Текст книги "Моя система воспитания. О нравственности (сборник)"

Нельзя не согласиться, что если в какой-нибудь отрасли литературы необходима народность, то более всего в тех книгах, которые назначаются для простого народа. А в этих-то книгах именно мы всегда сильнее подражаем германской литературе, забывая мудрую народную поговорку: «что русскому здорово, то немцу смерть», и наоборот. Германцы – преимущественно народ философствующий: у каждого из них есть врожденная страсть к философствованию; у всякого непременно есть своя философская система. Но этот путь абстракции, польза которого в науке неоспорима, совершенно несвойствен русскому человеку. Определения сохи, быка, коровы, дуги, книги, скамьи и пр., которые с удовольствием и сознанием собственного достоинства составляет немец и которые с почтением заучивает немецкий школьник, прежде всего бросятся в глаза русскому своей бесполезностью, и насмешливый ум его не упустит случая посмеяться и над автором, и над учителем, и над собственной обязанностью пересыпать из пустого в порожнее. Но под этим немецким влиянием написана большая часть наших детских и простонародных книг. Маленько-мужицкий и приторно-детский язык, в который часто одеваются эти заморские диковинки, не может обмануть простого русского человека: олух его привык к возвышенным звукам церковно-славянской речи, чуждый оттенок которой не мешает ему добраться до смысла. Он даже любит, как любили Ломоносов и Пушкин, чтобы одежда высокой поучительной мысли не напоминала ему вседневных дрязгов. Мы убеждены, что простонародные наши книги должны быть писаны самым высоким, т. е. самым простым и правильным литературным языком, тем языком, которым написаны повести Белкина или воспоминания Аксакова. Язык Тургенева, Писемского, даже язык Гоголя слишком народны для простого народа. Это типическое воспроизведение простонародного языка, составляющее высокое нравственное наслаждение для человека, под чуждым образованием которого шевелится истинно-русская душа, покажется странным, слишком обыденным для человека, который не понимает, что картина его простого быта, воспроизведение обыденной речи может для кого-нибудь быть предметом высокого художественного созерцания.

Серьезный, несколько даже возвышенный слог облекает все первобытные произведения народов. Простой человек любит даже вычурное словцо, и мы никак не можем понять, чтобы Илиада была написана простым народным языком того времени. Если древние греки говорили между собой языком Илиады, то нельзя не сознаться, что греки были престранный народ, исключение изо всех народов. Представьте себе простых людей, земледельцев и пастухов, у которых каждую минуту слетают с уст крылатые слова, которые своих жен, занимающихся мытьем белья или кормом свиней, зовут волоокими, златокудрыми, благороднорожденными, садятся не иначе, как на среброгвоздные стулья, обувают свои крылатые ноги, или лукавого, опытного человека зовут всякий раз многохитростным мужем. Неужели это простой язык, употреблявшийся в Греции в обыденной речи? Мы думаем, что это скорее тот возвышенный язык, который и в настоящее время любим простым народом и который он охотно употребляет, выходя из обычной колеи. Даже в народных песнях, где живее чувство заставляет брать первое попавшееся под руку меткое слово, и там постоянно употребляются такие слова, которых не употребит человек в обыденной речи. Послушайте, как русский крестьянин говорит с женой, сестрой, братом в домашней жизни и как он обращается к тем же самым лицам в песне или даже в простом письме: два языка совершенно различные. Вот почему мы думаем, что простонародные и даже детские книги должны быть писаны самым серьезным и самым чистым литературным языком, без всяких кривляний на мужицкий или детский лад, который только оскорбляет читателя, для которого книга назначена. Спешим оговориться, что, сопоставляя детские и простонародные книги, мы никак не считаем их за одно и то же. В обоих родах этих книг не должно допускать слов, выражений и понятий, знания которых нельзя предполагать в читателе. Но крестьянин вовсе не дитя. Неизнеженная жизнью душа зреет гораздо скорее, тогда как в так называемом образованном человеке иногда весьма долго продолжается какое-то искусственное детство. Взрослый крестьянин большей частью смотрит на вещи серьезно; он не привык к игрушкам, и многое, что нам кажется занятием, для него – забава, которой могут забавляться только дети да бары. Таким образом, по нашему мнению, главные условия русской простонародной книги: дельность предмета, ясность изложения, серьезность, благородство и искренность языка, практичность выводов и дешевизна. Малейшее поползновение на шутливый тон, на мужицкий фарс, – и порядочный русский человек, который не любит болтать попусту, непременно бросит книгу.

Простая истина, что знание читать и писать есть не только один из ключей к образованию и что, выучивши читать и писать, надо еще дать и книги для чтения, очень хорошо понята в Северной Америке. Ни в одной стране, не исключая даже самой Англии, нет такого множества прекрасных простонародных и детских книг, как в Северной Америке. К сожалению, эта обильная отрасль английской и американской литератур почти совершенно неизвестна у нас в России, хотя, конечно, многое можно бы было позаимствовать из нее. Североамериканцы не только самый практический народ в мире, но и народ, более всех читающий. В Германии можно найти более людей ученых, чем в Северной Америке; но масса сведений, распространенных в североамериканском народе, превысит массу сведений в любом европейском государстве. Конечно, это зависит не от одного множества полезных книг и даже не от одного множества школ: но нет сомнения, что богатая, серьезная, дельная народная литература явилась одним из важнейших двигателей в достижении такого блестящего результата. Главнейшим средством к возбуждению охоты к чтению в массе народа являются в Северной Америки окружные школьные библиотеки (district school libraries), находящиеся при всякой первоначальной школе. Принимая в расчет число школ в северных штатах, мы должны заключить, что таких библиотек не мало. Нью-йоркский штат ежегодно отпускает 56 тысяч долларов в пособие своим школьным библиотекам, в которых считается не менее 1 409 154 томов, средним числом по 125 томов на каждый школьный округ. Книги в библиотеки покупаются по выбору жителей округа, под руководством школьных властей. Но в число этих книг в иных штатах не допускаются по закону: школьные книги, книги, пропитанные духом той или другой религиозной секты, и политические сочинения, имеющие полемический характер. По большей части школьные библиотеки состоят из лучших книг, относящихся к религии, философии, естественным наукам, истории, географии и проч. Бостонский воспитательный совет издал целый ряд полезных книг, назначенных исключительно для школьных библиотек. В настоящее время в Нью-Йорке опубликовано появление такого же рода изданий. Книги под известными условиями раздаются как воспитанникам школ, так и жителям округа. Если библиотека не имеет особенного библиотекаря, то ею обыкновенно заведывает окружной клерк. Библиотека посылает учебным властям ежегодные отчеты, из которых можно получить понятие об обращении в них книг. К сожалению, немногие из этих отчетов были в руках шведского педагога г. Сильестрёма, из книги которого мы заимствуем эти факты[113]113
  The Educational Institutions of the United States, by A. Siljestrom, translated from swedisch, by Fred. Rowan, London, 1854.


[Закрыть].

В школьной библиотеке г. Нью-Йорка находилось в 1847 г. 5520 книг, и в продолжение шести месяцев было выдано для чтения 18 278 книг, так что в продолжение года каждая книга выдается до семи раз. Средним числом можно положить, что вообще в нью-йоркском штате каждая книга в год берется два раза.

Г. Сильестрём приводит разительный пример огромного обращения, до которого может достигнуть печатная книга в Америке. «Семейный христианский альманах», изданный одним нью-йоркским обществом, замечательный по занимательности предметов и красоте литографий, разошелся в числе 192 000 экземпляров; а журнал того же общества «Американский вестник», выходящий дважды в месяц, имеет 140 000 подписчиков.

Книжная торговля в Северной Америке развита в огромных размерах. Куда бы вы ни отправились, вы везде встречаетесь с бродячими агентами книгопродавцев, придорожными продавцами книг. На всяком пароходе вы непременно встретите букиниста; а особенное устройство североамериканских вагонов дает этим букинистам возможность переходить из вагона в вагон и везде предлагать свой товар – книги, газеты и журналы.

Что касается до самых предметов этой торговли, то ни одна страна в мире не представляет такого множества полезных народных книг, как Америка. Особенно в этом отношении замечательны бесчисленные альманахи, выходящие ежегодно, таковы: «Вигский альманах», «Демократический альманах», «Медицинский альманах», «Семейный альманах»[114]114
  «Американский альманах», которому равного, по словам г. Сильестрёма, нет во всей европейской литературе, не может быть причислен к числу детских книг.


[Закрыть] и проч., которые содержат в себе множество полезных знаний в самом тесном объеме.

В связи с этим известием шведский путешественник помещает несколько сведений о политических газетах Америки.

Политические газеты Северной Америки, за исключением немногих, ведутся не с большим искусством, а политическая часть в них ниже посредственности; но в них всегда, кроме новых известий, находится большой запас полезных сведении. Большая часть политических газет и, в особенности, недельных, которых чрезвычайно много в Америке, посвящают весьма мало места собственно политическим происшествиям; все остальное наполняется смесью.

Что касается до тона американских газет, то должно сознаться, что в них часто попадаются такие статьи, которых не примет ни одна газета в Европе. Бичеванье лиц, известных в публике, признается законным и производится с такой непринужденностью, которая не затрудняется выбором слов.

Вот несколько статистических данных, показывающих деятельность американского журнального мира.

В Нью-Гевене (Коннектикут), имеющем 15 000 жителей, выходят три ежедневные газеты, а в Гертсфорде, имеющем 12 000 жителей, две. Эти газеты огромны и печатаются убористо. Подписная цена на них от 4 до 5 долларов в год. Новый Лондон с 7000 жителей имеет две ежедневные газеты, вполовину меньше нью-гевенских. Все прочие газеты Коннектикута (штата, имеющего от 300 до 400 тысяч жителей) выходят периодически: три газеты три раза в неделю и семнадцать газет раз в неделю. Все они большого размера и печатаются в 6 или 8 колонн. Подписная цена – от одного до двух долларов в год.

Некоторые из газет Союза, получаемых и в Европе, и выходящих в Вашингтоне, Нью-Йорке и пр., имеют от 40 до 50 тысяч подписчиков, но средним числом можно положить на каждую газету от 1 до 2 тысяч подписчиков. Следуя официальному отчету за 1850 г., сделанному правительством в видах финансовых, газет и журналов в Соединенных Штатах в этом году было 2800 с 5 миллионами подписчиков.

330 периодич. изд. выходит ежедневно с 750 000 подписи.

150»»» три раза в неделю 75 000»

125»»» два раза в неделю 80 000»

2000»»» однажды в неделю 2 875 000»

50»»» дважды в месяц 300 000»

103»»» однажды в месяц 900 000»

25»»» однажды в 4 мес. 20 000»

Из этого видно, что одна четвертая всего народонаселения Соединенных Штатов подписывается на периодические издания. Каждый фермер, уроженец Северной Америки, непременно читает одну политическую газету и один религиозный журнал.

Теперь остается упомянуть еще об одном важном средстве распространения образования в народе, а именно о публичных лекциях. Чтобы показать популярность этого средства в Северной Америке, шведский педагог приводит пример из массачусетского отчета за 1839 г. В этом году в шт. Массачусетс было 145 обществ, механических институтов, лицеев и пр., в которых или которыми были открываемы публичные чтения. На этих публичных курсах собиралось 32 689 слушателей; принесли эти лекции 21 197 долл. Должно заметить, что в числе этих курсов не приняты те, которые состояли не более, как из пяти или шести лекций, и те, которые читались по каким-нибудь случайным поводам, как, например, в пользу мира, умеренности и т. п., но только имеющие своим предметом литературу или науку. Графство Суффолькское, т. е. Бостон и его ближайшие окрестности, одно считает в том число 26 публичных курсов с 13 443 слушателями.

Хотя, конечно, публичные чтения действуют не в такой обширной сфере, как народная литература, и хотя в них может быть сообщено мало положительных знаний, но они важны по тому влиянию, какое вообще оказывает живое слово на возбуждение в обществе интереса к науке и литературе и на распространение новых взглядов на эти предметы.

К публичным чтениям можно присоединить и тот обычай адресов, который так укоренился в Северной Америке. Школьные власти, инспекторы, суперинтенденты и проч., во время своих объездов по округу, говорят речи публично. Часто такие речи говорятся в школах лицами, вовсе не принадлежащими к школьному управлению. Если иностранец посетит школу, то его приглашают сделать адрес ученикам, в котором он сообщает им известия, относящиеся к истории или географии его страны, ее школам, управлению и проч. Все эти речи действуют на поддержание живого интереса в деле просвещения.

Если теперь мы соединим все, что было сказано о городских библиотеках, распространении книг, деятельности частных филантропических обществ, книжной торговле, периодических изданиях и публичных чтениях, то найдем, что ото составляет такое соединение средств, которое может самым действительным образом двигать вперед общественное образование североамериканцев. При этих средствах начала образования, полученные в народных школах, не остаются на жертву времени, но постоянно животворятся и приносят плоды, чего бы никогда не было, если бы ум отдельного лица за дверями школы оставлен был без всякой пищи и средств к дальнейшему развитию. Ум человека, предоставленный самому себе, глохнет необыкновенно быстро, и как часто случается встречаться с такими лицами, которые, окончив курс самым блистательным образом в высшем учебном заведении и не продолжая занятий, через несколько лет не показывают даже малейших признаков того, что они чему-нибудь учились. С какой же легкостью могут исчезать сведения, приобретаемые в первоначальных школах!

Но, заговорившись о Североамериканских Штатах, мы не успели еще ничего сказать о нас самих. Мы понимаем очень хорошо, что не все меры для распространения образования, принятые там, годятся и у нас; но думаем, что факты, выставленные нами, довольно убедительны, чтобы заставить и нас пожелать достичь тех результатов. Дело это так настоятельно и важно, особенно в настоящее время, что и мы считаем своим долгом потолковать о нем в одной из следующих статей.

КОММЕНТАРИИ

Статья «О средствах распространения образования посредством грамотности» была опубликована в журнале «Сын Отечества» № 2 за 1858 г. Поводом для ее написания стал спор вокруг «Письма к издателю А.И. Кошелеву», опубликованного В.И. Далем в журнале «Русская беседа» в 1856 г. (т. III). В нем Даль высказал сомнение по поводу необходимости обучения грамоте крестьянства. Письмо Даля вызвало полемику в ряде газет и журналов, которая не умолкала вплоть до 1861 г.

IV. Письма о воспитании наследника русского престола

Письмо первое

Вы слишком снисходительны были ко мне и слишком высоко оценили меня, выразив желание, чтобы я изложил Вам письменно мысли свои о воспитании. Не думаю, чтобы я мог сказать что-нибудь новое и особенно важное, потому что об этом предмете уже передумано много людьми, ближе знающими и потребности и средства той сферы, которая слишком высока для нас, чтобы наши мнения о ней отличались практичностью и приложимостью. Я сначала раскаивался, было, в обещании, данном Вам, но потом, вспомнивши все те педагогические советы и мнения, с которыми я до сих пор встречался в С.-Петербурге, решился высказать и мое слово, надеясь, что и в нем будет оттенок оригинальности и хоть небольшая доля существенной пользы. Поверьте, что не фальшивое скромничание заставляет меня говорить так, но глубокое и чистосердечное сознание важности и святости дела, которое своим обширным значением если не превосходит, то, по крайней мере, равняется с самыми высокими государственными делами и реформами. Но кроме важности своей это дело так близко сердцу каждого русского человека, так тесно связано с благоденствием его родины, так близко, современно и действительно, что об нем нельзя рассуждать с той решительностью, с которой можно говорить о самых важных вопросах человеческой жизни. Мы так до сих пор были удалены от всякой общественной деятельности, что именно по тому самому и привыкли к особенной резкости и решительности подобных суждений и приговоров, сами, в глубине души, не придавая реальной важности нашим суждениям и приговорам. Но когда высказанное слово поднимается до той высоты, где слово становится делом, тогда невольно становишься осторожным, а от непривычки даже нерешительным и робким. Поверьте, что мне как-то странно говорить об этом предмете в письмах к Вам, хотя мне не раз случалось и говорить, а много раз и думать о нем. Примите же мои слова за то, что они в самом деле: чистосердечное, старательно взвешенное мнение человека, который и сам не придает большого значения своему мнению. Я бы сам испугался, если бы мог быть одним из компетентных судей в этом деле, и отказался бы от этой обязанности, чувствуя вполне всю слабость сил своих. Мы привыкли очень строго судить других именно потому, что из этого суда ничего не выходило. Но, обращая взоры на самих себя, прогоняя самолюбие, хотя на мгновение, мы и самих себя видим в том же совершенном безобразии, в котором с таким увлечением укоряли других.

Дело воспитания такое важное и такое святое, именно святое дело, такое решительное и непоправимое, что рука всякого истинно русского человека, прикасаясь к нему, невольно задрожит. Здесь сеются семена благоденствия или несчастья миллионов соотечественников, здесь раскрывается завеса будущего нашей родины, которое убивает ум не только своей неизвестностью, но и тем бесконечным богатством содержания, которое только чувствуется сердцем и не может быть сознано умом.

Первый вопрос в этом деле таков: не поздно ли уже рассуждать о воспитании? Не миновала ли пора воспитания? Не начинается ли пора примеров, деятельности? Едва ли это так. Шестнадцатилетний возраст именно то время, когда начинает формироваться в человеке убеждение. Следовательно, если первая пора воспитания, когда в человеке бессознательно, под влиянием окружающей его воспитательной атмосферы образуется привычка и полагается прочное начало полусознательным наклонностям, хотя эта пора и прошла уже, но только теперь настает пора воспитания идеи, мысли, таинственная формация взглядов на жизнь и убеждений – именно та пора, когда наука начинает действовать на душу человека.

Конечно, важная половина воспитательного периода уже прошла, но нет сомнения, что она прошла для наследника благодетельно, т. е. что образовались добрые и благородные наклонности. Не скрою, что ходят слухи, что в первоначальном воспитании наследника было много упущено. Но я не придавал этих слухам никогда большого значения, если бы они даже были справедливы. Недостаток тех или иных фактических научных сведений не имеет для наследника большого значения. При тех средствах, которыми обладает воспитание при такой высокой сфере, недостаток фактических сведений может быть пополнен быстро, легко и незаметно. Дело здесь не в фактических сведениях, но в том душевном и умственном развитии, которое дается идеею науки. Дело же воспитателя в том и состоит, чтобы, сбросивши с науки все педагогические ее формы, приблизить ее к пониманию слушателя и в то же время сообщать ему те фактические сведения, которые необходимы для такого понимания. Знание подробностей и мелочей науки необходимо или для того, кто из занятия ею хочет составить цель своей жизни, или для техника и исполнителя. Но для будущего правителя и законодателя такие мелочи едва ли не бесполезны. Для него нужно, чтобы он понимал все, что вокруг него делается, и мог всему давать направление, чтобы он мог оценить дело исполнителя, а исполнители найдутся. Вот почему нельзя придавать большой важности тем или другим упущениям в фактических сведениях и, Боже сохрани, только ими отягчать молодой ум в то время, когда уже он требует более действительной пищи, требует идеи, чувства, одушевления.

Утомляемый сухостью науки, он может отворотиться от нее и начать искать идею там, где ее нет, в пустой, хотя и блестящей, обыденной жизни, которая уже потому возьмет верх, что она все же жизнь, а в науке он встретил мертвый, давно похороненный, ни к чему не нужный факт. Шестнадцатилетний возраст – такая пора человеческой жизни, когда человек, чтобы учиться, должен быть увлечен или самой наукой, или той глубиной жизни, которую перед ним раскроет наука. В эти годы душевной жажды всего больше надобно наблюдать над тем, чтобы эта жажда действительно удовлетворялась, но удовлетворялась тем, чем должно, потому что если она не будет удовлетворена наукой, то она все же отыщет себе удовлетворение, но, может быть, отыщет самое жалкое и ничтожное. Здесь уже пора воспитания из повиновения прекращается и начинается пора воспитания из жажды знания и жажды деятельности. В эти первые годы юности именно и начинается образование человека наукой. До тех пор совершается в человеке бессознательное умственное развитие, скорее под влиянием окружающей сферы, чем под влиянием сухих и незанимательных фактов первоначальной науки, и главное – развитие наклонностей. Но кто имел только счастье знать государыню императрицу, тот непременно вынесет убеждение, что сын ее может иметь только хорошие наклонности. Влияние матери до этого возраста делает несравненно более, чем всякое влияние учителя или воспитателя. Следовательно, образование, зависящее собственно от науки, для наследника только что начинается, и дай Боже, чтобы всякого рода обыденные церемониалы и все опасности высокого положения не окружили его слишком рано, прежде чем в нем сформируются самостоятельные убеждения, прежде чем он сам уже собственными своими глазами, а не чужими, будет в состоянии дать настоящую оценку всему окружающему. Здесь, в этом возрасте, советы, наставления уже мало помогают. Юность любуется своими рождающимися силами и не любит ходить на помочах. Здесь уже возможны только свободные убеждения, овладевающие мыслью, пленяющие воображение и потом уже проникающие в сердце и характер. В эти годы добрая или худая почва человека уже готова, весна началась, и земля ожидает только семян: душа раскрылась и готова по своим свойствам дать более или менее богатую жатву тех плодов, семена идеи которых будут в нее брошены. Таким образом, в шестнадцатилетнем возрасте начинается в человеке образование убеждений под влиянием тех явлений, которые его окружают, и тех мыслей, которые в нем пробуждаются этими явлениями. Дело воспитания, следовательно, состоит в том, чтобы занять ум воспитанника в это время такими идеями и мыслями, которые могут со временем принести в нем добрые плоды. До сих пор приготовлялась почва, и теперь только настает юность – весна жизни – пора сеяния. О, дай Боже, чтобы ни одно дурное семя не попало даже как-нибудь нечаянно в эту юную душу, которой суждено быть душой 60 миллионов русского народа!

Следовательно, говорить о воспитании наследника в настоящем его возрасте, – все равно что говорить о том, развитию каких убеждений должен способствовать по возможности его воспитатель. Или, другими словами: какие убеждения желательно бы видеть в русском монархе. Вот к какому страшному вопросу приходит вопрос воспитания наследника престола. Вопрос необъятный, подавляющий своей громадностью самый смелый ум.

Но если убеждения начинают формироваться в человеке во время юности, то, тем не менее, в продолжение всей жизни они образуются далее, крепнут, видоизменяются, иногда рушатся. И воспитание, если оно только не иезуитское воспитание, не имеет даже права создавать вполне законченных убеждений, не имеет даже права посягать на свободу души человеческой. Оно только открывает путь образованию убеждений и, пользуясь вековой опытностью науки, защищает юное, формирующееся убеждение от всех положительно вредных влияний. Воспитатель, руководствуясь своим собственным, выработавшимся в нем убеждением, только освещает путь молодой душе, показывая ей те пропасти, куда провалились другие и обманчивой обстановкой которых могла бы и она увлечься по своей неопытности. Тут же незачем прикрывать и полузакрывать всякие опасные места жизни, а, напротив, надобно открывать их и показывать в том виде, в каком они действительно существуют. Воспитывая честного человека и эгоистически заботясь о так называемом счастии его жизни, часто прибегают к хитростям воспитания. Но, воспитывая человека, который должен стоять вверху всего, знать и понимать все, должно прибегать только к истине. Вот почему я полагаю, что в воспитателе наследника всего важнее его собственное убеждение, потому что надеть маску каких бы то ни было убеждений в деле воспитания невозможно. Юность чрезвычайно чутка, и мертвящий холод притворства нечувствительно, бессознательно, отразится в воспитании. Боже мой! Как должен быть уверен человек в чистоте, искренности, истине и народности своих убеждений, который принимает на себя обязанности стать бдительным стражем при образовании убеждений будущего русского монарха! Конечно, о личных расчетах здесь и речи быть не может. Можно извлекать им выгоды из всего, но только не из будущего благосостояния русского народа. Но здесь одной искренности мало, надо быть еще уверенным, что мои убеждения действительно не только вполне человеческие, но и вполне русские убеждения. Но может быть, вы спросите меня: что такое русские убеждения? Знаю ли я их? Где их отыскать? На это я отвечу вам: что я их не знаю, что я их не нашел, но что они должны быть, что они чувствуются сердцем и что если их можно найти, то конечно уже не за границей. Мы до сих пор пользовались иноземными убеждениями, зато мы и меняли их легко, зато они и прививались к нам плохо, и приносили мало существенной пользы. Но в настоящее время Западная Европа дала нам страшный урок: тысячи ее убеждений сразились и рассыпались как прах. Теперь нам, к счастью или к несчастью, но уже нечему подражать: где за границей мы найдем убеждение, которое мы могли бы признать своим? Уж, конечно, не во Франции, где правительство держится только отсутствием прочных убеждений в обществе и где общество довольно правительством именно потому, что у него нет никаких убеждений. Да и не в Германии, где метафизическая государственная философия выродилась в самые безобразные утопии, нелепость и неприложимость которых сказались таким блестящим образом. […]

А идти вперед необходимо, необходимо не только потому, что ход назад государственного организма есть его разрушение, но и потому, что позади в истории России нет ничего, к чему бы желательно было воротиться. В настоящее время все с лихорадочным нетерпением требуют улучшений и преобразований по всем частям. Нет сомнения, что эти требования будут все возрастать более и более. Заставить их умолкнуть на время, конечно, можно, но это значит гноить государство и народ. Жизненные соки, не находя себе исхода, вместо того чтобы способствовать силе и развитию, будут производить раны, тем более глубокие и трудноизлечимые, чем обильнее будут эти соки. И весьма ошибочно было бы рассчитывать на спокойствие от такого задавливания требований народа… Таким образом, мне кажется, трудно не видеть, что благоденствие России, а, следовательно, и счастье ее монарха заключается не в остановке ее развития и не в подражании западным преобразованиям, а в самостоятельном развитии государственного народного организма, вытекающем из сознания действительных народных потребностей, а не из детского желания угоняться за Западом.

Задача русского правительства с каждым годом становится труднее и сложнее. Теперь уже нельзя только продолжать дело, начатое Петром Великим, только усваивать то, что появляется за границей, потому что, видимо, эти устроения не могут повести ни к чему доброму; теперь следует самим отыскивать путь, отбросивши иноземные указы, а для того, чтобы найти истинный путь, более чем когда-нибудь необходимо обратиться к самому народу, узнать его не только материальные, но и духовные потребности. Но мало узнать, надобно сродниться с ними, сделать их потребностями своей собственной души и, удовлетворяя этим потребностям, прокладывать народу историческую дорогу вперед. Узнать материальные потребности – это довольно легко: их может узнать и чуждый нам человек, если только посвятить жизнь и умственные силы России, но узнать духовные потребности народа может только русский, который сам в себе их перечувствовал. Потому что эти потребности чужды иностранцу. Самый простой человек, если захочет сделать сына своего полезным русским гражданином, а не космополитом сего мира, вероятно, не прибегнет с просьбою об этом к иностранцу, и особенно к такому, которому даже язык наш меньше знаком, чем язык давно не существующих римлян и греков. Презрение непостижимое! Антипатия необъяснимая! И между тем действительно: живя в Китае, немец учивается по-китайски, даже не ездивши в Индию – выучивается по-санскритски, а принимая на себя должность воспитателя правителя России, не хочет выучиться по-русски. Неужели можно полагать, что такое презрение к народности нашей может не оскорблять нас до глубины души? Неужели можно предполагать, что в самой бедной хижине самый простой человек, отец семейства, услышавши о таком факте (а кто же о нем не слышал?), с огорчением не спросит себя: что же это, наконец, такое? По какому же праву будущего русского царя воспитывает человек, который не знает ни слова по-русски? Мало этого, человек, который, живши десять лет в России, так презирал русскую народность, что не мог понять страницу русской книги. Неужели можно полагать, что этот факт неизвестен России и что он не бросил тени на будущее царствование? Прежде еще можно было обманываться надеждою учиться и жить по-немецки, а теперь едва ли сами русские монархи захотят идти по следам Германии. Еще Фонвизин издевался над страстью к немецким учителям, а в настоящее время это до того не современный факт, что не веришь ушам своим. Чтобы воспитать ученого, можно еще прибегнуть к помощи немца, но чтобы воспитать русского царя, человека, который должен быть по преимуществу русский… Это как-то непонятно! Как же он выберет для него наставника, как же он будет следить за направлением преподавания, как познакомит его с русской литературой, с требованиями и идеями, которые в ней высказываются; с партиями и мнениями, которыми они образуются; словом, со всем тем потоком русской жизни, который разливается все шире и шире и направление которому должен будет дать русский царь. Я пишу к вам, и только к вам, а потому и позволил высказаться этому негодованию, которое может бесплодно огорчить других. Но это чувство так едко, так оскорбительно, что невозможно удержать его, чтобы оно не высказалось в едких и оскорбительных выражениях. Я не знаю, кто внушил при дворе эту несчастную мысль, но знаю только, как больно она отозвалась по всей России. И тот плохо знает современное ее состояние, кто думает, что и в наше время можно так же безнаказанно, как и прежде, презирать нашу народность и потом пользоваться ее силою. Я не знаю убеждений г. Г.[115]115
  Первыми воспитателями Цесаревича Николая Александровича, начиная с 1849 г., были генерал-адъютант Н.В. Зиновьев, бывший директор Пажеского корпуса, генерал-майор Гогель и полковник Н.Г. Казнаков. Единой системы воспитания у них не было. Известно, что Зиновьев отличался глубокой религиозностью, и потому оказал влияние на духовное развитие наследника; Гогель, как фронтовой офицер, сформировал в нем отличную выправку; о роли Казнакова практически ничего не известно. Позже, в качестве учителя русского и немецкого языков, географии и истории, к наследнику престола и его брату Александру, будущему императору Александру III, был приглашен Я.К. Грот, филолог, лектор русского языка и словесности в Александровском университете в Гельсингфорсе.


[Закрыть], но знаю только одно: что, если бы мне, не знающему ни слова по-китайски, а следовательно, и не понимающему китайской жизни, предложили воспитывать китайского царевича, я бы отказался, и думаю, я поступил бы вовсе не геройски, а просто как честный человек, который не хочет нарушать благоденствия стомиллионного населения. И не хочет, чтобы оно заподозрило в недостатке народности своего будущего правителя. Говорят, что причиной назначения Г. были сделанные прежде упущения в первоначальном образовании наследника. Но неужели думают, что в России нет людей, которые сумели бы преподавать азбуку науки и научить не только русской, французской, немецкой, но даже китайской грамоте? Такое мнение уж слишком оскорбительно для самого правительства и даже для самих немцев, которые в продолжение полутораста лет учат нас быть учителями. Нет! Как хотите, а тут была другая цель. Россия вырывается из немецких пеленок, даже сама Германия ими недовольна…