Текст книги "Армагеддон. 1453"

Глава 7
Встреча

Джон Грант стоял у леера и занимался тем же, что и большинство людей на бору: пытался разогнать молитвой туман, приковавший их к месту на три дня. Дыхание Цирцеи, так его называли. Выдох колдуньи ослеплял суда, заманивая их на скалы.

Джон облизал губы, как всегда желая чего-то покрепче вина, доставшегося ему во время трехнедельного путешествия – на скифе, рыбачьей лодке, а потом на этой каракке – с Корчулы. Спиртное покрепче могло заполнить пустоту, которую он ощущал внутри, когда задумывался, чего от него хотят. Грант был хорошим инженером, работал с камнем, мог возводить и разрушать, а мог прокладывать галереи не хуже крота. Мог он пользоваться и мечом, если придется. Однако его жизнь спасли ради совсем другого знания, которым он, по слухам, обладал.

Злость пришла вместе со страхом. Это знание относилось к древнему орудию войны. Оно не раз спасало Константинополь от мусульманских армий. Но его изобрели греки, оно даже носило их имя. Так почему во имя сморщенных яиц Папы его должен заново открывать шотландец?

Грант вздохнул. Как и пиратам, новому покровителю Гранта требовалось его химическое искусство. Как и при перегонке фруктов или ячменя, для достижения нужного результата требуется смешать компоненты в точной пропорции. И именно пропорция компонентов была утеряна. Формула. Говорили, что ангел прошептал ее на ухо Константину, первому императору города, в честь которого тот получил свое имя.

– Прошепчи ее мне, – пробормотал Грант.

Он прикрыл глаза и сделал то, что делал очень редко и очень мало с тех пор, как покинул дом. Начал молиться. «Господи, милостивый и справедливый, если на то будет воля Твоя, сними накипь с глаз недостойного слуги Твоего. Помоги ему увидеть».

Склонив голову, закрыв глаза, Грант стоял в молчаливой задумчивости. Пока кто-то не подошел к лееру и не заговорил.

– Наконец-то, – произнес Григорий.

Грант открыл глаза. Казалось, будто Цирцея, выдохнувшая туман, теперь вбирает его в себя. Столбы солнечного света били сквозь него в зимне-синее море, а впереди, всего в четверти лиги, возвышался холмистый остров. Судно шло прямо к нему, стремясь к гавани, которая походила на буковый лес зимой: мачты бесчисленных судов торчали голыми деревьями.

Григорий воскликнул:

– Наш Командир даже лучше, чем мы думали. Ибо вот место, куда мы добирались, прямо перед нами.

Грант обернулся к нему:

– Ты так и не сказал мне, где будет встреча.

– Разве? – улыбнулся его спутник и указал вперед. – Там.

– Ладно. И как называется этот остров?

– Хиос.

– Что? Хиос? – воодушевился Грант.

Григорий вновь улыбнулся.

– Тебя радует наша цель?

Грант сглотнул, кивнул:

– Никогда еще на молитву недостойного грешника не отвечали так быстро. Ибо если я займусь тем, что, как вы считаете, я могу сделать, мне понадобится сосновая смола. А самую лучшую, самую устойчивую делают из Pinus halepensis.

Он улыбнулся, увидев, как Григорий мотает головой.

– Тебе она известна как алеппская сосна, – добавил Грант и указал вперед. – А этот остров сплошь покрыт ими.

– Что ж, тогда и я доволен, – ответил Григорий. – Я беспокоился, что мой командир уже отплыл отсюда. Но он еще здесь – вон на самой большой каракке флаг Джованни Джустиниани Лонго. Давай отправимся прямо к нему. Ты получишь свою смолу, а я потребую свое золото. – Он похлопал шотландца по спине. – И пусть новый год принесет тебе такие же ответы на все твои молитвы.

Григорий повернулся к трапу, ведущему в трюм, к их скудным пожиткам. Грант не двинулся с места.

– Новый год?

– Да, человече. Сегодня его первый день. – Григорий улыбнулся шотландцу, которого полюбил за три недели совместного путешествия. – Добро пожаловать в тысяча четыреста пятьдесят третий год.

* * *

Она долго стояла на террасе, завернувшись лишь в тонкое одеяло; предлагала свои лишения в качестве покаяния, смотрела на туман, желала, чтобы он исчез, молилась об этом. При сильном лодосе, дующем в паруса, отсюда до ее города всего три дня пути. Она думала вернуться еще неделю назад, чтобы отпраздновать рождение Христа со своими детьми. Но кто-то другой испек им печенье со сладкими каштанами, зажег праздничные свечи, пел песни, читал особые молитвы перед семейным алтарем. А она все еще была на Хиосе, запертая холодной серостью. В комнате у нее за спиной пылал огонь. Но там Софии было холоднее, чем здесь, на террасе. Ибо в комнате был ее муж, и он не разговаривал с ней уже три дня.

София затаила дыхание, подалась вперед, не желая надеяться. Туман уже играл с ней игры, в нем появлялись формы, демоны и ангелы. Люди. Она видела там Григория, Григория из прошлого, не… такого, каким она старалась не представлять его, такого, каким она видела его только в смутных снах. Такого, каким он был. Смеется, всегда смеется, и она вместе с ним. Над чем они столько смеялись? София не могла толком вспомнить. Над людьми скорее всего, ибо у него был озорной ум и голос, подходящий для имитаций. И она развлекалась тем же, хотя сейчас такое было трудно представить: теперь она смеялась только тайно, с детьми, и старалась не озорничать с ними.

Да! Туман, который на десять дней заколдовал остров, теперь поднимался будто вуаль, стянутая рукой Бога. И за ним виднелось судно, на всех парусах идущее к острову. София посмотрела в небо, которого уже давно не видела, в его свежую синеву, ища намек, что это всего лишь каприз языческого божества, что сейчас Цирцея выдохнет и вновь затопит мир серым. Но туман исчезал, уходил… ушел. Будто его и не было.

София прикрыла глаза от солнца, чувствуя в нем капельку тепла, хотя сегодня был всего лишь первый день нового года. Глубоко вдохнула прозрачный, больше не сырой воздух. Потом повернулась и пошла в комнату.

– Туман рассеялся.

Феон, сидящий над документами, с очками на носу, посмотрел на нее:

– Хм?

– Туман. Он ушел.

– Хорошо. – Муж снял очки, потер переносицу. – Тогда мы наконец-то можем покинуть эту скалу и отправиться домой. Нам нужно отплыть, пока возможно, а то этот проклятый туман снова нас поймает.

– Да. – София подошла к нему. – Генуэзец кого-то ждал, верно? Поэтому и задержался. Ты не знаешь, кто приплыл?

– Откуда мне знать? – резко ответил Феон. – Или ты думаешь, я обзавелся привычкой болтать с… наемниками?

Последнее слово было пропитано ядом. Было время – возможно, когда София смеялась с Григорием, – когда она высказала бы свои ощущения, рожденные в нескольких беседах с этим человеком, ибо Джустиниани любил за обедом женскую компанию. Она сказала бы, что за буйной внешностью Командира кроется любезный и добрый человек; что если он берет золото, то мало кто его не берет, и он не из тех людей, которые сражаются только за золото. И правду сказать, говорили, он тратит едва ли не все содержимое своих сундуков на снаряжение своих людей – «ягняток», как он их называл – на лучшие доспехи… и больший вред врагам Христа. Выросшая в семье политиков, замужем за одним из них, София была воспитана распознавать обман. И не услышала его, когда генуэзец заявил со слезами на глазах, что отдаст свою жизнь за дело Константинополя, которое было делом всего христианского мира.

Некогда она сказала бы все это. Но не сейчас.

Феон одевался. Натянув сапоги, он накинул тяжелый плащ и пошел к двери.

– Я пойду присмотрю, чтобы кто-нибудь отнес наши вещи на судно до того, как тут начнется безумие. Как и все итальянцы, они будут неделями сидеть на заднице, а потом вдруг решат двигаться и рванут, как бараны в открытые ворота. – Оглядел комнату. – Проверь, чтобы все было готово, – распорядился он и вышел.

София последовала за ним к двери, которую Феон оставил открытой, коснулась ее рукой. Потом, вместо того чтобы закрыть дверь, снова вышла на террасу. Судно, которое она видела, уже бросило якорь и спустило на воду маленький скиф. У леера стояли люди, собираясь спуститься в лодку по веревочному трапу. София вновь прикрыла глаза от зимнего солнца и подумала, не прибыл ли тот человек, которого до последней минуты ждал Командир.

* * *

– Зоран, я обещал тебе золото. Но не говорил, где именно заплачу его тебе.

Григорий перевел дыхание.

– Командир, мы пришли к соглашению…

– Разве? – Джустиниани развернулся к двум мужчинам, своим неизменным спутникам. – Амир, ты помнишь какое-нибудь соглашение? А ты, Энцо?

Араб пожал плечами. Сицилиец заговорил:

– Так всегда бывает с жалованьем наемников. Платишь, когда можешь. Когда это возможно.

– Мне предлагали не жалованье, но…

– Именно, – проигнорировал его Джустиниани. – И сейчас это невозможно. Я потратил все золото, которое имел.

Григорий старался сдержать гнев.

– На что?

– На что? – вытаращился на него итальянец. – Зоран, ты сам знаешь на что. Ты бывал в кампаниях и должен знать. На лишний порох, лишние доспехи, на шлюх и вино. – Он впился взглядом в Григория. – И на лишние две недели, которые нам пришлось просидеть здесь из-за тебя.

– У меня были… сложности.

– О, мы уже слышали.

Когда Григорий уставился на него, Амир улыбнулся:

– Быстрый галиот привез документы из Генуи. Они заходили на Корчулу за водой и обнаружили, что остров просто кипит. Кто-то убил одного из их самых любимых горожан. – Ухмылка стала шире. – Ты убил Станко.

– Станко? – расхохотался Джустиниани. – Один из самых отъявленных мерзавцев, когда-либо плававших по морю. У него есть шестеро братьев, таких же уродливых и злобных. Они будут искать тебя, а потом с радостью разрежут на множество кусочков. Ты носишь маску, но, как ни странно, именно по ней тебя легко отличить.

– Они не узнают меня.

– Они уже знают тебя, брат, – сказал Энцо, помотав головой. – Твое имя – Зоран из Рагузы – провозгласили как имя убийцы.

– Как…

Потом Григорий понял и молча выругался. Та морская крыса, хозяин скифа, которого он выбросил за борт. Моряк знал Григория, немного. Мерзавец не утонул, а выжил и сдал его.

– Ну, – пожал он плечами, – золото хорошо укрывает от чужих глаз. Я рискну.

– Христос страдающий! – воскликнул Джустиниани, воздев свои ручищи к потолку. – Я же сказал тебе, у меня не осталось золота заплатить тебе. Но я получу его… в Константинополе, куда мы отплывем с ближайшим приливом. Мы были готовы отплыть две недели назад.

Он опустил руки и, обойдя вокруг стола, положил их Григорию на плечи.

– Парень, ты знаешь, что рассказывают о Константинополе. Даже таблички на улицах там делают из чеканного золота. И потому, я думаю… ты отправишься туда с нами.

Григорий дернулся.

– Я не поеду.

Хватка генуэзца стала жестче.

– Плыви с нами, помоги отвезти туда германца и получи свою награду.

Он улыбнулся, опустил голову, чтобы смотреть прямо в глаза Григорию:

– Я не пытаюсь завербовать тебя. Тебе не придется подписывать договор, я буду поить и кормить тебя не из отрядной казны, а от доброты моего сердца. Хорошо, если рядом со мной будет мой счастливый талисман, ибо я отправляюсь навстречу своему последнему, величайшему вызову – по крайней мере на время.

Его глаза стали влажными.

– Так что скажешь, парень? Неужели мы настолько плохая компания?

Какая-то часть Григория все еще кипела – от разочарования, от осознания собственной глупости. От жестокого желания сдержать клятву и никогда больше не видеть город, который отнял у него все. Но он уже давно был воином и узнавал битву, которую нельзя выиграть. Ему придется выбрать другую местность. Кроме того, при всех ссорах и размолвках эти наемники были для него ближе всего к семье, а Джустиниани – к отцу.

– Я… поеду с вами.

Все трое встретили эти слова радостными возгласами. Джустиниани обнял Григория за плечи и прижал к своей огромной груди. Энцо достал вино, и четверо мужчин, провозгласив: «Проклятие турку!», выпили.

* * *

Два кувшина вина спустя Амир наклонился и вновь наполнил их кубки.

– Что за человек этот германец? – спросил он.

– В первые три дня из него вышло столько спиртного, что хватило бы на три отряда швейцарцев, – ответил Григорий. – Потом он дрожал, потел, но пил вино, только если не было воды, и то умеренно.

Его слушатели дружно вздрогнули.

– И он много говорил.

– О чем? – поинтересовался Энцо.

– О доме. О своем изгнании. О странствиях и службе при разных дворах. Он еще и солдат, но, похоже, главные его умения связаны не с оружием, а с механикой войны, особенно осад. С минами и контрминами.

– И с греческим огнем, Зоран? – Командир поставил кубок на стол и потянулся. – Это правда, что он знает утерянный секрет?

– Вам придется спросить его. По его словам, он знает, из чего делается греческий огонь, но не уверен в правильных пропорциях. – Григорий поставил свой кубок. – Кстати, Командир, я вспомнил. Вы не сможете отплыть с ближайшим приливом.

– Почему это? – вскинулся Джустиниани. – Мы уже задержались на…

– Я знаю. Но этот… германец сказал мне, что ему нужна сосновая смола, и в приличном количестве. Похоже, на этом острове как раз много подходящих деревьев. Так что ему нужно будет собрать смолу.

– Ага. Значит, наша задержка оказалась небесплодной.

Генуэзец махнул рукой, и Амир встал, чтобы откопать на столе какой-то документ.

– На этом острове мало стоящих вещей, но мы собрали все ценное – несколько девиц для компании, приличного местного сладкого вина и… – Он прищурился на список, который протянул ему Амир. – И двенадцать бочонков алеппской смолы. Этого хватит?

– Вам придется спросить его. Послать за ним?

Джустиниани покачал головой.

– Для разговоров будет много времени, когда мы окажемся на борту. А до вечернего прилива еще нужно много сделать. – Он улыбнулся, взгляд его затуманился. – Одна вдовушка с острова, восхитительное создание… – Командир подобрал шляпу и меч и направился к двери. – Ты поплывешь с нами, Зоран. Будет тесновато, нам нужно отвезти домой нескольких послов города. Но ты к такому привык.

Послов? На мгновение Григорий застыл, подумав, не знает ли он их. Потом вспомнил, что он будет укрыт дважды, именем и тканью на лице. И трижды – компанией старых друзей-наемников.

Когда мужчины вышли на улицу, Григорий, как и остальные, прищурился от зимнего солнца, свет которого казался в два раза резче после дней, проведенных в тумане. Он бессознательно отметил положение солнца на небе и взглянул на север, чуть к востоку. Если удача и ветер будут благоприятствовать, там, в трех днях пути, лежит их цель.

Григорий прошептал слово. «Константинополь». Его встревожило, что сейчас это место вызывает в нем не только всепоглощающую ненависть, как прежде, и решил как следует утопить это новое чувство в вине.

Глава 8
Яйя

Мукур, Центральная Анатолия, Турция

Январь 1453 года

Утих последний вздох, и начался плач.

Это его дочь, Абаль, испустила дух. Ее назвали именем дикой розы, которая по весне оплетала южную стену их дома. Сейчас, глубокой зимой, она иссохла, как прошлогодние побеги.

Это его жена, Фарат, зарыдала. Ее назвали именем сладкой воды, первых потоков растаявшего льда, которые затопляли высохшие канавы, наполняя сердца надеждой, а со временем поля – золотистой пшеницей. Но с тех пор прошло немало месяцев, и вода, что капала из ее глаз, была горькой.

Ахмед стоял в дверях, не помня, как оказался там. Он толкнул дверь наружу, остановился на пороге, обернулся. Его жена упала на тело дочери, пронзительными рыданиями отвергая то, чего они со страхом ждали уже несколько недель. Братья умершей девочки, Мустак и Мунир, смотрели на мать, друг на друга, беспомощные, не в силах плакать. Ахмед знал: ему следует пойти к ним, утешить, плакать, скорбеть. Но у него тоже не было ни слез, ни слов; он никогда не видел особого толку ни в том ни в другом. И потому нагнулся под притолокой и вышел наружу, на слабое зимнее солнце.

Силуэты на свету. Он поднял руку и увидел селян, родню. Они спрашивали его, словами и взглядами, но Ахмед был не в силах ответить, не в силах двинуться – просто стоял там, и женщинам пришлось протискиваться мимо, ибо он был велик, выше дверного проема, и почти такой же широкий. Мужчины остались на улице, встали полукругом. Там было место и для него.

Ахмед протолкался наружу, стряхивая руки, которые пытались задержать его.

Было тепло, необычно тепло. Такое случалось, один январь в десять лет. Ветер сменился и дул теперь с юга, из пустынь, а не с севера, с холодных снежных вершин. И пока ветер дул, он пожирал снег и начинал согревать промерзшую землю.

«Единственное благословление в проклятии моей жизни», – подумал Ахмед. Он знал, что должен делать. Предыдущая зима была суровой и затяжной, весна – слишком сырой. Они поздно сеяли, и урожай был скудным. Все голодали – немного, но этого оказалось достаточно. Достаточно для Абаль, его дикой розы, цветка его взгляда, света во тьме. Она ослабела и не смогла сопротивляться болезни, когда та пришла. У него не было излишков и нечего было продать или обменять в Карсери на еду или лекарство, которые могли спасти дочь.

Когда Ахмед дошел до угла дома, одинокий плач внутри стал хором. Сейчас мужчина думал только об одном: никогда больше его близкие не будут умирать от того, что он слишком беден и не может их прокормить.

Из загона на него уставились два вола, пережевывающих мякину. Как и сам Ахмед, они были тоще, чем следовало. Но волы все равно могут справиться с работой, и лучше сейчас, чем в обычное время, после лишних трех месяцев голода.

Ахмед открыл ворота, прошел мимо животных, уперся плечом в стену и снял с нее плуг. Тот был тяжелым, сделанным из развилки бука, где от ствола дерева отходили две толстые ветви. Ахмед почти не чувствовал его тяжести, как и тяжести однорядной бороны и ремней, подхваченных с пола. Он не смотрел на ремни. Первое шитье Абаль, синий бисер по всей длине кожи, оберег от дурного глаза.

Он щелкнул языком. Даже если волы считали, что для таких звуков еще рано, они послушались и вышли во двор.

Некоторые мужчины пошли за ним. Кто-то крикнул: «Ахмед, что ты делаешь? Ахмед, тебя взял джинн?» Он не обращал на них внимания. Если он собирается сделать, что должен, тогда это нужно сделать в первую очередь. Когда он уйдет, никто не будет знать, вернется ли он. Но если он сейчас подготовит землю, его вдова и дети смогут хотя бы засеять поле в сезон.

«Иншалла». Все в руках Бога, как всегда. Но Его воля может проявляться в усилиях человека.

Ахмед направлял волов свистом, перемежая его ударами прихваченного хлыста. Вес, который он тащил, заставлял брести неторопливо, как они. Человек и животные медленно выбрались из чаши деревни на холмы, лежащие за ней.

У него был кусок земли, который он никогда не вспахивал, только трава и пасущиеся на ней козы. Если какая-то земля и может дать его семье достойный урожай, то только эта. Добравшись наконец до места, Ахмед снял свою ношу и пустил волов пастись на опавших листьях в тополиной рощице, а сам стал ходить прямыми линиями, наклоняясь за мелкими камушками – подобрать и отбросить в сторону, и нагибаясь к большим – поднять и отнести на край поля.

Он не думал. Не чувствовал. Не помнил.

«Йа даим, йа даим», – монотонно пел он, как делал во время сева или жатвы. Распев, чтобы продолжать работу, хранить жизнь, как она есть, удерживать в ней человека. Он не помог раньше, но помог сейчас, когда пришла боль, помог преодолевать ее, весь день, до темноты, останавливаясь только для молитвы, а после сломать ледяную корку на маленьком пруду и сосать осколки.

Землю уже выбелил свет звезд и луны, когда Ахмед заметил рядом с волами два силуэта. Двое его сыновей. Мунир, старший, ему семь. Мустак, почти такой же высокий в свои пять. Один держал бурдюк молока, немного сыра в тряпице и круг подсушенного хлеба, второй – овчинный тулуп Ахмеда и мешок мякины.

Он забрал все, напился, поел. Потом заговорил старший сын:

– Возвращайся. Ты ей нужен.

Ахмед не ответил. Только покачал головой и вернулся на поле.

За следующие два дня он очистил землю от камней, больших и маленьких, сложил их в пирамиды по периметру поля. Ночью спал под тополями, между двумя волами, без сновидений. На третий день его сыновья вернулись с новыми припасами, которых хватило и для них, – и еще два дня они следили, как отец ведет плуг по земле, пусть и оттаявшей слегка под южным ветром, но все равно твердой. Однако лемех, который Ахмед обжигал, пока тот был еще зеленым, сломался лишь на пятый день, когда вспахано было уже три четверти поля. Неплохо в хороший год, который придет, иншалла.

Ахмед выпряг плуг и приспособил к волам борону – бревно такой ширины, что мальчишки могли встать сверху, добавив свой вес к бороне, которая разбивала вывороченные плугом комья земли. Еще один день, и все закончено. Если теплый ветер утихнет и земля вновь промерзнет, боронить нужно будет еще раз. Но самая тяжелая часть работы уже сделана, а у жены есть братья, они дайи мальчишек, и потому у них есть особые обязательства. Если Ахмед не вернется…

Он оставил сломанный плуг на краю поля, прислонил борону к тополю, взял упряжь и свистнул волам идти домой. Мальчишки побежали вперед, и когда Ахмед дошел до деревни, многие высыпали на дорогу, посмотреть на безумца и, возможно, увидеть джинна, который овладел им.

Не глядя ни на кого, Ахмед направился прямо к дому. Еще издалека он увидел свою жену, стоящую в дверях. Подойдя ближе, отпустил животных; мальчики подбежали забрать упряжь и отвести волов в стойло. Он был в десяти шагах, когда Фарат заговорила.

– Мы похоронили ее, – сказала она, лицо сморщилось. – Мы не могли ждать.

По-прежнему безмолвно он прошел мимо жены в дом. Она закрыла дверь.

– Ахмед, что ты сделал? Ты сошел с ума? Пахать в январе? Может, ты собрался заодно сеять и погубишь нас всех следующей зимой?

Ахмед прошел в глубь комнаты. Он устал, однако не мог отдыхать. Подошел к сундуку, вытащил мешок с семенами и, впервые за несколько дней, заговорил грубым, отвыкшим голосом:

– Ты знаешь, когда сеять. Мунир помогал в прошлом году, и Мустак поможет в этом, но приведи своих братьев присмотреть за ними.

Он положил мешок обратно и снял со стены свой топор.

– И где же будешь ты, когда придет время сеять?

Жена пыталась говорить со злостью. Но в голосе слышался только страх. Ахмед подошел к ней, встал рядом.

– Я буду там, куда меня направит Аллах. Позабочусь, чтобы мы больше никогда не потеряли ребенка от голода, – ответил он.

Фарат широко раскрыла глаза, слезы потекли по ее лицу.

– Как? Как? – заголосила она.

Ахмед протянул руку, поймал пальцем ее капнувшую слезу. Поднял руку к губам, попробовал на вкус. Слеза была сладкой, и он вспомнил, как хорошо названа его жена, названа именем сладчайшей весенней воды.

Он наклонился и поцеловал ее – лоб, обе щеки, губы. Прошел мимо нее к двери, потом на улицу, между рядами пялящихся сельчан. На краю деревни его нагнали сыновья, вложили в его руки еще одну тряпицу с сыром, еще один полукруг хлеба. Ахмед понимал, что ему следует поговорить с ними, дать наставления, но он не мог. И потому просто обнял их, повернулся и ушел.

Он шел полночи, поспал в канале, шел еще день. Ранним вечером добрался до города Карсери. Ахмед уже бывал там в хорошие годы, продавал излишки и немного знал город. Но таверну, которую он искал, было и так несложно найти. Ее отмечал алем, строки из Корана, вырезанные на стальном острие копья, стоящего рядом, и шум голосов множества людей внутри.

Ахмед прошел через зал к знакомому мужчине. Люди расступались, чтобы дать ему дорогу, ибо он был крупнее любого мужчины в таверне.

– Ага, ты все же пришел! – Рашид встал из-за стола и прохромал вокруг, чтобы посмотреть. – Что заставило тебя передумать?

Ахмед опустил взгляд. «Нужно ли объяснять?»

– Когда ты проходил через нашу деревню, ты говорил о золоте.

– Золото, да, много золота.

Широкая улыбка Рашида поблескивала в свете тростниковых факелов.

– Улицы Красного Яблока вымощены золотом, стены их святотатственных храмов выложены драгоценными камнями. Наш султан, бальзам света, мир ему, обещал нам три дня грабежа, когда город падет. Три… Этот город так богат, что бедняк в один день станет богачом. И тогда у него останется еще два дня на прочие… радости, а?

Он рассмеялся, ткнул Ахмеда в живот. Великан нахмурился.

– Прочие радости?

– Рабы! Мы сделаем рабами каждого жителя города. На продажу. Или для себя. – Рашид подмигнул и обернулся к другим слушателям. – Хорошая рабыня требует укрощения, верно?

Мужчины засмеялись. Ахмед не понимал, о чем говорит Рашид. Потом он понял. Он знал, что, если умрет за святое дело, Аллах наградит его сотней девственниц в раю на целую вечность. Но ни разу не слышал, чтобы такую награду получали по эту сторону смерти.

Ахмед пожал плечами. Рашид внимательно смотрел на него.

– Ты огромен, друг мой. Думаю, Аллах будет доволен, что я завербовал тебя. – Он ухмыльнулся и поднял со стола бутыль. – Давай, выпей бозы. И не смотри так потрясенно, здоровяк. Для воинов есть особые правила. Ешь и пей сколько влезет. Наш пастырь султан, восхвалим его, заботится о своих яйях. А потом спи, ибо мы выступим на рассвете.

Ахмед не обратил внимания на бутыль. Он повернулся, потом обернулся:

– Это место, куда мы идем?

– Красное Яблоко?

– Я слышал, у него есть другое название.

– Их много. Обычно его называли Византией. Восхваляли как Рим Востока. Мы, правоверные, всегда считали его лакомым фруктом, готовым упасть в наши руки. Но сами греки, да и прочий мир, знают его под другим именем – Константинополь.

«Константинополь». Ахмед выговорил странное слово, трудное для его языка. Потом кивнул, отвернулся и пошел искать угол, чтобы поспать.

Ему было не важно, как оно звучит, где находится, кто им сейчас владеет. Важно только то, что он отправится туда. Умереть за святое дело, если того пожелает Аллах. Или выжить, забрать золото, которым выстланы улицы, а потом вернуться и построить беседку из диких роз над могилой дочери.