Текст книги "Фокус-покус"

35

Мюриэль Пэк больше не работала в баре. Она была постоянным профессором Английского в Таркингтоне – пригодилось ее образование, полученное в Суортморе. Во время внезапной атаки она спала, совершенно одна в учительском корпусе – оплетенном плющом коттедже в начале Клинтон-стрит. Она, как и я, отослала своих 2 детей в дорогие интернаты.

Я ее как-то спросил, не собирается ли она второй раз выйти замуж. А она сказала:

– Ты что, не заметил? Я вышла за тебя.

Она не получила бы работу в Таркингтоне, если бы Попечители не выставили оттуда меня. Преподаватель Английского, по имени Дуайт Кейси, так ненавидел своего начальника, что попросился на мое освободившееся место, только бы быть от него подальше. Таким образом освободилось место и для Мюриэль.

Если бы они меня не выставили, она бы, вернее всего, не переезжала из этой долины и была бы жива по сей день.

Если бы они меня не выставили, я бы, вернее всего, лежал там, где покоится она, возле конюшни, куда достигает тень Мушкет-горы на закате.

Дуайт Кейси, я думаю, жив. Вскоре после того, как он заменил меня, жена его раздобыла кучу денег. Он уволился в конце учебного года и переехал на юг Франции.

Его жена была важной шишкой в Мафии. Она могла бы преподавать, но не хотела. У нее была степень Магистра Политических Наук из Ратгерского Университета. А у него – всего-навсего диплом Управляющего Отелем, из Корнелла.

Битва при Сципионе продолжалась 5 дней. Это на 2 дня дольше, чем битва при Геттисберге, когда солдат армии конфедератов подстрелил Элиаса Таркингтона, приняв его за Авраама Линкольна.

В ночь массового побега из тюрьмы я был всего лишь беспомощным зрителем, как Роберт И. Ли при Геттисберге или Наполеон Бонапарте при Ватерлоо.

Кто-то в Сципионе все же выстрелил – 1 раз. Я никогда не узнаю, кто это был. Может, человек маялся бессонницей, а ружье оказалось под рукой. Кто бы он ни был, его, должно быть, очень быстро прикончили, а то он обязательно бы хвастался напропалую, что встретил врага во всеоружии.

Те, кто шел в атаку по льду, были хорошими солдатами. Некоторые побывали во Вьетнаме, а значит, изучили курс Военных Наук на полном государственном содержании. У других был богатый жизненный опыт – они зачастую с раннего детства привыкли стрелять сами и попадать под обстрел, поэтому 1ственный выстрел их не встревожил. Они берегли боеприпасы и готовились стрелять только по видимой цели.

Когда эти вышколенные вояки выбрались на берег, они открыли стрельбу. Но они берегли заряды. Раздавалось «бах!», а потом на несколько минут наступала тишина, до тех пор, пока не появлялась новая цель – может быть, непроспавшийся житель выползал на крыльцо или выглядывал из окна, – и тогда раздавалось «бах!» или 2 или 3 «бах!» подряд, и снова становилось тихо. Беглые рецидивисты, или, как они сами вскоре себя назвали, Борцы за Свободу, считали, и не без оснований, что во многих, если не во всех домах хранилось огнестрельное оружие, владельцы которого только и мечтают пустить его в ход, стреляя на поражение, – такая уж обстановка тогда сложилась. У Борцов за Свободу просто не было выбора. Я бы и сам поступил точно так же на их месте.

«Бах!» И еще одна человеческая фигурка дернется и свалится навзничь, как профессиональный актер на ТВ.

Самая оживленная перестрелка, как я определил на расстоянии, завязалась на стоянке кафе «Черный Кот», где проститутки парковали свои фургончики. Мужчины, посещавшие фургончики в столь поздний час, прихватывали с собой, на всякий случай, револьверы. Лучше перестараться, чем недостараться.

А потом по доносившимся до меня отдельным выстрелам я понял, что Борцы за Свободу начали подниматься на высоту, где стоит наш колледж. Он всегда был залит светом по ночам, чтобы отпугнуть всех, кто хотел устроить какую-нибудь пакость. Таркингтон, раскинувшийся на том берегу озера, казался мне в ту ночь похожим на сверкающий Изумрудный Город, или на Град Божий, или на Камелот[20]20
  Дворец Короля Артура, где, по легенде, за Круглым Столом восседали Артур и его рыцари.


[Закрыть].

Сами понимаете, что я в ту ночь уже не спал. Я без конца прислушивался – не донесется ли до меня вой сирен, треск вертолетных винтов, рокот бронетранспортеров, возвещающий о том, что силы закона и порядка вскоре подавят вспышку насилия еще более жестоким насилием. На рассвете в долине стояла привычная тишина, а красный огонек на водонапорной башне, венчавшей Мушкет-гору, все так же как ни в чем не бывало подмигивал: раз-два, раз-два…

Я пошел в соседний дом, к Начальнику. Я разбудил его 3 слуг. Когда Начальник помчался вверх по склону холма на своем «изуцу», они опять легли спать. Они были старые, совсем старые люди, и их приговорили к пожизненному заключению в тюрьме без надежды на помилование, еще в те времена, когда я бегал мальчишкой в Мидленд-Сити. Я, наверно, еще не умел читать и писать, когда они погубили несколько жизней, или их в этом обвинили, а потом, в наказание, обрекли на жизнь, которая не стоила того, чтобы за нее цепляться.

Чтоб неповадно было.

Но их по крайней мере не посадили на великое изобретение дантиста – на электрический стул.

«Пока есть жизнь – есть и надежда». Так утверждает Джон Гэй в Библии Атеиста. Какой неистребимый оптимизм!

Этих 3 убогих старичков за много десятков лет никто не навестил, даже по телефону не позвонил. От такой жизни они как-то не соображали, что им самим хотелось бы сделать, и были рады и счастливы, когда ими кто-то помыкал. Желания других людей были для них вроде пересадки мозгов. Они прямо на глазах оживали, приободрялись.

Я первым делом заставил их выпить побольше черного кофе. А так как я беспокоился за Начальника, они тоже мне подыгрывали, волновались. Без меня они о нем бы и не вспомнили. Я им не сказал, что заключенные сбежали из тюрьмы и Сципион захвачен преступниками. Для них это были бы пустые слова, как очередной треп по телевидению. Им было положено оставаться там, куда их поместили, независимо от того, что творилось в реальном мире.

Эти 3 были, как это называется у психологов, «ориентированы на других».

Я отвел их в свой дом и приказал поддерживать огонь в камине и кормить Маргарет и Милдред, когда те проголодаются. Консервов у нас было вдоволь. О скоропортящихся продуктах в холодильнике беспокоиться не приходилось: в кухне уже стояла жуткая холодина. Кухонная плита, однако, работала на баллонах со сжатым пропаном, и у нас был месячный запас этого чуда научной фантастики.

Вообразите: сжатая энергетика!

Маргарет и Милдред, слава богу, относились к тюремным зомби с полным безразличием, как и ко мне. Не то чтобы хорошо, но в общем и не плохо. Так что все опять пришло в норму. Я гарантировал им систему жизнеобеспечения на тот случай, если я буду отсутствовать несколько дней или буду ранен или убит.

Я не боялся, что меня ранят или убьют – разве что по ошибке. Обе воюющие стороны в Сципионе будут считать меня мирным и безобидным существом: Белые – благодаря моей условно-опознавательной окраске, а Черные – потому, что они меня знали и любили.

Фигуры были расставлены. Они были Белые и Черные.

А все Желтые разбежались.

Я надеялся, что мне удастся улизнуть из дому, пока Маргарет и Милдред крепко спят. Но когда я проходил мимо своей лодки, спускаясь к озеру, одно окно наверху распахнулось. Я увидел свою бедную старую жену, помешанную, похожую на огородное пугало. Я думаю, она почуяла, что творится нечто необычайное и важное. Иначе она не впустила бы в свою комнату холод и дневной свет. Мало того: ее голос, который много лет терзал уши, как хриплая рыночная брань, вдруг стал нежным, ласковым, точь-в-точь как во время нашего медового месяца. И она окликнула меня по имени. Этого она уже давно, давно не делала. Я был сбит с толку.

– Джин… – сказала она. Мне пришлось остановиться.

– Что, Маргарет? – сказал я.

– Куда ты, Джин? – сказала она.

– Да так, прогуляться, подышать свежим воздухом, Маргарет, – сказал я.

– Идешь на свидание к женщине, да? – сказала она.

– Нет, Маргарет. Честное слово! – сказал я.

– Ничего, ничего, я понимаю, – сказала она.

У меня просто сердце зашлось! Меня сразила острая жалость, и этот дивный голос, который я почти позабыл, и юная Маргарет в обличье старой ведьмы! И я крикнул ей, от всего сердца:

– О, Маргарет, я тебя люблю, я тебя люблю!

Это были последние слова, которые она от меня услышала в этой жизни, потому что мне не суждено было возвратиться.

Она не ответила. Она закрыла окно и спустила глухую черную штору.

Больше я ее не видел.

После того как тот берег озера был освобожден 82й воздушно-десантной дивизией, ее вместе с матерью посадили в стальную коробку в кузове одного из тюремных грузовиков и отвезли в приют для умалишенных в Батавии. Им там будет хорошо, пока они вместе. А может, им будет хорошо и друг без друга. Этого нам не узнать, пока кто-нибудь или что-нибудь не поставит специальный эксперимент.

С того утра я не бывал на той стороне озера и, вполне возможно, больше туда не попаду, хотя до того берега рукой подать. Так что мне вряд ли удастся узнать, куда девался мой старый солдатский сундучок, гроб, в котором лежит солдат, каким я когда-то был, и мой драгоценный, редчайший экземпляр журнала «Черный поясок».

Я перешел через озеро – чтобы никогда не возвращаться, как выяснилось, – чтобы сообщить беглым преступникам нечто важное, ради спасения жизни людей и их имущества. Я знал, что студенты разъехались на каникулы. Остались только те, кто не имел никакого социального положения, кто был пустым местом – а к этой категории я, конечно, относил весь преподавательский состав, представителей Обслуживающего Персонала.

Я знал, что подобная смесь представителей низших классов очень опасна. Во Вьетнаме, и позже, во время театрализованных налетов на Триполи и Панама-Сити и прочее, наши доблестные летчики запросто отправляли в Царство Небесное толпы мирных, незначительных жителей, не интересуясь, на чьей они стороне.

Мне казалось, что если правительство решит бомбить Сципион, то было бы целесообразно разбомбить заодно и тюрьму. Полный порядок, и дело с концом.

Какие будут приказания?

Много ли Американцев знали или интересовались тем, где находится Долина Мохига, или Лаос, или Камбоджа, или Триполи, и как там живется? Благодаря нашей великолепной системе народного образования и телевидению половина Американцев не сумеет даже показать свою родную страну на карте мира.

А три четверти нашего населения не смогут завинтить крышечку на бутылке виски, не сорвав резьбы.

Как я и ожидал, завоеватели Сципиона обращались со мной как со старым мудрым шутом. Преступники звали Меня «Проповедником» или «Профессором», как привыкли звать на том берегу.

Я увидел, что многие надели на рукава повязки из ленты, так что получилось нечто вроде формы. Когда мне попался один из них без перевязи на рукаве, я его спросил, в шутку:

– А где твоя форма, солдат?

– Проповедник, – сказал он, – я в своей форме родился.

Он имел в виду цвет кожи.

Элтон Дарвин обосновался наверху, в кабинете Текса Джонсона в Самоза-Холле, в качестве Президента новой державы. Он пил без просыпу. Я вовсе не хочу сказать, что кто-либо из беглых преступников вел себя разумно или подавал надежду на исправление. Им было без разницы, жить или умереть. Элтон Дарвин мне обрадовался. Ничего удивительного, он радовался всему и всем.

Тем не менее я был обязан предупредить его, что придется приготовиться к бомбежке, если он и все прочие немедленно не отступят из города. Я сказал, что единственная надежда остаться в живых – вернуться в тюрьму и вывесить побольше белых флагов. Если они сделают это без проволочек, то можно будет сделать вид, что они не имеют никакого отношения к избиению жителей Сципиона. Количество людей, убитых преступниками в Сципионе, кстати сказать, было на 5 меньше, чем количество людей, которых я лично и без посторонней помощи убил на Вьетнамской войне.

Так что Битва при Сципионе была просто-напросто «бурей в стакане воды» – это одна из пословиц, приведенных в Библии Атеиста.

Я сказал Элтону Дарвину, что, если он со своими ребятами не хочет попасть под бомбежку или вернуться в тюрьму, пусть заберут всю еду, которая им попадется, и слиняют поодиночке на север или на запад. Я сказал ему и то, что он уже знал: к востоку и к югу от нас тянется дремучий Лесной Заповедник, в котором свет не доходит до земли и нет никакой живности, так что они помрут с голоду, прежде чем выберутся оттуда. Я сказал ему еще кое-что, что он знал и без меня, – на западе и на севере скоро появятся толпы белых, которые примутся с превеликой радостью охотиться на него с товарищами, как охотились на оленей.

Вторую мысль мне внушили, собственно говоря, сами заключенные. Они все были твердо уверены, что Белые люди, настоявшие на своем праве держать в домах огнестрельное оружие армейского образца, согласно Конституции, ждут не дождутся великого дня, когда они смогут палить в других Американцев, у которых нет имущества, как у них самих, и кто не походит на их друзей и родичей, на своеобразном открытом полигоне – во Вьетнаме мы называли это «Зоной Свободного Огня». Ты мог стрелять по любому движущемуся объекту во имя блага более многолюдного сообщества, которое всегда находилось бог знает где, как Рай.

Элтон Дарвин выслушал меня внимательно. Потом он сказал, что я верно говорю и тюрьму, наверно, разбомбят. Но он гарантировал мне, что Сципион не станут ни бомбить, ни брать штурмом и что Правительство будет держаться на расстоянии и удовлетворит все требования, которые он собирается выдвинуть.

– Почему ты так думаешь? – сказал я.

– Мы захватили знаменитость с ТВ, – сказал он. – Они не рискнут причинить ему вред. Слишком много народу увидит.

– Кто это? – сказал я.

И он ответил:

– Джейсон Уайлдер.

Я тогда впервые услышал, что они захватили в заложники не только Джейсона Уайлдера, но и всех Членов Попечительского Совета Таркингтона. Теперь я понял, что Элтон Дарвин знал про то, что Уайлдер знаменитость, только потому, что в тюрьме за озером то и дело гоняли старые видеозаписи его передач. На свободе бедняки, все равно, белые или цветные, никогда не смотрели его программы дольше нескольких минут, потому что он неизменно внушал зрителям одну мысль: из-за этих бедняков у нас такая кошмарная жизнь.

36

– Звездные Войны, – сказал Элтон Дарвин.

Он хотел напомнить мне мечту Роналда Рейгана: чтобы ученые построили над нашей страной невидимый купол, оснащенный электроникой и лазерами и прочими штуками, и чтобы этот купол не мог пробить ни один вражеский самолет, ни одна ракета. Дарвин был уверен, что высокое общественное положение заложников – это такой невидимый купол над Сципионом.

Я думаю, он не ошибался, хотя у меня не было возможности выяснить, насколько серьезно Правительство собиралось стереть Сципион с лица земли. Несколько лет назад я мог бы воспользоваться Актом о свободном доступе к информации. Но Верховный суд закрыл этот глазок.

Дарвин и его товарищи знали, что жизнь заложников представляет большую ценность для Правительства. Почему, он не знал, да и я не уверен, что знаю. Мне кажется, что людей, обладающих властью и деньгами, стало так мало, что они чувствуют себя одной семьей. Для беглых преступников, которые ничего о них не знали, они могли вполне быть ящерами-панголинами или другими неведомыми зверями, которых они в жизни не видали.

Дарвин выразил сожаление, что мне тоже придется остаться здесь, в Сципионе. Он сказал, что не может меня отпустить, потому что я слишком много знаю о его системе укреплений. Я вообще ничего подобного не заметил, а по его словам можно было подумать, что вокруг нас сплошные траншеи, противотанковые рвы и минные поля.

А его представление о будущем еще больше смахивало на галлюцинации. Он хотел восстановить в нашей долине прежние производства, вдохнуть в нее жизнь. Она станет Утопией, причем только для Черных. А всех Белых выселят в другие места.

Он намеревался вставить выбитые стекла фабрик, починить прохудившиеся крыши, чтобы не протекали. Деньги же на все это и множество других чудесных дел он выручит от продажи драгоценных пород дерева в Национальном Лесном Заповеднике Японцам.

Эта последняя его мечта теперь осуществляется. Мексиканские рабочие валят Национальный Лес японскими пилами под руководством Шведов. А прибыль пойдет на уплату позавчерашних процентов Национального Долга.

Тут я немного преувеличил, шутки ради. Я понятия не имею, пойдут ли какие-то деньги, полученные от продажи леса, на уплату Национального Долга – как я слышал недавно, сумма долга превышает общую стоимость собственности, находящейся в Западном полушарии, – а все из-за сложных процентов.

Элтон Дарвин окинул меня взглядом с головы до ног, а потом выпалил с импульсивностью, достойной социопата:

– Профессор, не могу я вас отпустить, вы мне очень нужны!

– Зачем? – сказал я. Я испугался, что он собирается произвести меня в Генералы.

– Поможете составить план, – сказал он.

– Какой план? – сказал я.

– План построения светлого будущего, – сказал он. Он попросил меня пойти сюда, в библиотеку, и разработать детальный план перестройки нашей долины на зависть всему миру.

Чем я, собственно говоря, и занимался в продолжение Битвы при Сципионе.

Тем более что высовывать нос наружу было опасно, того и гляди угодишь под шальную пулю.

Моим самым удачным утопическим изобретением для идеальной Черной Республики было «Пиво Борцов за Свободу». Они должны были, как я предполагал, пустить в ход старинную пивоварню и производить на ней самое обычное пиво, только под названием «Пиво Борцов за Свободу». Волшебное название для пива, не примите за бахвальство. Я воображал, что настанет время, когда во всем мире все усталые, труждающиеся и обремененные будут взбадривать себя хоть немного кружечкой Пива Борцов за Свободу.

Пиво на самом-то деле действует угнетающе, это депрессант. Но бедняки никогда не теряют надежды на лучшее.

Элтон Дарвин погиб прежде, чем я успел закончить свой грандиозный план. Предсмертные слова Дарвина, как я уже говорил, были: «Смотрите, как Черномазый летает на аэроплане». Но я показал план заложникам.

– Не понимаю, к чему это? – сказал Джейсон Уайлдер.

– Я хочу, чтобы вы своими глазами видели, чем они заставили меня заниматься, – сказал я. – Вы все время говорите, что я мог бы вас выпустить, если бы захотел. А я был таким же пленником, как вы.

Он просмотрел бумаги, а потом сказал:

– Они что, и вправду думали, что все это сойдет им с рук?

– Нет, – сказал я. – Они знали, что это их Аламо.

Он поднял свои знаменитые брови, как удивленный клоун. Мне всегда казалось, что он похож на несравненного комика, Стенли Лоурела.

– Мне бы и в голову не пришло сравнивать взбесившихся шимпанзе, которые держат нас в узилище, с Дэви Крокеттом и Джеймсом Бови и с прапрадедушкой Текса Джонсона, – сказал он.

– Я просто имел в виду безнадежное положение, – сказал я.

– Надеюсь, что это так, – сказал он.

Я мог бы еще добавить, хотя промолчал, что мученики Аламо пожертвовали жизнью за право владеть Черными рабами. Они не желали входить в состав Мексики, потому что там рабство в любой форме было запрещено законом.

Я думаю, Уайлдер об этом не знал. Это известно немногим в нашей стране. В Академии я точно ни разу об этом не слышал. Я бы так и не знал, что битва при Аламо имела отношение к рабству, если бы мне не сказал профессор Стерн, унициклист.

Неудивительно, что в Аламо так мало Черных туристов!

Части 82го военно-воздушного дивизиона, доставленные прямо из Южного Бронкса, к тому времени заняли противоположный берег озера и загнали заключенных обратно в тюрьму. Самой тяжелой проблемой там оказалось вот что: почти все туалеты в тюрьме были разбиты вдребезги. Зачем – кто знает?

Что прикажете делать с громадным количеством экскрементов, которые выделяют, час за часом и день за днем, все эти подонки общества?

На нашей стороне озера туалетов было предостаточно, и по этой причине колледж почти сразу же превратили в филиал тюрьмы. Сроки играют существенную роль, как считают юристы.

Представьте себе, что было бы, если бы такое стряслось на громадном ракетном корабле, направляющемся к Бетельгейзе.

37

В последний день осады, ближе к вечеру, подразделение Национальной Гвардии сменило части военно-воздушных сил на том берегу. Той же ночью парашютисты незаметно заняли позиции за Мушкет-горой. За два часа до рассвета они бесшумно обошли гору с двух сторон, захватили конюшню, освободили заложников, а затем овладели и Сципионом. Им пришлось убить только 1 человека – часового, который подремывал у дверей конюшни. Они его сняли, задушив при помощи стандартной единицы вооружения. Я сам пользовался им во Вьетнаме. Это был кусок рояльной струны метровой длины, с деревянными ручками на концах.

Ничего не попишешь.

У осажденных не осталось боеприпасов. Да и самих осажденных почти не осталось. Человек 10, не больше.

Повторяю: я не уверен, что все эти микрохирургические тонкости военной операции были бы пущены в ход, если бы не высокий социальный статус Попечителей.

Их перебросили вертолетом в Рочестер, а там показали по ТВ. Они возблагодарили Бога и Армию. Они заявили, что не теряли надежды. Они сказали, что чувствуют себя усталыми, но счастливыми и мечтают только принять горячую ванну и лечь в чистую постель.

Все Национальные Гвардейцы, которые находились во время осады южнее Медоудейлского Кинокомплекса, получили боевые награды. Уж как они были рады!

Парашютисты уже свои награды получили. Когда они надели парадную форму по случаю триумфального шествия, их грудь украшали разноцветные колодки наград за участие в боях в Коста-Рике, и в Бимини, и в Эль Пасо и так далее, и, само собой, за битву в Южном Бронксе. Эта битва продолжалась пока что без них.

Несколько людей, которые ничего собой не представляли, вроде пустого места, попытались сесть в вертолеты вместе с Попечителями. Мест было много. Но на борт приняли только тех, кто был поименно перечислен в списке, присланном из самого Белого Дома. Я видел список. Из местных там были только Текс и Зузу Джонсон.

Я смотрел вслед улетающим вертолетам. Хеппи-энд. В это время я был на колокольне, проверял, какой ущерб нанесен имуществу. Раньше я не рискнул взобраться наверх. Кто-нибудь мог снять меня 1 выстрелом, и это мог бы оказаться великолепный выстрел.

А когда вертолеты превратились в точки на горизонте, я вздрогнул, услышав женский голос. Женщина была у меня за спиной. Она была маленькая, в белых теннисных туфлях, и подошла совершенно бесшумно. Я не ожидал, что встречу здесь кого-то.

Она сказала:

– Мне всегда было интересно знать, что тут такое. Конечно, все вверх дном, но вид прекрасный, если вам нравится, когда много воды и солдат.

Голос у нее был усталый. Да и все мы порядком измотались.

Я обернулся, посмотрел на нее. Она была Черная. Нет, я не хочу сказать «так называемая Черная». Кожа у нее была очень темная. Вполне возможно, что в ней не было ни капли белой крови. Если бы она была мужчиной и попала в Афинскую тюрьму, то заняла бы место на самой низшей ступени кастовой лестницы.

Она была такая маленькая и казалась такой юной, что я было принял ее за одну из Таркингтоновских студенток – может быть, это неграмотная дочка какого-нибудь свергнутого Карибского или Африканского диктатора, который дал деру в США, прихватив с собой всю казну своего умирающего с голоду народа.

Опять ошибся!

Если бы ГРИОтм был в рабочем состоянии, он бы нипочем не угадал, кто она такая и что она здесь делает, – я уверен. Она жила вне той статистики, на которой ГРИОтм строил свои призрачные и хитроумные прогнозы. Когда ГРИОтм встречал кого-то настолько далекого от среднестатистических ситуаций, как эта девушка, он чувствовал себя загнанным в тупик, вырубался, начинал гудеть. Загоралась маленькая красная лампочка.

Ее звали Элен Доул. Ей было 26. Не замужем. Родилась в Южной Корее, выросла в Западном Берлине. Получила Докторскую степень по Физике в Берлинском университете. Ее отец был старшим сержантом в Квартирмейстерском Корпусе регулярной Армии, служил сначала в Корее, а потом в нашей оккупационной Армии в Берлине. Когда ее отец, прослужив 30 лет, ушел на покой и поселился в довольно приличном домике и в довольно приятном местечке в Цинциннати, и она увидела, в какой жуткой нищете и обреченности живут и умирают почти все чернокожие, она вернулась в Берлин – уже просто Берлин – и получила степень доктора наук.

Многие люди там относились к ней не лучше, чем здешние, но там-то по крайней мере ей не лезли в голову мысли о людях в гетто, совсем под боком, где шансы выжить были гораздо ниже, а средняя продолжительность жизни куда меньше, чем в беднейшей стране нашей планеты – в Бангладеш.

Доктор Элен Доул приехала в Сципион за день до побега заключенных и должна была пройти собеседование с Тексом и Попечителями, чтобы, представьте себе, занять мое прежнее место учителя физики. Она узнала об открывшейся вакансии из «Нью-Йорк таймс». Перед тем как выехать, она говорила с Тексом по телефону. Она хотела убедиться, что он знает, что она Черная. Он сказал, что все хорошо, нет проблем. Сказал, что это просто прекрасно: женщина, чернокожая, и доктор наук!

Если бы она успела получить эту работу и подписать контракт до того, как Таркингтон приказал долго жить, она стала бы последней из длинной череды Таркингтоновских преподавателей физики, после меня.

Но доктор Доул вместо этого накричала на Попечительский Совет. Они просили ее дать слово, что она ни при каких обстоятельствах, ни на занятиях, ни во внеурочное время, не станет обсуждать со студентами политические, экономические или социальные проблемы. Она должна была предоставить это тем лицам, которые, соответственно, владели этими специальностями.

– Я просто в потолок врезалась, – сказала она мне.

– Ничего особенного они не просили, – сказала она, – только чтобы я перестала быть живым человеком.

– Надеюсь, вы им спуску не дали, – сказал я.

– Еще бы! – сказала она. – Я их назвала бандой европейских плантаторов.

В Совете больше не было матери Лоуэлла Чанга, так что все, кто сидел перед доктором Доул, были и вправду потомками европейцев.

Она заявила им в лицо, что европейцы вроде них – разбойники, вооруженные до зубов, и они расползлись по всему миру, отнимая чужую землю, которую они назвали своими плантациями. И ограбленных ими же людей они назвали своими рабами. Конечно, она имела в виду далекую историческую перспективу. Попечители Таркингтона, во всяком случае, не скитались по морям и океанам с оружием в руках в поисках плохо охраняемой недвижимости. Она хотела сказать, что они унаследовали богатства тех разбойников и их отношение к жизни, даже в том случае, если родились в бедности и совсем недавно развалили жизненно необходимую индустрию, или обчистили сберегательный банк, или сорвали жирные комиссионные с продажи иностранцам самых любимых Американских традиций или памятников природы.

Она рассказала Попечителям, которые, естественно, проводили отпуска на Карибском море, про вождя карибских Индейцев, которого Испанцы собирались сжечь на костре. Его сочли преступником, потому что он не хотел понять, какая честь и благодать для его народа – сделаться рабами на собственной земле.

Этому вождю поднесли крест, чтобы он его поцеловал, прежде чем профессиональный солдат – а может, и священник – подожжет кучу хвороста и дров, наваленных выше его колен. Он спросил, почему он должен целовать крест, и ему пояснили, что этот поцелуй обеспечит ему Рай, где он встретит Господа Бога, и так далее.

Он спросил, много ли там, в Раю, людей, похожих на Испанцев.

Ему сказали, что много.

В этом случае, сказал он, он предпочитает не целовать крест. Он не хочет попадать еще в одно место, где живут такие жестокие люди.

Еще она рассказала им про Индонезийских женщин, бросавших свои украшения под ноги голландским морякам, которые высаживались на берег с огнестрельным оружием, только бы они удовлетворились этим доставшимся даром богатством и убрались восвояси.

Но Голландцам в придачу была нужна их земля и их труд.

Они это получили и назвали плантациями.

Я об этом слышал еще от Дэмона Стерна.

– А теперь, – сказала она Попечителям, – вы распродаете эти плантации, потому что почва истощена, а местные жители с каждым днем все больше болеют и голодают, выпрашивают, как милостыню, хлеб насущный, лекарства и крышу над головой, а все это вздорожало до безобразия. Водопроводные магистрали лопаются. Мосты проваливаются. А вы забираете свои денежки и удираете отсюда.

Один из Попечителей – кто, она не знает, знает только, что не Уайлдер, – сказал, что намерен провести всю оставшуюся жизнь в Соединенных Штатах.

– А хоть бы вы и остались, – сказала она, – и вы сами, и ваши денежки, и ваши душонки бегут отсюда куда попало.

Таким образом, мы с ней, совершенно независимо друг от друга, сделали одно открытие: даже уроженцы нашей страны, стоило им взобраться на верхушку или родиться на верхушке, относились к Американцам как к чужому народу. Похоже, что это касается и людей на верхушке бывшего Советского Союза: для них простые люди, их собственный народ, были как неродные, они их не очень-то понимали и не очень-то любили.

– А что Джейсон Уайлдер на это сказал? – спросил я ее. На телевидении он обычно с лету ловил любую мысль, которую ему бросали, слюнявил ее, если можно так выразиться, и бросал обратно, так дьявольски подкрутив, что отпарировать ее было уже невозможно.

– Он выдержал паузу, – сказала она.

Я представил себе, как он был огорошен, раздавлен этой маленькой негритяночкой, которая говорила на множестве языков, чего он не умел, знала в 1 000 раз больше о Науке, чем он, и уж по крайней мере не хуже, чем он, разбиралась в истории, и литературе, и искусстве. Он никогда в жизни не приглашал таких людей на свою программу. Ему, может, в жизни не приходилось спорить с человеком, чье будущее ГРИОтм признал бы непредсказуемым.

Наконец он сказал:

– Я Американец, а не Европеец.

А она ему:

– Почему же вы тогда не поступаете как Американец?