Текст книги "«Белая чайка» или «Красный скорпион»"

– Когда вы обнаружили исчезновение табакерки? – неожиданно спросил Тудор.

– Когда я уходил на пляж, она еще была… Но, поскольку я не имею обыкновения курить после купания, а тут еще этот жуткий, нелепейший случай, я обнаружил ее пропажу всего несколько минут назад. У меня впечатление, что она исчезла на пляже…

– Да… – подумал вслух Тудор. – Господин Винченцо Петрини не в состоянии…

– Позвольте! Позвольте! – встрепенулся архитектор. – Я не желаю, чтобы вы подумали, будто я намекаю на господина Владимира Энеску. Господин Жильберт Паскал тоже восхищался табакеркой, но это ни малейшим образом не означает…

– Именно о нем я и подумал! – ответил Тудор. – С самого начала.

Архитектор Дориан помолчал в замешательстве, а затем произнес:

– Значит, вы можете вообразить, что…

– Нет… – перебил его Тудор. – Именно в силу своей ответственности я опасаюсь выносить необоснованные обвинения. Я подумал о другом: может, вы забыли табакерку в номере господина адвоката Паскала несколько минут назад.

Архитектор Дориан с надменным видом поднялся из кресла:

– Это инсинуация, и само по себе…

– Ну, что вы! – строгим голосом успокоил его Тудор. – Я лишь напомнил об обычном дружеском визите, который вы нанесли господину адвокату Паскалу.

– То есть?.. – снова попытался возмутиться архитектор Дориан. – А, понимаю. Вероятно, вам сообщил господин Энеску…

– Пока не имел чести с ним познакомиться, – улыбнулся Тудор, – в этом отношении можете быть спокойны. Вы сами нам сообщили. Включая то, что хотели бы скрыть.

Вместо того, чтобы с вызывающим видом покинуть холл, как ему хотелось в первый момент, и как того ждал Ион Роман, архитектор Дориан предпочел вновь усесться в кресло. Господин Тудор избавил его от неприятных догадок, прямо спросив:

– Вас очень беспокоит кража со взломом, совершенная этой ночью в столице?

– Ужасно! – ответил архитектор Дориан, решив больше ничего не изображать.

– Вы тоже член Административного совета общества «Универсал»?

– Более того! – подтвердил Дориан дрожащим голосом. – Я один из поручителей, подписавших договор. Если общество обанкротится, условия договора буду обязан выполнить я, что означало бы…

Архитектор смог вовремя сдержать себя.

– В таком случае, – продолжал настаивать Тудор, – вы имеете право или обязаны сообщить нам некоторые подробности договора.

– Это невозможно! – после секундного размышления отрубил архитектор. – Кроме того, даже я не знаю многих подробностей. Понимаю, это покажется странным, но это правда. В тексте договора некоторые детали не упоминались… Но я надеюсь, что кража со взломом всего лишь злая шутка…

– И все же возникает весьма странный вопрос, – сказал Тудор. – Поставив свою подпись, вы стали поручителем договора, который был чреват для вас риском, и, судя по всему, огромным. Банкротство, как вы сказали, на самом деле можно было бы обозначить еще более суровым словом – «крах»…

Явно волнуясь, архитектор снова поднялся из кресла, а Тудор продолжал свой вопрос:

– Совершенно непонятно, как человек может идти на риск банкротства или тем более краха, не выдвинув перед другой стороной определенные условия, которые бы такой риск оправдывали…

– Считайте, что это было пари, да так оно и было на самом деле! – сказал архитектор Дориан гоном, свидетельствующим о намерении завершить беседу.

– А я и не пытаюсь считать по-другому, – улыбнулся Тудор. – Однако любое пари является результатом двух противоположных мнений… а в данном случае одно из этих мнений остается загадкой…

– Я думаю, вы понимаете, – выговорил архитектор Дориан, вновь обретя спокойствие, – добровольный характер нашей беседы, равно как и ее серьезный характер. Даже если бы я был уверен, что, раскрой я условия договора, грабитель был бы схвачен, даже если бы и вы были этом уверены, никто не смог бы меня обязать говорить. Единственное мое обязательство – соблюдать то, что я подписал. И все.

– Понимаю… – был вынужден признать Тудор. – Но все-таки у нас есть оправдание – эту беседу начали не мы. Что же до вашей жалобы…

– Я ее снимаю! – решительно заявил архитектор. – Если совершенная в Бухаресте кража со взломом не злая шутка, то табакерка теперь – всего лишь песчинка в море. Следовало бы ее выкинуть в окно, чтобы на час пораньше узнать, стоит ли она чего-нибудь. И он ушел, не попрощавшись.

– Сразу пришел в себя, когда ему приставили нож к горлу. Явился мартышкой, а ушел гордый, как лев. Почему им так нравится слушать, как их отчитывают?

Сыщик ждал какого-нибудь ответа – согласия, несогласия – любого. Но Тудор молчал. Никакого ответа у него не было. Дело о краже в столице принимало громадные размеры и значительно усложнялось. Оставались и другие вопросы. В душе потихоньку поселилось слепое, гнетущее беспокойство.

22.35

От лампы рассеивался бледный свет и удушливый запах газа. Газ чувствовался и там, куда свет не достигал. Владимир Энеску искал укрытия от страхов, принесенных бурей, в своих записках. Он склонился над дневником и почти два с половиной часа исступленно исповедовался, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Пока ручка не выпала из рук и не возникло чувство, что его собственное тело становится чужим. В чем был, не раздеваясь, он бросился на кровать, как будто ожидал просветления, ответа, мысли. Он знал, почему больше не пишется. Властно надвинулись тяжелые воспоминания, вызывая слабость в коленях и озноб… В памяти воскресла картина распростертого на песке трупа, и он, будто наяву, увидел перед собой искаженное ужасом лицо, с которым его друг уходил в небытие, увидел его ноги, стройные, почти женские, с чуть заметными багрово-синими кольцевидными пятнами внизу у лодыжек.

Может быть, об этом следовало написать в газету?.. Он с трудом встал с кровати и пошел к двери. Показалось, что он слышал стук, когда работал, но тогда никого не хотелось видеть. Он осторожно, почти бесшумно открыл дверь, посмотрел по сторонам. По концам коридора висели тусклые лампы, которые лишь сгущали темноту и придавали ей еще большую загадочность. Ему показалось, что, двинься он по коридору, его тело натолкнется на невидимые препятствия. Мрак между двумя источниками света был непроницаем, а стоявшая тишина казалась тяжелой, грозовой. Он вернулся в комнату и подошел к окну, но выглядывать не стал. Смутно воспринимал: шум машин, приглушенные сигналы, отблеск фар, странные тени, походившие на дозорных. Он был уверен, что случилось что-то очень серьезное и желал оставаться в неведении как можно дольше, чтобы стать последним, кто узнает о происшедшем. Он привык, или, может быть, приучила профессия, откладывать открытие жестоких, горьких истин даже тогда, когда в их бесспорности легко было убедиться, откладывать до последнего, может быть, затем, чтобы не попасть в ловушку предвзятости. Иногда ему казалось, что между его воображением и логическим восприятием заключен договор, по которому последнее могло включаться в игру лишь тогда, когда воображение уставало.

«Идиоты! – говорил он сам себе. – Сиюминутные открытия. Но что же все-таки случилось, раз там такая суета?» Он снова почувствовал, как начинают дрожать колени, а липкий пот покрывает все тело. Стало жарко. Он со злостью сорвал с себя свитер. Рубаха вымокла до нитки, ее следовало сменить. Шкаф стоял у двери. С непонятным сожалением Владимир Энеску отошел от окна. Лампа начала коптить. Света она больше не давала, ее чадный огонек отбрасывал одни только тени, подобные сгусткам тьмы.

Дверь шкафа была заперта. Он не помнил, запирал он ее или нет, не помнил и где ключ. В карманах ключа не было, в замке дверцы тоже, может быть, он его оставил на столе или на какой-нибудь полке, куда-нибудь засунул или потерял на пляже. Надо было взламывать дверцу. Стараясь не слишком шуметь, он приставил левое плечо к одной створке, взялся правой рукой за другую и стал пытаться их раскрыть, постепенно наращивая силу. Дверцы поддались неожиданно и с большим шумом. Раздался металлический щелчок замка, а затем, словно эхо, послышался другой, странный звук. Не эхо… Тихо стучали в дверь номера. А за окном, казалось, собиралась новая буря. Под вспышки ослепительных молний все ближе и ближе раздавались оглушительные раскаты грома… Стук в дверь тоже становился все настойчивее и громче. Задергалась дверная ручка. Делать было нечего. Нужно реагировать. В два бесшумных прыжка журналист оказался у двери, схватил ручку и резко рванул дверь на себя. Перед ним стоял Ион Роман.

– А-а-а. Это вы… – успокоился Владимир Энеску и пригласил гостя войти. – Прошу простить. Этот мрак – сущее наваждение…

– Я к вам уже приходил, – с упреком сказал Ион Роман. – Час назад, но никто не ответил. Хотя вроде виднелся свет…

– Мне показалось, что я слышу стук в дверь, но я не в состоянии был встать с кровати. Ноги будто бы свинцом налились…

– Под впечатлением… несчастного случая?

Тон вопроса Иона Романа был странным, а выдержанная им пауза могла подразумевать своего рода официальное предупреждение. Владимир Энеску испугался, что не сдержит себя и взорвется.

– Было бы лучше, если бы вы остались счетоводом, – произнес он. – Думаю, вы понимаете, что я хочу сказать… Не знаю, что меня вынудило сказать вам об этом.

Ион Роман ничего на это не ответил. Ни словом, ни жестом, ни взглядом. По примеру Тудора он укрылся в полумраке.

– Коль скоро вы здесь… – продолжал журналист, наугад перелистывая толстую тетрадь в черной кожаной обложке. – И поскольку у меня больше нет сил марать бумагу… Иногда полезно просто выговориться… Не странно ли? Я исписал десятки страниц, часто за этим занятием меня заставал рассвет, но не хотелось выпускать перо из рук. Здесь собраны мои идиотские впечатления… Не идиотские, а банальные, ибо ничего значительного за неделю, которую я тут провел, не случилось. Ничего значительного, но при этом я исправно делал записи каждый вечер, словно творил молитву… И больше не в состоянии вывести даже восклицательного знака…

– Понимаю… – сказал Ион Роман. – Вы, как бы сказать, вели своего рода дневник. Это уже кое-что…

– Не что иное, как набор пошлостей. Странно – писал о всякой ерунде, а когда дошел до драмы, меня словно паралич разбил…

– Это эмоции, – попытался помочь Ион Роман. – Вы были друзьями, проводили вместе время… Все произошло внезапно, в один кошмарный момент.

– Мне подумалось то же самое – сцена кошмара, но главную роль в ней сыграл кто-то другой… Я видел, как Раду в бессилии заметался в нескольких метрах от яхты… Я бы доплыл к нему, но помешал водоворот Большого омута. Я еле выбрался на берег. А Пауль уже преодолел вал и приближался к лодке…

– Я видел Раду в бинокль, – сказал Ион Роман. – Помню его лицо: сплошной ужас, маска дикого ужаса…

Владимир Энеску больше не мог сдерживаться.

– Нет! Я не верю, что Раду утонул. Не могу в это поверить. Я обратил внимание на его ноги, когда Пауль вытащил его на берег. Именно поэтому я не могу написать ни строчки. На его лодыжках будто бы побывали железные кандалы. Видны следы. Раду не утонул. Его утопили. Кто-то утащил его на дно.

– Я тоже об этом подумал, – сказал Ион Роман, тронутый искренностью журналиста.

– Я видел, что вы рассматривали его лодыжки. И был уверен, что вы заметили эти кольцевидные следы…

– Да, – признал сыщик. – Я их заметил. Может быть, даже искал. Но мы не имеем права руководствоваться одними чувствами, впечатлениями или внешними признаками. Мы должны искать факты, которые бы содержали в себе ответы на некоторые холодные, ясные и безжалостные вопросы: кто? зачем?

– Я понимаю вас. Меня тоже преследуют эти вопросы. Но я не вижу никакого ответа…

– За прошедшую неделю ничего не случилось? – спросил Ион Роман. – Вы дольше всех живете в гостинице. Не обратили ли внимания на какие-нибудь факты или события, которые могли бы подсказать нам ответ? Как правило, человека не убивают в момент ярости или секундного затмения. Почти каждое убийство является следствием постепенного процесса, особенно в нашем случае, если, конечно, факт убийства подтвердится. Для того, чтобы утопить человека на глазах у свидетелей, требуется значительное хладнокровие, нужны подготовка и решительность, так как дело это весьма рискованное.

– Это – не результат минутной вспышки ярости…

– Вы могли бы здорово нам помочь. Попытайтесь вспомнить, не приключилось ли за последние дни с Раду Стояном чего-нибудь особенного, какой-нибудь конфликт, ссора…

Владимир Энеску бросил тетрадь на кровать:

– Не хочу даже думать об этом! Это значило бы искать преступника здесь, среди нас. Это слишком!.. Такое преступление не может быть совершено на почве заурядного конфликта или ссоры… Может быть, я непоследователен и нелогичен. Но я предпочел бы несчастный случай…

– И я бы предпочел несчастный случай, – сказал Ион Роман. – Но мы не можем руководствоваться предпочтениями. Парень погиб на наших глазах, и это нас кое к чему обязывает… Не только к бдению у тела усопшего…

– Не знаю… – вымученно произнес Владимир Энеску. – Не знаю. Раду действительно за последние дни сильно изменился. Казался беспокойным, неуверенным, испуганным, но причины для этого были, и вполне обычные… Извечные конфликты чувств…

– Кое-что я тоже заметил, слышал разные разговоры. Если бы вы могли припомнить детали…

Журналиста опять было охватило чувство протеста, он напрягся и покрылся испариной.

– Только не это! – ужаснулся он. – Это все равно что подсматривать в чужую постель и при этом еще фотографировать. Если бы я был хоть в чем-то уверен…

Ион Роман понял, что дальнейшие разговоры бесполезны. Лучше было оставить журналиста одного… с вопросами, возникшими в ходе беседы, с растущим беспокойством и коварной бессонницей. Уже у порога он обронил:

– Дай бог, чтобы нам не пришлось идти дальше этой сентиментальной беседы, чтобы мы оба заблуждались. Но я сильно опасаюсь, что очень скоро придется заглядывать не только в чужие постели, но и под них…

Владимир Энеску внезапно обрел ясность мысли. Слова Иона Романа подействовали на него, как ушат холодной воды. Как их надо было понимать? Как угрозу? Как предупреждение? Как сигнал тревоги? В руках он продолжал мять толстую тетрадь в черной обложке.

22.50

– Я убежден, что он мог бы нам помочь, – сказал Тудор, когда Ион Роман закончил свой отчет. – Все зависит от того, как он воспримет твои последние слова. Сигнал тревоги? Как предупреждение? Как угрозу?

– Ей-богу, – произнес сыщик, – хотелось вырвать тетрадь, и не знаю, совладаю ли я с этим желанием. У меня предчувствие, что из нее можно много выудить… А вот, должно быть, капитан Винтила…

Машина затормозила на полной скорости, а грохот захлопывающейся дверцы напомнил звук выстрела. Капитан по диагонали пересек холл, не заметив, что по пути опрокинул несколько табуреток. Он пытался сохранять спокойствие и тщательно подбирал слова:

– На обратном пути я заехал в морг, – произнес он. – То, что я там узнал – гораздо важнее того, что случилось в порту. Поэтому позвольте начать с конца… Судмедэксперт пришел к твердому убеждению, что смерть Раду Стояна была вызвана не попаданием воды в дыхательные пути, а сердечным приступом. Специальное исследование будет лишь простой формальностью. Термин «твердое убеждение» принадлежит эксперту. Следует отбросить версию самоубийства. Версия убийства не исключается. Однако пока еще нельзя окончательно поставить крест и на версии несчастного случая.

– Существует ли возможное объяснение этого несчастного случая? – спросил Тудор. – Или только гипотеза?

– По мнению судмедэксперта, есть только одно возможное объяснение, – ответил капитан Винтила.

– Похоже, что он зацепился ногами за какую-то уплывшую в море веревку, или за икорный канат, или за трос от бакена, – сказал Тудор.

– Точь-в-точь слова доктора, – не скрывая своего восхищения, поспешил подтвердить капитан.

– Яхта была слишком далеко от него, – вмешался Ион Роман, – чтобы предположить якорный канат. А бакена там и в помине не было. Остается только возможность уплывших веревки или троса. Но разве это можно доказать? Думаю, что невозможно…

– Да… – сказал Тудор. – Очень трудно обнаружить состав преступления при вероятности несчастного случая. Но, думаю, есть и другой путь, чтобы отвергнуть или подтвердить версию несчастного случая. Поэтому немного притормозим.

И он попросил капитана продолжить рапорт.

– Слушаюсь, – подчинился офицер. – В настоящий момент изучаются следы на лодыжках и общие результаты вскрытия. Очень скоро нам подошлют подробный, точный и окончательный отчет.

– Мог ли это быть несчастный случай? – громко спросил Ион Роман. – Только сейчас я понимаю, что мы балансируем на проволоке. Лично я именно так себя чувствую…

– Верю, – кивнул Тудор. – Тяжела попытка превратить несчастный случай в убийство. К счастью, однако, это чисто логическая проблема, и тяжесть ее во многом будет воображаемой, субъективной, а значит, несущественной. Отбросить эту версию никогда не поздно, это не принесет никому вреда. Отсутствие фактов сразу устранит как предпосылку, так и саму проблему. Но это не сравнить с гораздо более тяжелой попыткой превратить убийство в несчастный случай. Тут дело перемещается из субъективной и малозначащей области воображения в область осязаемой действительности – социальной этики… Граница между этими двумя областями достаточно ощутима. На основании имеющихся данных можно говорить не о выборе, а просто-напросто об исполнении долга!

Наступило молчание, прерванное стуком шагов. Кто-то спускался по лестнице. Это был журналист Владимир Энеску. Он направился прямо к столу в центре холла.

– Кажется, я вам помешал, – начал он. – Постараюсь быть предельно краток. Прийти к вам меня побудили две вещи. Во-первых, опасение, что версия несчастного случая, которую не доказать и не опровергнуть, может стать причиной какой-нибудь драмы. Но еще меня охватывает страх, даже ужас, при мысли о том, что преступление может быть сочтено несчастным случаем. Я никого не хочу оскорбить, но скажу, что из двух зол – несчастного случая и преступления – все внимание надо обратить на второе, большее.

– Вы никого не оскорбляете, – успокоил его Тудор. – Кроме того, таков и наш вывод. И мы признательны…

– Сказать по правде, – проговорил журналист, – мне казалось, что моя идея произведет эффект взрыва. Я ведь не подслушивал ваш разговор… Поэтому я ужасно рад…

Этот деликатный ответ на неловкую благодарность заставил Тудора вглядеться в журналиста повнимательней.

– И во-вторых, – продолжал Владимир Энеску, – выбрав эту идею, я должен смириться с тем, что из нее логически вытекает – с дознанием, но поверьте, я не в состоянии выдержать допрос, главным образом из страха, что буду неточен, рассеян, сентиментален и вообще буду себя вести по-дурацки. Прежде чем прийти к такому решению, я долго боролся с собой. И спешу сообщить вам о нем, пока не передумал. Может, через пару минут я уже буду об этом сожалеть. Вот, пожалуйста! Почерк разборчивый…

И он протянул Иону Роману черную тетрадь.

Сыщик моментально выхватил ее у него из рук.

– Вот за это действительно спасибо, – сказал он. – Мы понимаем, как трудно было решитъся.

– Честно говоря, я ждал подобной оценки, – улыбнулся Владимир Энеску. – Там много глупостей и всякой личной чуши. Не берите это в расчет. Наверное, атмосфера, в которой мы жили, всякие возникшие мелочи, отношения между нами и прочие пустяки могут вас заинтересовать. Не думаю, что это окажется очень полезными, но в любом случае я был бы вынужден наговорить вам кучу вещей, и в результате вышло бы то же самое… В конце концов…

Он не закончил свою мысль, а лишь смущенно пожал плечами.

– У нас будет возможность еще раз прочесть эти записки? – спросил Тудор.

– Не понимаю, – сказал журналист. – До завтрашнего утра вы сможете их. прочитать несколько раз. Или вы…

– Да… – кивнул Тудор. – Я предполагаю возможность прочитать их в другом виде, в напечатанном, например. Позволю себе добавить, что такая возможность, вероятно, и толкнула вас на сей шаг, но это отнюдь не означает, что наша признательность неискренна. Лучше раньше, чем позже…

– Да… – невольно признался Владимир Энеску. – Намерение опубликовать записки предопределило мое решение на несколько часов дать вам тетрадь. Вы нащупали нужную струну. Поэтому и звук получился чистый.

– Вы и в своих чувствах склоняетесь к версии убийства, или это чисто этический выбор? – неожиданно спросил Тудор.

– Думаю, что это – этический выбор, – ответил Владимир Энеску. – Руководствуясь чувствами, я склонялся бы к версии самоубийства, а никак не несчастного случая. Раду казался очень подавленным, даже отчаявшимся…

– Самоубийство в воде? – удивился капитан Винтила. – В данных условиях это просто невозможно.

– Не самоубийство в воде, – отпарировал журналист, – а экстравагантное самоубийство, для которого вода служит только декорацией. А что, если он принял яд на берегу? Я ничего не утверждаю, просто выдвигаю предположение, пришедшее мне только что в голову…

– Очень интересно… – задумчиво проговорил Тудор. – И как идея самоубийства… но и как идея убийства!

– Об этом я не подумал! – признал журналист. – Но, кажется, я оказался не столь краток, как обещал поначалу. Мне нужно сходить в пансионат. В комнате Пауля горит свет, а я – настоящий преступник. – Надо бы давно навестить его…

– Только если ты заслужил благосклонность тигрицы, – предупредил Ион Роман. – Она меня еле впустила. А если увидишь господина Дана Ионеску, пришли его сюда на несколько минут. Простая формальность…

– У меня тоже просьба, – сказал капитан Винтила. – Чтобы мне с дамой на воротах не встречаться. Господин Винченцо Петрини просил меня отнести ребятам из пансионата эту бутылку коньяка. На него очень подействовало известие о смерти Раду Стояна. Он словно постарел лет на десять и, честное слово, расплакался, как ребенок. Не в состоянии был даже вытереть слезы. Он достал из саквояжа эту бутылку, и мы вместе помянули Раду, вылив сначала несколько капель, чтобы земля ему была пухом. Я и не догадывался, что на свете есть такие чудесные напитки…

– А-а! – воскликнул Владимир Энеску. – Коньяк «Наполеон»! Сколько из-за него в первый вечер ребята настрадались! Дон Петрини заказал две бутылки, ребята, для формы, заявили, что заплатят хотя бы за одну… и сицилиец доставил им это удовольствие. Потом поливал цветы коньяком «Наполеон», grand fine champagn! [18]18
  Марочным (фр.).


[Закрыть] Так что эта бутылка – не подарок, а долг. Но я сильно опасаюсь, что она уже не доставит им радости.

23.10

– Что в зале ожидания порта? – спросил Тудор после ухода журналиста.

– Ничего особенного, – ответил капитан Винтила. – Начальник таможни заверил, что и сигареты пассажиров проверены, и каблуки на ботинках, и зонтики, и зубная паста. Тотальный досмотр, исключающий всякую ошибку, но и без всякого результата. По ходу вскрылась некоторая мелочёвка – наркотики, новые лекарства, тайная корреспонденция, валюта, но все – в незначительных количествах…

– Тайная корреспонденция?! – заинтересовался Ион Роман. – А у нашего сицилийца ничего такого не обнаружено?

– Нет. У него досмотр был самым простым из-за незначительного багажа. Только в саквояже, который он нес в руке, оказались несколько странные вещи – вырезки из старых газет на разных языках, множество мелких афиш, тоже пожелтевших и тоже для полиглотов. Цирковые рекламы, как сказал таможенник. Особого внимания он на них не обратил. Одну задержал, но не думаю, чтобы она представила интерес…

– Я тоже не думаю, – согласился Тудор. – Тем более мелочёвка с лекарствами и наркотиками.

– И все-таки Марино украдкой вручил сицилийцу туго набитый конверт, – вспомнил Ион Роман. – Что же такое в нем могло быть и куда он исчез.

– Пустой конверт, был найден в портфеле среди реклам и афиш, – ответил капитан Винтила. – Может быть, господин Марино не дал, а вернул нечто господину Петрини, а именно: афиши и рекламы. Если они кажутся вам важными…

– Все равно здесь делать больше нечего. А впрочем, если при контроле багажа был зафиксирован и пустой конверт, я думаю, что мы можем сбросить с души один камень… чтобы получше прочувствовать второй… Да… Одежду жертвы обыскали? Вещи, номер?

– Предметы повседневного обихода, – ответил Ион Роман. – В комнате тоже не удалось напасть на какой-нибудь след. Две книги, я их пролистал. Между страницами – ничего. Чистое белье, небогатый, но элегантный гардероб, карманы пустые, бумажник, содержащий 2800 лей в банкнотах различного достоинства, паспорт в ящике тумбочки, фотографический портрет в кармашке чемодана, там же – проездной билет на два трамвайных маршрута и телефонная книжка, в которой я не обнаружил ни одного знакомого имени, ни адвоката Жильберта Паскала, ни Елены. Подобные номера он, вероятно, держал в памяти…

– И здесь все проверено, – согласился Тудор. – Или почти все. Купальный халат? Плавки?

– Халата у него не было! – уточнил Ион Роман. – А про плавки я забыл. Я имею в виду кармашек, который бывает на некоторых плавках. В тот момент я о нем забыл…

– Может быть, там ничего и нет, – сказал Тудор, – но пока мы сами не посмотрим и не пощупаем…

– Слушаюсь! – раздался голос капитана Винтилы. – Постараюсь вернуться с заключением судмедэксперта.

– Прекрасно! – одобрительно сказал Тудор, а затем, повернувшись к Иону Роману, попросил: – Разузнайте, страдал ли Раду Стоян болезнью сердца?

– Можно узнать и побольше, – ответил Ион Роман. – Если вы мне позволите побеспокоить некоторых лиц.

– Только в том случае, если ответ на первый вопрос будет отрицательным… А пока можно рассчитывать только на благосклонность и понимание окружающих. Точно так же, как мы не можем игнорировать идею журналиста об экстравагантном самоубийстве, мы не можем игнорировать и возможность обычного сердечного приступа.

– Я тоже слушаюсь, – улыбнулся Ион Роман. – Постараюсь служить примером хороших манер.

Тудор вяло поднялся из кресла. Черная тетрадь тяжело повисла в его руке, словно была наполнена свинцом.

– Если не появится ничего нового или очень важного, я не хочу, чтобы мне мешали. Меня интересуют эти заметки. Прежде всего из-за желания нащупать какую-то ниточку. Я сюда как с неба свалился, и мы блуждаем в темноте не только в прямом смысле. Если бы найти хоть в этих записках проблеск света. И раз уже нам передали их добровольно и, кажется, только до утра, надо с толком использовать эту оказию. Мне надо всего пару часов покоя, почерк действительно разборчивый.

23.25

Горничная, с первого этажа, мощная, высокая девица с крупным носом и круглыми вылупленными глазами, всем своим видом показывала, что страшно рада иметь дело с полицейским.

– Мне господин Бану из бюро обслуживания сказал, что я вам нужна, – улыбнулась она Иону Роману. – Чтобы вы знали, мне страшно много известно. Я была здесь и в день и в ночь всю прошлую неделю.

Ион Роман хмуро взглянул на нее, убеждаясь, что такую следует быстро и жестко осадить, пока она не стала выкладывать все подробности о нижнем белье жильцов.

– Не стоит присаживаться, – отрезал он угрюмым голосом. – Я хотел бы только узнать, можно ли сейчас поговорить с господином адвокатом Паскалем или с мадемуазель Еленой, не доставив им слишком большого беспокойства.

– А вам больше шло, когда вы были счетоводом, – мстительно выпалила горничная. – Но будь по-вашему… Господин адвокат сейчас у господина архитектора, оба сидят за столом, но не разговаривают, курят. Словно соревнуются, кто больше… А барышня одна в номере с тех пор, как началась буря. Часа полтора простояла перед зеркалом совсем голая, все причесывалась, а последние полтора часа опять перед зеркалом. Одевается и сразу раздевается. Перемерила почти все платья и все прочее. Теперь, стало быть, она наполовину…

Раздосадованный, что не смог ее вовремя остановить, Ион Роман почти заорал:

– Если она не легла, немедленно позови ее сюда!.. То есть попроси спуститься на несколько минут, – добавил он, взял себя в руки и строго произнес: – А ты больше из комнаты не ходи!

Блудливый взгляд носатой девицы вмиг потускнел, а лицо приняло плаксивое выражение, словно ее собирались бить.

– Как же это? А если мне кто-нибудь позвонит?

– Звонок не работает, – отрезал сыщик. – А если ты кому-нибудь понадобишься, разыщут в комнате. Ясно, нет?.. Попроси ее спуститься.

Надувшись, горничная ушла. Иону Роману даже показалось, что в темноте она состроила ему рожу. Не прошло и несколько минут, как Елена безо всякого сопровождения уже стояла перед ним. Извиняясь за причиненное беспокойство, он старался придать своему голосу как можно больше теплоты, а затем пригласил ее в кресло под лампой.

– Очень, очень любопытный денек, – сказала Елена, как школьница, поправляя складки на юбочке. – Господи, ну и дела. Я с трудом понимаю, где нахожусь. Неужто моя очередь заступать в наряд по казарме, а?

У Иона Романа не было настроения искать потаенный смысл иронии. Он молча кивал, но, воспользовавшись первой же паузой, вставил:

– Знаю, что сейчас не самый подходящий момент для беседы… – начал он кротко.

– Да что вы, мне и в голову не приходит жаловаться, – с деланной наивностью перебила она. – Сколько можно сидеть одной среди платьев и мебели… Да еще это зеркало. Смех!

– Время позднее, – сказал Ион Роман. – Но мы обязаны как можно быстрее получить некоторые данные о Раду Стояне. Будьте уверены, у нас веские основания…

– О ком? – спросила Елена, делая большие глаза. – О том, который утонул? А почему вы именно меня спрашиваете?

Ион Роман изумленно развел руками и понял, что его заход не удался. Он почувствовал, как у него вдруг исчезли остатки доброжелательности и вежливости.

– Разве вы не были вчера вечером в театре? – спросил он.

Вчера вечером?! – Она словно силилась вспомнить. – А-а-а, да! Конечно, да. Мы были все вместе, вы вроде бы тоже. Нас всех, кажется, Пауль пригласил. Ах, лучше бы было не ходить!

Ее вздох на этот раз был глубже, за ним последовал короткий плач, прерываемый глухими гортанными всхлипами. Через пару минут на лице Елены вновь сияла улыбка, а глаза, без каких-либо признаков недавних слез, часто и неуверенно мигали.

Ион Роман решил подражать Тудору – задавать вопросы и выслушивать ответы, не поднимая глаз или глядя на какой-нибудь предмет.

– Я думал, между вами давняя дружба…

– В какой-то мере, – ответила Елена. —Мы познакомились очень давно, я уже забыла, где и когда. Он был милый и симпатичный мальчик, но немного назойливый. Нет, не вообразите себе бог знает что! Что вы! Ему просто нравилось меня видеть. Он говорил, что любит смотреть на меня, как на цветок. Представьте себе, он даже за руку меня ни разу не взял за все время нашего знакомства. Но и я ему руки не предлагала!