Текст книги "Армагеддон. 1453"

Феон Ласкарь.

Перво-наперво Григорий вспомнил о кинжале. Он стиснул рукоять, но не вытащил клинок, а подался вбок, повернул голову на север. Когда он оглянулся, брат уже прошел мимо, не отрывая взгляда от Константина.

Григорий выпустил кинжал. «Феон», – подумал он, но звучащее в голове имя не принесло привычной чистой и ослепительной ненависти. Она была испачкана вчерашним откровением Софии – рядом с Феоном, воспитанный, как его собственный, растет сын Григория.

«Мой сын. Мой!» Он задумался о сыне только сейчас; до этого мысль даже не всплывала, слишком потрясающая, чтобы думать о ней, как удар булавой по шлему. «На кого он похож?» – внезапно задумался Григорий. И следом: «У него смех моей матери?»

Он попытался снова сосредоточиться на группе мужчин перед ним. Старый Сфрандзи отвел Константина в сторону, чтобы прошептать ему что-то на ухо, и Григорий видел, как весь цвет сошел с лица императора. Тот поманил к себе Джустиниани, который выслушал шепот и тоже побледнел. Последовали какие-то вопросы, которых Григорий не расслышал. Зато он услышал из-за спины слова человека, который ухитрился подобраться к нему незамеченным.

– Я знаю, кто ты, – донесся до него шепот; его руку сжала чужая рука. – И я чувствую, что ты живой, а не призрак.

Григорий обернулся. Редкий человек мог застать его врасплох. Но Феодор из Каристоса был именно редким человеком.

Григорий посмотрел в водянисто-серые глаза. В них не было опасности, не было угрозы разоблачения предателя и изгнанника. Только памятное ему веселье, смешанное сейчас с любопытством.

– Как ты узнал меня, мастер?

– По тому, как ты стоишь, юноша. Даже когда ты носил лук, я потратил годы, пытаясь выбить из тебя эту манеру, – ты всегда стоял, наклонившись вперед, как цапля перед броском. Как только я закончил призывать Деву, чтобы защитить меня от призраков и демонов, а ты не растворился в камне и не поднялся в воздух, извергая пламя, я убедился окончательно. – Пальцы, похожие на железные прутья, разминали предплечье Григория. – Ты с этими генуэзцами?

– Да. Я нашел убежище в их отряде. Воевал с ними в десятке предприятий.

– Воевал?

Пальцы вновь сжали руку Григория, на этот раз бицепс.

– Но не с луком, конечно. У тебя мышцы девчонки.

Григорий улыбнулся:

– Они пользуются арбалетами.

Феодор сплюнул.

– Оружие убийцы! А ты, лучник из гвардии, один из лучших!.. Что с тобой сталось, парень?

– Предательство и изгнание, мастер, – уже без улыбки ответил Григорий. – Человеку приходится идти тем путем, которым он может.

Теперь во взгляде старика была печаль.

– Знаю, знаю, – сказал он, нежно встряхивая руку, которую держал. Придвинулся ближе, заговорил еще тише: – Ты должен знать, Григорий, что никто из твоих товарищей не верил… что я не верил в твои злодеяния. Ни один человек, который действительно знал тебя. Но когда эти мерзавцы турки смахнули нашу стену в Морее, как паутину, и кто-то пробрался через калитку, оставленную незапертой, ну… – Феодор пожал плечами. – Многие стремились умерить свое отчаяние, ссылаясь на гнев Бога или предательство. Я три дня лежал без сознания после камня из пращи, попавшего в голову. – Он вздохнул. – Когда я очнулся, было уже поздно. Первую часть приговора, – он повел рукой куда-то в сторону лица Григория, – уже исполнили. И ты исчез.

Григорий хмыкнул. Если старый наставник не считал его предателем, это кое-что значило, хоть и не много. Но все равно это было слишком поздно.

Феодор продолжал:

– Тебе не повезло, парень. Не то время, не то место. И турецкое золото в твоих сумках…

– Я нашел его. В турецком лагере, во время контратаки. Я вернулся через ту калитку, и я запер ее. Запер!

Григорий немного удивился собственному жару. Он считал, что уже давно охладил его тысячью винных бурдюков.

– Не сомневаюсь. – Старик похлопал его по руке, отвел взгляд. – По крайней мере там был твой брат. Он просил за тебя. Спас от худшей судьбы.

– Худшей? – Жар вспыхнул с новой силой. – Ты думаешь, есть что-то худшее, чем это? – Григорий прижал руку к маске. – Чем изгнание и бесчестье? Быть «спасенным» братом? Братом, который потом…

Он умолк. Не та тема, о которой можно говорить даже с человеком, который некогда был для него отцом.

– Мой юноша… – тихо произнес Феодор, кладя ему руку на плечо.

Но тут его прервали. Заговорил Константин.

– Я получил известия, которые требуют моего внимания, – объявил император. – Мы встретимся завтра в императорском дворце, чтобы продолжить обсуждение планов. – Он поднял руку, отвергая раздавшиеся возгласы: – На все вопросы будет отвечено завтра.

Василевс направился к лестнице, Джустиниани шел рядом.

– Я должен идти с ним, – сказал Феодор.

Он снова сжал руку Григория, уже почти отвернулся, потом обернулся к своему бывшему ученику и стиснул его руку крепче.

– Парень, почему бы тебе не пойти со мной? Император поверил обвинениям против тебя не сильнее, чем я. Но у нас ни разу не было подходящего времени пересмотреть их. Быстрый пересмотр дела. Указ, исходящий из дворца. Твое имя восстановлено. – Он улыбнулся. – Когда император увидит тебя здесь, готового сражаться за наш город…

Григорий сбросил руку со своего плеча.

– Нет, – сказал он резче, чем собирался, напряженно глядя на старика. Вздохнул, потом заговорил спокойнее: – Не сейчас. Есть… дела, которыми я должен заняться в первую очередь. Иди, а я присоединюсь к тебе позже. В более подходящее время.

Несколько мгновений Феодор смотрел на него, затем кивнул.

– Хорошо. Но не откладывай это надолго. Если тебя узнают и… – он помешкал, – разоблачат, дела могут пойти плохо, прежде чем мы успеем вмешаться. В этом городе тоже есть немало людей, которые ищут мести, чтобы приглушить свой страх.

– Я буду осторожен. И я скоро приду.

– Так и сделай. Кризис уже совсем близко. – Он улыбнулся. – Да и мне понадобится время, чтобы выбить из тебя эти дурные привычки арбалетчика.

Он ткнул Григория в бицепс и пошел за Константином.

У людей, проходящих под аркой, были свои заботы. Они не искали предателей. Даже Джустиниани не взглянул на него. И потому Григорий мог незаметно изучать лица. Тех, кого он не знал. И тех, кого знал.

Феон. Его близость вызвала спазм в желудке, горечь желчи во рту. Руки Григория поднялись, на этот раз не к кинжалу. К горлу. Бессонными ночами он обдумывал тысячи способов убить Феона. Удушить его, глядя, как жизнь медленно покидает ненавистное лицо, всегда казалось наилучшим.

И все же это лицо! Сфрандзи что-то прошептал ему на ухо, брат кивнул, поджав губы, и внезапно Григорий увидел другие губы, другое лицо, намного моложе. Воображаемое, ибо он еще ни разу толком не видел лица мальчика, которого Феон называл сыном.

Руки опустились. Судя по взглядам, обсуждение, которое предстояло этим людям, будет долгим и бурным. У него есть время вернуться в город, еще раз заглянуть в знакомые окна и, может, даже увидеть плод любви и ненависти.

Джон Грант попытался задержать его.

– Не хочешь выпить со мной?

Григорий уже прошел мимо и бросил через плечо:

– Попозже. Я тебя отыщу.

Он действительно собирался это сделать. Шотландец был одним из немногих в обреченном Константинополе, за кого Григорий еще беспокоился. Другим был Командир. Но если Джустиниани не заплатит ему обещанное, Григорий пожелает ему отправиться к дьяволу. Вместе с этим проклятым городом.

Он пробежал по стене, спустился по лестнице. Конь был на месте. Григорий взлетел на него, крикнул: «Йаа!» – и галопом помчался в дождь.

Глава 13
Любовь двух братьев

К тому времени, когда он добрался до генуэзских казарм, галоп уже почти согрел его. Григорий оставил кобылу на конюха и вошел в таверну. Для тех наемников, кто часто захаживал сюда, было уже слишком поздно, для других – слишком рано, и вся таверна досталась ему. Он неторопливо допил кувшин, избавляясь у очага от последних следов холода. Потом вышел, съежился под дождем и пошел в сторону ворот Феодосия, к старому дому его семьи, стоящему рядом.

Теперь Григорий стоял тут не ради своих призраков. Он видел свет, тени плясали на побеленной стене дома напротив. Надеясь, что одна из них – та тень, которую он ищет, изгнанник подошел к двери, поднял бронзовый молоток, постучал.

София знала, кто это. Она ждала его прихода с той минуты, как они расстались три дня назад. Знала: он не сможет остаться в стороне. Особенно после того, что она ему сказала. Но кто придет? Григорий их юности? Или тот, с кем она сейчас столкнулась? Весельчак или мститель? Когда не занималась хозяйством, София стояла на коленях у домашнего алтаря и молилась. Не о приходе одного вместо другого. О милости договориться с тем, кто придет.

Она молилась, когда он постучал. Перекрестившись, быстро встала, мгновение разминала затекшие ноги, потом спустилась по лестнице и крикнула:

– Кто там?

– Я.

София отодвинула засовы, открыла дверь. Лица не разглядеть, голос из-под капюшона был тих:

– Ты сама открываешь дверь? Где твои слуги?

– У нас только одна служанка. Я отослала ее. Пусть навестит своего возлюбленного. Времена сейчас… трудные.

– Так и есть. – Он не шелохнулся. – А твои дети?

– Дочь спит наверху. А сына… нет.

– Ты и его отослала?

– Нет. Он… он у учителя. Математика. Он… не одарен.

– Как и отец, значит.

Она не знала, которого Григорий имеет в виду. Он по-прежнему стоял неподвижно.

– Ты войдешь?

– Войду.

Он пошел за ней по знакомым ступеням. Они выходили в большую центральную комнату, где всегда собиралась его семья. Комната изменилась: другая мебель, алтарь у стены. И все же она была той самой комнатой.

– Ты не…

София указала на несколько пар тапочек у входа. Какие-то, должно быть, для гостей. Какие-то – ее мужа. На секунду замешкавшись, Григорий нагнулся, снял сапоги, натянул мягкие тапочки.

– Не желаешь?.. – София указала на стулья, расставленные вокруг стола у очага, воронка его дымохода исчезала в крыше.

– Да.

Григорий медленно подошел к столу. Он явился сюда с требованиями. Но сейчас, в комнате призраков, не мог вспомнить ни одного.

Он сел, она стояла. Они смотрели друг на друга. Молчание ширилось. И тут к нему на колени запрыгнул кот.

– Господи! – воскликнул мужчина.

– Ульвикул!

София подошла забрать кота. Но Григорий уже нашел его слабое место – почесывал пальцем под подбородком, и зверек прижимался к его руке.

– Красивый зверь, – пробормотал Григорий. – И ты зовешь его…

– Ульвикул. Турецкий посланник, который приходил к нам, дал ему это имя. Потому что…

– Вот. – Григорий почесал другое место. – «М» на переносице. Любимый Мухаммедом.

София наклонилась и положила руку на подставленный сейчас живот кота. Ласки удвоились, и кот в экстазе замурлыкал. Пальцы мужчины и женщины встретились. Оба замерли. София отвернулась, отошла на пару шагов, и кот спрыгнул за ней.

– Он хромает, твой любимый.

– Да. С ним случилась неприятность.

– Какого рода?

– Сломал лапу. Выпал из окна.

– Ты и твои животные, Софитра.

Он осекся, назвав ее старым детским прозвищем, потом торопливо продолжил:

– Помнишь собаку, которая у тебя была, ту уличную сучку? Она выглядела как прокаженная.

– Пистотат! – воскликнула она. – Я ее любила!

– Знаю. Только ты ее и любила. У нее был помет щенков, еще уродливее матери – утопить, да и только.

– Но ты их не утопил, Григор, верно? Ты и Фе… – Она замешкалась, продолжила: – Вы их всех пристроили.

– Пристроили, мы с братом. – Он облизал губы. – Но я в одиночку отыскал для тебя всех зверей, когда ты решила строить Ковчег.

София подошла, села напротив него.

– Тогда шел дождь, еще сильнее, чем сейчас. Наверное, целый месяц. Я была уверена, что скоро начнется наводнение.

– По сколько нам было? По восемь? Ты убедила меня, и я лазал по крысиным норам и забирался на деревья к беличьим гнездам. – Григорий вытянул указательный палец. – Видишь этот шрам? Полукруглый?

Она взяла палец, посмотрела:

– Да?

– Тебе требовался попугай. Я пытался украсть его у торговца-черкеса. И попугай отхватил мне кончик пальца. – Он рассмеялся. – Не знаю, что было больнее: это или трепка, которую мне задал отец за воровство.

София тоже рассмеялась, все еще держа его палец, – пока кот не встал на задние лапы и ткнулся головой в поисках ласки, разрывая их связь.

– Мой первый шрам, полученный ради тебя. Но не последний.

Он имел в виду все шрамы. По крайней мере так думал. Она поняла его иначе.

– Григор, мне ужасно жаль…

Он поднял руку со шрамом:

– Как и мне. То, что я сказал… в прошлый раз. Это не то, что я чувствовал. Нет, то, но за меня говорила злость. Не моя вера.

– Я знаю. – София подалась к нему. – У тебя есть причина для злости.

– Да. Есть.

Григорий откинулся на спинку стула, кот изогнулся и посмотрел на него. Мужчина вновь осознал, что разделяет их с Софией. На самом деле разделяет. Его маска и то, что под ней.

Казалось, она ответила его мыслям:

– Можно, я еще раз увижу… твой другой шрам?

Она подняла руку, потянулась к его лицу. Григорий поймал ее за руку.

– Зачем? – прохрипел он, в горле у него пересохло. – Любопытство? Разве не говорят, что оно сгубило кошку?

– Не любопытство. Возможно, я хочу еще раз увидеть, что сделала с нами судьба.

– Тогда смотри, – сказал Григорий, выпуская ее руку.

Он уже видел потрясение, жалость. Оба чувства вызывали у него отвращение. Но сейчас, когда она потянулась и опустила маску, Григорий увидел только внимание, женскую заботу.

– Это больно? – спросила София, кончики ее пальцев зависли у костяной реплики.

– Нет. Иногда ноет. Но из-за отсутствия, а не присутствия.

Он прикрыл глаза – ее пальцы осторожно пробежали по краю, где слоновая кость встречалась с кожей, – снова открыл их и задал часть вопроса, который вертелся у него на языке с самого начала.

– У него… у него мой нос? У нашего сына?

– Ох.

София откинулась на стуле, отвела взгляд, посмотрела на кота, который чем-то занимался в углу.

– Он еще юн. Ему семь лет. Его нос еще… не оформился.

– Да? – произнес Григорий, покачал головой. – Я мало что знаю о детях. У меня нет…

Он замолчал, когда кот внезапно подпрыгнул. Оба заметили что-то еще, какое-то маленькое существо, которое попыталось метнуться в сторону, потом замерло – клыки оказались быстрее.

– Смотри, – сказала София. – Мышь.

– Да.

Григорий следил, как кот выпустил мышь, потом снова загнал в угол.

– Он быстрый, несмотря на травму.

– Да.

– Было время, когда ты ее спасла бы.

– Да.

София следила за смертельной игрой. Григорий следил за ней, за ее глазами, сверкающими в пламени очага, за морщинками, которые разбегались от них. Ему не хватало того, что он привык видеть. Ее радость, которая могла осветить комнату, ушла. Но когда София смотрела на его уродство, он видел прежнюю заботу. Она осталась той же, несмотря на все беды. Григорий подался вперед и заговорил низким настойчивым голосом:

– Софитра, эта мышь – город, а кот – турок. Вот только когда придет, он не будет хромать. Немного поиграет с нами, а потом проглотит, целиком.

– Ты не можешь этого знать.

– Могу! Ибо я знаю его, я раз десять сражался с ним. Его трудно побить, когда силы практически равны. Но когда он ведет в десять, в двадцать раз больше войск к городу, который уже почти мертв… – Григорий покачал головой. – Его не остановить. И он поднимется по этим ступеням и возьмет все, что захочет. – Его голос упал до шепота: – Ты и мой… твои дети не должны быть здесь, когда это случится.

София пристально смотрела на него.

– И куда же нам идти?

– Куда угодно отсюда. Я готов сопровождать тебя, если ты позволишь. Убедиться, что ты в безопасности.

– Ты бросишь наш город? Наш дом? Когда он сильнее всего нуждается в тебе?

– Это больше не мой дом, – горячо ответил Григорий. – Я ничего ему не должен и вернулся не за тем, чтобы сражаться за него.

– Тогда почему ты вернулся?

Мужчина не ответил. На мгновение он подумал, что стыдится сказать: «Ради золота». А потом осознал – и сам был потрясен, – что золото лишь повод. Не причина. Причина сидела перед ним. Причиной была София.

– Странно, – после паузы произнесла она. – Вы с братом совсем разные, но в этом похожи.

Он напрягся:

– В чем?

– Вы оба хотите, чтобы я уехала. Феон пытался отослать меня из города, как многие богатые семейства отослали своих родичей. Я знаю, что жена принадлежит мужу, что она всегда должна повиноваться… – Она сглотнула. – Но не в этом. И никакие его слова или… поступки не убедят меня.

– Почему? Что ты можешь здесь сделать?

– Немного, я знаю. Но если турок будет рушить наши стены днем, я смогу прийти ночью и помочь их чинить. Я могу ухаживать за ранеными, приносить им воду и утешение. И прежде всего я могу молиться.

Григорий выпрямился.

– Молиться? – повторил он.

– Господь любит нас, Григорий. Он простит наши грехи, даже этому обремененному грехами городу. И наша Дева, которая внимательно следит за нами, не позволит, чтобы ее город пал перед язычниками. В конце концов в час нашей отчаянной нужды она обрушит святой огонь небесный на наших врагов.

Григорий наклонился к ней, взял ее за руку.

– Но, София, – тихо сказал он, – ты не думаешь, что турки молятся о том же самом?

Она убрала руку.

– Нельзя приравнивать молитвы язычников к нашим молитвам.

– А если Господь, чьи пути неисповедимы, решит, что мы заслуживаем наказания, а не прощения?

Женщина пожала плечами:

– Тогда Его воля будет исполнена.

Григорий не ответил. Он отказался от этого спора много лет назад. Его собственная вера исчезла вместе с его носом. Но он знал, что никакие его слова не убедят верующего. Ему следует попробовать другие аргументы.

– А твои дети? Это твой выбор, но они-то выбирать не могут. И ты знаешь, какая судьба может их постигнуть, если Он отвернется.

Григорий вздрогнул. Он видел, что происходит, когда мусульмане берут город, отказавшийся сдаться. Он видел и христиан. Они делали то же самое.

– И что тогда?

София встала, подошла к очагу, в котором догорали поленья. Наклонилась, подбросила еще пару и только тогда заговорила:

– У моих родителей была служанка, турчанка. Она всегда говорила: «Иншалла».

– Это значит «как пожелает Бог».

– Я знаю. – Женщина выпрямилась, обернулась к нему: – Иншалла.

Она выглядела такой потерянной… Григорий встал, подошел к ней.

– Софитра, – прошептал он.

Послышался громкий стук в дверь.

– Твой сын? – спросил Григорий, обернувшись на звук.

– Нет. Он стучит тихо, ему это свойственно. – София прикусила губу. – Это мой муж.

Он замер, обернулся.

– Там черный ход. Уходи.

Григорий сделал шаг, остановился. Он уже открыл одну причину, помимо золота, по которой вернулся в этот город. А сейчас осознал, что есть и вторая.

– Нет. – София подошла к нему, лицо исказила боль. – Ты не можешь остаться! Ты изгнанник. Если тебя здесь найдут – смерть.

– Смерть – только если меня разоблачат.

– Но… – Ее глаза расширились. – Ты… не причинишь ему вреда?

Причинить Феону вред долгие годы было мечтой Григория. Он вздрогнул.

– Я не трону его… в этих стенах. Это я могу тебе обещать. Даю слово. Открой дверь.

Она не двигалась.

– И ты не… не скажешь ему то, что я сказала тебе на том камне?

Григорий перевел дух.

– Не скажу.

Он смотрел, как она колеблется.

– София, я не вправе сказать ему об этом, как бы ни хотел сделать ему больно. Это твое право, твой выбор. И если ты не хочешь – что ж… – Он выпрямился. – Я опять даю тебе слово. А теперь иди и открой дверь.

София мгновение смотрела на него, потом отступила. Когда она сделала первый шаг к лестнице, Григорий позвал ее.

– Не говори ему, что я здесь, – сказал он. – Я хочу видеть его лицо, когда он меня увидит. Дай мне хотя бы это.

Женщина не обернулась. Но когда Григорий натягивал обратно маску, она кивнула и скрылась на лестнице.

* * *

Феон прислонился к двери, но отдыхало только его уставшее тело. Разум бурлил, римские цифры вспыхивали, будто нанесенные известью на крошащиеся стены Константинополя.

MMMMCMLXXXIII. Четыре тысячи девятьсот восемьдесят три. Число жителей города, способных защищать его стены.

Усталость от езды со встречи во Влахернском дворце давала о себе знать: в голову лезли странные мысли. Его тянуло к последним «III» числа. Кто они, три человека, последними добавленные в список монаха из окрестностей Буколеонова дворца? Наверное, вовсе не воины, как и большинство. Возможно, Танос, сапожник? Марк, кожевник? Лука, канатный мастер? Каждый, способный раскрутить пращу и поднять копье, не владея по-настоящему ни тем ни другим? Будь там двадцать тысяч, как надеялся император, когда постановил провести тайную перепись, это одно дело. Двадцать тысяч жителей на стенах – есть что показать. Даже десять, если их как следует распределить. Но меньше пяти?..

Сфрандзи был прав – это число действительно разбило сердце императору, подтвердило, как обнищала его империя. Это вести, которые должны услышать немногие. Если до иностранных войск – которых всего около двух тысяч, хотя почти все опытные воины – дойдут известия, что в этом неравном сражении рядом с ними так мало греков… что ж, скорее всего многие забудут свои заверения и решат уйти.

Феон тупо смотрел на деревянную дверь. Жена не торопилась открывать, но скорее всего она спит наверху. Это была проблема: избавиться от большинства слуг, продать рабов и все остальное, чтобы собрать как можно больше денег. В узорах дерева он разглядел завиток, похожий на символ иперпира, и задумался о деньгах, которые отправил подальше: вложил в банки Флоренции, купил землю на Крите и Сицилии. В городе у него осталось исключительно мало ценностей, что хорошо, поскольку этот город, особенно после сегодняшнего вечера, казался еще обреченнее. Сапожник, кожевник и канатчик его не спасут, и каждый мужчина должен позаботиться о своем. А его…

– София, – крикнул Феон в окна второго этажа.

Он продал вставленные туда стекла, и его крик должен проникнуть сквозь занавески, если туда еще не дошел его стук.

– Открой…

– Мир, муж. Я здесь.

Засовы отошли, дверь открылась, на порог упал слабый свет лампы, которую жена держала в руке. Он увидел силуэт, метнувшийся наружу, пнул его, промахнулся по коту, который похромал по улице. Зверь что-то держал во рту. Феон всегда терпеть не мог эту тварь и был поражен, когда кот снова объявился, с лапой в шине после «несчастного случая», выхоженный за время их плавания домой.

– Почему ты так долго? – пробурчал он, протискиваясь мимо нее. – Спала? Хорошо тем, кто может выспаться… – Поднялся по лестнице. – Надеюсь, ты приготовила какую-нибудь еду, прежде чем лечь спать. В противном случае…

Ему потребовалась секунда, чтобы осознать: в комнате кто-то есть; у очага стоит человек в маске. Еще секунда ушла на то, чтобы понять, кто этот человек. Феон удивился этому, но списал такую медленную реакцию на усталость. Поскольку как он ни убеждал себя, что тот мертв, каждый день в течение семи лет ждал появления брата.

– Григорий, – произнес он.

– Феон.

София остановилась наверху лестницы и смотрела на обоих мужчин. Долгие секунды в тишину и взгляды вмешивались только шум дождя и треск поленьев в очаге. Потом Феон заговорил:

– Что ты здесь делаешь?

– Здесь, в Константинополе, или здесь, в старом доме моей семьи?

– И то и другое. Но первое сейчас важнее. – Феон шагнул в комнату, стараясь говорить негромко и твердо. – Ты знаешь, что тебя ждет смерть, если ты будешь найден внутри стен. И эта… тряпка надолго тебя не скроет.

– Правда? Однако она скрывала меня три недели, которые я уже провел здесь. Даже когда я стоял сегодня у тех стен и смотрел, как ты шепчешь на ухо императору. – Григорий склонил голову набок. – О чем же ты рассказал ему, брат, что он так побледнел? Может, какие-то слухи о предательстве?

Предательство. Феон понимал, что слово выбрано не зря. Однако он не был готов говорить об этом. Пока нет.

– Я рассказал ему о переписи, которую мы провели, вот и всё.

– Понимаю. – Григорий указал на окно. – Перепись, в которой подсчитаны наши силы? Или, следует сказать, наша слабость?

Когда Феон не ответил, он продолжил:

– Ну же, брат! Я смотрел на заброшенные кварталы, опустевшие улицы. Сколько наших сограждан осталось сражаться?

– Это касается только императора и тех немногих, кому он доверяет.

Феон знал, что не стоит использовать это слово. У брата уже было достаточно оружия.

– Доверяет? Немногим была оказана такая честь. Тебе. Мне, когда-то… Не больше.

Софии стало нехорошо. Где-то чуть выше живота кольнула боль.

– Я оставлю вас, – сказала она, проходя мимо Феона.

– Нет. – Резкий приказ Григория застал ее на лестнице. – Сейчас меня удерживает только обещание не убивать твоего мужа в этих стенах. Если ты уйдешь, я могу забыть о нем.

София вскрикнула, обернулась. Феон смотрел, что пробегает между ними. «Его обещание?» – подумал он. Как часто он стоял в этой самой комнате, следил за ними, за их секретами… И вот сейчас, когда прошло столько лет, случилось столь многое… они снова стоят, связанные тайнами, которые он не может разделить. Это напомнило ему обо всем, что он чувствовал тогда, чувствовал всю свою жизнь, пойманный между ними. Обо всем, что он до сих пор чувствовал, и о страхе, который охватил его при первом же взгляде на брата.

– Ты не убьешь меня, Григорий, – сказал Феон, шагнув в комнату. – Ты можешь, конечно, – вряд ли я смогу защитить себя. Но ты никогда не сделаешь Софию своей женой, сделав ее моей вдовой. Если ты этого не знаешь, то ты не знаешь ее. Ее и ее… Бога.

Он подошел к столу, сел на стул у очага, в двух шагах от брата, поднял голову, открывая горло.

– Но есть и другая причина, по которой ты не убьешь меня сейчас.

Григорий не шелохнулся.

– Какая?

Феон наклонился к нему.

– Если ты убьешь меня, то так и не узнаешь, что на самом деле случилось при Гексамилионе.

Григорий шагнул к брату, вскипел гнев, взлетела рука… потом замер, ошеломленный внезапным провалом во времени. Семь лет со дня своего позора, со дня, когда он потерял все, что составляло его жизнь, кроме самой жизни; семь лет попыток забыться в сражениях или вине, иногда удачных… Все это ушло, и он вновь стоял в родительском доме, столкнувшись с братом, который не сражался с ним, не мог сражаться с ним, однако мог раз за разом побеждать его. Своими словами, своим хладнокровием, своей логикой.

Злость, способность ранить ему здесь не послужат. Он посмотрел на Софию, разжал кулаки, отошел.

– Тогда сейчас ты расскажешь мне, что же случилось в тот день.

– Расскажу что? – с улыбкой спросил Феон. – Каким моим словам ты поверишь, брат?

– Правде.

– Правде? Чьей? Твоей? Моей? Софии? Я думаю, она будет разной, будет зависеть от того, откуда смотреть.

Григорий хмыкнул.

– Не пытайся превратить разговор в упражнение в риторике, Феон. Мы учились у одних учителей, и хоть я не такой мастер в этой игре, как ты, я способен ее узнать. – Он наклонился: лицо, скрытое маской, напротив открытого лица близнеца-брата. – Пусть наш разговор будет простым и ясным.

– И если так? Если ты узнаешь правду, которая не… утолит твоей жажды мести? – Феон взглянул на жену. – Возможно, этой ночью ты и дал обещание, «в этих стенах», так? Но перед нами кризис, впереди другие опасные ночи и другие стены. Откуда мне знать, не решишь ли ты отомстить, когда ее не будет рядом?

София смотрела на лица близнецов, одно скрытое, другое под маской. Теперь проваливалось ее время: двое братьев, которых она знала всю свою жизнь, по-прежнему были пред нею, по-прежнему сражались за то или другое. Ей было четырнадцать, когда София осознала: все эти сражения идут за нее, она – приз. Однако здесь и сейчас игра была конкретней, ставки – выше, и это ей окончательно надоело.

– Не надо, – сказала она, подходя к ним, – спорить из-за меня. Меня нельзя выиграть или проиграть. Моя жизнь есть то, что она есть, в добрых руках Господа. Но то, что лежит между вами, касается только вас. Говорите об этом.

Феон посмотрел на нее, кивнул, отвернулся.

– Сможешь ли ты это сделать, брат?

Григорий тоже кивнул.

– Смогу. И сделаю. – Он глубоко вздохнул. – Когда Гексамилион пал и турки прорвались через стену, ее пробила пушка.

– Да. За исключением одной секции, где стена осталась целой, а калитка была не заперта.

– Секции, которой я командовал.

– Да. – Феон пожал плечами. – Небрежность или предательство? Никто не знал. Но все искали виновного. Не инженеров, которые сделали стены недостаточно прочными. Не турецкую пушку, которая их пробила. Не Бога. – Он взглянул на Софию, потом продолжил: – И когда в твоем сундуке нашли сумку с турецким золотом, все подумали, что теперь они знают.

– Мы знаем, что подумали все. И знаем, что сделали мои собратья-греки.

Григорий подался вперед, ткань на его лице была в ладони от лица брата.

– И мы знаем последующую историю. Как только они… отрезали мне нос, внезапно появился ты – чтобы спасти меня от повешения.

– Верно. – Тень улыбки. – Хорошая история, правда?

Григорий почувствовал, как подступает желчь, и загнал ее обратно.

– Но это именно она, Феон, верно? История. – Он придвинулся еще ближе. – Ну же! Я знаю, что случилось. Но я предпочту услышать это от тебя.

Братья с расстояния в два пальца смотрели друг на друга. София непонимающе покачала головой.

– Он говорил за тебя, Григор. – Она протянула к нему руку, опустила. – Он просил за тебя. Спас тебе жизнь.

Григорий выпрямился.

– Да. Но сказал ли он тебе, когда он просил? Что его появление не было… внезапным? – Он поднял руку, нащупал завязки своей маски. – Когда нож еще только опускался, перед тем, как я пытался не захлебнуться собственной кровью, я увидел его! – Обернулся к Феону: – Я видел тебя. Там, в толпе солдат. О, ты пришел спасти своего брата. Но только после ножа. После!

Он сдернул маску.

– Давай, отпирайся. Скажи, что я ошибся. Тебя там не было. Ты не мог вмешаться раньше. Скажи мне.

Ответом была тишина. Григорий обернулся к Софии, свет очага блеснул на слоновой кости.

– И ты думаешь, все это было не из-за тебя?

– О чем ты?

Ее руки взлетели ко рту.

– Ты же не… не…

Она упала на колени рядом со стулом Феона, схватила мужа за плечи, встряхнула.

– Скажи ему, что это неправда. Скажи ему, что ты не… не допустил такого… из-за меня?

Феон всегда знал, что ему придется ответить за тот миг. Миг, когда он стоял там, в толпе солдат, которыми командовал, – и ничего не сделал. Не сразу. Однако сейчас, когда то время вернулось, раскаяние, о котором он думал, не пришло. Вместо него вернулось чувство, которое он испытал тогда.

– До сих пор я не лгал, жена моя, – с отчетливым триумфом в голосе сказал он. – С чего начинать сейчас?

– Что?

София на долгое мгновение уставилась на него, мгновение, в которое рушилась вся ее жизнь. Потом подняла руку и отвесила ему пощечину.

Выругавшись, Феон вскочил на ноги, сжал руку в кулак. Григорий с воплем шагнул вперед.