Текст книги "Армагеддон. 1453"

– Разумеется, так я и сделаю, – не оборачиваясь, бросил он. – Ты что, думаешь, я глупец?

Лейла следила, как он возится с засовом. «Да», – прошептала она и улыбнулась. Еврей был неплох, на время, в постели его было легко удовлетворить, а вне ее он обучал Лейлу многим вещам. Каббале, но в особенности – секретам алхимического искусства. Лейла стала сведущей в основах и того и другого. Однако ее судьба неожиданно открылась в признании Исаака, сделанном в поту после занятий любовью, в его величайшем желании.

«Это оригинальный текст, – вздохнул он, – с заметками, сделанными рукой самого Гебера. Этой книге сотни лет, забытое знание… но если вспомнить его сейчас, я стану величайшим алхимиком мира».

Он вновь вздохнул с таким вожделением, какое не удавалось вызвать ей, и Лейла сразу подумала: насколько ценна эта книга? Этот древний свиток, собирающий пыль в каком-то монастыре в городе, который они называли Красным Яблоком…

С того, самого первого, упоминания она стала рассеянной. Не такой внимательной к его потребностям. Занятой выстраиванием замысла. Он начал бить ее. И первый же его удар начертал его судьбу. Однако для инжира был не сезон…

Дверь открылась. Он ушел.

Лейла начала торопливо одеваться в мужскую одежду. Одеваясь, она думала: что же дальше? У нее есть по меньшей мере год и один день. Или, возможно, следует спрашивать, кто дальше? Женщина знала, что он где-то там, ждет в тенях. Она видела и его, в звездах. В снах. Их преследовали двое мужчин судьбы. Один – молодой, который только что ушел, вооруженный ее пророчеством. Но кто же другой?

Ей вспомнился кусок беседы ее гостей. Мужчина, германец, который знает секрет греческого огня. Он был опасен для их замысла. «Иоанн Грант», – пробормотала она, спотыкаясь на твердых звуках, как и мужчина, назвавшийся Эролом. Потом Лейла улыбнулась. Она найдет этого германца. Убьет германца. Ушедший мужчина жаждал падения Красного Яблока, но того же желала и она. Кроме того, смерть германца может принести немало золота. А ей нужно золото, раз она лишилась своего защитника…

Она услышала первый крик ее бывшего любовника – Исаак приветствовал недавних гостей своего дома. «Прощай», – произнесла Лейла и нагнулась за своей сумкой.

* * *

Несколько секунд они постояли за дверью, меняя едкую серу в легких на речной туман, и потому отошли едва на пару шагов, когда дверь за их спинами вновь распахнулась и послышался голос. Они обернулись и увидели, как к ним торопливо идет человек.

– Владыка владык этого мира, – позвал мужчина, судя по одежде – еврей. – Приветствую, о бальзам мира. О, приносящий свет… – Он опустился на колени, широко разведя руки, и крикнул: – О наиблагороднейший султан Рума!

Хамза едва не пожалел еврея. Его повелитель не любил, когда его узнавали на ночных прогулках. Его гнев бывал скорым и жестоким. Этой ночью, отягощенной тщетной похотью и пророчеством, мужчина видел на земле не просто докучливого незнакомца. Он видел угрозу самой его судьбе.

– Пес! – вскричал спутник Хамзы, шагнул вперед, хлестнул чужака по лицу, толкнул его в пыль. – Хамза, держи его.

Выбора не было, да и угрызений совести было немного. Слово человека, которому он служил, было окончательным. Хамза выучил это еще у старого султана. И если такова была истина для выдержанного Мурада, вдвое истинно это было для его горячего сына, Мехмеда.

Когда Хамза схватил чужака, Мехмед протянул руку и поднял голову мужчины за волосы.

– Как твое имя? – резко спросил он.

– И… Исаак, повелитель.

Мехмед рассмеялся.

– Исаак? – Он посмотрел на Хамзу. – Сын Авраама, как и все мы. Но я не вижу в кустах ни одного барашка. И потому нет нужды искать другую жертву[3]3
  Намек на знаменитый библейский сюжет о принесении Авраамом своего сына Исаака в жертву Богу.


[Закрыть].

Одним из титулов Мехмеда, который пропустил еврей, был «владыка людских шей». И он – на вид легко и небрежно – перерезал эту шею. Хамза удерживал дергающееся тело на вытянутых руках, стараясь, чтобы брызги крови не попали ни на него, ни на его повелителя, но преуспел лишь отчасти. И пока из тела уходила жизнь, он думал о том, что первое пророчество колдуньи уже почти исполнилось. Затем, уже опустив тело на землю, сообразил, что ошибся.

Она не предвидела. Она это устроила.

«Я буду следить за этой колдуньей», – подумал Хамза.

Мехмед между тем наклонился и вытер кинжал о плащ мертвеца.

– Горло перерезано. Жертва принесена, – улыбаясь, сказал он. – А теперь, Хамза, пойдем и перережем горло городу. Отправимся в Константинополь.

Глава 2
Молитвы

Генуя, Италия

2 ноября 1452 года

В Генуе было нелегко отыскать Бога.

По крайней мере нелегко для нее. София не сомневалась, что генуэзцы с этим справляются. Должно быть, это ее неудача. Ее слабость.

Мастер, который расписывал иконы в ее деревянном алтаре, не был слаб. Его вера сияла в ослепительных мазках, в изображенных Богоматери и младенце Христе. Святые с обеих сторон чтили святую пару. Изображения всегда вдохновляли Софию, сосредотачивали, соединяли с Божественным. Однако сейчас она стояла перед ними на коленях, произносила слова, вдыхала благовония, искала союза и чувствовала… ничего. Потому что продолжала слышать смех сына, плач дочери. Она отвернулась от Бога к двери – и вспомнила, что их здесь нет. Полгода прошло, как муж увез ее из Константинополя. Полгода – и все это время дети росли и менялись вдали от нее.

Ее муж… София слышала, как он бродит в соседней комнате. Наконец-то проснулся. Пришел после рассвета и рухнул, тяжелый от вина, на постель рядом с ней. Она думала оставить его, встать и помолиться, но он перекатил ее на спину и взял, чего не делал уже несколько месяцев. Взял быстро, не заботясь о ней. Потом мгновенно заснул. София ухитрилась выбраться из-под него, пошла к домашнему алтарю, преклонила колени в поисках Бога. И не нашла Его.

Может, это демон терзает ее?.. Был один, демон полудня, приносящий это вялое отчаяние. София полезла под тунику и достала свой энкольпион. Амулет, который подарила ей мать, – изображение святого Деметрия, выполненное на ляпис-лазури. София подняла его ко лбу, закрыла глаза и попыталась молиться.

– Ты молишь Бога, чтобы наше совокупление подарило нам еще одного ребенка?

Голос Феона испугал ее. Она не слышала, как открылась дверь. Муж стоял в дверном проеме, уже наполовину одетый, в рубахе и носках. София встала, выпустив амулет, который улегся ей на грудь.

– Я принесу тебе еду, – сказала она, направляясь к полкам, где хранились продукты.

– Я ничего не хочу. Может, немного воды… Я должен уйти.

– Тогда я принесу тебе воды, – ответила она.

Вода была на балконе спальни. Дома щелчок пальцев вызвал бы троих слуг. Здесь же одна угрюмая девушка приходила во второй половине дня, готовить и убирать. Заговорив, София попыталась пройти мимо Феона, но тот поймал ее за руку.

– Ты мне не ответила.

О чем он спрашивал? Демон полудня все еще держал ее в рабстве. А, что-то по поводу еще одного ребенка…

– Если на то будет Божья воля, – произнесла она и вновь попыталась пройти мимо него.

Муж не пустил ее.

– А разве мужчина тут ни при чем? – спросил он, крепче сжав ее руку. – Не следует ли нам посадить больше семян и посмотреть?

Софии всегда плохо удавалось прятать свои чувства. Должно быть, он заметил ее отвращение: улыбнулся и отпустил ее.

Она опустила ковш в амфору и стала неторопливо набирать в кувшин воду. Ей нужно было подумать. К чему этот разговор о детях? Феон почти никогда не притрагивался к ней. София знала, что у него были другие женщины. Ее это не тревожило. Для чего она ему нужна?

Женщина повесила ковш на крюк. Муж мог нанять шлюху, чтобы та подавала ему воду и угождала всем прочим желаниям. София мало для чего требовалась с тех пор, как он привез ее в Геную, с самой первой недели и, возможно… возможно, он собирается отпустить ее домой. Где ее ждут город, дети и, она надеялась, Бог.

Феон стоял у осколка зеркала с лезвием в руке, приводя в порядок бороду. София поставила рядом с ним кувшин и подошла к шкафу, взять его тунику и плащ. Осторожно уложив их на ручку кресла, она выпрямилась и посмотрела на него:

– Феон… Муж.

Отражение его глаз в зеркале скользнуло к ней.

– София. Жена, – ответил он, слегка улыбнувшись формальному обращению.

Ее руки судорожно сжимались и разжимались.

– Я хочу знать… Я хочу спросить…

– Что?

– Я хочу спросить, нельзя ли мне отправиться домой раньше тебя?

Лезвие замерло у горла.

– Домой? Когда мое поручение здесь еще не завершено?

Она сглотнула.

– Я не знаю… Не знаю, есть ли от меня здесь польза. Мне кажется, я тебе здесь не нужна.

– Не нужна? Разве мужчине не всегда нужна рядом жена?

Его тон не изменился, тем самым сильнее подчеркивая насмешку.

София вздохнула, заговорила тихо:

– Ты говорил, что мое присутствие поможет тому делу, о котором ты просишь. Что я заставлю генуэзцев вспомнить о рыцарстве, что благодаря мне они задумаются, какая судьба ждет женщин Константинополя, если они не вмешаются.

Феон продолжил бриться.

– Я думаю, твоя внешность справилась с этой задачей на приветственном ужине. Примерно на минуту. Потом эти итальянцы ненадолго задумались о твоем сладострастии и позавидовали возможной удаче турок. – Он рассмеялся. – А дальше, когда с рыцарством и похотью было покончено, они обратились к тому единственному, что действительно для них важно. К прибыли.

Ее больше не поражало легкомыслие мужа, даже когда он обсуждал возможное изнасилование своей жены неверными. Но она надеялась на лучшее со стороны мужчин Генуи.

– И они не задумались о Боге?

– О Боге? – Феон вновь рассмеялся. – Я думаю, он занимает очень низкое место в их списке важных дел.

Возможно, это были последствия тех сомнений в себе перед алтарем. Или же шевельнулись где-то внутри ее благородные родители… Но в первый раз за долгое время она ощутила вспышку гнева.

– И все же ты, муж, проводишь бо́льшую часть времени в обсуждениях, как нам лучше продать свое ви́дение Бога за римское золото?

Феон обернулся и посмотрел на нее.

– Ну-ну, – негромко произнес он. – Давно я не видел в тебе такой страсти… Ничего похожего на нынешнее утро. – Он махнул лезвием в сторону соседней комнаты, потом отвернулся и продолжил бритье. – Так ты пришла к убеждениям своего кузена Луки Нотараса? Ты скорее предпочтешь увидеть в Айя-Софии тюрбан, нежели римскую митру?

Ее гнев унялся так же быстро, как вспыхнул. Хотя она была образованна, как любая благородная женщина, – она хорошо читала и писала, – ее мужа обучали почти с рождения. Годы учений строгих преподавателей, университет, с десяток дипломатических поездок отточили его разум намного острее бритвы, которую он держал в руке. Спорить с ним было бессмысленно. Кроме того, София не считала грехом, подобно многим, отказ от некоторых аспектов православия и воссоединение церквей Востока и Запада. Она по-прежнему доверяла Богу спасение своего города. Но, в отличие от многих, знала, что Бог нуждается в людской помощи. В мужчинах в доспехах, с пушками и арбалетами.

– Ты знаешь, что нет. Все… – поторопилась вставить София, поскольку знала – дай мужу шанс, и он воспользуется ею, как точильным камнем, оттачивая свое остроумие для предстоящих днем противоборств. – Все, о чем я сейчас прошу, – подумай, нельзя ли мне вернуться. Наши дети нуждаются во мне. И я считаю, что буду полезней нашему городу там, а не здесь. Как ты сказал, я уже внесла здесь свой… скудный вклад.

Женщина опустила взгляд.

– Хорошо… – Феон задумался, глядя поверх ее головы. – Мне нужно отправить Совету послания. Мои переговоры здесь почти завершены, затем мне будет нужно ненадолго съездить в Рим и присоединиться к главному посольству.

Он мгновение изучал ее, потом отвернулся к зеркалу:

– Я подумаю об этом.

София повернулась к спальне, не желая показывать надежду, написанную в открытой книге ее лица. Голос Феона остановил ее:

– Но ты можешь кое-что сделать для меня.

Она не обернулась.

– Конечно. Что?

– Энкольпион, который ты носишь. Дай его мне.

София посмотрела вниз. Какая она дура, не спрятала амулет обратно под тунику…

– Это моя защита, и… и его дала мне мать.

– Господь наш защитник – ведь так ты всегда говорила мне, жена. Твоя мать, да будет благословенна память о ней, мертва. А фонды посольства, оставленные мне, почти исчерпаны. Мне нужны средства, чтобы подкупить еще одного мелкого чиновника. Ты носишь их на шее, в золоте и ляписе. – Он встретил ее взгляд своим в зеркале. – А то, что останется, купит тебе дорогу домой.

София знала, что он может просто забрать амулет. И она не смогла бы отказать ему, как не могла отказать этим утром. Но знала она и то, что муж по-прежнему пользуется ею, как точилом. Он проведет день в попытках выиграть споры. И с тем же успехом может начать с нее.

Женщина сняла с шеи золотую цепочку, поцеловала амулет и положила его на стол. Потом вошла в спальню и закрыла дверь, оставив за ней его тихий смех.

* * *

Феон открыл железную решетку и вышел на улицу. Его телохранители, сидевшие у входа, встали, но он не обратил на них внимания. Они пойдут следом. Будут защищать его, если нападавших не окажется слишком много. Они не существовали вне своих обязанностей. А Феону хотелось еще пару мгновений побыть в тех комнатах, из которых он вышел, пусть даже с каждым шагом удаляясь от них.

Он отметил в себе ощущение триумфа и задумался над ним. Такие незначительные победы, едва стоящие сражения с противником, который едва сопротивляется. Он дал ей то, о чем она просила, при этом все равно собирался отослать ее обратно. Взамен же получил предмет, который она любила, который небесполезен для него. Он взял ее, хотя испытал при этом не больше удовольствия, чем она сама. Но это было не ради удовольствия, напомнил себе Феон. Удовольствие доступно ему где угодно, и, отослав ее, он сможет развлекаться как пожелает, вовсе не сдерживая себя. И дело не в надежде на еще одного ребенка – те двое в Константинополе, которых он едва знал, были достаточным подтверждением его мужской силы.

Тогда что же, задумался Феон, он некогда так старался заполучить? Ее красоту? Да, она трогала его, но вело его другое. То, что у нее был секрет? Ну, все люди были замками, и Феона радовало, когда удавалось подобрать к ним ключ. Он был разочарован, когда понял, что ее секрет – всего лишь глубокая способность любить: Бога, ее город, ее детей… даже его самого, согласись он принять эту любовь. Он не согласился. Любовь отупляет, а не заостряет. Он наблюдал это, как и многое другое.

Когда Феон вышел на Пьяцца де Феррари и его телохранитель расталкивал полуденную толпу, он осознал, в чем заключался этот малый триумф. Услышал его как слабое эхо великого триумфа.

Он не победил Софию. Он победил своего брата. Он победил их любовь – заметил ее, забрал, воспользовался. Его первый триумф в сражении, которое началось еще в колыбели. В утробе, несомненно. Он опередил брата на вдох – и с тех пор не мог его превзойти. Григорий всегда был быстрее, сильнее, почти так же опытен в риторике и намного опытнее с оружием. Однако кто одержал финальную победу? Кто взял в жены девушку, с которой они росли? И где Григорий сейчас? Мертв, скорее всего. Обезображен наверняка; красота, доставшаяся от матери и проявившаяся лишь в одном из близнецов, испорчена. Ум восторжествовал над красотой. Брат над братом.

Феон усмехнулся, удивленный, что эта давняя победа до сих пор приносит ему такое удовольствие. Намного, намного большее, чем плоды сегодняшнего утра…

Они подошли ко входу во дворец дожа. Пьеро пошел объявлять о нем страже у ворот. Сквозь гомон ходатаев, желающих войти, Феон услышал, как Кассин, второй телохранитель, с кем-то спорит. Он обернулся и увидел, как его человек упирается рукой в грудь крупного турка, который широко разводил полы халата, показывая, что он безоружен; его темно-карие глаза искали взгляд Феона.

– Пусти его, – крикнул Феон, и Кассин отступил, позволив турку подойти, но не слишком близко.

– Мир вам, – сказал турок.

– И тебе, и всей твоей семье, друг, – отозвался Феон, легко перейдя на османский, которым владел как родным. – Чего ты желаешь?

– Только одного, высокочтимый. Сообщить вам, что мой хозяин, Хамза-бей, хочет встретиться с вами сегодня вечером.

Феон слышал о Хамзе, восходящем человеке двора нового султана. Он удивился, узнав, что тот в Генуе, но не позволил удивлению проявиться на лице.

– Где и когда?

– В девятом часу вечера, почтеннейший. Мой хозяин снял для этого комнату в таверне «Синий кабан».

– Я знаю ее. Скажи своему хозяину, что я почту за честь встретиться с ним.

Посланник кивнул, поклонился и исчез.

«Турок хочет встретиться со мной в таверне, – подумал Феон. – Тогда, стало быть, епископ, которого я собираюсь подкупить, пригласит меня в бордель».

Мужчина еще раз усмехнулся. После стольких недель переговоров он знал с точностью почти до дуката, какие концессии генуэзцы потребуют за свою помощь. Интересно будет услышать, что готов предложить этот турок.

Глава 3
Риномет

Генуя

Тот же день

Григорий не замечал насмешек, отзывов о его происхождении, сравнений его изуродованного лица с ослиной задницей. В другое время он дал бы не меньше, чем получил, обменялся словесными ударами; восторжествовал, поскольку годы учений снабдили его выпадами, которые вряд ли смогли бы парировать полуграмотные наемники, разлегшиеся во внутреннем дворике таверны «Черный петух». Но их грубые шутки не подразумевали оскорбления; таков был их способ выразить радость по поводу его возвращения. Он сражался рядом с ними в десятке кампаний, и они ценили его воинское искусство, даже когда кривились под ударами его остроумия.

Может, попозже, подумал он. Сесть рядом с Корноухим Марио или с Джованни Однопалым и сравнить недостающие части тела, забыться в товариществе и флягах вина. Но в первую очередь ему требовались деньги, и немало. И для этого ему нужно встретиться с одним человеком.

– Риномет! – послышался рев, едва он вошел в комнату. – Раз к нам явился этот бесклювый ворон, парни, теперь я точно знаю – мы обречены.

– Ваше превосходительство, – поклонился Григорий, учтиво взмахнув шляпой.

– Зоран, в задницу превосходительства. Где ты был? Я отправлял к тебе посланцев несколько месяцев назад. Я уже решил, что нам придется выступать без нашего несчастливого талисмана… Лучше иметь его рядом с собой, чем увидеть, как он целится в тебя из арбалета, а?

Григорий выпрямился. Джованни Джустиниани Лонго почти не изменился за прошедший с их последнего сражения год. Немного седины, чуть тучнее, возможно, но по-прежнему высокий и энергичный воин, за которым Григорий следовал через фальшборты судов и в проломы стен, как всегда, в сине-черных доспехах и с большим медальоном Сан-Пьетро на шее. Как и многие люди, чьей профессией является убийство, знаменитый предводитель наемников был глубоко верующим. И суеверным. Много лет назад, на критской галере, Григорий отбил арбалетный болт, нацеленный точно в горло Командира. С тех пор генуэзец считал Григория своей счастливой звездой.

Поклон Григория распространялся и на Энцо Сицилийца с Амиром Отступником, самых доверенных заместителей Джустиниани. Последний, обойдя стол, заваленный свитками, картами, кинжалами и тетивами, поднес Григорию кубок с вином.

– С возвращением. Да благословит тебя Аллах, – пробормотал Амир.

– А тебя – Христос, – ответил по-арабски Григорий.

Они с Амиром издавна вели религиозные дебаты, подогретые вином, тем более яростные, что ни один из них не заботился о вере, в которой был воспитан. От такой встречи Григорий сразу почувствовал себя дома, в том единственном доме, который знал со времени своего изгнания. Хотя, если деньги будут хороши, и это может измениться.

– Зоран, так где же ты был? – повторил Джустиниани. – Мы уже думали, не поселился ли ты со шлюхой или зарезан в какой-нибудь таверне Рагузы. – Его лоб стянули морщины. – Или хуже того, заключил договор с этими ослами-содомитами, венецианцами…

Григорию подходило приписанное себе имя и город. Отчасти это было правдой, поскольку у него был дом в городе, который некоторые называли Рагузой, а другие – Дубровником, и там он действительно был известен как Зоран. Это вызывало меньше вопросов. Если б они узнали его настоящее имя и место его рождения…

Дом, подумал Григорий. Вот почему он здесь. Вот почему вновь взял свой меч и арбалет и отправился в нелегкое плавание в Геную. Его дом был лачугой. Но оттуда открывался лучший вид в Рагузе, вид на Адриатическое море. Он напоминал вид из дома его детства, когда родители были богаты. Он хотел построить себе такой дом. Но истрийский камень дорог, как и каменщики. Ему требовалась одна последняя кампания за жалованье, но главным образом за трофеи, которые можно добыть. Тогда он повесит арбалет на стену своего нового дома и станет любоваться видом без маски, без присмотра, и некому будет его жалеть.

– Венецианцы? Никогда. Я слишком забочусь о своей репутации – и о своей заднице.

Трое мужчин рассмеялись, и он продолжил:

– Нет, мой господин. Если уж меня собираются трахнуть, пусть это будут люди, которых я люблю. Поэтому я и разыскал вас.

– Люблю? Зоран, клянусь яйцами Папы, – улыбнулся Энцо. – Ты просто услышал, что мы платим двойное жалованье.

– Хорошо.

Он не слышал. Он ничего не слышал, поскольку сошел с судна и отправился в таверну отряда прямо от причалов Генуи; но это была отличная новость.

– Хотя, как вам известно, я согласился бы работать и даром ради удовольствия побыть в вашей почтенной компании. – Григорий переждал хохот и спросил: – Так кого же я буду убивать?

– Турок, – ответили разом все трое.

– Еще лучше. Резать глотки неверных – копить сокровища на Небесах.

Он перекрестился, тщательно следя за тем, чтобы сделать это в католической, а не в православной, в которой был воспитан, традиции: два пальца, а не пятерня, справа налево, а не слева направо. Двое мужчин последовали его примеру, третий – нет, и Григорий посмотрел на него:

– Без обид, Амир.

– Без обид, необрезанный пес.

– И когда же начнется этот хорошо оплачиваемый поход?

– Мы отплываем в течение недели.

Григорий улыбнулся.

– Совсем хорошо. Тогда я схожу заберу свое снаряжение у шлюхи, с которой жил.

Ложь, но именно это они и хотели услышать.

– Я сразу подпишу договор, чтобы вы могли заплатить за мое вино. Увидимся, друзья.

Он повернулся к двери, затем обернулся:

– Не то чтобы это было важно, ваше превосходительство, но где мы будем сражаться на этот раз?

– Да так, в одной заводи, – бросил Джустиниани, разворачивая карту. – Видишь?

Во взгляде Командира, в его голосе было какое-то сдерживаемое возбуждение. Оно заставило Григория, которого действительно не волновало, куда он должен отправиться, кого будет убивать, обернуться, посмотреть вниз… и у него перехватило дыхание. Он пытался стереть из своего разума и памяти все черты этого места, но мыс – вытянутая в воду собачья голова – узнавался с одного взгляда. Он почувствовал себя так, будто пес подошел и выхватил у него изо рта последний кусок еды, поскольку все его надежды рухнули.

– Под этой маской ничего не разберешь, – проговорил Джустиниани. – Но если это правда, мы видим такую же редкость, как девственность монахини. Знаете, мальчики мои, я думаю, мы наконец-то потрясли нашего рагузанца.

Григорий искал колкий ответ – неудачно. Он не мог вздохнуть, какие уж тут слова. Дом, который он уже мысленно построил, рухнул. Остатки денег, ушедшие на дорогу сюда, потрачены впустую.

Тишина растягивалась.

– Это Константинополь, – пришел на помощь Энцо.

– Я знаю, что это.

– И ты знаешь, что магометане хотят захватить его.

– Они пытались последние восемьсот лет, – пробормотал Григорий.

– Но сейчас они действительно собираются это сделать, – бросил Командир и оперся кулаками о стол. – Их новый султан, Мехмед. Мальчишка, в голове ветер пополам с мочой. Но он вообразил себя новым Александром. Новым Цезарем. Говорят, он собирает самую большую армию турок. И уже подступает к городу. Ты слышал, что он построил здесь крепость?

Джустиниани повел пальцем по карте, и взгляд Григория неохотно последовал за ним.

– Видишь? Прямо у воды, напротив их старого форта. Он называет этот новый форт «Горлорезом». Сам понимаешь почему.

Григорий понимал. В юности он часто ездил на этот вытянутый утес, стоящий в Европе и смотрящий на Азию через узкий пролив, который турки называли Богаз, «Горло», а весь остальной мир знал как Босфор. Если турок построил на другой стороне крепость, он контролирует один из самых оживленных морских путей мира. Он может потопить любое судно, которое пытается доставить зерно из Черного моря в город. Он не столько перере́зал горло Константинополя, сколько заткнул его, лишил еды.

Джустиниани говорил, будто думая вслух:

– Венецианский капитан, его звали Рицци, попытался пройти. Не повернул, когда ему приказали. Турки потопили его одним огромным ядром, выловили из воды – а потом засунули кол ему в задницу. – Он скривился. – Хотя, раз уж он был венецианцем, туркам не пришлось сильно стараться.

Троица рассмеялась. Григорий не смеялся. Он глядел на место, где родился, источник его позора, слушал рассказ о нем, а его разум оцепенел, чего никогда не случалось под огнем пушек или выпадами мечей. Одна мысль все же просочилась, и он спросил:

– Зачем… зачем вы собираетесь сражаться за них? Кто вам заплатит? У них нет денег.

– Сам город, сынок, – ответил Джустиниани, выпрямляясь. – Это было решено в последние несколько дней.

Григорий вскинул руку почесать внезапно зазудевший нос, но быстро опустил, вспомнив, что чесать нечего.

– Но почему? Разве у Генуи нет договора с турками?

– О да. И мы его не нарушим. Даже я, член одного из благороднейших семейств города, отправлюсь туда как предводитель кучки генуэзских наемников – и этого отступника-магометанина.

Он сильно ткнул Амира в плечо; сириец ответил на болезненный удар улыбкой.

– Султан не поверит…

– Султан закроет на это глаза, поскольку его это тоже устраивает. Если он возьмет Константинополь, то по-прежнему будет торговать с нами. Если нет – все равно захочет торговать с нами.

Джустиниани вновь ткнул рукой в карту, в точку напротив города.

– И помните, мы сражаемся там и за нашу землю, за Галату. Если падет греческий город, Галата тоже падет. – Он ухмыльнулся. – Нет уж, поразмыслив, мы предпочтем в Константинополе греков, этих жуликов-содомитов. Как ты сказал, у них больше нет денег, нет власти. Зачем нашей торговле сильный соперник, а? Турки слишком крепко торгуются. Они не лучше евреев! – Еще одна ухмылка. – Вдобавок Папа созывает крестовый поход, раз уж эти богохульствующие греки согласились на унию их православной и нашей католической церкви. – Он перекрестился. – Так что мы послужим и Богу, и нашему городу. Прибыль на земле и на небе.

Это было новостью для Григория – и некогда такая весть имела бы для него большое значение: униженная капитуляция древней веры его народа в обмен на неохотную помощь в неизбежной схватке.

Но сейчас это ничего не значило. Ничего общего с этим проклятым городом – с той минуты, когда нож опустился и Константинополь забрал у него все: его любовь, ибо София была для него потеряна; его имя, ибо он больше не был Григорием Ласкарем. И последняя потеря, та, которая отметила его как изгнанника, предателя, дала ему новый титул, под которым он будет известен всю жизнь: Риномет – Безносый.

Он поднял взгляд, будто в тумане видя перед собой лицо Джустиниани. Генуэзец поднял свой кубок.

– Так что скажешь, парень? Выпьешь со мной за византийское золото, Христову славу и мусульманскую кровь на камнях?

Григорий покачал головой.

– Нет. Я не стану сражаться за это… место. В этом месте.

Кубок замер у губ.

– Что? – выдавил Джустиниани, вытаращившись на него.

– Я не стану сражаться там. – Он упредил вопрос: – И не стану говорить почему. – Пожал плечами. – Нет ли у вас другой сделки?

– Сделки! Ты… смеешь… смеешь…

Ярость Командира была мгновенной, всепоглощающей. Григорий не раз видел ее, направленную на врагов или на ошибки собственных людей Джустиниани. Но никогда на себя – до сих пор.

– Ты что, думаешь, я какой-то гребаный… делец? – взревел генуэзец. – Я – принц Генуи! Я командую ее армиями! И я не занимаюсь… сделками!

Он ударил кубком о стол; вино выплеснулось, потекло багряно-красной рекой, заливая собачью голову берега Константинополя.

– И потому ты пойдешь за мной в любую адскую дыру, куда я прикажу идти, убьешь того, кого я прикажу убить, – или вернешься, как безносый пес, в ту нору, откуда выполз.

Григорий принимал насмешки над своим уродством. Но оскорбление – дело другое. И Энцо, и Амир видели, что бывает в таких случаях, и потому придвинулись к своему забывшемуся в ярости начальнику, нащупывая рукояти мечей.

Глаза над маской прищурились. Потом закрылись, и Григорий глубоко вздохнул. Вздох принес передышку… и воспоминания. Неким образом он любил мужчину, стоящего перед ним, и не желал ему зла, даже если б мог причинить его – что маловероятно, когда рядом с генуэзцем стоят двое опытных воинов. И потому Григорий шагнул вперед и поставил свой кубок на стол.

– Удачи вам всем, – негромко сказал он и повернулся к двери.

– Погоди!

Это был голос Амира. Обернувшись, Григорий увидел, как сириец, стоя на цыпочках – Джустиниани был великаном, – что-то шепчет ему на ухо. Глаза генуэзца прищурились в гневе, несколько мгновений его взгляд метался, будто искал, куда выплеснуть ярость. Потом Григорий вдруг увидел, что буря ушла и вернулся свет. В одно мгновение, как всегда.

– Что ж, – усмехнувшись, произнес Джустиниани, – разве это будет ему не по заслугам?

Он обернулся к Григорию.

– Слушай, ты, непокорная собака. У меня есть для тебя дело. Скорее всего в результате тебе перережут глотку, и это будет только правильно, после такой-то наглости. Если откажешься, будешь вечно жить под тенью моего гнева и не будет мне большей радости, чем подвесить тебя за яйца. Это понятно?

Слова были грубыми, тон – немногим мягче, но генуэзца выдавало явное веселье, поблескивающее в его взгляде. Григорий вздохнул чуть легче, потом кивнул:

– Вы знаете, ваше превосходительство, я подчинюсь любому вашему приказу.

Джустиниани кивнул, игнорируя очевидное.

– Тогда, Зоран, подчинись этому. Есть человек, который, по слухам, открыл секрет давно утерянного оружия. Оно дорого греческим сердцам и носит их имя – греческий огонь.

Григорий нахмурился. Греческий огонь не раз спасал Константинополь от врагов. Восемьсот лет назад этот огонь, который распыляли из бронзовых сифонов, уничтожил арабский флот. Но его точная формула была тайной, и немногие, если вообще кто-нибудь, могли ее воспроизвести.

Высоченный генуэзец продолжил: