Текст книги "Моя система воспитания. О нравственности (сборник)"

Глава VIII. Воспитание и характер. Какую роль играет народность в воспитании?

Поставим же теперь воспитание лицом к лицу с многосложным организмом прирожденного характера, взлелеянного родным воздухом семейной сферы.

Здесь рождается вопрос, тоже не совсем еще решенный: должно ли воспитанно, изучив вверенный ему характер, принять его природные особенности в основание своих действий, или оно может, не обращая внимания на природные задатки, создавать по своему собственному образцу вторую природу для человека?

Выполнение первой задачи весьма трудно, а для общественного воспитания, о котором мы говорим здесь, и вовсе невозможно. Оно требует такого глубокого изучения характера каждого воспитанника и такого уменья пользоваться природными наклонностями, которого никто, конечно, не станет требовать от воспитателя в общественном заведении. Лучший воспитатель, посвятивший себя всего на свое дело (а много ли таких?), подметит только немногие, более выдающиеся черты и редко доберется до их корня. Обыкновенно же практика образует в голове воспитателя несколько рубрик, под которые он будет потом подводить все представляющиеся ему детские характеры: «Этот мальчик туп, говорит он, этот мог бы заниматься, да ленив, этот со способностями, да рассеян, этот шаловлив, этот самолюбив, этот боится только наказания, этот зол, этот плакса» и т. д. Но каждая из этих черт, тупость, леность, злость и проч., может в двух различных натурах иметь совершенно различные корни и требовать от воспитателя совершенно различных мер. Duo cum faciunt idem, non est idem, говорит латинская поговорка, и одна и та же мера может производить совершенно различные действия на две, по-видимому, сходные натуры[112]112
  Grundsatze dor Schuldisciplin, von Zerrenner. Magdeburg, 1826. Рекомендуем эту старую, но прекрасную книгу всякому воспитателю и преподавателю, который хочет серьезно познакомиться со своими обязанностями. Таких книг не много представляет немецкая педагогическая литература. Серый вид ее да не испугает читателя!


[Закрыть]. Корень этого различия скрывается так глубоко, что для открытия его требуются целые месяцы самой острой и постоянной наблюдательности и терпения. Легко сказать воспитателю: изучайте характер ваших воспитанников, пользуйтесь их добрыми наклонностями, направляйте к добру те из них, которые, смотря по обстоятельствам, могут сделаться добрыми и дурными, и искореняйте, наконец, те, с которыми нечего более делать; но не легко найти такого воспитателя, который бы мог выполнить эти требования в обширном общественном заведении. Такое требование может только высказываться на торжественных актах, вместе с прочими фразами, не имеющими никакого практического значения; но на деле выполнение его в общественных заведениях оказывается невозможным. Все мы очень хорошо знаем, что не всякий воспитатель – Песталоцци и что известная масса воспитателей требуется для ежегодно приливающих новых поколений.

Гораздо легче держаться одного принятого идеала воспитания и, не обращая особенного внимания на мелкие различия характеров, стараться внести в них этот идеал: превратить его во вторую природу человека, искореняя все, что с ним несогласно.

Но если выполнение второй задачи не требует такой огромной наблюдательности, какая нужна для выполнения первой, зато она представляет непреодолимые препятствия с другой стороны. Для того, чтобы воспитание могло создать для человека вторую природу, необходимо, чтобы идеи этого воспитания переходили в убеждения воспитанников, убеждения в привычки, а привычки в наклонности. Когда убеждение так вкоренилось в человеке, что он повинуется ему прежде, чем думает, что должен повиноваться, тогда только оно делается элементом его природы. Но кто не испытывал из нас на себе, как медленно и с каким трудом совершается такой процесс? Многие ли из нас могут похвалиться такой силой убеждений? По большей части убеждения, принятые нами в жизни и противоречащие нашим прирожденным наклонностям, живут в нас до самой смерти как нечто чуждое и принудительное, готовясь оставить нас при первом взрыве страсти.

Характеры, пересозданные к лучшему воспитанием и жизнью, имеют за собой великое достоинство открытия нового источника добра; но долго воды этого источника будут отзываться горечью своей неволи, и только, может быть, детям и внукам придется черпать из него бессознательно живительную влагу. Такой характер, созданный воспитанием и жизнью, никогда не может иметь той крепости и силы, которыми отличается прирожденный характер. Кроме того, воспитание, которому остается только развивать благородную и добрую натуру, совершает свое дело легко, скоро и создает почти без труда прекрасный, цельный и вместе с тем сильный характер.

Сила характера, независимо от его содержания – сокровище ничем не заменимое. Она почерпается единственно из природных источников души, и воспитание должно более всего беречь эту силу, как основание всякого человеческого достоинства. Но всякая сила слепа. Она одинаково готова разрушать и творить, смотря по направлению, которое ей дано. Все решается наклонностями человека и теми убеждениями, которые приобрели в нем силу наклонностей.

Воспитание должно просветить сознание человека, чтоб перед глазами его лежала ясно дорога добра. Но этого мало. Каждый из нас видит прямую дорогу, но многие ли могут похвалиться, что никогда не уклонялись от нее? Побеждать свои природные влечения каждую минуту – дело почти невозможное, если посреди этих влечений мы не находим себе помощника, который бы облегчал для нас победу над нашими дурными наклонностями и, в то же время, награждал бы нас за эту победу. К чести природы человеческой должно сказать, что нет такого сердца, в котором бы не было бескорыстно-добрых побуждений; но эти побуждения так разнообразны и иногда так глубоко скрыты, что не всегда легко отыскать их. Есть одна только общая для всех прирожденная наклонность, на которую всегда может рассчитывать воспитание: это то, что мы называем народностью. Как нет человека без самолюбия, так нет человека без любви к отечеству, и эта любовь дает воспитанию верный ключ к сердцу человека и могущественную опору для борьбы с его дурными природными, личными, семейными и родовыми наклонностями. Обращаясь к народности, воспитание всегда найдет ответ и содействие в живом и сильном чувстве человека, которое действует гораздо сильнее убеждения, принятого одним умом, или привычки, вкорененной страхом наказаний.

Вот основание того убеждения, которое мы высказали выше, что воспитание, если оно не хочет быть бессильным, должно быть народным.

Чувство народности так сильно в каждом, что при общей гибели всего святого и благородного оно гибнет последнее. Взяточник, истачивающий, как червь, силы своей родины, сочувствует ее славе и ее горю. В злодее, в котором потухли все благородные человеческие чувства, можно еще доискаться искры любви к отечеству: поля родины, ее язык, ее предания и жизнь никогда не теряют непостижимой власти над сердцем человека. Есть примеры ненависти к родине; но сколько любви бывает иногда в этой ненависти!

Взгляните на людей, поселившихся на чужбине, и вы убедитесь вполне, как живуча народность в теле человека. Поколения сменяют друг друга, и десятое из них не может еще войти в живой организм народа, но остается в нем мертвой вставкой. Можно позабыть имя своей родины и носить в себе ее характер, пока беспрестанные приливы новой крови, наконец, не изгладят его. Так глубоко и сильно вкоренил творец элемент народности в человеке.

Удивительно ли после этого, что воспитание, созданное самим народом и основанное на народных началах, имеет ту воспитательную силу, которой нет в самых лучших системах, основанных на абстрактных идеях или заимствованных у другого народа.

Но, кроме того, только народное воспитание является живым органом в историческом процессе народного развития.

Что бы ни говорили утописты, но народность является до сих пор единственным источником жизни народа в истории. В силу особенности своей идеи, вносимой в историю, народ является в ней исторической личностью. До настоящего времени все развитие человечества основывается на этом разделении труда, и жизнь историческая подчиняется в этом отношении общим законам организма. Каждому народу суждено играть в истории свою особую роль, и если он позабыл эту роль, то должен удалиться со сцены: он более не нужен. История не терпит повторений. Народ без народности – тело без души, которому остается только подвергнуться закону разложения и уничтожиться в других телах, сохранивших свою самобытность. Особенность идеи есть принцип жизни. Наука же, идеи которой общи для всех, не жизнь, а одно сознание законов жизни, и народ только тогда поступает вполне в ведение науки, когда перестает жить. Идея его жизни, делавшая его особым народом, поступает в общее наследство человечества; а тело его – племя, которое его составляло, потеряв свою особенность, разлагается и ассимилируется другими телами, не высказавшими еще своей последней идеи.

Но если народность является единственным источником исторической жизни государства, то само собой разумеется, что и отдельные члены его могут почерпать силы для своей общественной деятельности только в этом источнике. Каким же образом общественное воспитание, один из важнейших процессов общественной жизни, посредством которого новые поколения связываются общей духовной жизнью с поколениями отживающими, может отказаться от народности? Неужели, воспитывая в человеке будущего члена общества, оно оставит без развития именно ту сторону его характера, которая связывает его с обществом?

Что такое вся история народа, если не процесс сознания той идеи, которая скрывается в его народности, и выражение ее в исторических деяниях? Но это сознание совершается в единичных человеческих самосознаниях и, создаваясь из атомов, делается непреоборимой исторической силой. Чем сильное в человеке народность, тем легче ему в самом себе рассмотреть ее требования, и что относится к великим историческим деятелям и великим народным писателям, которые подвигают периодами народное самосознание, то может быть приложено и к каждому члену общества. Для того уже, чтобы понять великого человека или сочувствовать народному писателю, необходимо носить в самом себе зародыш народности.

Общественное воспитание, которое укрепляет и развивает в человеке народность, развивая в то же время его ум и его самосознание, могущественно содействует развитию народного самосознания вообще; оно вносит свет сознания в тайники народного характера и оказывает сильное и благодетельное влияние на развитие общества, его языка, его литературы, его законов, словом, на всю его историю.

Общественное воспитание есть для народа его семейное воспитание. В семействе природа подготовляет в организме детей возможность повторения и дальнейшего развития характера родителей. Организм новых поколений в народе носит в себе возможность сохранения и дальнейшего развития исторического характера народа. Воспитанию приходится часто бороться с семейным характером человека; но его отношение к характеру народному – совершенно другое. Всякая живая историческая народность есть самое прекрасное создание Божие на земле, и воспитанию остается только черпать из этого богатого и чистого источника.

Но разве народность не нуждается в исправлении? Разве нет народных недостатков, как и народных достоинств? Неужели воспитание должно укоренять упорство в англичанине, тщеславие во французе и т. д.?

Прежде всего, заметим, что судить о достоинствах и недостатках народа по нашим личным понятиям о качествах человека, втискивая идею народности в узкие рамки нашего идеала, никто не имеет права. Как бы высоко ни был развит отдельный человек, он всегда будет стоять ниже народа. История убеждает нас на каждом шагу, что понятия наши о достоинствах и недостатках не приложимы к целым народностям, и часто то, что кажется нам недостатком в народе, является оборотной и необходимой стороной его достоинств, условием его деятельности в истории.

Есть только один идеал совершенства, пред которым преклоняются все народности, это идеал, представляемый нам христианством. Все, чем человек, как человек, может и должен быть, выражено вполне в божественном учении, и воспитанию остается только, прежде всего и в основу всего, вкоренить вечные истины христианства. Оно дает жизнь и указывает высшую цель всякому воспитанию, оно же и должно служить для воспитания каждого христианского народа источником всякого света и всякой истины. Это неугасимый светоч, идущий вечно, как огненный столб в пустыне, впереди человека и народов; за ним должно стремиться развитие всякой народности и всякое истинное воспитание, идущее вместе с народностью.

Но выбрав целью нашей статьи одну народность воспитания, мы не говорим здесь о других его основах, тем более, что нет надобности доказывать, что всякое европейское общественное воспитание, если захочет быть народным, то, прежде всего, должно быть христианским, потому что христианство, бесспорно, есть один из главнейших элементов образования у новых народов.

К этим двум основам общественного воспитания у каждого европейского народа присоединяется еще третья, о которой также мы не будем распространяться, потому что и она не входит в область нашей статьи. Эта третья основа есть наука. Развитие сознания, без сомнения, одна из главнейших целей воспитания, и истины науки являются орудием для этого развития.

Мы не говорим также и о технической части воспитания, которое должно не только дать знания человеку, но и умение приложить эти знания к делу; но не говорим потому, что это не было целью нашей статьи, которая посвящена одной народности.

Но что же такое народность в воспитании?

На этот вопрос мы уже ответили фактами, выставив в начале нашей статьи национальные особенности общественного воспитания у главнейших народов Европы. Народная идея воспитания сознается тем скорее и полнее, чем более семейным делом народа является общественное воспитание, чем более занимается им литература и общественное мнение, чем чаще вопросы его становятся доступными для всех общественными вопросами, близкими для каждого, как вопросы семейные.

Педагогическая литература, педагогические общества, частые поверки результатов воспитания, путешествия, предпринимаемые с педагогическими целями, живая связь между практиками-педагогами, педагогические журналы, а более всего теплое участие самого общества в деле общественного воспитания могут ускорить выражение и объяснение тех требований, выполнением которых достигается народность в общественном воспитании.

Сделаем теперь общий вывод из нашей статьи и перечислим одно за другим те положения, которые мы хотели доказать:

1) Общей системы народного воспитания для всех народов не существует, не только на практике, но и в теории, и германская педагогика не более, как теория немецкого воспитания.

2) У каждого народа своя особенная национальная система воспитания; а потому заимствование одним народом у другого воспитательных систем является невозможным.

3) Опыт других народов в деле воспитания есть драгоценное наследие для всех, но точно в том же смысле, в котором опыты всемирной истории принадлежат всем народам. Как нельзя жить по образцу другого народа, как бы заманчив ни был этот образец, точно так же нельзя воспитываться по чужой педагогической системе, как бы ни была она стройна и хорошо обдумана. Каждый народ в этом отношении должен пытать собственные свои силы.

4) Наука не должна быть смешиваема с воспитанием. Она обща для всех народов; но не для всех народов и не для всех людей составляет цель и результат жизни.

5) Общественное воспитание не решает само вопросов жизни и не ведет за собой истории, но следует за ней. Не педагогика и не педагоги, но сам народ и его великие люди прокладывают дорогу в будущее: воспитание только идет по этой дороге и, действуя заодно с другими общественными силами, помогает идти по ней отдельным личностям и новым поколениям.

6) Общественное воспитание только тогда оказывается действительным, когда его вопросы становятся общественными вопросами для всех и семейными вопросами для каждого. Система общественного воспитания, вышедшая не из общественного убеждения, как бы хитро она ни была обдумана, окажется бессильной и не будет действовать ни на личный характер человека, ни на характер общества. Она может приготовлять техников; но никогда не будет воспитывать полезных и деятельных членов общества, и если они будут появляться, то независимо от воспитания.

7) Возбуждение общественного мнения в деле воспитания есть единственно прочная основа всяких улучшений по этой части: где нет общественного мнения о воспитании, там нет и общественного воспитания, хотя может быть множество общественных учебных заведений.

Насколько мы доказали каждое из этих положений, предоставляем судить другим; мы желали только предложить вопросы и будем считать себя счастливыми, если эти вопросы вызовут мнения других.

КОММЕНТАРИИ

Статья «О народности в общественном воспитании» – одна из значительных работ в педагогическом наследии К. Ушинского. Она вышла в свет в «Журнале для воспитания» № 7,8 в 1857 г. и содержит 8 глав, изложенных на 62 страницах: «Общие исторические основы европейского воспитания; Характеристические черты германского общественного воспитания; Общественное воспитание в Англии; Общественное воспитание во Франции и два слова о методе Жакото; Общественное образование в Северо-Американских Штатах; Народный идеал воспитания и его теория в Германии: ее защитники и противники; Характер. Его элементы. Наследственность темпераментов. Влияние жизни и воспитания на характер. Элемент народности в характере человека; Воспитание и характер. Какую роль играет народность в воспитании?»

Идея «народности» в воспитании зародилась у Ушинского в период его работы в журналах «Современник» и «Библиотека для чтения», где в иностранных обозрениях он давал сравнительные характеристики различных культур в зависимости от уровня развития той или иной народности. С началом службы в Гатчинском институте, Ушинский всерьез занялся разработкой этой идеи. В 1856 г., после выхода журнала «Сын Отечества», основанного А. Старчевским, Ушинский писал к нему: «Кончаю статью «О народности в общественном воспитании» для “Морского сборника” и у меня готова другая статья “Об американском образовании”, которую не знаю, где помещу, но для вашего журнала она слишком велика: листов 8 печатных, а может быть, и более. У меня теперь собралось много хороших материалов по воспитательной части, и я был бы очень рад, если бы небольшая статейка “О французском образовании” пригодилась вам. Мог бы еще приготовить переводы или сокращения из Edinburg или Yestminster Review, которые я получаю, но не знаю, пригодятся ли для вас» (“Народная школа”. 1885. № 1.

С. 51).

Очевидно, что первоначально Ушинский планировал поместить статью «О народности в общественном воспитании» в «Морской сборник» – ежемесячный журнал по военно-морской тематике, издаваемый с 1848 г. и печатавший педагогические труды после публикации Н.И. Пирогова «Вопросы жизни» (1856). Обращаясь к Старчевскому, Ушинский желал получить от него заказ, так как «даром же работать не хочется». Но Старчевский ничего не предложил ему, и Ушинский опубликовал свой труд в «Журнале для воспитания».

Статья «О народности в общественном воспитании» была воспринята современниками положительно и получила одобрительные отзывы.

III. О средствах распространения образования посредством грамотности

Один из лучших писателей наших, хорошо знакомый с бытом русского народа, недавно еще возбудил журналы к оспариванию вопроса, полезно ли распространение грамотности в простом классе? Нам кажется, что этот спор, как и большая часть споров, был возбужден единственно неточным употреблением слов: воспитание, образование, грамотность. Слова эти с обеих сторон были уяснены достаточно, чтобы спор мог уже прекратиться, остановившись на том, что грамотность должна быть распространяема, но распространяема при известных условиях – правильно и обдуманно. Вот об этих-то условиях и средствах распространения полезной грамотности мы желали бы поговорить с читателями «Сына Отечества». Но на первый раз ограничимся только тем, что укажем, какими средствами грамотность принесла неоценимую пользу одному из самых образованных государств мира, которое в несколько десятилетий не только догнало Европу на пути цивилизации, но и готово опередить ее.

Кто имел случай сближаться с грамотеями из простого класса, тот, вероятно, убежден, что замечание г. Даля не лишено истины и взято прямо из практической жизни. Но грамота ли виновата в испорченной нравственности большинства грамотеев, – это другой вопрос. Не трудно видеть, что не только грамота в самом тесном смысле этого слова, т. е. умение читать и писать, но даже и та вторая ступень учебного образования, которая получается в средних учебных заведениях, не может оказать ни доброго, ни дурного влияния на нравственность учащегося, если только учение не было связано с воспитанием. Какое влияние на нравственное развитие человека может оказать изучение первоначальной математики, грамматик всех возможных живых и мертвых языков, голых перечней исторических и географических фактов, заключающихся в наших учебниках, собрания послужных списков наших писателей? В этом у нас, к несчастью, нетрудно убедиться на практике, хотя и без того понятно, что здесь не может быть и речи о каком-нибудь нравственном влиянии учения. Нравственно образуется человек или воспитанием или наукою, в ее обширном, высшем значении. Воспитывается человек в молодости примером, умным, обдуманным руководством, тем, что англичане называют training, духом семейным, духом школы и, наконец, духом того общества, в котором человеку приходится жить. Этот последний воспитывающий элемент так силен, что против него не всегда оказывается устойчивым даже университетское образование, не говоря уже о гимназическом: чего требовать от бедных грамотеев-невежд, которые невольно втягиваются в худую среду? Ученье само по себе становится воспитанием только тогда, когда достигает высшей области науки, входит в мир идеи и вносит эту идею через разум в сердце человека. Только на этой ученой, а не учебной ступени наука приобретает нравственную силу, и часто такую силу, что может даже исправить недостаток первоначального воспитания, дать человеку новый принцип жизни, совершенно обновить его. Но до той высоты науки добираются немногие; большинство же останавливается или на половине дороги, или даже в самом ее начале. Человек может знать тригонометрию, болтать на двух и даже трех языках, зазубрить исторический и географический учебник, выучиться даже отлично строчить бумаги, – и остаться человеком вполне безнравственным: наука еще и не дохнула на него… Следовательно, от изучения азбуки и подавно нельзя ожидать нравственного влияния, но тем менее безнравственного. Если же большинство простых грамотеев не отличается доброй нравственностью, то именно потому, что их мало и что грамота, извлекая их из простого и свежего быта, часто вводит в душную область. Правдивые факты, приводимые г. Далем, свидетельствующие о том, как быстро и в каком множестве портятся наши бедные грамотеи, показывают не на то, как вредна грамота для русского человека, но то, до какой страшной степени заражена та среда, в которую вводит их грамота, и как беззащитен и безоружен остается в ней простой и, может быть, прекрасный человек. Но чем же защитить молодую жизнь от влияния этих ядов, как не образованием? Чем же положить начало образованию, как не грамотностью? Уже одно простое увеличение числа грамотеев уменьшит зло. Чем больше будет людей грамотных, тем менее будет для них соблазна пользоваться неграмотностью других и тем больше будет являться простых людей, которые, несмотря на знание грамоты, будут оставаться в своем простом, здоровом крестьянском быту. Когда же на тысячу человек неграмотных приходится один грамотный и два полуграмотных, тогда неудивительно, что грамота превращается в ремесло, и по большей части низкое ремесло. Грамота, как знание, есть необходимое начало всякого правильного образования; грамота, как ремесло, есть по большей части начало нравственной порчи. При грамотности и самосуд народа в той степени, в какой он предоставлен ему правительством, примет более дельный характер. Должно желать, чтобы поскорее вывелись те печати с именами, которыми до сих пор еще многие должностные лица из крестьян и даже мещан и купцов заменяют подписи, и те кресты, которыми большинство наших свидетелей подписывает непонятные для них строки, а что от этих строк зависит очень часто жизнь и благосостояние людей и на этих свидетельствах кладется первое и главное основание тысяче дел, которые потом только уже переписываются, подшиваются, подписываются и пересылаются из одной инстанции в другую, превращаясь, как снежный ком, в тюки бумаги и целые возы тюков, но не изменяясь в сущности. Как хотите, но стоит подумать о том, что большая часть наших уголовных дел получает, по сущности, окончательную форму между неграмотным народом; так что потом остается только переписывать их и прибавлять к ним ничего не объясняющие отношения, рапорты, доношения и пр., в которых важны только заголовки, а остальное состоит из избитых канцелярских фраз. Выписка из дела есть только переписка его набело, краткая записка – то же с небольшими сокращениями; все же существенное, каждая дельная справка, каждое дополнение, каждое переследование, все, в чем есть существенная мысль, могущая дать делу другой оборот, выходит из той же неграмотной среды, получая окончательную форму в руках полуграмотного писаря. Одна уже грамотность большинства крестьян может заставить часто и самого следователя быть осмотрительнее. Недаром у старых американских пуритан отцам семейств строго предписывалось научить детей своих грамоте, библии и уголовным законам отечества. Теперь это обстоятельство уже не нужно: неграмотных нет в северных штатах, кроме разве какого-нибудь заблудшего ирландца. Надобно же, чтоб и у нас правило, что «незнанием закона никто извиняться не может», получило существенное и справедливое значение.

Это прямая, практическая польза грамотности; но грамотность имеет то же значение, как самые широкие и удобные ворота в области образования. Для этого, конечно, грамотность не должна останавливаться на азбуке. Можно не уметь читать и писать и быть далеко образованнее того, кто усвоил себе этот нехитрый механизм, да на нем и остановился. Для доказательства далеко ходить незачем. Взгляните, например, на какого-нибудь владимирца или ярославца, не знающего еще грамоты, но побывавшего в обеих столицах, на Дунае и в Кяхте, на Арале, в Финляндии, в Крыму и у Архангельска, перепробовавшего сотни промыслов и оказавшегося везде сметливым и ловким, и, сообразивши всю массу приобретенных им сведений, поставьте его рядом не только с множеством людей, выучившихся грамоте в приходской школе и прочитавших Бову, но и тех даже, которые знают, может быть, не одну русскую, но и французскую грамоту и читали Дюма и Сю в оригинале. Нам случалось даже заметить какую-то особенную неспособность к грамотности в простых и неиспорченных людях, необыкновенно способных не только к практической деятельности, но вообще к умственному развитию, и, наоборот, замечательно тупых грамотеев, обуянных какой-то бессознательной и бесполезной любовью к чтению. Одну из причин этого странного явления мы находим в самом способе учения грамоте, которое почти везде еще осталось у нас на прежней схоластической ступени. Нельзя не сознаться, что наши старые азы и буки довольно бессмысленны и должны быть принимаемы учащимися на веру весьма долгое время, – до тех пор, пока из них, как deus ex machina, не выскочит какое-нибудь слово, к великому изумлению ученика и великой радости наставника. Ум тупой, ленивый, не имеющий того оттенка насмешливости, который свойствен ясному рассудку русского человека, быстро схватывающего смешную сторону предмета, терпеливо пройдет всю бессмысленную процедуру складов; но зато и остановится на них, довольный, что вот де из бе-а-ба выходит баба, как оставался этим доволен чичиковский Петрушка, которого Гоголь недаром сделал глупее безграмотного Селифана. У бойкого же, сметливого, всегда несколько насмешливого русского мальчика не хватит терпения на всю эту бессмысленную дорогу. Да положим, что ultimum argumentum и заставит его, наконец, выучиться читать. Конечно, мы убеждены, что церковные книги представляют обильную и здоровую пищу для развития разума, но свободный доступ к этой высокой пище не может открыть еще неокрепший, самонадеянный и неопытный молодой рассудок. Понимать высокие, святые истины библии всего более учат нас великие учители человечества: церковь, жизнь, горе, лета и опыт. Трудно ждать от пятнадцатилетнего молодого человека, в котором каждый нерв требует деятельности, который весь шевелится и ходит, как дрожжи, того душевного покоя, того глубокого взгляда внутрь самого себя, того рождающегося равнодушия к суете мирской, которые открывают, наконец, глаза человеку в бесконечную область света, покоя и истины. Религиозное образование должно с ранних лет ложиться в душу человека, как верный залог того, что он не собьется с дороги, как верный якорь спасения в дни житейских бурь и душевных тревог; но оно не исключает светского образования. Если же молодой, требующий пищи рассудок, овладевший, наконец, механизмом чтения, потребует удовлетворения от нашей светской литературы, недоступной крестьянину, то что найдет он в вознаграждение за свой тяжелый труд? Моральные наставления, выраженные в самой пошлой форме; рассуждения о том, «что такое соха»; рассказ, как Ванюха подрался в кабаке с Еремой, с мудрым замечанием в конце, что не нужно ходить в кабак. Скажите откровенно, любезный читатель, какое сделали бы вы сами заключение об умственных и душевных способностях молодого крестьянина, на которого подействовали бы рассказы большей части наших детских и простонародных книг и моральные сентенции наших прописей? Не посмеетесь ли вы сами над его наивностью? Сравните с этими холодными фразами благовествующий, строгий и величественный язык священного писания и согласитесь, что для непосредственного нравственного образования человека, которому открыты священные книги, вы ничего сделать более не можете. Умственное образование, сообщение массы сведений как результатов образованной жизни человека во всех странах, гимнастика рассудка, расширение горизонта понятий – вот предметы светского образования. Удовлетворяют ли этому наши детские и простонародные книги? Смело можно сказать – нет! Простонародной литературы в этом смысле у нас вовсе не существует, а потому и грамотность у нас приносит мало пользы.