Текст книги "Истоки современной политической мысли. Том 2. Эпоха Реформации"

Наконец, и Майр и Альмен формулируют – гораздо более твердо, чем Оккам или даже Жерсон, – крайне подрывное следствие из этой радикальной теории Imperium: любой правитель, не способный править надлежащим образом, может быть законно смещен подданными. Альмен настаивает в начале своего «Краткого изложения», что любое общество должно обладать «в своем устройстве такой властью над государем, чтобы низлагать его, если он правит не ради блага, а уничтожая политию» (Almain 1706a, col. 978). Альмен считает это очевидным, ибо, как он уже указывал, «в противном случае общество не имело бы достаточной силы для самосохранения» (cols 978–979). Майр соглашается с тем же выводом в версии «Вопросов» от 1519 г., считая его прямым королларием «субъективной» теории прав применительно к сфере политики. Поскольку любой правитель – на самом деле должностное лицо, «не имеющее той свободной власти над королевством, какую я имею над своими книгами», из этого следует, что «весь в целом народ должен стоять над королем и в некоторых случаях может его смещать» (Mair 1519, fos ciib – ciiia). Майр вновь использует свою «Историю», чтобы проиллюстрировать и подчеркнуть тот же общий аргумент. Рассматривая пример с Робертом Брюсом и его соперниками в борьбе за корону Шотландии, он защищает тезис о том, что «лишь Роберт Брюс с наследниками имел и имеет неоспоримое право на королевство» (Mair 1892, p. 213). Решающим он считает то обстоятельство, что соперник Роберта Джон Баллиол, «отказавшись от своих законных прав» в пользу Эдуарда Английского, доказал свою неспособность властвовать и был справедливо лишен своего права, как и прав своих детей, теми, от кого единственно зависело принятие решения, а именно всем остальным королевством» (p. 213).

Это оставляет нерешенным важный практический вопрос, ясного ответа на который не дают ни Альмен, ни Майр, а именно: кто обладает властью смещать правителя, превысившего свои полномочия или не оправдавшего доверия (ср. Oakley 1962, p. 18)? Иногда кажется, что они занимают откровенно популистскую позицию (которую в классической формулировке защищал впоследствии Джон Локк), согласно которой эта власть всегда остается во всем теле народа. Альмен упоминает в нескольких местах, что «все в целом общество» может сместить правителя, если тот «наносит вред» его интересам[59]59
  См., напр., Almain 1706c, col. 964; Almain 1706a, col. 977.


[Закрыть]. А Майр говорит в одном месте своей «Истории», что «народ (populus) может лишить своего короля и его потомков власти, если к этому вынудит никчемность короля, подобно тому как первоначально народ обладал властью назначить его королем» (Mair 1892, p. 214). В целом понятно, по крайней мере в случае Майра, что он прибегает к аналогии между светским государством и Церковью. В Церкви, как считали все концилиаристы, высшая власть судить и смещать еретического или недееспособного папу должна принадлежать Вселенскому собору, действующему как представительная ассамблея верующих. Подобно этому, Майр полагает, что власть смещения короля-тирана должна принадлежать представительной ассамблее трех сословий. Эта мысль ясно выражена в «Истории», в главе о том, был ли Джон Баллиол «справедливо лишен права» на то, чтобы стать правителем Шотландии (p. 213). В начале своего анализа Майр пишет, что право «решать любые неясные вопросы, возникающие в отношении короля», принадлежит в первую очередь собранию «прелатов и знати» (p. 215). А к концу главы гораздо более твердо заявляет, что «короли не должны смещаться», если не проведено «официальное рассмотрение этого вопроса тремя сословиями», которое позволило бы вынести «зрелое суждение» «без вмешательства страстей» (p. 219).

В опубликованном в 1644 г. трактате «Священная и монаршая прерогатива христианских королей» Джон Максвелл сразу задает вопрос, «независимы ли короли от тела народа» (Maxwell 1644, p. 6). По его словам, и иезуиты и пуритане обычно приводят доводы в пользу публичной подотчетности королей. Но пуритане радикальнее иезуитов, ибо, в то время как последние чаще всего признают, что народ отчуждает свой суверенитет, передавая его королю, «наши раввины» (как он клеймит пуритан) считают, что, хотя «люди передают суверенитет королю, выражая ему свое доверие», «они не лишают себя этого суверенитета», поскольку даруют его «лишь в смысле передачи» (pp. 7–8). Итак, встает вопрос, где именно впервые возникла эта опасная доктрина. Максвелл пишет, что ортодоксальные иезуиты возводят ее к Джону Ноксу, но затем заявляет (справедливо) об ошибочности этой точки зрения (p. 12). Правильный ответ, говорит он, заключается в том, что английские «раввины» «заимствовали свой первый главный принцип у сорбоннистов» (p. 12). Первыми, кто сказал, что короли обладают властью «лишь в смысле передачи» от народа и что народ никогда не отчуждает, но лишь делегирует свой высший суверенитет, были Уильям Оккам и особенно Жак Альмен (p. 12, 14–15).

Мнение Максвелла, настаивавшего на трактовке Оккама и концилиаристов как прародителей радикального конституционализма, нашло отклик у современных исследователей: Фиггис говорит о линии, тянущейся «от Жерсона к Гроцию»; Ласки заявляет о «прямой дороге от Констанца к 1688 г.»; Оукли цитирует оба суждения и соглашается с ними[60]60
  О Максвелле и других теоретиках божественного права XVII в., придерживавшихся той же точки зрения, см. Figgis 1960, особенно p. 63; Laski 1936, p. 638; Oakley 1962, pp. 4–5; Oakley 1964, pp. 211–232.


[Закрыть]. Но существует опасность, что, настаивая на конституционалистских выводах из концилиарного движения, мы забудем еще об одном, и даже более влиятельном, источнике радикальных политических идей, а именно о римском праве.

Трактовка римского права как одного из главных источников нового конституционализма может показаться парадоксальной, ибо нет никаких сомнений, что честолюбивые абсолютистские правители постоянно обращались к авторитету Дигест для легитимации своего господства над подданными. Им особенно нравилась максима, согласно которой любой государь должен считаться legibus solutus, свободным от действия законов, а также максима, согласно которой «силу закона имеет» то, что угодно государю (II, pp. 225–227). Благодаря постоянному повторению этих суждений защитниками абсолютизма общим местом – в том числе во многих современных работах – стало то, что с римским правом начали ассоциировать отсутствие политических прав, а в сторонниках конституционализма видеть врагов юриспруденции. Конечно, в этом есть доля истины, но упускается из виду тот факт, что к кодексам светского и канонического права не менее убежденно апеллировали и некоторые наиболее радикальные оппоненты абсолютизма в Европе раннего Нового времени.

Одним из способов использования римского права для защиты конституционалистской позиции было обращение к аргументам частного права, говорившим об оправданности насилия. Несмотря на то, что обычно юристы трактовали все акты насилия как нанесение вреда, обсуждались особые случаи, допускавшие исключения из этой фундаментальной правовой аксиомы. Верно, конечно, что ни одно из исключений не затрагивало публичного или конституционного права в целом. Но авторитет юридической литературы был столь высок, что за подобные исключения сразу ухватывались те, кто стремился оправдать акты насилия не только в частной, но и в политической жизни.

Главным разделом канонического права, который использовался таким способом, была декреталия о несправедливых судьях. Важное исследование этого вопроса провел Николай деи Тудески (1386–1445), ученик Забареллы, который стал архиепископом Палермо (и потому обычно известен как Панормитан) и завоевал репутацию одного из величайших канонистов позднего Средневековья. Вопрос о несправедливых судьях ставится им в «Комментарии на вторую часть первой книги декреталий» в названии восьмой главы (Si Quando) раздела «Об обязанностях судей» (Tudeschis 1591, fo 75a): «Законно ли противиться судье, который поступает несправедливо?» (fo 78b). Тудески начинает с указания, что декреталия отвечает на него отрицательно: судьям «не следует противиться, прибегая к насилию», и, добавляет он, единственным шансом для пострадавшей стороны является «мольба к судье об изменении решения» (fo 78b). Однако «против этого и против текста», пишет Тудески, следует привести мнение папы Иннокентия IV, который писал в своем комментарии на декреталии, что, «если судья поступает несправедливо в деле, не входящем в его юрисдикцию», «ему можно противиться, применяя силу» (fo 78b). Тудески признает, что, согласно тому же Иннокентию, «когда судья поступает несправедливо в деле, входящем в его юрисдикцию», «ему нельзя противиться, применяя силу, если не подана апелляция» (fo 78b). Но против этого он цитирует «другое примечательное мнение Иннокентия IV»: «если судья наносит кому-либо вред», то «ему можно противиться силою и безнаказанно» (impune potest violenter resisti) (fo 78b). Кроме того, приводя свое собственное мнение, Тудески встает на самую радикальную точку зрения. В «Дополнениях» он ссылается на мнения авторитетов, полагающих, что несправедливому судье «можно противиться, применяя силу», даже если апелляция не была подана (fo 78b). И он добавляет, что, как ему кажется, это позволяет вывести два заключения. Одно состоит в том, что, «если судья действует несправедливо» и нанесенный вред «значителен», истец может немедленно оказать сопротивление. Но «если вред незначителен, следует вначале подать апелляцию» (fo 79a). Другое заключение состоит в том, что даже в случае малого ущерба «мы должны помнить о мнении Иннокентия, считавшего, что сопротивление с помощью силы возможно сразу после апелляции» (fo 79a).

Как и в каноническом праве, где обсуждается вопрос о сопротивлении, в гражданском кодексе также имелось несколько мест, трактовавших намеренное нанесение вреда или даже убийство в качестве законных деяний. Составители Дигест допускали два типа случаев, когда запрет позитивного права на акты насилия мог перевешиваться велениями законов природы. Первый относился к некоторым случаям прелюбодеяния. Считалось, что отец женщины, с которой некто вступил во внебрачную связь, может законным образом убить этого человека (вместе с дочерью), и, подобно этому, муж может убить человека, прелюбодействующего с его женой (XI, pp. 41–42). Второй случай связан с правом на самооборону. В основе трактовки этого вопроса в Дигестах лежит посылка vim vi repellere licet – всегда оправданно отвечать силой на неправомерную силу[61]61
  См. в особенности Digest XLIII, XVI, 27 (vol. 9, p. 311): «Можно отвечать на силу силою; ибо этим правом наделяет закон природы».


[Закрыть]. Это применимо в любом случае, когда человек внезапно подвергается «насилию» и ему причиняется «вред». В таких обстоятельствах сопротивление всегда законно, ибо «все, что кто-либо делает для защиты своего тела, считается совершаемым по закону» (II, pp. 209–210). Такое же соображение применимо в любых случаях, когда насилие совершается во время грабежа. Если я убиваю грабителя, то «освобождаюсь от ответственности», поскольку «природный разум разрешает человеку защищать себя от опасности» (III, p. 324). И даже если на кону стоит не жизнь, а всего лишь моя собственность, я все равно поступлю законно, если убью этого человека, предварительно предупредив его о своем намерении (III, p. 324).

И хотя очевидно, что ни один из этих случаев не имел прямого отношения к политике, радикальные теологи не могли удержаться от того, чтобы не использовать эти оправдания частного насилия для легитимации актов политического сопротивления королям-тиранам. Это хорошо видно на примере максимы гражданского права, гласящей, что всегда законно отвечать силою на неправомерно примененную силу. Уже в начале 1340-х гг. Уильям Оккам в своих «Восьми вопросах о власти папы» использовал теорию сопротивления, взятую из частного права, в качестве политического аргумента. Эта тема поднимается им во втором «Вопросе» при обсуждении того, кто кому судья: папа императору или император папе (p. 85). Оккам указывает на очевидную трудность, возникающую при трактовке каждого из них как потенциально вышестоящего по отношению к другому, и говорит, используя излюбленную дистинкцию, что ответ можно дать, различив два вида превосходства: «при обычном течении событий» (regulariter) и «в особых обстоятельствах» (casualiter) (p. 86). После этого он иллюстрирует природу дистинкции, которую имеет в виду, на примере отношений между королем и королевством. «Король стоит выше королевства при обычном течении событий», но «в особых обстоятельствах может стоять ниже королевства» (p. 86). Это доказывается тем фактом, что «в случаях крайней необходимости» народ может законно «сместить короля и держать его в заточении», что, в свою очередь, оправданно в силу того, что «закон природы, как гласит первая книга Дигест, говорит о законности ответа на силу силою (vim vi repellere licet) (p. 86).

Как и многие другие радикальные суждения Оккама, эта доктрина была позднее подхвачена Жаном Жерсоном, а из сочинений последнего перекочевала в господствующее направление радикальной схоластической политической мысли. В трактате «О единстве Церкви» Жерсон утверждает, что «возникает множество случаев», когда для членов Церкви «допустимо» «отказаться от повиновения» папе подобно тому, как «разрешено сопротивляться силе силою» (Gerson 1953, p. 146). А в памфлет «Десять соображений, в высшей степени полезных для князей и господ» он включает расширенную трактовку того же аргумента частного права в применении к публичной сфере. Седьмое «соображение» начинается со слов об «ошибочности утверждения, что короли освобождаются от любых обязанностей в отношении подданных», коль скоро они «обязаны обеспечивать правосудие и защиту по божественному закону и законам природы». И далее Жерсон предупреждает, что «если они этого не делают, если поступают несправедливо в отношении подданных и продолжают вести себя дурно, то к ним можно применить закон природы, который предписывает, что мы можем отвечать на силу силою» (vim vi repellere) (col. 624).

Авторитетом римского права манипулировали не только теологи, но и профессиональные юристы, которые иногда придавали ему радикальную трактовку. Потенциально подрывным было разделявшееся многими светскими юристами мнение о том, что понятие merum Imperium – вероятно, ключевое для римского публичного права – следует толковать в конституционалистском смысле. Термин merum Imperium использовался в Кодексе Юстиниана для описания высших форм публичной власти, в частности власти командовать армиями и издавать законы (Gilmore 1941, p. 20). Кодекс наделял этой формой власти только императора, но некоторые комментаторы пытались доказать, что тем же объемом юрисдикций, включая ius gladii, могли пользоваться и «нижестоящие магистраты». В конце XII в. это нашло отражение в классическом споре между юристами Азо и Лотарем, кратко описанном Боденом во введении к его собственному обсуждению Imperium в «Шести книгах о государстве». Лотарь заявлял, что Imperium (Боден приравнивает его к «власти меча») никогда не может применяться «нижестоящими магистратами», в то время как Азо поставил лошадь на то, что это не так. Разрешить спор призвали императора, который, естественно, отдал приз Лотарю. Но феодальные реалии Священной Римской империи были таковы, что, как повествует Боден, «почти все знаменитые юристы» встали на сторону Азо, заявив, что местные князья и другие магистраты обладают ничуть не меньшим, чем император, правом применять меч правосудия. Отсюда произошла известная шутка, что, хотя Лотарь забрал себе лошадь (equum tulerat), правота, тем не менее, осталась за Азо (aequum tulerat) (Bodin 1962, p. 327).

Интерпретация Азо подкрепляла конституционалистский подход к правовой структуре Священной Римской империи в двух отношениях. Во-первых, она поддерживала феодальный и партикуляристский взгляд на имперскую конституцию, который в конечном итоге одержал триумфальную победу в 1648 г. Согласно этому взгляду, каждый император при своем избрании как бы подписывает контракт с курфюрстами и другими «нижестоящими магистратами» империи, принося клятву и обязуясь заботиться о благе империи в целом и защищать «свободы» подданных. Считалось, что это делает императора не legibus solutus, но правителем, связанным коронационной клятвой и зависимым в продолжении своей власти от надлежащего исполнения своих обязанностей. А это, в свою очередь, позволяло делать радикально конституционалистский вывод, что, поскольку курфюрсты и другие князья империи являются носителями ius gladii не в меньшей степени, чем сам император, они законным образом могут применить меч против императора, если тот нарушает клятву (Benert 1973, pp. 18–20). Эта теория была применена на практике в 1400 г., когда имперские курфюрсты объявили Венцеля низложенным и уведомили подданных, что они более не связаны клятвой верности своему императору. Курфюрсты заявили, что император поклялся блюсти единство империи и спокойствие Церкви, но не смог выполнить свои обещания, и поэтому им пришлось сместить его, выступив в роли судей и приведя в исполнение вердикт, вынесенный за нарушение договора (Carlyle 1936, pp. 182–183).

Представление о курфюрстах и других «нижестоящих магистратах» как держателях Imperium подкреплял и второй, не столь партикуляристский, но не менее радикальный взгляд на положение императора. Согласно этому взгляду, империя – это universitas, органическое единство, каждый член которого несет обязанность, в соответствии не только с позитивным, но и с природным законом, поддерживать целостность всего организма. Считалось, что это предполагает возможность применения курфюрстами ius gladii против императора во имя империи, если его действия подрывают нормы справедливости, которые он обещал защищать в своей коронационной клятве[62]62
  Подробный анализ этого взгляда на имперскую конституцию см. в превосходной статье Бенерта (Benert 1973, особенно pp. 21–32).


[Закрыть]. Этой теории придерживался ряд теологов, а также юристов, на нее указывал Аквинат в «Сумме теологии», и она стала популярной благодаря «Восьми вопросам о власти папы» Уильяма Оккама. Оккам выдвигает этот аргумент, обсуждая взгляды «тех, кто говорит, будто папа может низлагать императора» (William of Ockham 1940, p. 203). Он настаивает, что папа не обладает такой властью «при обычном течении событий», и задает вопрос, кто обладает законной властью смещать императора, если тот «заслуживает смещения» (p. 203). Ответ, говорит он, предполагает взгляд на империю как на «мистическое тело», в котором каждый «член» несет природную обязанность защищать благополучие целого (p. 204). «В точности как в природном теле, где, если один член отказывает, остальные по возможности восполняют изъян», так в universitas, «когда одна часть повреждена, другие, если они обладают для этого природной властью, должны восполнять недостаток» (p. 204). Поэтому, пишет далее Оккам, если глава империи становится тираном, он может быть законным образом смещен «представителями народов, являющихся подданными римского Imperium», в частности «курфюрстами-князьями», которых можно сравнить с главными «конечностями» или «членами» тела империи (pp. 203–204).

Сами имперские власти, конечно, не высказывали радикальных выводов, следовавших из позиции Оккама, но его базовая концепция мистического тела, все члены которого несут равные обязанности по сохранению целого, была вскоре воспроизведена в «Золотой булле», предложенной Карлом IV в 1356 г. в качестве новой конституции империи (Jarrett 1935, pp. 171–172). Во вводной части говорится о курфюрстах-князьях как «членах» империи и «колоннах», подпирающих ее здание (Golden Bull 1905, p. 221). В разделе о выборах императоров повторяется, что «все и каждый курфюрсты-князья» должны рассматриваться как «ближайшие члены империи» (p. 230). А в следующем разделе обе эти метафоры получают дальнейшее развитие. «Почтеннейшие и сиятельнейшие князья-курфюрсты» – это «главные колонны» империи, которые «поддерживают священное здание неусыпной верностью своего бдительного благоразумия». И они также главные члены ее мистического тела, «единодушная воля» которых существенно важна для сохранения как имперского единства, так и «имперского достоинства» (p. 231).

Антиабсолютистские концепции имперской власти достигли новых высот в начале XVI в., что произошло главным образом в результате перемен в области изучения права, происходивших благодаря гуманистам позднего кватроченто. Как мы видели, гуманисты начали проявлять особый интерес к истории права и, следовательно, к местным и основанным на обычае формам правосудия. Благодаря этому они были гораздо в большей степени, чем их предшественники-бартолисты, нацелены на исследование феодальных отношений и приступили к их тщательному анализу. Одним из результатов стало новое понимание феодальной системы обязательств и прав, лежавшей в основе Священной Римской империи почти на всем протяжении Средних веков. Возможно, самым видным представителем этого направления был Ульрих Цазий, с которым мы уже встречались как с одним из самых известных гуманистических юристов первой половины XVI в. Анализируя в трактате «Ленное право» конституцию империи, Цазий разъясняет, что император – не абсолютный правитель, стоящий «над» империей, но вершина феодальной пирамиды. «Король в своем королевстве имеет больше прав, чем император в империи», поскольку «может передать королевство своим законным наследникам», но «никто не может наследовать империю, если он не избран» (Zasius 1964–66a, col. 225). И далее в разделе под названием «Что вассал может спрашивать с господина, а господин с вассала» Цазий настаивает, что, когда вассал признает некое лицо своим господином – как князья-курфюрсты признают императора, – возникающие в результате этого обязательства носят по сути феодальный и «взаимный характер» (cols 270, 278).

Выводы, касающиеся правового статуса императора, четко формулируются Цазием в его «Суждениях», когда он высказывает свое мнение об императоре Максимилиане, который «оспорил и отменил» судебное решение, «пользуясь полнотой своей абсолютной власти» (Zasius 1964–66b, col. 409). Это приводит Цазия к ключевому вопросу: обладает ли император властью, позволяющей ему стоять над позитивным законом и отменять его по своему усмотрению? (col. 411). Цазий заявляет, что власть императора на самом деле ограничена в двух отношениях. Во-первых, «законы неудовлетворительно толкуются» теми, кто полагает, что «римский император обладает своего рода абсолютной властью» (quasi absoluta potestas), позволяющей ему лишать индивидуальных подданных законных прав (col. 412). Полномочия императора «действительно весьма велики», но «распространяются лишь на защиту подданных и правосудия» (col. 412). Император, по сути дела, заключает договор о выполнении этих обязательств, поэтому для того, чтобы «его власть была законной, она должна быть разумной и справедливой» и ни в коем случае не включать в себя «лишение кого-либо прав или их нарушение» (cols 411, 412). Вторым и еще более рестриктивным условием, на взгляд Цазия, является то, что император не просто «связан своими договорами» и должен оставаться в границах природной справедливости: его также ограничивает конституция самой империи (cols 411, 415). Цазий вспоминает, как «несколько лет назад» император Максимилиан «вместе с видными гражданами и князьями» империи «обнародовал конституцию», в которой обязался не «отменять» решения и не «вмешиваться» в работу судов (col. 415). Для Цазия это абсолютно решающее условие: «поскольку император обещал соблюдать это установление» и «связан всеми заключаемыми им договорами», «не может быть законным, чтобы он поступал» в чем-либо вопреки позитивным законам (col. 413).

Остается рассмотреть еще один, даже более важный способ использования римского права рядом профессиональных юристов для обоснования радикальной политической позиции. Иногда утверждалось, что, когда свободный народ передает правителю Imperium, условия Lex Regia, в котором люди объявляют об этой передаче, должны включать пункт о том, что они всего лишь делегируют свой первоначальный суверенитет, а не отказываются от него. Как мы видели, эта форма правовой аргументации была впервые развита Бартоло и его учениками в кампании, нацеленной на легитимацию притязаний североитальянских городов на независимость от империи. Вначале они настаивали, что любой город, самостоятельно принимающий законы, является sibi princeps, выступает как «princeps самому себе» и вследствие этого свободен от Imperium, которым обладает империя. Таким образом, поставив вопрос о том, кто обладает Imperium в таких городах, они отвечали, что единственными возможными держателями этой власти должны быть сами граждане. Бартоло пишет об этом вполне однозначно в комментарии к Дигестам. Он признает, что люди обычно передают исполнение своего суверенитета избранному правителю или совету магистратов. Но, утверждает он, любое «право суда», которым располагают эти должностные лица, «всего лишь предоставлено (concessum est) им суверенным телом населения» (Bartolus of Saxoferrato 1598, p. 670). Правительство не может «принимать никаких статутов, противоречащих тем законам, которые получили согласие всего народа», и оно не может предлагать никаких законов, не получив предварительно «власти от людей» в «их правящем совете», остающемся во все времена истинным местом расположения суверенитета (p. 670).

Как и в случае с изучением феодального права, популистский способ интерпретации Lex Regia получил новый импульс благодаря развитию гуманистической юриспруденции в конце XV в. Проявляя особый интерес к эволюции римского права, некоторые гуманистические юристы начали изучать конкретные обстоятельства, в которых в начале принципата сенат и народ Рима передали Imperium императору Октавиану Августу. Одним из результатов этих исследований стал вывод ряда выдающихся пионеров правового гуманизма о том, что передача суверенитета, воплощенная в первоначальном Lex Regia, должна истолковываться в конституционалистском смысле.

Видным юристом, использовавшим гуманистические методы для обоснования по сути бартолистской теории народного суверенитета, был Андреа Альчато, с которым мы уже встречались как с первым ученым, перенесшим из Италии во Францию новые методы правового гуманизма (Carlyle 1936, pp. 298–301). Но наиболее ярким примером этого синкретического подхода является серия диалогов под названием «Суверенитет римского патрициата», завершенных Марио Саламонио в 1514 г. (d’Addio 1954, pp. 3, 15). Как мы видели, вторая половина книги Саламонио целиком посвящена обсуждению специфических проблем, возникших в Италии в результате французского вторжения 1494 г. Этому предпослано обсуждение более общего характера, целью которого, как замечает персонаж, названный Философом, является прояснение «трудных и тонких проблем», связанных с характером Imperium, которым свободный народ наделяет своего князя в начале его правления (Salamonio 1514, fo 5a)[63]63
  Поэтому было бы неправильно считать, что юристы гуманистического направления порывают с абстрактным, бартолистским интересом к принципам закона и отношению к закону природы, сосредоточиваясь на изучении позитивного закона и его исторического развития. Как правило, юристы, которые использовали гуманистические методы – такие как Саламонио и Альчато, – сохраняли непоколебимую верность бартолизму. Об элементах традиционализма у Альчато см. Viard 1926, pp. 139–164, о продолжающихся связях между гуманистической юриспруденцией и философией см. Kelley 1976.


[Закрыть].

Хотя Саламонио начинает с природной свободы людей, его не интересует анализ этого понятия в гипотетическом или квазиисторическом духе теологов или позднейших теоретиков «общественного договора»[64]64
  Этот момент, на мой взгляд, неправильно понимается д’Аддио (d’Addio 1954), главный тезис которого состоит в том, что сочинения Саламонио занимают центральное место в истории «идеи общественного договора» (см. d’Addio 1954, особенно pp. 111–115 и 119f.). Это мнение поддержал Гуф (Gough 1957), который говорит о Саламонио (p. 48), что тот впервые представляет эту теорию в «совершенно зрелом виде, готовой вступить в современный мир».


[Закрыть]. Причиной настояний, что «Бог создал всех людей свободными и равными» и «ни один человек по своей природе не подчинен другому», является всего лишь желание показать, что всякое Imperium должно иметь «основание в договорах» (fos 21a, 28b–29a). Два центральных персонажа его ранних диалогов – Философ и Юрист – охотно соглашаются, что любое законное политическое общество возникает из свободного решения граждан заключить договор с правителем, составить Lex Regia и таким образом установить над собой Imperium. Их мнения расходятся, когда они переходят к рассмотрению природы Imperium, приводящей в действие Lex Regia. Юрист достаточно твердо заявляет, что после введения князя во власть «не существует абсолютно никакого права его контролировать», поскольку «Lex Regia наделяет его абсолютной властью» (fos 5b, 8b). Философ говорит, что, по-видимому, ослышался, а когда Юрист с невинным видом замечает, что он, кажется, удивлен, говорит, что «совершенно ошеломлен» (fo 6a). Второй диалог посвящен оправданию чувства изумления, которое испытывает Философ. Начиная диалог в «сократическом», как ему хочется думать, стиле, Философ в конце концов заставляет спорящего с ним Юриста, как и почти ничего не говорящих Теолога и Историка, признать правоту своей бартолистской концепции неотчуждаемого права народа на правление.

В этом способе изложения аргумента можно усмотреть элемент иронии. Из концепции Саламонио можно было бы заключить, что наиболее радикальными сторонниками Imperium были философы, все юристы защищали абсолютизм, а теологи не внесли в дискуссию почти никакого вклада. Но на самом деле лишь немногие философы поддержали бы концепцию Imperium, которую у Саламонио формулирует Философ, разве что Марсилий Падуанский, которого Саламонио, возможно, и имел в виду. С другой стороны, позиция Философа могла найти полное понимание у ряда юристов, включая Бартоло и его учеников, а также у радикальных теологов, которых мы уже обсуждали и главные аргументы которых, касающиеся Imperium, практически полностью повторяет Философ. Во-первых, Философ согласен, что люди никогда не отчуждают, но всего лишь делегируют свой суверенитет в акте учреждения правления. Это можно доказать, заявляет он, рассмотрев то, как «сенат и народ Рима» первоначально дали согласие на учреждение принципата (fo 8b). Lex Regia, который они предложили, «был создан волей народа» таким образом, что народ не только «обязал своего государя выполнять его условия», но и сделал принципат «подотчетным народу» (fos 8b–9a). Позднее Философ обобщает это суждение, говоря, что свободный народ никогда не может отказаться от своего первичного суверенитета и что «все дела правителя должны всегда совершаться с согласия и властью всего населения» (fo 15b). После того как Теолог, наконец нарушающий долгое молчание, заверяет Юриста, что «эту точку зрения вряд ли можно отрицать», Философ с легким сердцем переходит к другой важной теме (fo 9b). Поскольку любой государь, настаивает он, должен «ставиться властью Lex Regia», он обладает статусом не суверена, который является maior universis, а избираемого должностного лица, действующего в качестве «minister государства» (fos 11b, 17a, 21a). Вначале Юрист с этим не соглашается, но его точка зрения меняется, когда Философ убеждает его в том, что существует прямая аналогия между правителями и другими магистратами. Магистрат стоит «в своей власти над каждым индивидуальным гражданином» (maior singulis), но он «ниже народа в целом» (inferior universo populo) (fo 13a). Это делает его «простым minister народа» и означает, что «все, что делает магистрат, на самом деле делается властью народа» (fos 13a – b). Философ далее говорит, что государь «не более чем бессрочный магистрат», получивший мандат на власть благодаря «согласию всего народа» (fos 13b, 15b). Но, добавляет он, очевидно, что «любой, кто наделен мандатом, должен быть всего лишь minister, служителем власти, наделяющей мандатом». Из этого следует, победно заключает он, «что государь всего лишь minister государства» и что народ «как создатель государя более велик, чем государь, которого он создает» (fos 12b, 17a, 21a).