Текст книги "Сожители. Опыт кокетливого детектива"

Секретная кнопка

Когда веселый человек перестает улыбаться, то кажется, что обрушились небеса.

– И что ты предлагаешь? – спросил я Кирыча еще одним поздним вечером, мучаясь в постели бессоницей.

– Я ничего не предлагаю, – ответил он сонно.

– Если Марк еще неделю будет ходить бледной копией самого себя, я точно выясню, где у него кнопка «удалить».

– Время лечит. Обидели человека, не видишь?

– Он украл у меня шоу! В нашем трио роль унылого Пьеро принадлежит мне.

– А ты что предлагаешь?

– Если б знал, думаешь, я бы тебя спрашивал?

– Ну, спроси кого-нибудь еще.

– Кого, например? Мнимого бога?

– Да, хоть Таню, она же специалист.

– Она по отъему денег специалист. Наша психологиня свой диплом в метро купила. Таких специалистов по пятаку за пучок…, – говорил я уже под тихое посапывание, а вскоре и сам заснул, посчитав, видимо, что решение найдено.

Напрасно.

– У меня был такой кейс, – сказала Татьяна по телефону на следующий день, – Модус лабильности стоило бы уточнить, но тут, думаю, случай неклинический, – а далее сообщила ровно то, что я и сам знал.

Марк, которого дискотечный хам записал в сексуально непривлекательные старики, должен теперь наполучать достаточно похвал, чтобы осознать преимущества своего нынешнего возраста.

– Если я начну осыпать его комплиментами, он еще больше обидится, – сказал я Кирычу вечером другого дня, снова мучаясь бессоницей.

– Почему? – находясь на грани сна и яви, успел спросить он.

– Если я вдруг, ни с того, ни с сего начну его хвалить, он решит, что я над ним издеваюсь.

– Я бы тоже так решил, – сказал Кирыч и отчалил к морфею.

Мне бы такую нервную систему.

– Надо сводить Марка в «Сюси-пуси», – этот разговор с Кирычем проходил наутро, за завтраком.

Кирыч, намазывая клюквенное варенье на низкокалорийный сыр, сделал брови птичкой.

– Как ты думаешь, какие Марусе нравятся парни? – ответил я вопросом на невысказанный вопрос.

– Какие-то, наверное, нравятся.

– Все его бывшие вообще друг на друга не похожи. Один был аполлон-невысоклик. Другой на теленка был похож. Сережа… ну, помнишь таракана? Француз… его Марк и сам с дворовой псиной сравнивал. Все разные, – я задумался.

– Не такие уж и разные, – возразил Кирыч, примериваясь к вислому сырному боку бутерброда, – Они все жалость вызывали. Одного прямо с вокзала приволок. У спортсмена…

– У Геракла, – уточнил я.

– У того бройлера мозгов кот наплакал. Двух слов связать не мог. А с французом и без всяких слов все было ясно.

– Да, уж там было чистое милосердие с последующим отъездом за рубеж, – признал я, вспомнив причудливую историю знакомства Марка с унылым иностранцем, жаждавшем большой славянской любви.

– Я думаю, у Марка все начинается с жалости. Он должен пожалеть человека, а там уже все идет, как по маслу, – резюмировал Кирыч и, заливая стол вареньем, оттяпал кусок бутерброда.

– Жалость….

В то же утро, едва появившись в редакции, я отправился в отгороженный матовым стеклом закуток.

– Пойдем-покурим, – предложил я Манечке, как раз рассказывавшей коллегам-экономисткам что-то похабно-девичье.

– Пойдем, – легко откликнулась она, – Чего хотел? – спросила без экивоков, когда мы оказались на лестничной площадке.

– Сожитель твой еще вакантен? – я не стал юлить.

– В смысле?

– Флердоранж еще не помят?

– Э-э.

– Какой он? Расскажи? Не могу ж я отдавать друга кому попало.

Манечка сделала пару задумчивых затяжек.

– Был бы Николаша бабой, звали бы его «грымзой», а он мужик, поэтому просто «порядочный». Ему уж за тридцать, а он все порядочный.

– Фигура есть?

– Какая-то имеется. Жопка яблочком, ничего так. А в остальном телосложение обычное. Лицо тоже ничего. Глаза там, нос. Башка бритая.

– Понятно, – сказал я, – Лысину прячет. Умный хоть?

– Образованный. Еще голос красивый.

– Хорошо поет?

– Не, – потрясла толстуха кудряшками, – Это я хорошо пою, а он только в душе.

– Слушай, а ты б сама за такого пошла?

Она повертела пальцем у виска:

– Что я, дура, за такого идти? Я с ним лучше жить буду, – если нас кто-нибудь подслушивал, то решил бы, что разговаривают двое умалишенных.

– Жаль, – сказал я, сожаления уже не скрывая, – Надо чтоб с недостатками.

– Ну, извини, – она развела руками, сигарета прочертила в воздухе дымную кривую, – горба у него нет. Живет своим трудом.

– Чем живет?

– Ни с чем. Секса у него нет, зато песни такие пишет, я слезами заливаюсь.

– Может, хоть сирота?

– Родители, вроде, нормальные. Только он с ними не общается, – Манечка выпустила клуб дыма.

– Прокляли?

– У них непонимание.

– Прокляли, – я был удовлетворен, – Годится. Приводи.

Кафе было хоть и милое, плюшевое, но пустое – кроме нас и не нашлось никого на эти пироги и торты, что переливались всеми цветами на ярко-освещенной витрине.

– Это – Кирилл, – указав, сказал я, – Меня зовут Илья, а этот скучный тип, который с краю притулился – его Марком звать, но можно и «Марусей».

– Марусей? – переспросил Николай. Лысая башка его выглядела яйцом, что и понятно. Лысый, а лицо к тому же презрительно длинное.

– Да, – подтвердил я, – Вас, слышал, зовут «Николаша», а у него прекрасное французское имя «Марусья», – я старался говорить позадорней.

– Уи, месье, – вяло признал Марк.

– Парле ву франсе? – поглядел на него Николай.

– Уи, – повторил Марк и сложил пальцы в щепоть, будто собираясь посыпать соли.

Николай ответил курлыканьем, которое можно было бы счесть и французским, но я в этом языке не силен – полиглот мог смело нести в моем присутствии любую чушь.

Марк тоже закурлыкал. Вернее, заурчал.

Реплика Николаши ему не понравилась – не исключаю, что Марку не понравился и сам Николаша. Впрочем, могло быть и так, что он Марку понравился очень и, нацепив сейчас на личико маску герцогини в изгнании, он всего лишь набивает себе цену.

– Хватит! Мы в России находимся, и попрошу не выражаться, – сказала Манечка.

– Да, уж, – игриво поддержал я, – Тут вам не лингвистический симпозиум. Мань, спой-ка нам что-нибудь на китайском.

– А просто попить чаю мы не можем? – спросил Кирыч.

Николаша рот поджал. Скуксился и Марк.

Я понял.

Марк и Николаша были готовы к битве на косметичках.

Сколько раз я наблюдал такие сцены? Сколько раз?! Сколько раз люди неглупые, неплохие, небезобразные по какой-то прихоти судьбы вдруг начинали говорить друг другу гадости вместо того, чтобы искренне друг другом интересоваться?! Сколько раз приходилось смотреть на них, поворачивающихся к миру самой дрянной стороной своей души? Сколько раз сам я был именно таким – омерзительным типом, готовым разорвать этот мир на клочки, совершенно не интересуясь, а стоит ли оно того?

Надо ли?

Вот и сейчас, в атмосфере приятной и плюшевой, в интерьерах старомодной гостиной зашипели друг на друга эти двое, каждый по-своему хорош. Один как раз кстати был совсем лыс, другой так светел, что казался практически безволосым, и в ярком свете, лившемся из окна, они сияли, как два самостоятельных светила.

Они оба были злы, как тысяча гадюк, и трудно было видеть в них что-то человеческое.

– Здравствуйте, я вас слушаю, вы хотите что-нибудь заказать, рекомендую вам тарт дня, морковный с тыквенным кремом, – очутившись рядом, протараторила прехорошенькая глазастая официантка, перетянутая светлым фартучком в песочные часы, ртом своим похожая на белку, а темной прической-горшком – на француженку.

– Мне, пожалуйста, чаю с жасмином, – протянул Николаша.

– А мне кофе простого – сказал Кирыч, – «Американо» или как он там у вас….

– Есть также маффины с черникой классические. Для тех, кто хочет подкрепиться наш кондитер создал…, – дергая коротковатой верхней губой, не отступала от плана московская белка, она же парижская амели.

– Да, давайте, – перебил ее Кирыч.

– Вам тарт дня? – девушка вопросительно выкатила глаза, – В нашем ассортименте также имеются восхитительные чизкейки с абрикосовым фламбе.

– Мне дня, – сказал Кирыч, – Его.

– А мне чаю черного чаю с молоком, – поспешил вступить я, пока старательная девочка не затарахтела снова.

– Бизешку хочу, – сказала затем Манечка, – Я видела там, – она указала на витрину, – Розовенькую. И воды газированной. И рюмку любого сладкого ликеру. Вы платите за девушку? – она оглядела нас.

Кивнули вразнобой.

– Тогда самого дорогого сладкого ликеру, – сказала она.

– Экономистка, – фыркнул я.

Заплатить за Манечку мне было не жаль, но комедия, которую она – не самая рядовая финансистка не самой рядовой конторы – делала из своей предполагаемой бедности, мне временами надоедала.

Она хотела быть богемной теткой, но ею не была.

– Мы не продаем алкоголь, – подумав, сказала амели, позволяя своему глазастому и зубастому личику изобразить тень недовольства.

– Тогда просто воды, – недовольно сказала Манечка.

– Могу предложить «эвьон».

– Ну, точно лингвистический конгресс, – посмотрел в сторону я.

– А из-под крана воды нет? – спросила Манечка.

– Качество «эвьон» проверено временем, – оттарабанила амели, приподняв губку, показывая зубки.

Манечка только рукой белке-француженке махнула – «валяйте».

– А у вас нет кофе без кофеина? – наступила очередь Марка.

– В ассортименте нашего кафе, который наследует уюту французского бистро, мы можем предложить несколько сортов кофе, которые…, – чушь, которую твердила девочка-белка, закостенев в своем фартучке, слушать было непросто. Но Марк послушно кивал, а к «кофе-декоффеинато» заказал еще «эплпай» из меню.

– Только без взбитых сливок, – добавил он, – Я сливки не ем.

– В нашем кафе мы поддерживаем лоу-кост…, – завела амели свою шарманку. Проговорив слова, смысла практически не имеющие, она затем повторила названия напитков и блюд и после нашего молчаливого одобрения утопотала.

– Кофе без кофеина, пирог без сливок, – произнес Николаша будто бы задумчиво, – Вы, наверное, и пиво безалкогольное предпочитаете, – он покосился на Марка.

– Я пиво вообще не пью, – сказал тот.

– Молодец, значит, не станешь, как я, буйной алкоголичкой, – сказала Манечка, улыбнувшись довольно кисло. Перспектива выпить воды, а не ликеру, ее не очень вдохновляла.

– А вы тоже буйный, когда пьяный? – поинтересовался у Марка Николаша.

– Он буйный, когда трезвый, – встрял я, – А пьяный он добрый.

– Я всегда добрый, – сказал Марк.

– М-да? – Николаша иронически улыбнулся, – Разве?

– Слушайте! – громко сказала Манечка, – А вы в курсе, что я могла стать настоящей княгиней?

– Да, все уж в курсе, – сказал Николаша и поглядел в сторону амели, вздрогнувшей за стойкой, – Только какая из тебя аристократка, – усмехнулся.

– Аристократы разные бывают, – возразил Николаше Марк, – Я однажды гостил у одного немецкого барона, так он на вид настоящий крестьянин. И не подумаешь, что барон. Шреклих-щит.

– Шреклих-что? – уточнил Николаша.

– Он сапоги резиновые не снимает целый день. У него замок и поместье с лошадями, он туда экскурсии пускает, на то и живет.

– В сапогах по замку, – прикинула вслух Манечка, – Это мило. Познакомь-ка. Давно я с баронами не спала.

– Он занят уже, – сказал Марк, – У него есть друг.

– Друга не «Марусей» зовут? – осведомился Николаша.

Марк смерил его взглядом, враждебности уже не скрывая.

– Вильфрид – очень хороший человек, добрый. Он меня на лошадях ездить учил.

– Шенкелям учил? – сказал Николаша, – Галопу?

– Он мне смирную лошадь дал, старенькую. А молодые бывают очень злые. К ним лучше сзади не подходить, как дадут по лбу копытом, и все, можно даже скорую не вызывать. Шреклих…, – свою любимую присказку Марк не договорил.

– Озлобленные и молодые. Какое-то кощунство природы, – сказал я.

Доморощенная белка-амели принесла нам всего, чего заказали.

– Красивые часы, – сказала она Марку, распределяя еду и питье.

– Простой пластик, – радостно произнес Марк, вытянув руку с белым браслетом. Ему всегда нравилось, когда его хвалили.

– И это жасминовый чай? – сказал Николаша, посмотрев в свою кружку.

– Да, это ваш заказ, – от лысого клиента она предпочла отклониться, рискуя сломаться в тонкой талии.

Марк помахал ладонью, приманивая к себе пар из чашки.

– Пахнет жасмином, – сказал он.

Официантка с благодарнстью ему улыбнулась, а ушла быстро, опасаясь, видать, как бы вредный лысый клиент не наговорил ей еще чего-нибудь.

Манечка с хрустом вгрызлась в свою «бизешку».

– Они всем так говорят, – сказал Николаша, – Официантов тренируют замечать у клиентов детали и хвалить. У кого часы, у кого очки или сумочку.

И что с того, подумал я, кому-то хуже? Лучше фальшивые комплименты, чем неподдельная злость.

– Обман, кругом обман, – легкомысленно произнес Марк, – Какой кошмар, никому верить нельзя. Ни-ко-му. Вы тоже работаете в ресторане?

Николаша глянул на него с недоумением.

– Или в кафе. Вы такой умный. Все знаете, – Марк не сводил с него намеренно пустых, бессмсыленных глаз.

– Я – переводчик.

– Да? А по лицу и не скажешь.

– Внешность обманчива, – сказал Кирыч, глядя в окно. Ему не нравилась эта сцена. Мне она тоже была не по душе.

А кому бы понравилось, если люди норовят наговорить друг другу дряни?

– Да, уж, Кирилл, еще как обманчива, – признала Манечка, – Вот кто про тебя скажет, что ты ему, – она посмотрела на меня, – муж?

– Чего? – я привычно возмутился, – А он мне кто? Жена, что ли?

– Тоже муж. Вы же оба мужского пола, – сказала Манечка.

– А вы какого пола, простите? – спросил Марка Николаша.

– Знаете, что! – я почти выкрикнул, – Вы разве не в курсе, что мухи счастья не слетаются на уксус.

– Мухи и на говно слетаются, – парировал Николаша, готовый покусать и меня.

Амели за стойкой глядела на нас с беспокойством.

Битва на косметичках норовила перерасти в настоящее побоище. Если этот лысый хлыщ скажет еще что-нибудь, я точно зафитилю в него кружкой.

– Брейк, – Манечка расставила руки, как рефери на боксерском ринге, – Мальчики, вы мне надоели даже больше, чем моя жирная жопа. Так взяла бы и пристукнула вас мухобойкой.

А потом взяла и запела.

Говорю же, Манечка живет в мюзикле – она срывается на пение то и дело, в неожиданных местах. Неудивительно, что при такой бездне обаяния толстухе не досталось мужа – он бы давно со стыда сгорел.

Она запела свою любимую драматичную историю:

 
– Я была в незабудковом маленьком дрессике,
Излучала наив за бонтонным столом.
Мой амант показал свои новые презики,
Я сказала «конфуз», я пошла напролом.
 
 
Я метнула в него свой коктейль переливчатый,
Измарав ему фейс и заляпав сюртук.
«Ах, шарман», – произнес хахаль мой неулыбчиво
И ударил в кадык. Как остер был каблук!
 
 
Вспоминать не люблю, как летела я с лестницы,
Как шершав был бетон и кошмарно битье.
Неподвижна, сижу в незабудковом креслице.
Скрип колес украшает мое бытие.
 

Хохотали дружно – и даже белка-амели, раскрыв рот буковкой «Ö», захлопала.

Манечка сохранила серьезность, показывая глубину трагедии неведомой идиотки. На том и разошлись, как-то разом передумав загрязнять злостью атмосферу.

– Извини, – шепнула мне толстуха, уводя своего злыдня-сожителя.

– И ты извини, – шепнул я, оттесняя своего.

– Кирыч, как ты думаешь, почему люди так любят серпентарии? – спросил я по пути домой.

– Не знаю, – сказал Кирыч и тоже спросил, – Они разве любят?

– И что они хорошего в этих серпентариях нашли? – вопрошал я, ответа не требуя.

– Он первый начал, – сказал Марк, натренированный на мою злость.

– Вы оба первые начали, – сказал Кирыч.

– Оба хуже, – согласился я.

Я был о Марусе лучшего мнения – эта мысль не отпускала меня до глубокой ночи.

– Ему не жалость нужна, – сказал я Кирычу, укладываясь спать.

– А что ему по-твоему нужно?

– Адреналин. Надо было ему накидать в постель канцелярских кнопок, и все вернулось бы на круги своя.

– …скрипколесукрашаетмоебитие, – выводил за стеной пронзительный фальцет.

Красиво

Мы повстречались в метро, и не будь это правдой, начало нашего разговора я бы, наверное, перенес в другие, не такие воющие декорации – куда-нибудь подальше от начищенного до желтизны носа пограничной собаки, вмурованной в стену, подальше от толпы, скрежета, странного запаха, какой бывает только в московском метро – не знаю из чего он состоит, но вызывает у меня воспоминание об утренней предпохмельной гулкости, когда ты идешь, нет, скорей, вяло плетешься домой из клуба, а навстречу тебе люди – на работу спешат. У них дела, у тебя – мучительное безделье….

Я целый абзац описываю обстановку, наверное, для того, чтобы извиниться за прямолинейность. Письменные рассказы страшатся прямоты, герой падает к ногам героини где-нибудь на шестисотой странице, когда тебе, читателю, уже осторчертели и он, напомаженный и гордый, и она, расфуфыренная и тоже гордая.

Жизнь – реальная, обычная, рядовая – к прямолинейности упорно стремится, она сглаживает то, что мешает – люди идут к остановке и через газон, если так ближе и удобней. И, вот, непоздним вечером я ехал в метро, возвращался с работы. На станции, где суеверия ради металлической собаке полируют нос, у меня была пересадка.

Рядом на перроне оказался человек, у которого нос рос прямо изо лба – бывают такие редкие античные профили. А еще у него были крупные губы и тяжелый подбородок.

На шее у молодого мужчины красовался синий шейный платок, а ворот голубой рубашки перемигивался с платком, а из-под рукавов чернильного бархатного пиджака торчали манжеты, воротнику в унисон, а мягкие вельветовые брюки его были цвета стали, а ботинки были замшевые, сформованные будто из двух кучек пепла.

Все в этом красавчике было выверенно – он знал толк в полутонах. Он был продуман с ног до головы (волосы черные, зализанные, волной, и прядка выбилась и вилась ото лба к носу), и от того выглядел выдуманным, сюрреальным в этих живых и воющих декорациях московского метро.

Денди в метро не ездят, подумал я, а далее вздрогнул.

Ашот. Князь кавказский.

Мое с ним знакомство было кратким, но бурным. Случилось это относительно недавно, но тут же вывалилось из головы – очень уж бредовые выдались обстоятельства.

– Ох! – вот и он, повернувшись к приближающемуся поезду, распахнул свои светлые с зеленью глаза.

Он увидел меня, я увидел его, мы были слишком близко друг к другу, чтобы сделать вид, что друг друга не заметили, и слишком вежливы, чтобы не обменяться приветственными кивками.

– Сто лет, сто зим, – сказал я.

– Да, и кто бы мог подумать, – сказал он, – В двенадцатимиллионном городе.

Толкаясь, мы протиснулись в вагон.

– Вы ездите на метро? – спросил я, в давке стараясь не уткнуться носом ему в шейный платок.

– Да. Самый удобный для Москвы транспорт. Всегда знаешь где во сколько окажешься.

Ага, если по морде за красоту не прилетит, подумал я.

– Деловая встреча?

– В некотором роде, – ответил он.

– А я домой.

– Далеко? – он, видимо, думает, что я живу там, где кончается асфальт.

– Да, теперь мне только по прямой.

– Хорошо.

– Неплохо.

– Жарко.

– Да. Жарко. Это погодные каприоли сведут меня с ума. С утра не знаешь, что тебя ждет вечером – то жара, то дождь, то град. Не удивлюсь, если сейчас у нас над головами бушует торнадо. В такое время из Москвы лучше уезжать.

– Сейчас на Санторини хорошо.

Интересно, все ли кавказские князья выглядят такими презрительными, неважно, о чем бы они ни говорили?

– Вы были на Санторини?

– Очень хвалят.

– А нас на дачу зовут. У приятелей забавная дача где-то в Подмосковье. Будем моркоуку с грядки жрать, валяться на лугах.

– Романтично, – сказал он.

– Ага, трэ романтик – как говорит Маруся.

Он вздернул соболиную бровь (да, соболиная, не виноват я, что именно на соболя, на драгоценного зверя и похожи брови этого красавчика).

– Маша?

Я не сразу сообразил, что ввиду он имеет другую особу на букву «М».

Впрочем, при всей внешней непохожести толстой брюнетки и стройного блондинчика, жизненные программы их чрезвычайно близки – веселиться так, чтоб всем чертям было тошно.

– Я про другую Марусю. Ее Марком зовут, потому что это мужчина.

Он скривился.

– Мне не нравится, когда мужчины называют себя женскими именами.

– А мне не нравится, что нас соседка залила, а в клубе старикашку убили, а приятель влюбился в проститутку и играет с огнем. Мне много чего не нравится, – говорил я Ашоту прямо в шейный платок, – а я вот еду сейчас с вами в метро и ничего….

– А у Машеньки…, – он поправился, – у Маши как дела?

– А что с ней сделается? Живет себе, цветет. В Турцию собирается. Пахлаву будет кушать.

– Одна?

– У нее поди-пойми.

«Хочу побыть немного «наташей», – коротко описала она свои планы, но говорить об этом Ашоту я почему-то не захотел.

На следующей станции вагон поднатужился и сплюнул. Внутри стало посвободней.

– А у вас какие виды на отпуск? – спросил я, мысленно договорив: Мальдивы? Бали? Чертовыкулички?

– Пока никаких, – он смотрел на свое отражение в лиловой черноте окна. Хорош, да, очень хорош. Но как же надменен – так бы в табло и стукнул, подумал я, не очень-то, впрочем, и страдая от комплекса неполноценности.

Каждому свое.

Мы еще немного проехали, потряслись в такт. Поезд начал притормаживать на очередной остановке, это была не моя остановка, но соседство красавчика мне было тягостно,

– Мне пора. Счастливо! – я затолкался к выходу.

– Подождите! – вдруг с надрывом выкрикнул Ашот и рванулся вслед за мной, – Я должен вас спросить!

Этого мне еще только не хватало…

– Сядьте. Прошу. Сюда. Очень прошу, – телеграфно попросил он.

Мы присели на скамейку. Я – лицом к перрону, где поезда и люди, он рядом со мной, на самый край скамьи, глядя на меня.

– Валяйте, – сказал я, – Но только по делу, – я постучал себя по руке, где в прежние времена у всех были часы.

Он шумно выдохнул и произнес.

– Вы не могли бы спросить у Машеньки….

– Что мне у нее спросить? – начал было я, но тут же сам себя оборвал, – Нет. Сами спросите, – получилось резковато, я покосился на него и попытался смягчить, – Это я вам как специалист советую – информацию лучше получать из первых рук. Вам надо, вы и спрашивайте.

– Вы ученый?

– Журналист. Точнее, редактор.

Он дернул бровью (такой, ну, вы ж понимаете).

– То есть вы редактируете информацию. Вы ее не получаете.

– И поэтому знаю толк в искажениях, – сказал я, – Короче, надо вам – сами и говорите, – и не перекладывайте с больной головы на здоровую, добавил про себя.

– У нас нет никаких дел, в том и дело, что дел нет никаких, – он заговорил бурно, быстро, сбивчиво, и локоны, опадая, завились по блестящему лбу, – Она не подходит к телефону, не отвечает на мои письма. Я просил ее, умолял, даже угрожал.

– Это вы зря. С ней надо по любви.

– Но что мне делать? В конце-концов у меня тоже есть гордость. Я понимаю, что очень виноват перед ней, но….

– Кто виноват? Вы? – я прыснул, – Не смешите мои тапки! Это вы устроили балаган в доме у ваших родителей? Это вы несли всякую чушь, чуть старика-князя до кондрашки не довели?!

– Это я виноват, – упрямо повторил он, – Я не подготовил ее должным образом, я не стал ей опорой нужную минуту. Она испытывала душевный дискомфорт. Мой отец – очень тяжелый человек. Скажите, она говорит что-нибудь обо мне? Хоть что-нибудь? Скажите! Вы же ее брат, вы должны знать.

– Никакой я ей не брат. Манечка – клиническая врунья. Она меня тогда для поддержки прихватила. Боялась очень. И вообще…

– Что – «вообще»? – голос его дрогнул. Он уловил кое-что, о чем говорить я не хотел, но и скрыть, видимо, не получалось.

Нет-нет-нет. Я не стану ему рассказывать. Я не хочу. Нет-нет-нет!

– Я вас сейчас кое о чем спрошу, но вы только не смейтесь. Хорошо?

– Хорошо.

– И не обижайтесь тоже. Договорились?

– Договорились, – он снова нацепил холодность, но я уже знал, что за фасадом каменным волнуется, плещет, бьется душевная жижица.

– Вы же сейчас за мной пошли не ради меня. Точно?

– Я вас не понимаю.

– Ну, не потому что…, ну, как бы это получше сказать, – я сделал рукой жест, будто обмахиваюсь веером. Я не знал, как на пальцах показывают мужеложцев. Сам им был, а как показывают – не имел ни малейшего представления. У Марка бы лучше получилось.

Лицо Ашота потемнело.

– Я вас просил не сердиться. Я не в том смысле, что я вам интересен, может быть вам какая-то информация нужна про это дело. Хотя, конечно, зачем вам моя информация, вы в интернете все прочитать можете, – я чувствовал, как лицо мое постепенно затягивает отвратительный розовый лишай.

Краснею я всегда пятнами.

Он воздел руки к потолку.

– Что же мне теперь? Ходить, как горилла? Надеть эти жуткие сандалии с носками? Майку с лямками? Что мне сделать, чтобы доказать ей, что я – мужчина?!

– Пива бутылку в одну руку, и дамскую сумочку в другую. Теперь мужественность такая, – сказал я, вспомнив вялотекущие потоки парочек на Арбате.

– Разве ж моя вина в том, что я не могу так? Мне претит.

Ему претит. Экий неженка.

– Можно и еще проще, – сказал я, – Трахнули бы девушку, сделали бы ей апофиёз.

Он вскочил, распугивая проходящих мимо.

– Я не хочу трахаться?! – закричал он, рванув себя за ворот, выпрастывая шею из дурацкого платка, – Я хочу любви, нежности, слияния душ и тел. Как я могу предложить женщине, которую люблю, просто потрахаться? Как?

Молча, чуть было не сказал я.

– Я в отчаянии, – он снова сел на скамейку и закрыл руками лицо, на безымянном пальце его задорно мигнул перстень, – Я просто в отчании.

Уходя, завыл поезд.

– Ни с кем мне не было так хорошо, так свободно, как с ней, – отняв руки от лица, сказал он, – Она была для меня как глоток свежего воздуха. Вы не понимаете! – Ашот поднял ко мне лицо.

– Исусе Христе, – я не удержался от вздоха, – И любовь ваша была так сильна, что вы боялись оскорбить ее лишним прикосновением.

Он смотрел и смотрел, ничего не говоря, переливаясь только душевным своим существом. Перламутром сделались его светлые глаза, подернулись сложного цвета пеленой. У меня мурашки побежали по коже, и если не любовь, то что это?

Что?

– Слушайте, вы в каком веке родились? – сказал я, – Так сейчас любить уже не модно. Не носят так любовь. И вообще.

– Но я же люблю. Я же человек. Живой человек из плоти и крови! Вот же я! – он развел руки.

Ашот был очень искусственный в своей любви, он выглядел подделкой, выговаривая свои чувства вот так, да еще нарядившись таким образом. Он казался актером погорелого театра. Но мало ли что кому-то могло показаться? Себя-то он со стороны не видит.

– Бедный вы, бедный, – сказал я, – А к вам, наверное, с юных лет мужчинки клеятся.

– Не знаю. Меня это не интересует.

– Да-да, вы живете в своей прекрасной башне из слоновой кости, и нет вам дела до остальных.

Он застыл.

Замер и я, чувствуя себя, как на похоронах – гроб можно бы свезти и прямиком в могилу, землей закидать, да и дело с концом, но нет же, и в церкви панихида, и оркестр траурный по дороге, и бесконечные выспренные речи – как хорош был мертвец, как мил и светел….

– Можно я домой пойду? – сказал я.

Он пожал плечами.

– Я не знаю, чем могу быть вам полезен. Извините.

На меня он больше не смотрел и – славатехосподи! – за руку брать больше не пытался. Он глядел впереди себя, он ничего не видел, он говорил, как во сне.

– Но мы же встретились. В большом городе. Это же не может быть случайностью. В тот миг, когда я подумал о ней. Об искристом смехе ее волос.

Смех волос – это он так кудряшки Манечкины обозвал.

– Может, она последний в моей жизни шанс, может, только с нею я смогу быть счастлив…, – Ашот сделал глубокий вдох, – Прошу вас. Молю. Скажите ей. Если она хочет видеть меня, если в сердце ее еще есть для меня место…, – его голос перекрыл вой поезда.

– Думаете, сработает? – сидя на кухне и нервно попивая чай, спросил я.

Телефон я благоразумно выключил, чтоб не звонила и воплями «тыгдескотинаятебякоторыйчасжду» не портила толстуха торжественность момента. Я посмотрел на часы на стене. Было как раз то самое время. В этот самый час – там, где-то в центре….

– Как-то очень уж просто, – наморщил нос Марк.

– А ты что думаешь? – я посмотрел на Кирыча.

– Не знаю. Я же не специалист, – он пил чай, никаких эмоций не выказывая.

– И я не специалист. В этом деле не бывает специалистов, потому что влюбленый – это не профессия. Это невроз. А неврозы надо лечить.

– И для этого ты хочешь, чтобы он пошел и опозорился, – сказал Марк.

– С какой поры любовь – это позор? – я с грохотом отодвинул от себя чашку, расплескивая по столу чай, – Что позорного в любви? Вы совсем с ума посходили. Совать друг в друга можно, а любить нельзя. А почему? Почему человек не может просто любить, просто страдать?!

– Я не хочу страдать, – сказал Марк. Кирыч, поглядев на него, приложил к губам палец.

Я пыхал и плевался огнем, я был накачан жгучими эмоциями до самого верху.

– Мы позерствуем вечно, чего-то наигрываем, изображаем и думаем, что все живут также, будто по минному полю ходят – только этой дорожкой идти надо, и никакой другой, иначе разорвет в клочья. Да, и пускай разорвет! Боже! – я вскочил; хорошо хоть у меня хватило вкуса не воздеть руки к потолку, – Для того мы, в конце-концов, и живем, чтоб разрывало нас, корежило!

– А сам над ним смеялся. Обзывал, – сказал Марк, – Говорил, что он – кукла….

– Кто-то таким родился, а кого-то жизнь довела, – я зло посмотрел на Марка.

– А почему возле метро? Лучше бы у памятника какого-нибудь, – сказал Кирыч, вспомнив, видимо, нашу с ним давнюю встречу на бульваре.

– Так надо, – сказал я, – Он вышел из подземелья. К свету.

Кирыч кивнул.

– Ага, красиво.

– Красивый, – эхом подхватил Марк, воображая, должно быть, что это он, а не Манечка стоит сейчас возле метро; это к нему, а не к ней, распахнув руки, как крылья, бежит красавец-мужчина – спешит, чтобы сказать слова любви, прямые, честные….