах, да! Ты не еда! Ты – человек! А я?»
 

Власть лежит на улице

«Революционеры не делают революций! Революционеры – это те, кто знает, когда власть лежит на улице и можно поднять ее», – писала Ханна Арендт, немецко-американский философ и политолог, в книге «Кризис республики» (1972).

В такой форме это выражение получило распространение в России с 1917 года. Нередко оно приписывается Ленину. Однако Ленин, хотя и подобрал бесхозную власть, выражением этим не пользовался. Зато к нему неоднократно прибегали эсеры. 26 мая 1917 года на III съезде эсеров Илья Коварский говорил:

– …Политическая власть валяется буквально на улице и рабочий класс приходит и берет ее в свои руки (…).

А лидер эсеров Виктор Чернов вспоминал: «Очень часто даже от министров [Временного правительства] приходилось слышать: “если власть не валяется на улице, то она будет валяться, что всякий, кому не лень, может нагнуться и эту власть подобрать и ею овладеть”» (статья «Предпоследние ошибки», 1918).

Это выражение восходит к французскому политическому языку.

В декабре 1804 года Бонапарт возложил на себя императорскую корону. Наследственные монархи объявили его узурпатором, однако сам он считал иначе:

– Я нашел корону Франции на земле и поднял ее.

Так передает слова нового императора мадам де Сталь в «Размышлениях о Французской революции» (опубл. посмертно в 1818 г.).

Г-жа Клэр де Ремюза в своих «Мемуарах» (опубл. в 1880 г.) дополняет эту фразу:

– …и поднял ее острием своей шпаги.

В беседе с Арманом де Коленкуром в 1812 году Наполеон говорил:

– Я поднял корону Франции, которая валялась брошенной в луже (dans le ruisseau).

(Этот фрагмент «Мемуаров» Коленкура был опубликован в 1928 г.)

В изгнании, на о-ве Св. Елены, Наполеон повторял: «Я не узурпировал корону: я поднял ее из сточной канавы (le riseau)» (запись Э. Лас Казеса 14–18 сентября 1815 г.).

В середине XIX века во французской печати появился оборот «подобрать власть на улице» (ramasser le pouvoir dans la rue); в частности, так писали по поводу Февральской революции 1848 года в Париже.

Еще раньше, 12 января 1848 года, началась революция в Неаполитанском королевстве; власть перешла в руки Временного правительства. 14 января во французской Палате пэров выступил граф Шарль де Монталамбер – писатель, член Французской академии и ревностный католик. Он заявил:

– Необходимо, чтобы сторонники прогресса в Италии наконец целиком и полностью размежевались со сторонниками беспорядка; ради чести Италии необходимо, чтобы правительство перестало находиться на улице (d’être dans la rue), а иначе знаете ли вы, куда оно движется в атмосфере, царящей на улицах? Оно совершенно естественно переходит в казармы, и не обязательно в национальные, но гораздо чаще – в иностранные казармы.

Родион Раскольников, русский студент 1860-х годов, восклицал:

– Власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! («Преступление и наказание», 1866).

Раскольников, как известно, равнялся на Наполеона:

– Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил.

В 1888 году наполеоновской метафорой воспользовался Фридрих Энгельс в своем знаменитом прогнозе хода будущей мировой войны. В предисловии к брошюре С. Боркхейма «На память ура-патриотам 1806–1807 годов» он предсказывал «крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, – крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны». Энгельс, можно сказать, перекидывал мостик от 1800-х годов к 1917-му и 1918-му.

Но и метафора Наполеона принадлежит ему лишь отчасти. В поисках ее истоков мы (как это часто бывает) приходим к античности.

Полководец Александра Македонского Селевк, который в 321 году до н. э. стал царем Сирии, согласно Плутарху, говорил, что, если бы люди знали, сколь хлопотно дело правления, «никто бы не стал поднимать диадему [т. е. царский венец], валяющуюся на земле» («Стоит ли старцу заниматься государственными делами», 11).

В XIX веке власть не раз и не два лежала на улицах Парижа – в июле 1830-го, в феврале и июне 1848-го, осенью 1870-го. Последний раз это случилось – так, во всяком случае, казалось участникам событий, – в 1968 году, когда парижская «Фигаро» от 15 мая вышла под шапкой «ВЛАСТЬ ЛЕЖИТ НА УЛИЦЕ».

В 1991 году власть валялась на улицах Москвы. Девять лет спустя Юрий Шевчук написал песню «Мама, это рок-н-ролл», в которой не без ностальгии вспоминал:

 
Были времена и получше,
Были и почестней,
Догорали дожди да веселые путчи,
Умирали ночи без дней (…),
Когда власть валялась на улице
На глазах у трезвых бичей.
 

В 2004 и 2014 годах власть лежала на улицах Киева, в 2011-м – на улицах Каира. Но, как заметил Станислав Ежи Лец, «если власть лежит на улице, стоит поинтересоваться, в каком она состоянии» («Непричесанные мысли, записанные в блокнотах и на салфетках…», 1996).

Волшебное слово

Рассказ Валентины Осеевой «Волшебное слово», опубликованный в 1944 году, сразу попал в школьные хрестоматии. Начинался он так:

Маленький старичок с длинной седой бородой сидел на скамейке и зонтиком чертил что-то на песке.

– Подвиньтесь, – сказал ему Павлик и присел на край.

Старичок, как бы не замечая столь невежливого обращения, завязывает с Павликом разговор. И оказывается, что тот уже готов от обиды убежать из дому: о чем бы и кого бы он ни просил, он получает отказ.

Старик разгладил длинную бороду:

– Я хочу тебе помочь. Есть такое волшебное слово…

Павлик раскрыл рот.

– Я скажу тебе это слово. Но помни: говорить его надо тихим голосом, глядя прямо в глаза тому, с кем говоришь. Помни – тихим голосом, глядя прямо в глаза…

И шепчет это слово Павлику на ухо.

Легко догадаться, что слово это «пожалуйста» и что эффективность его стопроцентна. «Волшебник! Волшебник!» – повторяет про себя Павлик, вспоминая старика. А вот и финал:

Павлик выскочил из-за стола и побежал на улицу. Но в сквере уже не было старика. Скамейка была пуста, и только на песке остались начерченные зонтиком непонятные знаки.

Именно зачин и финал превращают назидательную историю почти что в волшебную сказку.

Будь маленькие читатели Осеевой знакомы с Евангелием от Иоанна, они бы заметили в зачине и финале рассказа отголосок вовсе не детской притчи о блуднице (где Иисус произносит тоже в некотором роде волшебное слово):

…Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания.

Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось в нее камень.

И опять наклонившись низко, писал на земле.

Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить, один за другим…

Сходство будет еще больше, если вспомнить, что в пересказах притчи Иисус «чертит на песке», а не «пишет на земле».

Во французской детской литературе волшебное слово «пожалуйста» (un mot magique «s’il vous plaît») существовало уже в 1870-е годы. В 1893 году вышла в свет книжечка «Маленькое волшебное слово», где волшебное слово – «Простите» («Je le regrette»). За 10 лет книжечка разошлась тиражом в 300 тыс. экз.

В англоязычных странах волшебное слово «пожалуйста» (magic word «Please») появилось не позднее начала XX века. Другими волшебными словами были «Спасибо» и «Извините».

В 1911 году в Бостоне вышла книжка Жозефины Скрибнер-Гейтс «Томми-сладкоежка и Голубая Девочка». Здесь рассказывалось о приключениях куклы, которая сбежала от своего владельца в леса и узнала волшебное слово «пожалуйста» от птиц, кроликов и бурундуков. Книжка имела немалый успех.

Свое слово сказали и американские шутники:

– Передай-ка мне соль.

– А волшебное слово?

– Немедленно!

В советской педагогике до середины 1930-х годов волшебные слова, как и волшебные сказки, подлежали искоренению. К тому времени советские дети, и то очень немногие, знали лишь одно «настоящее» волшебное слово: «Сезам, откройся».

Второе сказочное волшебное слово появилось в 1938 году, в пьесе Евгения Шварца «Снежная королева». Это заклинание Сказочника «Крибле-крабле-бумс», которого нет у Ганса Христиана Андерсена.

Все детское население страны услышало это слово в середине 1950-х годов, когда на радио зазвучали радиоспектакли по сказкам Андерсена в инсценировке Сергея Богомазова. Начинались они со вступления Сказочника, который неизменно произносил: «Крибле-крабле-бумс». Сказочником был незабываемый Николай Литвинов, главный волшебник советского радиотеатра.

Не менее знаменитое волшебное слово «Трах-тиби-дох-тиби-дох» появилось в радиоспектакле «Старик Хоттабыч» (1958), где Хоттабычем был все тот же Николай Литвинов, а автором инсценировки – Сергей Богомазов. Этого заклинания нет ни в повести Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч» (1938; 2-я редакция: 1956), ни в ее киноэкранизации (1956, сценарий Лагина). Богомазов, вероятно, придумал его сам.

В 1981 году вошло в обиход еще одно волшебное слово – заклинание «мутабор» из мультфильма «Халиф-аист», позволявшее герою превращаться из человека в животное и обратно. Мультфильм был экранизацией сказки немецкого писателя Вильгельма Гауфа «История о Халифе-аисте» (1826).

Во времена Гауфа немецкие школьники учили латынь и, если они были примерными школьниками, понимали значение слова «Mutabor»: «Я буду превращен». Знали они и то, что в латыни ударение на последнем слоге практически не встречается и слово это произносится как «мута́бор».

Наш читатель едва ли мог опознать латынь в написанном кириллицей слове «мутабор». Поэтому Иннокентий Смоктуновский, который озвучил мультфильм, произносил заклинание с ударением на последнем слоге: «мутабо́р», по аналогии с хорошо знакомыми нам словами «матадор», «лабрадор» и т. д. Так оно произносится и поныне.