Текст книги "Фокус-покус"

– Я здесь не задержусь, – сказал он. – Не успеешь оглянуться, как меня уже не будет. Я еду в Италию и никогда в жизни не хочу больше видеть эту страну, а особенно Дюбек.

Как оказалось, он прошел через пытку, которая длилась гораздо, гораздо дольше, чем осада Сципиона, и, пожалуй, он пережил ее тяжелее, чем я – Вьетнам. Его судили за растление малолетних в Дюбеке, Айова, где он создал на свои средства и возглавил бесплатный Центр Заботы о Детях.

Он не был женат, что в глазах большинства членов суда было порочащим признаком, как и участие во Вьетнамской войне.

– Я вырос в Дюбеке, – как он мне немного позже расскажет, – и все деньги, которые я унаследовал, были сделаны в Дюбеке.

Состояние было сделано на расфасовке и упаковке мяса.

– Я хотел что-то сделать для Дюбека в свою очередь. У нас такое множество родителей-одиночек, которые растят детей на жалкие гроши, так много семей, где и муж, и жена работают, чтобы хоть как-то накормить и одеть детей, что я подумал – больше всего Дюбеку нужен хороший центр заботы о детях, который ничего им не будет стоить.

Через две недели после того, как он открыл свой центр, его арестовали за растление малолетних, потому что несколько детишек вернулись домой с воспалением гениталий.

Позднее он представил суду доказательства, полученные после взятия мазков из выделений детей, что все дело было в грибке. Этот грибок был родственник дрожжевого грибка и мог быть просто новой разновидностью этого грибка, который выработал устойчивость ко всем известным лекарствам от грибковых заболеваний.

Но к тому времени он просидел в тюрьме, без права быть выпущенным под залог, 3 месяца, и от толпы, которая рвалась его линчевать, его охраняла Национальная Гвардия. На его счастье, в Дюбеке, как и во многих городах, полиция была усилена бронетранспортерами и пехотой.

После того, как он был оправдан, его пришлось вывозить из города и везти в глубь штата Иллинойс в наглухо закрытом танке, чтобы его кто-нибудь не прикончил.

Судью, который его оправдал, убили. Он был Итальянцем по происхождению. Кто-то послал ему начиненную взрывчаткой трубку, спрятанную в толстенной колбасе-салями.

Но ничего этого мой сын мне не рассказал, пока не настало, как он сказал, «время прощаться». А рассказ о своих мучениях он начал с таких слов:

– Надеюсь, вы понимаете, что я меньше всего жду от вас каких-либо эмоций.

– Надейся, надейся! – сказал я.

Теперь, когда я вспоминаю нашу встречу, я чувствую что-то похожее на умиление. Он достаточно хорошо ко мне относился, считал меня достаточно сердечным человеком и обращался со мной, пусть недолго, как с настоящим, родным отцом.

Вначале, когда мы с ним очень осторожно присматривались друг к другу и я еще не признал его своим сыном, я его спросил, стоит ли имя «Роб Рой» в его свидетельстве о рождении, или это прозвище, которое ему придумала мать.

Он сказал, что имя стоит в свидетельстве о рождении.

– А имя отца в свидетельстве о рождении? – спросил я.

– Там стоит имя солдата, погибшего во Вьетнаме, – сказал он.

– Ты помнишь его? – сказал я.

Вот тут я услышал нечто неожиданное. Это было имя моего шурина, Джека Паттона, с которым его мать в жизни не встречалась, я уверен. Должно быть, я ей рассказал в Маниле о Джеке, и она вспомнила его имя и что он был не женат и погиб за родину.

Я промолчал, но подумал: «Старина Джек, где бы ты ни был, настало время посмеяться от всей души».

– А почему ты думаешь, что твой отец – я, а не он? – сказал я. – Мать тебе все-таки рассказала?

– Она написала мне письмо, – сказал он.

– А сказать это тебе лично она не хотела? – сказал я.

– Не могла, – сказал он. – Она умерла от рака поджелудочной железы, когда мне было 4 года.

Это был удар. Да, недолго она прожила после того, как мы занимались любовью. Мне всегда нравилось думать, что женщины, с которыми я занимался любовью, живут себе и живут. И я воображал, что его мать, хороший товарищ, умница, спортсменка, с губами, как диванные валики, такая веселая и забавная, живет и живет еще долгие годы.

– Она написала мне письмо на смертном одре, – продолжал он, – и оно было оставлено адвокатской фирме в Дюбеке с указанием не вскрывать, пока жив добрый человек, который женился на ней и усыновил меня. А он умер только в прошлом году.

– А в письме говорилось, почему тебя назвали Роб Роем? – спросил я.

– Нет, – сказал он. – Я считал, что она назвала меня в честь героя романа сэра Вальтера Скотта. Это был ее любимый роман.

– Наверно, так и было, – сказал я. Зачем ему или кому бы то ни было знать, что его назвали в честь 2 частей скотч-виски, 1 части сладкого вермута с дробленым льдом и закрученной спиралькой лимонной шкурки?

– Как ты меня отыскал? – сказал я.

– Я сначала не собирался тебя искать, – сказал он. – Но недели 2 назад я решил, что нам следует увидеться хоть 1 раз. И я позвонил в Уэст-Пойнт.

– Я не поддерживал связи с ними много лет, – сказал я.

– Так они мне и сказали, – ответил он. – Но прямо перед тем, как я им позвонил, звонил Губернатор штата Нью-Йорк, который сообщил, что тебя только что назначили Бригадным Генералом. Он хотел убедиться, что его не дурачат. Он хотел убедиться, что ты тот, за кого себя выдаешь.

– Что ж, – сказал я, все еще стоя рядом с ним в приемной, – думаю, нам не придется дожидаться результатов анализа крови, чтобы узнать, мой ты сын или нет. Ты похож на меня в твоем возрасте как 2 капли воды. Ты должен знать, что я по-настоящему любил твою мать, – продолжал я.

– Она писала в письме, как вы были влюблены друг в друга, – сказал он.

– Придется тебе поверить мне на слово, – сказал я, – что, если бы я знал, что она беременна, я поступил бы честно. Я не знаю точно, что бы мы сделали, но мы бы нашли выход.

Я прошел в свой офис, приглашая его идти за мной.

– Входи. Там есть два кресла. Дверь можно закрыть.

– Нет, нет, нет, – сказал он. – Я должен ехать. Я просто подумал, что надо бы нам повидаться 1 раз. Вот и повидались. Ничего особенного.

– Я люблю, чтобы в жизни все было просто, – сказал я, – но если ты сейчас вот так уйдешь, не поговорив, это будет чересчур просто для меня, да и для тебя, хочу надеяться.

Он вошел со мной в офис и закрыл дверь, и мы сели в кресла лицом друг к другу. Мы не касались друг друга. Мы никогда в жизни не коснемся друг друга.

– Я бы угостил тебя кофе, – сказал я, – но ни у кого в нашей долине нет кофе.

– У меня в машине найдется, – сказал он.

– Не сомневаюсь, – сказал я. – Но ходить за ним не надо. Не беспокойся, не беспокойся. – Я откашлялся. – Прости за то, что я так говорю, но ты, похоже, из тех, у кого денег, как говорится, куры не клюют.

Он сказал что да, в смысле финансов ему повезло. Упаковщик мяса из Дюбека, который женился на его матери и усыновил его, незадолго до смерти продал свое дело Шаху Братпура и полученные в уплату брикеты золота поместил в швейцарский банк.

Упаковщика мяса звали Лоуэлл Фенстермейкер, так что полное имя моего сына было Роб Рой Фенстермейкер. Роб Рой сказал, что вовсе не собирается менять фамилию на Хартке, что он чувствует себя Фенстермейкером, а не Хартке.

Отчим очень хорошо к нему относился. Роб Рой сказал, что ему не нравилось только одно: способ выращивания телят на мясо.

Маленьких телят, почти сразу после рождения, сажали в такие тесные клетки, что они едва могли повернуться, а все для того, чтобы их мышцы стали нежными и вкусными. Когда они достигали нужного веса, им перерезали глотки, и им никогда не доводилось побегать, попрыгать, подружиться с кем-нибудь или узнать что-то такое, ради чего стоит жить.

Какое преступление они совершили?

Роб Рой сказал, что поначалу богатое наследство было ему в тягость. Он сказал, что до самого недавнего времени и помыслить не мог о покупке такого автомобиля, как тот, что припаркован у Ратуши, или пиджака из кашмирской шерсти, или туфель крокодиловой кожи. Именно так он и был одет.

– Когда в Дюбеке никто не мог себе позволить покупать кофе или бензин по ценам черного рынка, я тоже без этого обходился. Ходил всюду пешком.

– А что случилось недавно? – сказал я.

– Меня арестовали за растление малолетних, – сказал он.

У меня сразу все тело зачесалось на нервной почве. И он мне все рассказал.

Я ему сказал:

– Спасибо тебе за то, что ты поделился этим со мной.

Зуд пропал так же быстро, как и начался.

Я чувствовал себя чудесно, я был рад, что он смотрит на меня и думает, что ему думается. Я очень редко бывал рад, когда мои законные дети смотрели на меня и думали то, что они думали.

В чем же разница? Стыдно признаться, потому что в этом столько суетности. Но вот ответ: я всегда мечтал стать Генералом, и вот теперь у меня на плечах генеральские погоны.

Неловко проявлять человеческие слабости.

И вот еще что: на мне больше не висели мертвым грузом мои жена и теща. Зачем я держал их так долго дома, хотя было ясно, что из-за них жизнь моих детей стала невыносимой?

Может быть, в подсознании у меня засела мысль: где-то есть великая книга, в которой записаны все дела и события, и мне просто хотелось обеспечить себе солидное доказательство того, что я могу сочувствовать людям.

Я спросил Роб Роя, в каком колледже он учился.

– Йель, – сказал он.

Я ему сказал, что Элен Доул говорила про Йельский университет – что его надо бы назвать «Техникум для плантаторов».

– Не понял, – сказал он.

– Мне самому пришлось попросить ее объяснить, – сказал я. – Она сказала, что в Йеле плантаторы учились, как заставлять туземцев убивать друг друга, а не их.

– Чересчур сильно сказано, – сказал он. Потом он спросил, жива ли еще моя первая жена.

– У меня только одна и была, – сказал я. – Она еще жива.

– Мама много писала о ней в своем письме, – сказал он.

– Правда? – сказал я. – Что, например?

– Как она попала под машину накануне твоего выпускного бала. Как она была парализована ниже пояса, но ты все же на ней женился, хотя ей предстояло провести всю оставшуюся жизнь в инвалидном кресле.

Раз это было написано в письме, значит, так я и рассказывал его маме.

– А твой отец жив? – спросил он.

– Нет, – сказал я. – На него упал потолок лавки сувениров у Ниагарского водопада.

– К нему так и не вернулось зрение? – сказал он.

– Что не вернулось? – переспросил я. Но тут же догадался, что вопрос родился из еще одной байки, которую я рассказал его матери.

– Зрение, – сказал он.

– Нет, – сказал я. – Так и не вернулось.

– Мне кажется, это так замечательно, – сказал он. – Когда он вернулся с войны слепым и ты ему часто читал Шекспира.

– Он был большой любитель Шекспира, – сказал я.

– Значит, – сказал он, – я потомок не 1, а 2 героев войны.

– Героев войны?

– Знаю, ты никогда сам себя так не назовешь, – сказал он. – Но Мама так тебя называла. И ты сам, конечно, звал так своего отца. Много ли найдется Американцев, которые сбили во время II мировой войны 28 вражеских самолетов?

– Можно пойти в библиотеку и посмотреть, – сказал я. – Тут у них отличная библиотека. Если покопаться, найдешь все, что захочешь.

– А где похоронили моего дядю Боба? – спросил он.

– Кого-кого? – спросил я.

– Твоего брата Боба, а моего дядю Боба, – сказал он.

У меня вообще никакого брата не было. Никогда. Я рискнул, наудачу:

– Мы рассеяли его пепел с аэроплана, – сказал я.

– Да, уж не повезло вам, так не повезло, – сказал он. – Отец приходит с войны слепым. Девушка, которую ты любил с детства, сбита машиной прямо накануне выпускного бала. А твой брат умирает от менингита спинного мозга, как раз после того, как его пригласили играть за «Нью-Йорк Янки».

– Так-то оно так – но ведь приходится играть картами, которые тебе сдали, – сказал я.

– А его перчатка у тебя цела? – спросил он.

– Нет, – сказал я. Про какую еще перчатку я рассказывал его матери, когда мы оба напились сладких Роб Роев в Маниле 24 года назад?

– Ты хранил ее всю войну, а теперь ее нет? – сказал он.

Должно быть, он говорил о несуществующей бейсбольной перчатке моего несуществующего брата.

– Кто-то ее стащил, когда я вернулся домой, – сказал я. – Думали, что это простая бейсбольная перчатка, и все. Тот, кто ее стянул, понятия не имел, как много она для меня значит.

Он встал.

– Ну, мне теперь и вправду пора.

Я тоже встал.

Я грустно покачал головой.

– Не так-то легко, как тебе кажется, расстаться со страной, где ты родился.

– Ну, это значит не больше, чем знак Зодиака, под которым я родился, – сказал он.

– Что? – сказал я.

– Да страна, где я родился, – сказал он.

– Тебя ждет сюрприз, – сказал я.

– Что ж, Па, – сказал он, – к сюрпризам мне не привыкать. Ты не подскажешь, у кого здесь можно достать бензин? Я заплачу любую цену.

– Доехать до Рочестера у тебя хватит? – сказал я.

– Да, – сказал он.

– Тогда, – сказал я, – возвращайся обратно по той же дороге. Другой дороги нет, так что не заблудишься. Сразу же на въезде в Рочестер увидишь Медоудейлский Кинокомплекс. Позади него – крематорий. Дыма не ищи. Он бездымный.

– Крематорий? – сказал он.

– Да, крематорий, – сказал я. – Подъедешь к крематорию, спросишь Гвидо. Судя по тому, что я слышал, если у тебя есть деньги, то у него найдется бензин.

– А шоколадки, как ты думаешь?.. – сказал он.

– Не знаю, – сказал я. – Но ведь за спрос денег не берут.

40

Не подумайте, что на нашей веселой планетке не хватает растлителей малолетних, душителей малолетних, тех, кто стреляет в детей, бросает на них бомбы, топит, жжет или бьет смертным боем. Включите ТВ. Однако по счастливому случаю мой сын, Роб Рой Фенстермейкер, к их числу не относится.

О’кей. Моя история подходит к концу.

А вот то известие, которое чуть из меня дух не вышибло. Когда я услышал слова своего адвоката, я и на самом деле сказал «Уф-ф!».

Хироси Мацумото наложил на себя руки в своем родном городе, Хиросиме! А почему это так поразило меня?

Он покончил с собой перед рассветом – по японскому времени, разумеется, – сидя в своей моторизованной инвалидной коляске у подножия монумента, воздвигнутого в эпицентре взрыва атомной бомбы, которую сбросили на Хиросиму, когда мы с ним были маленькими мальчишками.

Он не прибегал ни к яду, ни к огнестрельному оружию. Он сделал харакири кинжалом, выпустив себе кишки соответственно древнему ритуалу самоуничижения, некогда предписанному потерявшим честь членам старинной касты профессиональных воинов – самураев.

А между тем, насколько я могу судить, он никогда не уклонялся от выполнения своего долга, никогда ничего не украл, и он в жизни никого не убил и даже не ранил.

В тихой воде омуты глубоки. Мир его праху.

И если где-то действительно есть великая книга, в которой все записано и которую будут читать, строка за строкой, без пропусков, в День Страшного суда, пусть там запишут, что я, исполняя должность Начальника на этом берегу, перевел осужденных злодеев из палаток на Лужайке в окружающие дома. Им больше не приходилось испражняться в ведра или дрожать всю ночь на ветру, когда палатку снесло. Строения, кроме 1 – библиотеки, – были разделены на камеры из цементных блоков, рассчитанные на 2их, но обычно там содержались 5 человек.

Война с Наркобизнесом в самом разгаре.

Я построил еще 2 забора, 1 внутри другого, позади стоящих вокруг Лужайки зданий, а пространство между ними было нашпиговано противопехотными минами. Пулеметные гнезда я расположил в окнах и дверных пролетах следующего кольца построек: Норман Рокуэлл Холла, Павильона Пахлави, и так далее.

Во время моего пребывания в должности войска по моему совету были переданы в ведение Федерации. Это означало, что солдаты стали не просто штатскими в военной форме – теперь они стали кадровыми военными, на службе и в распоряжении Президента. Никто не мог точно предугадать, насколько затянется Война с Наркобизнесом. Никто не мог сказать, скоро ли они вернутся домой.

Генерал Флорио, сопровождаемый шестеркой полисменов из Военной Полиции с дубинками и при табельном оружии, лично поздравил меня и одобрил мои действия. Затем он отобрал у меня две звезды, которые сам же мне некогда вручил, и сказал, что я арестован за подстрекательство к бунту. Он мне нравился, да и я ему тоже нравился. Он просто выполнял приказ.

Я его спросил, как может 1 товарищ спросить другого:

– Вы понимаете, что к чему? Зачем и кому это нужно?

Этот вопрос я потом задавал самому себе не 1 раз, может, по 5 раз в день, между приступами кашля.

Его ответ, первый из всех, какие я получил, будет, возможно, и лучшим из всех, какие я когда-либо услышу.

– Какой-нибудь честолюбивый молодой Прокурор, – сказал он, – считает, что вы годитесь для ТВ-шоу.

Самоубийство Хироси Мацумото поразило меня как громом – должно быть, потому, что за ним не водилось даже пустяковых грешков. Он никогда не парковался во втором ряду, он никогда на красный свет не ехал, даже если кругом никого не было. И все же он казнил себя такой казнью, которой не заслуживал и самый гнусный преступник всех времен и народов!

Он остался без ног – конечно, это нелегко. Но если у человека нет ног, это еще не значит, что он должен вспарывать себе живот.

Я думаю, все дело в атомной бомбе, которую сбросили на него, когда его личность еще формировалась, – это, а вовсе не потеря ног, заставило его почувствовать, что жизнь – просто выгребная яма.

Как я уже говорил, он рассказал мне о том, что попал под атомную бомбежку, только после 2-летнего знакомства. Он бы так и не рассказал мне про это, я полагаю, если бы накануне по тюремному ТВ не показали, как Японцы устроили «Избиение в Нанкине».

Эту кассету выбрали в тюремной видеотеке, как всегда, наугад. Охранник, которому она попалась под руку, слишком плохо читал по-английски, чтобы разобрать название программы, которую покажут заключенным. Так что о цензуре и речи не было.

У Начальника на письменном столе был маленький телевизор, и я знал, что он иногда смотрит, что там крутят, потому что он часто говорил мне о пустоте и бессодержательности того или иного шоу, особенно «Я люблю Люси».

Избиение в Нанкине – просто еще один пример того, как солдаты уничтожают заключенных и мирных жителей, но прославилось оно потому, что было одним из первых, хорошо снятых на пленку. Там явно были повсюду понатыканы кинокамеры, которые крутили неизвестные люди, а рабочий материал не был конфискован.

Я видел этот материал, когда учился в Академии, но не в виде умело смонтированного документального фильма с музыкальным сопровождением и солидным дикторским баритоном.

Кровопролитная оргия разразилась сразу же после того, как Японская Армия, фактически не встретив сопротивления, ворвалась в город Нанкин в 1937 году, задолго до того, как страна стала участницей «Последней Петарды». Хироси Мацумото тогда только что появился на свет.

Пленников привязали к столбам и использовали вместо манекенов для обучения штыковым ударам. Нескольких загнали в ров и похоронили заживо. В кадре было видно выражение их глаз, когда комья земли полетели им в лицо.

Потом лица скрылись, но земля все еще шевелилась, как будто там роется какое-то подземное животное, может, сурок – устраивает себе норку.

Незабываемо!

И вы еще говорите о расизме!

Этот документальный фильм стал в тюрьме настоящим «хитом». Вспоминаю, что сказал мне Элтон Дарвин:

– Если кто-нибудь готов это делать, я готов на это смотреть.

До массового побега оставалось 7 лет.

Я не знаю, видел ли Хироси этот фильм по своему телемонитору или не видел. Спрашивать я не собирался. Мы с ним не были в приятельских отношениях.

Я готов был сойтись с ним поближе, если нужно для дела. Я думаю, он и поселил меня в соседнем доме, потому что считал, что пора ему обзавестись приятелем. Я уверен, что у него ни друзей, ни приятелей никогда не было. Но не успел я стать его соседом, как он решил, что никаких приятелей ему не нужно. Это не имело никакого отношения к моей личности или к моему поведению. В его представлении, я думаю, друг был чем-то вроде товара, который норовят сбыть с рук к Рождеству или к другому празднику. Зачем осложнять себе жизнь обременительными излишествами только потому, что этот товар – дружбу – рекламируют почем зря, как на дешевой распродаже?

Так что он продолжал бродить в одиночестве, в одиночестве кататься на лодке, в одиночестве садиться за стол. Я ничего не имел против. У меня была бурная общественная жизнь на том берегу озера.

Но на следующий день после показа документального фильма, к вечеру, когда пора было ужинать, я как раз подгонял свой пластиковый умиак к пологому берегу, где стояли наши 2 дома, в заброшенном городке. Я рыбачил. В Сципион я не заглядывал. Мои 2 самых больших друга – Мюриэль Пэк и Дэмон Стерн – уехали на каникулы. Они не собирались возвращаться до Недели Знакомства с Новичками, перед началом осеннего семестра.

Начальник поджидал меня на берегу, высматривал меня на моей идиотской посудине, как мать, которая смертельно беспокоится о маленьком сыночке. Может, я опоздал на встречу с ним? Нет. Мы никаких встреч никогда не назначали. Единственное, что мне пришло в голову, – что Милдред или Маргарет попытались спалить 1 из наших домов.

Но когда я причалил, он мне сказал:

– Вы должны узнать обо мне одну вещь.

Я не видел никакой особой надобности знать о нем что бы то ни было. Мы не работали в тюрьме бок о бок. Он не интересовался, чему и как я учу заключенных.

– Я был в Хиросиме, когда на нее сбросили бомбу, – сказал он.

Мне кажется, он хотел, чтобы я сам додумался до простенького уравнения, которое отсюда вытекало: бомбежка Хиросимы была точно так же непростительна и была типично человеческим поступком, как Избиение в Нанкине.

Так я узнал, как он спрыгнул в канаву за мячом, когда был еще школьником, и как он выпрямился и понял, что, кроме него, в живых никого не осталось.

Ну и так далее.

Закончив свой рассказ, он мне сказал:

– Я решил, что вам надо об этом знать.

Я рассказывал уже, как на меня напал психосоматический зуд, когда Роб Рой Фенстермейкер поведал мне, как его облыжно обвинили в растлении малолетних. Это был не первый приступ. Первый раз это случилось, когда Хироси рассказал мне про ту бомбежку. У меня сразу зачесалось все тело, но не стоило чесать – не поможет.

И я сказал Хироси те же слова, что потом сказал Роб Рою:

– Спасибо за то, что поделился этим со мной.

Если не ошибаюсь, эта фраза родилась в Калифорнии.

Я пережил искушение – а не показать ли Хироси «Протоколы Тральфамадорских Мудрецов»? И очень рад, что не поддался. Я мог бы почувствовать себя соучастником его самоубийства. Он мог бы оставить записку с такими словами: «Тральфамадорские Мудрецы опять победили!»

Только я и автор «Протоколов», если он еще жив, поняли бы, что он хотел сказать.

Самое тяжкое в его рассказе о том, как все, что он любил и знал, превратилось в пар, относилось к местности на границе эпицентра взрыва. Там было множество людей, умиравших в страшных мучениях. А он был всего лишь маленьким мальчишкой, если вы помните.

Наверно, он пережил примерно то же, что пережил бы, идя в далеком 71 году до Рождества Христова по Аппиевой дороге, где 6 000 людей, которых не считали людьми, были распяты по правую и левую сторону. Какой-нибудь малыш, а может, и стайка ребят могли бы пройти по той дороге в те дни. А что может маленький ребенок сказать в такой обстановке? «Папочка, я хочу в туалет»?

По прихоти судьбы мой адвокат оказался и хорошим знакомым нашего посла в Японии, в прошлом сенатора, Рэндольфа Накаямы из Калифорнии. Они принадлежат к разным поколениям, но мой адвокат жил в одной комнате с сыном сенатора в колледже Рида, что в Портленде, штат Орегон, – в том самом городке, где Текс купил свою верную винтовку.

Мой адвокат рассказал мне, что деды и бабки сенатора с обеих сторон – чистокровные Японцы, хотя одна пара была иммигрантами, а другая – уроженцами Калифорнии – угодили в концентрационный лагерь, когда наша страна приняла участие в «Последней Петарде». Лагерь, кстати, находился всего в нескольких километрах от Тропы Доннера, названной так в честь Белых людоедов. Тогда всем чудилось, что любой обитатель нашей страны, в ком есть Японские гены, мог оказаться менее лояльным по отношению к Конституции Соединенных Штатов, чем по отношению к Хирохито, Императору Японии.

Однако отец Сенатора служил в пехотном батальоне, в который набрали исключительно молодых Американцев, у которых предки были Японцами, и этот батальон получил самое большое число наград из всех частей, принимавших участие в Итальянской кампании во время все той же «Последней Петарды».

Я попросил своего адвоката разузнать у Посла, не оставил ли Хироси записку и нет ли данных посмертного вскрытия, которые показали бы, что он принял какое-то химическое вещество, облегчающее ритуал харакири. Не знаю уж, как это назвать – дружбой или болезненным любопытством.

Я получил ответ, что записки не было и посмертного вскрытия тоже, потому что причина смерти была до жути очевидной. Но вот одна подробность: маленькая девочка, не знавшая, кто он такой, была первым лицом из всех лиц обоего пола и любого возраста, которое увидело, что он решил с собой сделать.

И она побежала и сказала своей маме.

Еще тогда, когда мы жили по соседству, я спросил Начальника, почему он никогда не выезжает из нашей долины, почему не хочет побыть вдалеке от тюрьмы, от меня, от невежественных молодых охранников, от колоколов на том берегу озера и от всего прочего. У него ведь скопились многие годы неиспользованных отпусков.

Он сказал:

– Я бы встретил еще больше людей, только и всего.

– А вы вообще не любите людей, да? – сказал я. Мы с ним говорили всегда как бы иронически, так что я мог задать ему такой вопрос.

– Я бы предпочел родиться птицей, – сказал он. – Лучше бы всем нам было родиться птицами.

Он за всю жизнь никого не убил, а его личная жизнь была точно такой же, как у теленка, которого держали в живых только ради того, чтобы превратить в телятину.

Моя жизнь была богаче впечатлениями, и я обещал в конце этой книги назвать число, которое я хотел бы поместить на своем надгробии – цифру, обозначающую одновременно число моих на все 100 процентов законных военных убийств и число моих прелюбодеяний.

Если читатели узнают про число, указанное в конце, и про его двоякий смысл, то кое-кто может сразу полезть в конец, чтобы узнать число и решить, не читая книги, много это или мало, или в самый раз. Но я приготовил для них замочек, с которым придется повозиться. Я спрятал этот странный ключик в задачке, которую без труда решат только те, кто прочтет книгу от корки до корки.

Итак:

Возьмите год смерти Юджина Дебса.

Вычтите название научно-фантастического фильма, снятого по роману Артура Кларка, который я два раза видел во Вьетнаме. Не впадайте в панику. У вас получится отрицательное число, но ведь Арабы еще в древности научили нас оперировать ими.

Прибавьте год рождения Гитлера. Так! Вот все и стало опять милым и положительным. Если вы справились с задачей, то у вас получится год, когда Наполеона сослали на Эльбу и был изобретен метроном – впрочем, ни о том, ни о другом событии в этой книге не упомянуто.

Прибавьте число дней беременности самки опоссума. Этого тоже нет в книге, так что я вам дарю это число. Это число – 12. Это даст вам год, когда скончался Томас Джефферсон, бывший рабовладелец, а Джеймс Фенимор Купер опубликовал «Последнего из Могикан», и хотя действие происходило не в нашей долине, но вполне могло бы происходить и здесь.

Разделите на корень квадратный из 4.

Вычтите 100 раз по 9.

Прибавьте количество детей, рекордное для 1 женщины, и пожалуйста: вы получили, шут побери, конечный результат!

Если кое-кто из нас умеет читать и писать и производить простые подсчеты – это еще не значит, что мы заслуживаем звания Покорителей Вселенной.

КОНЕЦ