Текст книги "Армагеддон. 1453"

– Мама?

Крик испугал их, заставил замереть с поднятыми руками. Все обернулись к мальчику, стоящему в дверях.

– Мама, – повторил он. – Отец! Что случилось? Почему вы…

– Такос! – воскликнула София, подбежав к нему.

Она попыталась обнять его, но он увернулся, шагнул вбок, уставился на мужчин.

– Кто вы, господин?

Молчание на три удара сердца. София нагнулась к ребенку.

– Это, – сказала она, потянувшись к его макушке, которую он отдернул, – твой… дядя. Брат твоего отца.

Вновь молчание, короче.

– Да! Да-да! – возбужденно воскликнул мальчик, ткнув рукой. – Я вижу его нос! Он – предатель.

До этой секунды Григорий был не в силах пошевелиться. Не мог, глядя в зеркало времени, на тень лица, которое у него когда-то было. Пока тень не заговорила пронзительным детским голоском, разбив стекло… словом. Назвав его не тем, кем он был. Тем, кем он был известен. И это слово, расколовшее оцепенение, и глаза сына – его матери, его собственные – заставили Григория, спотыкаясь, броситься к мальчику, мимо него, вниз по лестнице, в дверь, которую забыла запереть София. В дождливую ночь. На поиски забвения.

Глава 14
Уход

Лейла поерзала, стараясь укрыться от ветра за покосившимся камнем. Неудачно.

Кто-то еще ждал здесь, в этих холодных развалинах. На промерзшей грязи виднелись следы сапог. Григорий? Следил за женщиной, которая открыла ему ночью дверь?

Она почувствовала мимолетный прилив тепла, неуловимый, как мысль. Удивилась этому чувству, испытанному впервые. Ревность! Лейла знала, это его город, и ярость, с которой Григорий в Рагузе отрицал всякую связь с ним, подсказывала: в этом городе есть что-то еще, какая-то его страсть, неутоленный голод. Более того, она видела женщину в его таблице, где сходились Венера и Нептун. Женщину, которая впустила его ночью в дом.

Даже за краткий миг Лейла успела заметить, что эта женщина прекрасна, и совсем не так, как она сама, – высокая, благородная, изящная. И она не кровная родственница Григорию, Лейла видела это по их приветствиям. По тому, как они не касались друг друга.

Она привыкла выверять страсти. Это был ее образ жизни. То, что промелькнуло между человеком ее судьбы и этой женщиной, едва не раздавило Лейлу.

Ей нужно было узнать, останется ли он там; желание за гранью рассудка. Жар, который она испытала в Рагузе, был вровень с жаром этого мужчины. Но вот он здесь, пылающий жаром к другой женщине…

Жар! Лейла вздрогнула. Однако она знала: если придется, она будет сидеть до рассвета.

Не пришлось. В дом вошел мужчина, за ним – мальчик. Потом вышел Григорий, почти бегом, склонив голову в капюшоне, чтобы укрыться от дождя. И Лейла пошла следом.

Поначалу он вроде бы сам не знал, куда идет; свернул с широкой улицы на узенькую, потом повернул обратно. Когда добрался до огромного акведука, делящего эту часть города на восток и запад, он остановился под аркой, тяжело дыша, огляделся. Лейла едва не окликнула его, но тут он внезапно обернулся, и ей пришлось отступить в дверной проем, смотреть, как он проходит мимо на расстоянии вытянутой руки. Она была готова коснуться его – пока не увидела, как оконный свет блеснул на воде в его глазах. Он пошел медленнее, и она последовала за ним. Наконец он, кажется, решил, куда направиться, и пошел увереннее – обратно, в районы, занятые итальянцами из Амальфи, Венеции и Генуи. В последнем Лейла и отыскала Григория, когда вчерашним днем услышала, что генуэзские наемники привезли с собой германца, который владеет – как молились многие – секретом греческого огня. Сейчас она надеялась, что Григорий возвращается в свою казарму. Там он будет в безопасности, а она вернется при свете дня, когда жар и слезы покинут его.

Колокол пробил десять. Большинство жителей уже укрылось за ставнями, улицы практически опустели. Однако чем ближе к казармам, тем чаще стали появляться мужчины, затем – женщины, все чаще на мостовую падал свет из открытых дверей таверн и борделей. Григорий вел ее в венецианский квартал, самый большой из анклавов союзников. Венецианцы некогда правили этим городом, знала Лейла, единственная чужеземная армия, завоевавшая его – обманом и предательством, как говорили горожане. Некоторые утверждали, что венецианцы до сих пор правят здесь – настолько в греческом городе преобладала венецианская торговля.

Григорий остановился перед самой набитой таверной. Потом, почти без паузы, начал проталкиваться внутрь, распихал людей у входа, не замечая их ругани. Лейла прикусила губу. Но выбора не было. Она убрала волосы назад, надвинула на глаза широкополую шляпу, завернулась в плащ. Большинство пьяниц предпочитало смотреть на разгуливающих перед ними ярких, разодетых шлюх, не обращая внимания на невзрачного работника рядом.

Проскользнув мимо группы, через которую протолкался Григорий, Лейла вошла в таверну.

* * *

Он отыскал трехногий столик в углу, далеко от огня и света и потому пустой. Нашел слугу, который принес ему кувшин вина и получил рагузанский либертин; серебряная монета любой страны гарантировала, что слуга будет часто возвращаться и доливать вино. Отставив предложенный кубок, Григорий поднял кувшин и залпом выпил половину.

Он собирался напиться. Он специально выбрал венецианскую таверну, поскольку не хотел наткнуться на каких-нибудь знакомых генуэзцев. Он ненавидел венецианцев почти с той же силой, что и его названые братья, – еще одна причина, по которой он выбрал эту таверну. Если вино пойдет внутрь так легко, как он надеялся, исходов может быть два. Либо он уснет под столом, либо подерется с самым здоровенным венецианцем, какого только сможет найти.

Первый кувшин не принес ни забытья, ни жертвы. Но когда второй сменился третьим, перед ним появилось лицо, не желающее исчезать. Лицо сына, с тем единственным выражением, которое довелось увидеть Григорию – восторженный испуг. В галдеже таверны – вдобавок у очага сидели трое мужчин, которые могли перекричать целую армию – Григорий выхватил один голос, одно слово на греческом: продитос.

Предатель.

Он оттолкнул кувшин, уронил голову на руки. Почему он не прислушался к себе? Почему позволил паркам[6]6
  Парки – в древнегреческой мифологии богини судьбы.


[Закрыть] вновь занести себя в Константинополь? Ради денег? Золота? Еще в тот день на Хиосе, когда Командир сказал, что у него нет денег, Григорий знал, что никогда не получит своего золота. Нет. Он вернулся сюда из-за нее, Софии. Ради лучика надежды, который он считал утопленным в тысяче таверн вроде этой. Ради воспоминаний, похожих на зуд в отсутствующем носу. Сюжет хуже любой комедии, над которыми они с Софией смеялись в праздничные дни на Ипподроме. Однако кто сейчас глупец, кто рогоносец, кто обманутый отец?

Отец! Титул, на который он никогда не претендовал. Титул, который принадлежал его брату. Лживо.

Григорий поднял голову, глотнул еще вина. Феон не стал отрицать, что он… промедлил. Пусть изуродуют брата, пусть будет навсегда испачкана фамилия Ласкарь… ради чего? Месть за все проигрыши прежних лет, когда его близнец оказывался быстрее, сильнее, красивее?

Да… и нет. Все это бледнело перед настоящей причиной.

София.

Он отпихнул кувшин, встал, качнулся. Вино все-таки сработало. Недостаточно для забытья… Хорошо! Забвение только помешает его плану, его новому плану. Месть – оружие, пригодное для обоих братьев. Он тоже сможет с ним управиться. Вернется в дом своей семьи. Будет кричать правду на улицах. И тогда выражение лица его сына – его сына! – изменится. Лица, такого похожего на его собственное, и все же другого. Его… но и кого-то еще. Кого-то еще.

Софии.

Он рухнул на стул. Потянулся за кувшином, мазнул по нему рукой, промахнулся, опрокинул. Плевать, там немного осталось. Всего лишь тонкая красная струйка стекает по столу и капает на пол, как кровь из отрезанного носа.

Голова Григория начала медленно клониться к столу, к манящей тьме.

Новый взрыв криков и ругани от очага. Григорий вздрогнул, сосредоточился, уставился на троих мужчин. Сапоги сброшены, ноги на стульях перед огнем, сквозь дыры в чулках торчат голые пальцы. Один стучал пустым кубком по столу, другой тряс за воротник мальчишку-слугу. Третий, самый здоровый, только что встал и громким голосом уроженца Венето связывал Джованни Баттисту, святого покровителя Генуи, и непристойный акт с ослом. Его приятели, большинство посетителей таверны, радостно завопили.

Григорий засунул руку под маску, к костяному носу. Он говорил девушке в Рагузе – и где сейчас она, эта девушка? – что снимает его только в двух случаях. Он снял нос для нее – и снимал его сейчас, поскольку однажды оставил его перед дракой, и пошатнулся от боли, когда кто-то врезал в него кулаком; от боли и крови. Григорий опустил нос в карман. Тот обо что-то звякнул. Он достал этот предмет и, улыбаясь, надел на руку бронзовый кастет. Встал, и когда утвердился на ногах, пошел через зал. К тому времени, когда Григорий подошел к очагу, в голове прояснилось. Во всяком случае, достаточно. Только когда он заговорил, мужчины оглянулись.

– Твои ноги воняют сильнее, чем промежность твоей матери, – сказал Григорий с явственным произношением генуэзских портовых кварталов.

* * *

Лейла следила, как он опустошил два кувшина, как он встает, садится, снова встает. Она надеялась, что он собирается уходить, тогда можно будет поговорить с ним. Она хотела узнать о той женщине, которую он навещал, узнать, кто она ему. Лейла сама удивлялась, как сильно она хочет это узнать.

Но он направился к троим шумным мужчинам у очага, заговорил. Все трое вскочили на ноги; один взревел так, что перекрыл галдеж в таверне:

– Что ты сказал, генуэзская мразь?

Григорий молчал, пока все вокруг не стихло, потом повторил. Лейла вскочила, подхватила свой кувшин, на ходу выплеснув вино, и потянулась свободной рукой к кинжалу на поясе. Она была на полпути, когда первый мужчина выхватил нож.

– Ублюдок! – воскликнул он.

Мужчине пришлось обогнуть своего здоровенного сотоварища – тот заслонил обзор, – а потом было уже поздно. Григорий шагнул к нему, вскинул руку и резко опустил; кастет врезался в кисть венецианца. Послышался хруст, вопль, мужчина рухнул на стол и увлек его за собой на пол.

Пока повсюду опрокидывали столы и стулья, а люди торопились получше рассмотреть схватку или уйти, вперед вышел второй, держа перед собой длинный тонкий стилет, сверкающий в пламени очага. Он двигался быстро для такого крупного и пьяного человека, заставив Григория уклоняться от трех стремительных выпадов. Удары клинка загоняли Григория к последнему венецианцу, который как раз достал собственный нож.

Не доходя пяти шагов, Лейла размахнулась и произвела бросок. Полет кувшина не походил на изящную параболу ее стрел, но прицел был верен. Кувшин врезался в затылок мужчины с такой силой, что тот пошатнулся, оступился и упал в очаг. Посыпались искры, заорал человек, повсюду слышались крики. Сюда уже бежали хозяин с двумя слугами; все трое сжимали метлы, как боевые посохи.

Однако в центре было довольно тихо, если не спокойно. Крупный, гибкий мужчина сделал ложный выпад – взмах, удар от плеча – и выбросил вперед сталь длиной в предплечье. Но Григорий уже успел сделать то, что следовало сделать с самого начала, – достал левой рукой свой кинжал. Выпад, клинок к клинку, увод чужого кинжала влево. Потом он поднял ногу и с размаху опустил каблук на босые пальцы противника. Когда мужчина заорал, Григорий опустил правую руку к бедру, сжал кулак и со всей силы нанес удар. Кастет врезался в щеку венецианца, его голова дернулась вбок. Мужчина был достаточно крупным и тяжелым, чтобы еще секунду стоять на месте, потом его глаза закатились, и он молча рухнул на пол.

– Скоты! Злодеи!

Хозяин и его люди набросились со своими метлами на прочих мужчин, толкущихся рядом, и угли, разбросанные по полу. Полетели, хоть и не прицельно, стулья. Григорий отбил один, другой поймал юноша в маске. «Сюда!» – прошипел он, и Григорий, видя, что больше бить некого, подчинился, спотыкаясь и смеясь.

В таверне был черный ход, и Лейла нашла его. Сзади раздавались крики. Женщина распахнула дверь как раз в тот момент, когда в нее врезался кубок. Потом они выскочили наружу и побежали по переулку. Вопли преследовали, и пара свернула в другой переулок, налево, потом еще раз.

Каким-то образом они описали круг и вернулись на широкую улицу, почти к дверям таверны, откуда выплескивались люди.

– Пошли, – сказала Лейла, поворачиваясь в противоположную сторону.

Григорий прошел за ней пару шагов, потом вдруг качнулся в сторону дверного проема.

– Знаешь, – хихикнул он. – Как-то мне странно. – И с этими словами тяжело осел на ступеньку.

– Вот здорово, – сказала Лейла, глядя на него, потом посмотрела на улицу.

Их никто не преследовал. У дверей все еще суетилась толпа. Внутри кто-то причитал. Мужчина. Она опустила взгляд:

– Ты можешь идти?

Григорий прищурился. Над ним колыхалась какая-то фигура, из смазанного пятна доносились слова. От этого зрелища его затошнило.

– А надо?

– Я знаю место.

Лейла не могла отвести его в свое жилище в турецком квартале, к кровати, которую делила с дочерями дома. Но в своих блужданиях по городу она нашла несколько пустых складов около причалов. Там их никто не побеспокоит.

– Пошли, – сказала женщина, наклоняясь к нему.

Григорий ухватился за ее руку и встал.

– Я тебя знаю? – прошептал он.

Она не ответила, просто потащила его по улице.

Венецианский квартал располагался неподалеку от порта, найденные склады были рядом. Но тащить туда высокого мужчину, каждый третий шаг которого уводил в сторону, было нелегко. Лейла подперла его, как палка, не дающая упасть ветви, и они потащились дальше. Впереди были ворота Порта Гебраика, но поскольку они находились за причалами, со стороны Золотого Рога, их никто не охранял. Убежище, о котором думала Лейла, располагалось в нескольких шагах от них, вход в него слабо освещали надвратные фонари.

Немного не дойдя до дверей, она пристроила бормочущего Григория на куче камней, где тот с некоторым достоинством умудрился сесть ровно. Затем скользнула дальше, завернула за угол, отыскала незапертую дверь, найденную раньше. Под ее сводом сняла с плеча мешочек и начала рыться в нем, вынимая предметы и раскладывая их под ногами: кошелек с монетами, синие бусины против злого глаза, жадеитовый амулет в форме драконьего клыка, христианский крест, жемчужный пятиугольник, четки, свои гадательные карты, весь инвентарь ее ремесла. В сумке было еще два предмета – стрела, ибо она всегда носила с собой хотя бы одну вместе с перьями, чтобы поработать, когда есть время; и бутылочка. Лейла откупорила бутылочку, понюхала, сморщилась. Рыбий жир прогорк. Однако он по-прежнему был эссенцией животного, и когда Лейла извлекала его, она читала особые формулы чар. Обычно их применяли для наговоров и снятия проклятий. Но их главному предназначению Лейла научилась от матери, ибо та применяла их к отцу Лейлы, как раньше – ее мать и далее, до первой женщины их семьи, которая стала колдуньей.

Она быстро вылила жир в ладони и натерла им дверную раму, следя, чтобы жир лег непрерывно от притолоки до бордюрного камня. Натирая раму, Лейла напевала: «Он придет, и он мой. Пусть он войдет и никогда не уйдет».

Она вытерла руки о плащ, заткнула бутылочку, засунула ее обратно в сумку. Из-за угла послышался стон, и она торопливо собрала едва различимые предметы, потом отступила от запечатанного проема, стараясь не коснуться его ни рукой, ни плащом. Заклинание окутает первого же человека, который переступит порог.

Григорий сполз с кучи камней. «Пойдем», – сказала она. С ее помощью ему удалось подняться и поковылять в ту сторону, которую она указала. За пару шагов до двери Лейла выскользнула из-под него и легонько толкнула его вперед. «Иди, – прошептала она, – войди по собственной воле и останься». Ей показалось, что вход мерцает, обрамленный плоскостью света. Григорий взломал ее, ткнувшись руками в дверь, и ввалился внутрь. «Теперь он мой, – подумала Лейла, – кем бы ты ни была, прекрасная константинопольская распутница. Мой».

Она пошла следом. Григорий нашел кучу мешков и зарылся в них. Она подошла, легла рядом, ослабила ему завязки маски: мужчина дышал с трудом. Он наморщил лоб, почувствовав на лице ее пальцы, и пробормотал:

– Воняет хуже, чем ноги того венецианца.

Лейла рассмеялась.

– Спи, – сказала она.

– А как же ты? – пробубнил Григорий, потянулся к ней.

Все, как она и ожидала. Ее первый любовник, янычар, часто напивался. Он пытался любить ее, но толку было не больше, чем сейчас от Григория. Его руки скользили по ней, а глаза уже закрывались.

– Спи, – повторила Лейла, взяла его за руку, поцеловала.

– Ладно, – ответил он, прижался к ней, положил голову ей на грудь.

Она лежала так, пока его дыхание не стало ровным. Григорий начал храпеть. Лейла была немного разочарована. Ее удивила страсть той ночи в Дубровнике. И не просто удивила, ибо прежние ее любовники, еврей и янычар, занимались любовью в основном для себя и совсем чуть-чуть – для нее. С Григорием было совсем иначе: он отдавал столько же, сколько брал. И хотя Лейла знала, что рыбий жир на дверной раме привяжет Григория к ней, она не позаботилась о другом заклинании, которое даст им заняться любовью. Не подумала об удовольствии, которое он может ей доставить.

Потом пришла другая мысль. Она и мужчина ее судьбы в Константинополе… и здесь же книга араба-алхимика, Джабира ибн-Хайяна. Она хранится в монастыре Мануила. Так зачем ждать, пока Мехмед разрушит стены, чтобы взять ее? Почему не выяснить, где именно она хранится, пойти туда вместе с любовником и украсть ее?

Лейла тихо рассмеялась. Она слышала, что город уже готов закрыть свои ворота, сжечь мосты. Ей нужно уйти, и скоро, иначе она окажется здесь в ловушке. Но можно задержаться еще на день и подождать, пока Григорий снова не будет трезвым…

Его храп стал громче. Лейла толкнула его, он хрюкнул и перекатился на бок. Она подоткнула под них несколько мешков и прижалась к его спине. Женщина чувствовала его силу даже сквозь одежду. «Может, – подумала она, – если его не слишком испортило вино, утром мы удовлетворим оба моих желания».

* * *

Григорий проснулся в одиночестве, разбуженный голосами и лучом света. Он не знал, где находится, но где бы он ни был, здесь было сумрачно, хотя свет пробивался сквозь щели и дыры в какой-то стене. Григорий смутно помнил, как попал сюда; его привел какой-то закутанный юноша после драки, которую он помнил не намного яснее. Помнил лишь, что бился с венецианцами… и человек, чей голос разбудил его сейчас, говорил по-итальянски с венецианским акцентом. Он быстро сел – и не сдержал стона, почувствовав, будто кто-то забил гвоздь ему в лоб. Григорий вытащил кинжал и с трудом поднялся на ноги.

Первым делом он подумал, что мужчины, на которых он напал – или, скорее, их целые дружки, – выследили его. Но когда ему удалось полностью очнуться, сообразил, что за деревянной стеной говорят не о нем. Он выловил одно слово, наклонился к стене и прижался ухом к дереву. Оно было прохладным, и Григорий стал слушать.

Словом было «бегство».

– Потому что это место обречено, вот почему, – вновь послышался голос. – Хочешь остаться и быть мертвым героем? Пожалуйста. Но все остальные капитаны согласны. Мы уходим, и уходим сейчас.

– Все венецианцы? А как же честь вашего города? – спросил другой голос.

– Нет, не все. Только наша флотилия из Черного моря, которую сюда загнали ветер и судьба. Большинство венецианцев остаются.

– Я думал, должны остаться все. Разве не так приказал Совет?

– Я мочусь в воду, которую пьет Совет! У них нет здесь полных трюмов шелков и специй, которые дома принесут каждому из нас целое состояние. Или ничего, если турки захватят город и возьмут все себе. А так оно и будет.

– Ну, не знаю. Я…

Должно быть, другой мужчина отошел, его голос стал слабее:

– Ну, Энрико, это как пожелаешь. Но в ближайшую пару дней греки поднимут свой бон поперек Золотого Рога, и мы застрянем тут навсегда. Все решено. Моя команда уже на борту «Ворона», и мы отплываем с утренним приливом. До него осталось недолго, на востоке уже светло. Я сошел на берег, только чтобы отыскать тебя и предложить выбор. Решай сам.

– Погоди!

Звук шагов утих вместе с низким голосом. Григорий вложил кинжал в ножны и сел, прислонившись спиной к стене. Так, значит, венецианцы бегут, подумал он. По крайней мере некоторые. Пока не подняли бон – тогда им останется только сражаться. Григорий опустил голову на руки. А он? Он, который вернулся в ненавистный город, забравший у него все, город, который он желал никогда больше не видеть? И что ему принесло это возвращение? Сын, в чью жизнь он не может вмешаться. Женщина, которую он когда-то любил и потерянная для него навсегда…

Причалы были неподалеку, и до Григория доносились команды. Негромкие, без крика, но резкие, торопливые. Он слышал, как весла уходят в воду, как от причалов отходят лодки, направляясь к судам, стоящим на рейде. Венецианские крысы бегут с тонущего судна. И кто может их винить? В конце концов, разве это их бой?

А разве его?

Григорий вскочил. В городе не осталось ничего нужного – кроме разве что его арбалета. Но он всегда сможет отыскать другой, в отличие от золота, ради которого он приехал и которое наверняка никогда не увидит. Хотя золото тоже найдется, когда он отыщет себе новый арбалет и войну для него. Любую войну, кроме этой…

Когда Григорий выходил в дверь, он обо что-то споткнулся. Предмет блеснул в слабом свете зари. Григорий нагнулся подобрать его – и ахнул, когда увидел, что держит в руках. Стрела. Болт для арбалета, который ему предстоит найти. Это было похоже на знак… и неподходящий предмет для дверного проема у причалов. Григорий поднес болт к глазам и увидел, что не все оперение на месте, но то, что есть, сделано из перьев цапли. Совсем странно. Такой же болт он вытащил из сумки Джона Гранта в Корчуле…

Он засунул болт в карман, наконечник обо что-то звякнул. Григорий порылся, достал монеты, бронзовый кастет – и свой костяной нос. Это напомнило ему о драке и бегстве со странным закутанным юношей. Был ли этот человек на самом деле? Куда он делся? Григорию захотелось поблагодарить его.

Он услышал у причалов новые голоса. Ждать своего благодетеля времени нет. На случай, если тот вернется, Григорий снова зашел внутрь и бросил на кучу джутовых мешков серебряный рагузанский либертин. Награда, если юноша вернется и найдет его.

Пока Григорий шел к причалам, он привязал на место искусственный нос, потом маску. Мужчины удерживали лодку у причала.

– Место еще для одного, – сказал он, подражая ненавистному произношению.

Один из мужчин поднял взгляд:

– Какое судно?

Как же капитан назвал его?

– «Ворон», – ответил Григорий.

– Они уже поднимают якорь, – сказал мужчина, кивнув на воду. – Но мы наверняка встретимся на Хиосе или Лесбосе. Там ты его и нагонишь.

Григорий кивнул и принял руку. Затем забрался в лодку и сел на банку. Двое мужчин бежали по причалу. Едва они тоже уселись, лодка отчалила. Они быстро шли по водам Рога к черным силуэтам впереди. Сейчас уже хватало света, чтобы рассмотреть оставшиеся сзади городские стены. Немного западнее причала, от которого они отплыли, виднелись ворота Феодосия. Если он как следует всмотрится, то сможет разглядеть перед ними каменную плиту. Призраков на ней. Свой. Софии. Того, кого они там сделали.

Григорий закрыл глаза.

* * *

Лейла следила, как последнее из семи судов пляшет в водах, где встречались Золотой Рог, Босфор и Мраморное море, образуя волнение, на турецком называемое анафор. Если Григорий проснулся настолько тяжелым от вина, как она думала, эта качка ему не понравится.

Он был на этом судне. Лейла видела, как он поднимался на борт; ее глаза стрелка заметили его черный плащ и широкополую шляпу, пока Григорий лез по веревочному трапу. Вернувшись на склад и обнаружив, что там пусто, она побежала туда, куда он мог пойти: ему наверняка хотелось пить, и она как раз несла ему воду в кожаном бурдюке. Но в жалкой таверне у причалов его не оказалось. Он уже был в море.

Судно обогнуло мыс Акрополис и скрылось. Лейла не двигалась, по-прежнему щурясь от солнечных бликов на воде. Солнце очистило небо от дождевых туч и теперь сверкало на крышах и башнях Галаты, по ту сторону воды. Все сияло – кроме ее сердца.

Лейла выругалась, прикрыв глаза от солнца и пытаясь думать. Она была глупа, размышляя над кражей книги. Составленные ею таблицы – для себя, Мехмеда, Григория – ясно говорили, когда книга попадет к ней. После падения города, не раньше. Однако для этого Григорий нужен здесь. Он не должен был уплыть.

И все же он уплыл. Но это не значит, что он не может вернуться. Суда поворачивают. Суда… тонут.

Лейла улыбнулась, расправила плечи. Григорий прошел в дверь, вымазанную рыбьим жиром. Он заклят, он принадлежит и всегда будет принадлежать ей. Но ей известны и другие заклятия, от любовных до поиска пропавшего гребня. Она знает и проклятия, которые можно наложить на человека или его дела. Включая судно, на котором он уплывает. Ей нужен только какой-нибудь его предмет, вещь, которую он держал в руках. И серебро в ее ремесле лучше прочих…

Лейла открыла глаза, отвернулась от воды к земле, к солнцу, рассмеялась и подбросила высоко в воздух монету, найденную среди мешков, где он спал. Она следила, как монета сверкает и блестит, взлетает и падает на фоне стен обреченного Константинополя.