Текст книги "Языки свободного общества: Искусство"
Автор книги: Л. Таруашвили
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
26 июля 2001 года
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Итак, решил Бернштейн, сидя дома, что я… мистификатор. Иной читатель, быть может, подумает, что «мистификатор» – это слишком сильно сказано; ведь Бернштейн такого слова не употреблял. он, вообще-то, человек деликатный, не мог он так вдруг. и т. д., и т. п. Ну конечно, слова такого не употреблял, знаю, но ведь охарактеризовал именно так и никак иначе! А как вы прикажете называть человека (т. е. меня в изображении Бернштейна), выносящего на суд публики не роман, не повесть, не стихотворение (закон этих жанров, как известно, не отождествляет автора с субъектом повествования или лирического переживания), выступающего не в качестве профессионального адвоката-защитника (о нем все знают, что он не обязан говорить, как на исповеди, только то, что думает), но пишущего и обнародующего публицистическую статью, от автора которой читатели ждут элементарной искренности хотя бы в изложении основных тезисов (ибо такова одна из общественных условностей, уважать которые обязан любой цивилизованный человек), и при этом беспардонно обманывающего эти их ожидания, выдавая чуждые ему убеждения за свои собственные? Добавлю, что в данном случае этот человек (т. е. опять-таки я в обрисовке Берн-штейна) должен быть к тому же и безрассудно-дерзким, если, зная наперед, какую свирепую ярость могущественных еще старцев (и их не старых еще клевретов) может на него навлечь такое выступление, тем не менее идет на риск ради совершенно чуждых ему принципов.
2 Вообще говоря, искусство дискредитации субъекта нежелательных мнений поставлено в отзыве на большую высоту. Примеров множество, приведу лишь самый интересный, опять с тем же лапутянином. Нет, конечно, мой оппонент не какой-нибудь ксенофоб-антизападник; судя по его тексту, подобные вещи от него далеки. Но среди читателей всякие люди бывают; почему бы не воспользоваться? Вот и рождается персонаж: подобное тени существо, укрывшееся под иностранным шифром L.T. Оно носится по воздуху, неслышно приближаясь и бесследно исчезая; оно там и живет, как настоящий deracine, «безродный космополит», оторвавшийся от почвы, а может быть, и вообще никогда не имевший корней.
С чем в первую очередь должно ассоциироваться у читателя бернштейновского текста слово «лапутянин»? Уж, конечно, не с сообществом выдающихся ученых Британии, современным Свифту, – этим реальным прообразом летающего острова Аа-путы из «Путешествий Гулливера», ведь прообраз от образа слишком далек и к тому же мало кому известен. Ближайшая ассоциация, рождаемая словами «Аапута», «лапутянин», – это с детства запечатленная в памяти благодаря постоянно воспроизводимой иллюстрации Гранвиля огромная летающая тарелка, несущая угрозу живущим на земле (т. е. в данной ситуации – «нашим»), древний архетипический образ (см. о «летающих тарелках» у К. Г. Юнга) чуждого, «не нашего». Уже в самом начале Бернштейн указывает на заносчивую дерзость этого существа: дескать, вот вам, пожалуйста, а вы с такими L.T. еще здороваетесь! Ну а далее следует подготовка к развернутому представлению:
«Текст, лежавший передо мной, соблазнительно мерцал, казался то ликом, то личиной – и я никак не мог решить, что же это такое…»
Не похож ли этот китч на описание корабля опасных инопланетян («соблазнительно мерцал») и его экипажа («казался то ликом, то личиной») в бульварной фантастике? Но вот по воле нашего фантаста люк открывается и из него выходит сам L. T.
Я сказал это вовсе не для того, чтобы попрекнуть моего оппонента нападками на меня лично; ведь если ему верить (хотя верится с трудом), он и сам убежден, что я не являюсь субъектом изложенных в моей статье мнений, а значит L. T. – это не про меня. Я всего лишь хотел отметить любопытное противоречие между основной либерально-прозападной тональностью текста Бернштейна и этим странным темным посланием. Создается впечатление, что одной рукой мой оппонент пишет панегирик современной терпимости, другую же руку по локоть погружает в подсознание читателя, бередя в нем спящие мифы.
Но я бы недооценил многогранности моего оппонента, если бы не отметил другого его жеста, не менее выразительного, хотя и обращенного к совсем иной аудитории. В «Полемических заметках» я мимоходом высказался об эффекте, производимом декадентской архитектурой. Справедливо или несправедливо это мое высказывание, но из его контекста становится яснее ясного, что оно касается всех подобных «шедевров», безотносительно к степени их популярности. Мой же оппонент в мгновение ока их идентифицирует: Музей Гугенхайма в Нью-Йорке и Каза Мила в Барселоне!
В чем дело? И так всем понятно (и противникам, и поклонникам, и даже равнодушным), о какого рода архитектуре идет речь: она достаточно намозолила всем глаза. Так к чему же идентификация? А если и к чему, то почему именно с этими двумя постройками, к которым я отношусь – нетрудно было заметить – столь же плохо, как и к неисчислимому множеству им подобных, во всяком случае нисколько не хуже? Если понадобилась наглядность для читателя с чересчур бедным воображением, то среди зданий-монстров можно было найти и гораздо более представительные как в визуальном, так и в историческом плане – это уж точно!
Такой выбор, однако, станет понятнее с учетом того, что именно названные постройки, да еще пара-тройка других того же рода волей судеб оказались туристическими аттракционами, притянувшими к себе массовое любопытство. Вот вам и удобный случай выступить народным трибуном, воспламенить своим негодованием широкие массы туристов, ездящих на Запад!
Так что не одни только патриоты-почвенники являются для моего оппонента ресурсом желанного протеста; он, как видно, умеет подобрать ключи к сердцам людей самых разных вкусов и воззрений.
3 Например, когда он похвально отзывается о Ренессансе, вместо того чтобы, проявив последовательность, решительно осудить его целиком как эпоху господства самого что ни на есть злостного лапутянского экспериментаторства в искусстве. Что уже говорить о так называемом авангардизме, который, как всем известно, без экспериментаторства с формой (другой вопрос – насколько успешного) просто не был бы самим собой, так же, кстати, как и без социального утопизма.
4 Чего стоит хотя бы фраза о «некой научной конференции» (курсив мой. – Л. Т.), цитата из отчета о которой между тем аккуратно выписана, сопровождена точной ссылкой на издание и вынесена в эпиграф. Тут виден почерк настоящего мастера. Но – чего?
5 Увы, это так, несмотря на все его бесспорные и многочисленные достоинства. Какие именно? Из многих назову хотя бы эрудицию: г-н Бернштейн перечитал такую уйму всего, что ему вполне простительно, если кое-что из прочитанного он уже позабыл и, попрекая меня, как строгий экзаменатор, грудами не прочитанных мною новейших журналов по эстетике среды обитания, вдруг осекается и теперь уже, как растерянный студент на экзамене, никак не может хотя бы смутно выразить, что же такого опровергающего мои взгляды в этих журналах сказано и доказано (мысль, что он это скрывает для пущей важности или с какой-то иной целью, просто не вяжется с моим уважением к нему как к коллеге-искусствоведу). Еще отмечу в Бернштейне высочайшую акрибию (тщательность) настоящего исследователя, которую он не только практикует сам, – в чем я совершенно уверен, – но и бескомпромиссно, как это и подобает настоящему ученому, требует от других, в чем я убедился, читая его отзыв. Боюсь, впрочем, что эта его требовательность заходит там немного дальше, чем ей бы стоило позволять. Так, от автора публицистической статьи, написанной исключительно для тех, кто разделяет его принципиальные позиции, о чем сам этот автор – т. е. я – открыто и ясно заявляет первыми же строками своей статьи, – от этого самого автора Бернштейн, увлекаемый благородным инстинктом ученого, требует статистических подтверждений одной из указанных принципиальных позиций, а именно: что так называемое современное искусство по-настоящему интересует почти исключительно тех, кто к его производству и распространению лично причастен. Оно и понятно: истинный ученый не поверит ничему, пока ему не представят математически точных доказательств. Но Бернштейн почему-то никак не возьмет в толк, что дело он имеет не с такими же учеными-специалистами, как он сам, а с рядовыми потребителями искусства (включая, в данном случае, и меня самого, ни в коей мере не являющегося специалистом по современным материям) – с потребителями, запросы которых необходимо уважать (если, конечно, не исходить из марксистской «теории трудовой стоимости» с ее косвенным оправданием хамской диктатуры производителя, навязывающего потребителю молотую бумагу вместо колбасы и «Черные квадраты» вместо картин). Он почему-то никак не уразумеет, что, как бы ни важна была в этой области объективная и точная статистика, личный опыт любого человека, много лет любительски интересующегося художественной жизнью, обеспечивает его вполне репрезентативной подборкой фактов и дает возможность без всяких статистических бюллетеней делать принципиально верные в целом выводы о соотношении между эстетическими запросами общества и предлагаемой ему художественной продукцией; что, если перед одним из рядовых потребителей искусства, не лишенных здравого рассудка, вдруг вынырнет некто в ученой мантии и бейсбольной кепочке и начнет бойко заверять его, будто массовый неуспех «современного искусства» ему всего лишь (или «в значительной мере») померещился, то он, чего доброго, только рассмеется в лицо своему непрошеному наставнику (каковой несдержанности я, конечно, никак не одобрю). Наконец, Бернштейн почему-то не может понять и того, что в разговоре с бывшими согражданами ссылаться на свой зарубежный опыт как на свое преимущество – это не только не очень тактично, но и, главное дело, бессмысленно, ибо теперь, когда границы давно уже не закрыты, те, с кем он спорит, тоже кое-что могли повидать сами и в состоянии рассудить, чего стоит заявление о господстве классических форм на центральных улицах современных западных городов!
Но, несмотря на все мои недоумения, ясно вижу: критик мой и в научной литературе силен, и в методологии хоть куда! Ну а стилист он и вовсе отменный: ораторский слог его блестящ и стремителен, причем настолько, что читателю, увлеченному его мощным ритмом, просто некогда останавливаться в кропотливых поисках смысловых неувязок; такой стиль, как говорится у нас, гуманитариев, еще ждет своего исследователя.
6 В надежде уменьшить возможные кривотолки, замечу, что ни из этого, ни из любых подобного рода фактов я вовсе не склонен извлекать выводов о какой-то фундаментальной вине западной цивилизации перед всем остальным человечеством. Такая вина – химера странного сознания, бред человека из подполья, глядящего на западный мир «и с ненавистью, и с любовью», независимо от того, откуда этот взгляд направлен, извне или изнутри самого Запада. Это – в плане психологическом. Но и в моральном отношении такой взгляд весьма сомнителен. В самом деле, разве не той самой западной цивилизацией созданы хотя бы основные удобства, без которых современный городской (и не только городской) человек просто не мог бы обходиться? А то, что было бы со всем человечеством, если бы не западная технология и resp. породившая ее западная, т. е. восходящая к эллинской, ментальность, можно видеть на примере великих цивилизаций Древнего Востока: их давно уже нет. Осуждать исходящий от Запада прогресс, по-моему, столь же нелепо, как восхвалять неизбежно порождаемые этим прогрессом недуги, и физические, и духовные. И если западной культуре суждено когда-нибудь вновь возродиться, то произойдет это благодаря ее собственным силам (их достаточно), без помощи каких-либо спасительных миссий, тем более – непрошеных, но при этом, конечно, с самым уважительным учетом всего достойного, что создано вне границ западной цивилизации.
7 Мне скажут: «Отчего это вы ратуете за возрождение АХ, если сами же говорите о нарастающем культурном упадке? Как же в условиях такого упадка эти АХ вообще смогут привиться и жить?» Отвечу на это, что АХ и возникали как раз в периоды культурного упадка как защитная на него реакция, и даже те, кто их основывал, часто сами как художники были этим упадком затронуты. Надо, впрочем, отдать им должное: чувство ответственности перед культурой брало в этих людях верх над эгоцентрической потребностью в самовыражении невзирая ни на что. Каков результат? Для любителей курьезов он печальный; для ценителей искусства – совсем наоборот. Эти последние хорошо знают, что все общепризнанно великие творения европейской архитектуры, возникавшие со времени сложения академий до времени их упадка ближе к концу XIX в., выдержаны в строгой ордерной, т. е. академической, традиции, что и в скульптуре, и в живописи этого периода все выдающиеся художники либо прямо, либо косвенно, через определяющие влияния, которым они подвергались, были связаны с академической школой. Они также хорошо знают, что и по завершении данного периода работали многие великие мастера, остававшиеся верными академической традиции. Шутки по поводу официального статуса некоторых из них не казались бы такими натужными, если бы хоть кто-то из декадентов-самовыраженцев был когда-нибудь приглашен на должность официального художника и. отказался. Но нет, любовь многих из этих людей к тиранам и к их режимам осталась безответной, а потому можно не сомневаться в ее искренности.
8 – Застарелые пошлости декадентского агитпропа на этот счет либо порождены невежеством, либо рассчитаны на незнание. Поэтому каждому, кто намерен в этом вопросе толком разобраться, советую сделать это самостоятельно, не давая заморочить себе голову манипуляцией грубо вырванными из контекста цитатами и фактами, но серьезно знакомясь с литературой, специально посвященной деятельности отдельных академий, и прежде всего с документальными материалами. Тому, кого интересует не декадентский взгляд на историю художественного образования, решусь указать и на собственную статью: Таруашвили Л. И. Торвальдсен и академическая традиция // Проблемы развития зарубежного искусства. Вып. XI. А.: АХ СССР, Ин-т им. И. Е. Репина, 1981. С. 122–130.
9 Театр как место, где множественность интеллектуальных позиций реализуется не просто в слове, но в живом слове, проникновенно звучащем выразительными модуляциями актерского голоса, а также в пластической экспрессии позы и жеста, тем самым запечатлеваясь в душе зрителя как пережитая лично им самим, а следовательно, как отчасти его собственная, интериори-зованная множественность, явился в Греции главным местом усвоения и распространения интеллектуальной культуры общества – и, в более широком смысле, культуры равноправного общения, жизненно важной для демократии. Но таковым он оставался и много столетий после упадка древней эллинской цивилизации, пережив первый подъем в эпоху Ренессанса и оставаясь одним из главнейших культуротворческих факторов до той поры, когда был заменен в этой роли кинематографом, при всей специфике сохранившим важные черты своего предшественника.
10 Уже в универсальном репертуаре человеческой кинесики (жестикуляции, мимики и выразительных поз) противопоставление одной руки другой по их положению символизирует процесс выбора из альтернативных суждений (т. е. собственно интеллектуальную активность), тогда как симметрия позы выражает либо нерассуждающее доверие (молитвенная поза), либо нерас-суждающую уверенность (поза куроса), либо то и другое одновременно (солдатская поза навытяжку), либо, наконец, чувство интеллектуального бессилия (симметрично разведенные руки или симметрично поднятые плечи).
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ
Леонид Иосифович Таруашвили родился в 1946 г. Окончил в 1975 г. ШТИИ Института живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина АХ СССР (Аенинград). Доктор искусствоведения. Автор книг «Бертель Торвальдсен и проблемы классицизма» (М., 1991), «Эстетика архитектурного ордера: От Витрувия до Катрмера де Кенси» (М., 1995), «Тектоника визуального образа в поэзии античности и христианской Европы» (М., 1998) и ряда статей по истории искусства, эстетики и литературы.
Борис Моисеевич Бернштейн родился в 1924 г., окончил исторический факультет Аенинградского университета по отделению истории искусства. Доктор искусствоведения, профессор-эмери-тус Академии художеств Эстонии. Области исследовательских интересов – история русского искусства, в особенности: Александр Иванов и его эпоха, современное искусство Эстонии, теория искусства и методология искусствознания, проблемы изучения художественной культуры. На эти темы опубликовал более 250 книг, альбомов, разделов в коллективных трудах, статей в отечественных и зарубежных изданиях. В их числе: Эстонская графика (1970), Виве Толли (1978), Ringi sees & ringist valjas (1979), Гюнтер Рейндорф (1981), Peeter Ulas (1984), Николай Кормашов (1985), Kunstiteadus ja kunstikultuur (1990), цикл статей по методологическим проблемам искусствознания («Советское искусствознание» – «Вопросы искусствознания» – «Искусствознание», 1974–2002).
Яковенко Игорь Григорьевич родился в 1945 г. Окончил Московский лесотехнический институт по специальности инженер-механик в 1969 г.; в 1982 г. – аспирантуру ИШАН (Институт философии АН СССР). Доктор философских наук. Культуролог, историк культуры, политолог. Сфера научных интересов – теоретическая культурология, цивилизационный анализ, россиеведение, проблемы диалога культур и социокультурной динамики, логика макроисторического процесса. Автор более 150 публикаций, в их числе: «Культура как система» (в со-авт. c А. А. Пелипенко). М.: Языки русской культуры, 1998; «Российское государство: Национальные интересы, границы, перспективы». Новосибирск: Сибирский хронограф, 1999.
Languages of Free Society. Abstract.
The book contains acute by dissimilarity of basic positions, here and there hard by its tonality polemical confrontation of three different authors' responses to some burning questions posed by social practice of contemporary art. The main problem, around which an intellectual conflict develops itself, can be in general terms formulated as art in democratic society. What kind of freedom is for democracy crucial and consequently more important: freedom of thought and its utterance or freedom of individuum to express itself artistically? Is a collision of these two freedoms possible and even thinkable at all? Does in contemporary society antidemocratic compulsion of massconsumer to consuming unacceptable for him/her artistic production permanently takes place or such a compulsion is a routine consciousness phantom and nothing more? Is indeclinable destruction of intellectual milieu goes on now or the society experiences – as it ever did – a natural and at the long run useful catharsis? What should for mature democracy mean such aesthetic phenomena as classicism or realism: normal manifestation of its nature or harmful reactionary Utopia? Such questions entail many new other ones opening for inquisitive minds
[Ключевые слова:]
Философия, Искусство, Социология, Политология, Культурология, Социальная философия, Эстетика, Право
[Keywords:]
Philosophy, Art, Sociology, Political sciences, Philosophy of culture, Social philosophy, Aesthetics, Law.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.