Текст книги "Языки свободного общества: Искусство"

И. Г. Яковенко
РАЦИОНАЛЬНЫЙ идеал и свобода

К проблеме природы человека и логики исторического процесса

Статья Л. И. Таруашвили лишает читателя душевного спокойствия, рождая бурю противоречивых эмоций и массу мыслей. Это в высшей степени стимулирующее чтение. Редкий случай, когда с энтузиазмом соглашаешься и через строчку с жаром возражаешь автору. Необходимо время, чтобы мысли и эмоции устоялись, с тем чтобы сформировалась возможность развернутого и связанного суждения.

Проблема состоит в том, что во многом мне близка авторская интенция. Ключевой культурологический тезис автора – классическое искусство идеально подходит к обществу, построенному вокруг либеральных ценностей, – не вызывает возражений. Действительно, классическое искусство формирует строй чувств, систему мироощущения, необходимую для человека правовой демократии. Более того, личностно, на уровне индивидуальных предпочтений, классика – это мое. Нигде на земном шаре я не отдыхаю душой так, как в руинах античных полисов. Это некие истоки, к которым хочется припадать снова и снова. То место, в котором в минуты несбыточных мечтаний хочется жить и умереть. Однако Создатель поместил нас в совершенно иной мир, назначил другие эпохи и определил нам в удел иные пространства. Более того, как и все во Вселенной, античность ограничена во времени и пространстве. Она ушла в прошлое и обрела статус идеала, относительно которого, то приближаясь, то отдаляясь, развивается евро-атлантическая цивилизация. Причем природа такого движения или колебания относительно античности в процессах саморазвития задана не сформулированными, не познанными до конца, но от этого не менее императивными законами исторического развития.

Воспроизведем в самом конспективном изложении логику Леонида Иосифовича. Обращаясь к проблеме академий художеств в современном обществе – месту и общекультурным функциям этого института, – автор фиксирует трансформацию такого рода, которая означает искажение исходной природы академий. По его мнению, «историческое назначение АХ состоит в защите, поощрении и развитии классического стиля». Автор настаивает на том, что произошел отказ от этого назначения. Одни АХ «сами превратились в очаги декадентства, другие культивируют идеологическое доктринерство, третьи соединяют декадентство с идеологическим доктринерством и барочной помпой». При этом они сохраняют само название «Академий художеств», что вызывает особенно горькие чувства у автора, который видит в этом подмену и некое злостное перерождение. Л. И. Таруашвили поражает нелепость, нелогичность и противоестественность такой подмены.

Обращаясь же к глубинным причинам происходящего, автор видит их в процессах всемирно-исторического масштаба, а именно – в смене эпох и изменении природы исторического субъекта. Суть проблемы в том, что уходящему патриархальному человеку, догматичному по своей природе, жившему в системе статичных представлений о мире и о собственном предопределенном месте в этом мире, логически противостоит свободный человек, для которого «нет и не может быть никаких окончательных гарантий истинности любой картины мира». Однако в конкретном историческом процессе на смену патриархальному приходит человек «постпатриархальный» – не ставший внутренне свободным, но при этом утративший опору догматического мировоззрения. Он и определяет собой характер современной эпохи. Это человек мятущийся, обремененный неразрешимыми душевными проблемами, разрывающийся между ностальгическим традиционализмом и новыми догмами, унаследовавший потребность в вере, но утративший способность к постоянству верований. Отсюда тяга к ошеломляющим эффектам, поиск кумиров, тяготение к тотальному отрицанию, амбивалентность самооценок. Это человек обиженный и на природу, и на общество, склонный к пресыщению, легко надоедающий самому себе. В завершение автор высказывает слабо мотивированную надежду на то, что у идеи АХ есть будущее, которое видится ему на путях объединения людей, чуждых декадентству, для которых дорога чистота классической формы.

Следует выделить несколько уровней затронутой автором проблематики. Процессы, рассматриваемые в исследовании Таруашвили, имеют как глобальное, так и локальное, собственно российское измерение. Начнем с последнего. Почему АХ в России утратили свой исходный смысл и превратились в нечто не отвечающее идее академии как института, сохраняющего классическую традицию? В логике автора такая эволюция особенно парадоксальна в постсоветской России, ставшей на путь построения гражданского общества и утверждения правовой демократии. Действительно, наряду с другими сквозными институтами и традициями западноевропейской цивилизации, такими как университеты, христианская церковь, римское по своему происхождению право, традиция политической и судебной риторики, обретающая от эпохи к эпохе разные обличья, от античной агоры, через парламенты и конвенты, к телевизионной полемике политических лидеров, АХ выступает в роли механизма, сохраняющего самотождественность нашей цивилизации.

Согласимся с автором: классицизм несет в себе дух интеллектуальной независимости и аналитичности мышления. Как формулирует Таруашвили, конституирующий принцип классицизма – в «сочетании эстетической автономии (свободы) элементов с их упорядоченностью в рамках целого». Отсюда насущная, хотя и бессознательная по преимуществу «потребность европейской цивилизации в искусстве, адекватном его базовым принципам», способном «претворить эти принципы в жизненный и поведенческий стиль отдельных людей». Это глубокое суждение объясняет роль и место классической традиции в целостности европейской цивилизации. Тем не менее, налицо та самая печальная эволюция академии, о которой пишет автор. Помимо причин глобального порядка, о которых речь пойдет ниже, здесь просматривается и локальный уровень детерминации. Для того чтобы его исследовать, надо обратиться к специфическим особенностям российской цивилизации.

Прежде всего надо говорить о механизме имитативного освоения. В общем случае, освоение нового (иного) идет по направлению движения от явления к сущности. Легче всего и раньше всего осваивается форма. За этим следует послойное и последовательное освоение разных уровней сущностного содержания заимствуемого. В итоге однажды наступает глубинное усвоение и освоение. Подобную логику демонстрируют и отдельные люди, и субкультуры, и локальные цивилизации. Ориентированные на растворение в городе мигранты прежде всего усваивают внешние, демонстративные характеристики стиля одежды, поведения, принимают и перенимают модные образцы массовой культуры и т. д. Им требуется не менее десяти лет на то, чтобы превратиться в более или менее зрелого горожанина. Особенность российской цивилизации состоит в том, что рассматриваемый нами процесс обрывается на одной из промежуточных ступеней. У нас принятие внешней формы при наделении ее новыми функциями и вписании в контекст несколько трансформированной традиционной целостности застывает, и в этом – одна из сущностных характеристик российского универсума.

Отсюда и особая тяга называть вещи не своими именами. Вообще говоря, российская цивилизация – обманка. Достаточно посмотреть на бесчисленные особняки с псевдоклассическими колоннами, которые осыпаются штукатуркой и открывают взору обшитый дранкой деревянный остов. Квазиблоки из камня с отсылкой к античной разделке встречаем и в зданиях сталинской Москвы. Здесь дело далеко не исчерпывается тем, что Греция и Малая Азия – горные страны, где в местах поселений людей камень лежит буквально рядом, являет собой идеальный строительный материал и сам просится в обработку, а в равнинной России, кроме валунов, оставшихся от последнего оледенения, природного камня на поверхности не встретишь. Не только в дешевых, но и в дорогих, помпезных строениях вв. широко использовалась имитация. За этим стояла более глубокая, не формулируемая потребность – классический ордер и другие заимствуемые элементы исполняются как форма, но материал и технология должны были быть свои, близкие и привычные, освоенные как хата-мазанка. Так оно и дешевле, и лучше. Заметим, что в эпоху модерна камень используется шире, чем его имитация. Формировался человек буржуазной эпохи. Он реали-зовывал более глубокое погружение в природу античного космоса, нежели русский барин, и чувствовал потребность в подлинном материале.

Обманывать себя и других относительно сути явлений – специфическая российская потребность. К примеру, более восьми лет публицисты определенного лагеря, имея в виду события октября 1993 г., пишут о «расстреле парламента». Между тем Верховный Совет РФ никогда, ни при каких обстоятельствах не был и не мог быть парламентом. Советы, возникшие, согласно советской историографической традиции, в годы первой русской революции, были органом самоуправления, сформированным по модели сельского схода. По своей природе они не были способны сколько-нибудь эффективно действовать за рамками локального мира в городской среде, где люди не знают друг друга и в силу вступает качественно иная система отношений, характерная для большого общества. Поэтому после февраля 1917 г., пережив краткий кризис, связанный с неконструктивностью и параличом этого института, Советы превратились в инструмент, оформлявший диктатуру РСДРП. В этом качестве – ритуального механизма оформления власти РСДРП– ВКП(б) – КПСС—Советы и просуществовали до 1991 г. Сказанное выше – вещи достаточно очевидные и принятые в профессиональном сообществе. Природа Советов и их эволюция подробно рассматривается А. Ахиезером в его фундаментальной работе «Россия: критика исторического опыта».

Ничем другим, кроме как институтом авторитарной власти, Советы быть не могли по своей природе. Со смертью КПСС они начали бороться за власть с Президентом РФ, поскольку Советы могут существовать в двух модальностях – бесплодной говорильни или элемента авторитарной целостности, но авторитарная модель выстраивается в борьбе претендентов на власть. В первой половине 90-х годов сходная борьба Советов и Президента наблюдалась в Крыму. Разгон ВС РФ был последним актом демонтажа советской системы. Только Дума, созванная в соответствии с новой Конституцией России, формируемая на иной основе и работающая по другому регламенту, имеет какое-то отношение к парламентаризму.

В СССР деньги не были деньгами в собственном смысле, собственность не была собственностью, но держанием, выборы не несли в себе выбора. Как показывают исследования последнего времени, плановая экономика не была в строгом смысле плановой, но представляла собой поле особого административного рынка (см. работы С. Кордонско-го, В. Найшуля). Профсоюзы не были профсоюзами, и так далее до бесконечности, и все это не вызывало протеста у огромной массы людей. Иными словами, мы имеем дело с некоторой устойчивой особенностью российской культуры, которая просматривается на всех этапах модернизационно-го преобразования России.

Обманка, или псевдофеномен, занимает в российском космосе место некоторой почерпнутой на Западе сущности, настойчиво выдавая себя за образец. Здесь адекватный культурный субъект либо искренне принимает обманку за подлинник, либо, догадываясь о качественной дистанции этих сущностей, никогда не говорит об этом вслух. Истина табуирована к осознанию и вытесняется в подсознание культуры. В этой ситуации призыв называть вещи своими именами, с которым выступает Леонид Иосифович, не вызовет ничего, кроме иррационального отторжения. Рассмотрение природы обозначенного нами феномена лежит в плоскости цивилизационного анализа и заслуживает специального исследования. Вспомним, однако, отечественные брюки «типа джинсов», скроенные из ткани «типа джинсовой», или квазидубленки, отороченные синтетическим мехом, из не столь давнего советского прошлого и зададимся вопросом: многие ли из обладателей подобной роскоши были готовы благосклонно внимать призыву называть вещи своими именами? Вчерашний варвар, субъект догоняющей модернизации, бедный родственник, метис и квартерон и другие сходные персонажи, обуреваемые специфическими комплексами и озабоченные тем, чтобы у нас все было «не хуже, чем у людей», не склонны задаваться неприличными вопросами.

Кроме того, будучи включенным в систему традиционного функционирования, заемный институт оказывается в поле групповых (сословных) интересов социальных сил, «оседлавших» этот институт. Они противостоят эволюции, которая может привести форму в соответствие с содержанием. К примеру, суды всех уровней, от Конституционного до районного, по форме – по Конституции РФ, согласно букве и духу законов, согласно исповедуемой идеологии, – независимы от власти, но по существу заданы ею. Движение суда к независимому состоянию не просто противоречит интересам бюрократии всех уровней, но разрушает традиционную для России ситуацию, в которой сакральная Власть являет собой единственного субъекта российского космоса, которому противостоят бесправные и атомизиро-ванные обыватели. Поэтому эволюция судебной системы встречает сильнейшее противодействие. Дистанция между заемной формой и специфическим содержанием относится к системному качеству российской цивилизации. Эволюция АХ разворачивается в описанной нами логике.

Специфически российское измерение обнаруживается и у проблемы четкости определений и соблюдения границ понятий, к чему призывает автор. На уровне деклараций с ним согласятся все или почти все. Однако в российской культуре и соответственно в нашей отечественной менталь-ности существует два уровня – рациональный и традиционный, которые не только не совпадают, но неустранимо конфликтны. В результате, поведение человека оказывается детерминировано двумя различающимися по своей природе культурными системами.

Сциентистская культура и европейское образование задает уровень рационализации. Целостный континуум русской культуры, транслирующий смыслы и положенности культуры традиционной, задает второй уровень. Европеец по образованию и самосознанию, «наш человек» оказывается традиционалистом по сердечной склонности. Поэтому в рутинных и тривиальных ситуациях его поведение часто совпадает с рациональным самоописанием. Однако в значимых выборах внутренне ориентированный на традицию субъект фатально расходится со своей рационально обоснованной и логически выстроенной позицией. Это противоречие табуируется к осознанию и отодвигается в тень, в поле артефактов.

Как представляется, склонность к нестрогому использованию понятий, к их безразмерности лежит в русле описанного выше. Таким образом, проблема оказывается существенно глубже «групповых амбиций», о которых пишет Тару-ашвили. Рыхлость понятий и их размытость характерна для цивилизации синкретической, бегущей аналитической доминанты. Иными словами, для России. Приняв членящий аналитический язык европейской культуры, русская культура не принимает аналитическую интенцию, из которой вырос этот язык. Поэтому она и тяготеет к смешению слов, к некорректному использованию понятий, к их протеисти-ческой многозначности и неопределенности. Как представляется, в «Полемических заметках» мы сталкиваемся с подходом рациональным, игнорирующим локально-цивили-зационный уровень проблемы.

Вообще говоря, в работе чувствуется рационалистически-просвещенческий пафос, искреннее непонимание того, почему происходящее выходит за рамки очевидного с рациональной позиции, стремление «подправить» реальность. Из этого вырастает непонимание эволюции художественной культуры, все более отдаляющейся со второй половины XIX в. от классических образцов. Зафиксировав «невиданный расцвет академической традиции» в первой половине XIX в. «когда археология накопила материал, необходимый для всесторонней реализации академической идеи, а ярмо идеологической барщины сделалось для искусства менее тяжелым», автор усматривает иронию истории в том, что с этого времени начинается всеобщий отход от академической традиции. В чем же дело? Леонид Иосифович утверждает, что объективные условия благоприятствовали и благоприятствуют расцвету академической традиции. Однако в дело вмешались «исторически закономерные субъективные факторы – вкусы, настроения, общие поветрия», способные свести на нет действие объективных условий.

Объективные условия состоят в том, что в эпоху «высоких скоростей и стрессов» лучшим средством от напряжения и страха, способным вернуть человеку чувство собственного достоинства, является «искусство классического стиля – музыка Моцарта и Гайдна, среда, оформленная ордерной архитектурой». Между тем аудиальная и визуальная среда современного общества заполнена стрес-сирующими произведениями «напористых мэтров». Виной этому – «мощные средства группового давления», навязывающие зрителю заведомо нежелательные для него вещи. Таким образом, современный массовый человек оказывается чистым объектом манипуляции, жертвой своекорыстной деятельности производителей и торговцев разнообразного декаданса. Отвечая воображаемым оппонентам, автор утверждает – «нормальный взрослый хотя и может порой потешить себя участием в карнавале, не захочет проводить в нем всю жизнь». Перед нами очень сильное высказывание, нормативизующее эстетические реакции, в котором отчетливо слышатся патерналистски-просветитель-ские интонации.

Если «погремушка плюрализма» свидетельствует о распространении в обществе инфантильного типа личности, «отмеченного регрессией к психическому миру детства, где нет мучительной проблемы самостоятельного нравственного выбора», то выбор этой погремушки (а речь идет о советском обществе 30-х годов) был естественен и свободен. Человек волен как стать личностью, так и отказаться от бремени личностности. Описанный выбор был реализован народами России в ходе Гражданской войны, и это – фундаментальный факт нашей истории, нравится он нам или нет. Отказ признать победу большевиков как закономерную приводит к ступору мысли, рождает жалкий лепет о случайности, о терроре как чудо-оружии, об обманутом народе. Заставляет обращаться к теории заговора, «мировой закулисе» и прочим фантазмам. Представляется что в «Полемических заметках» мы сталкиваемся со схожей ситуацией. Автор искренне не понимает, как можно предпочесть декаданс классике, и списывает происходящее на механизмы, феномены и тенденции, производные от процессов изменения массовых вкусов и эстетических предпочтений.

Зададимся простым вопросом: почему миллионы людей предпочитают непомерное потребление водки, сигарет и смертоносные наркотики апельсиновому соку, прогулкам на природе, занятию спортом, самообразованию, общению с близкими и другим безусловно полезным вещам? В отличие от декаданса, бессмысленность которого и негативное воздействие на человеческую личность и современное общество очевидно не для всех (этот тезис энергично отстаивает Таруашвили), вред и смертельная опасность, таящаяся в наркотиках и токсических средствах, общеизвестны и бесспорны. Сваливать все на рекламу, корыстные интересы производителей и торговцев, на моду и поветрия означало бы безбожно упрощать дело.

Среди присущих человеку потребностей, а значит и среди механизмов, детерминирующих его поведение, лежит потребность в наркотизации. Она носит достаточно универсальный характер, фиксируется у многих млекопитающих (например, слонов). Приверженность к наркотизации замечена у некоторых обезьян, которые с этой целью съедают перезрелые забродившие плоды. Специальная проблема – является ли эта потребность некоторым побочным эффектом универсальной модели психики, функционирование которой построено на балансировании в поле вознаграждения (чувства комфорта) и наказания (чувства дискомфорта), либо имеет иную природу. Однако в человеческом сообществе наркотизация отчетливо обретает ряд регулятивных функций. Она оказывается механизмом снятия стрессов. Вокруг потребления наркотиков формируется широкое поле культурных феноменов и механизмов – ритуалы, формы общения и др. Наконец, наркотизация оказывается механизмом регулирования на следующем за отдельным индивидом уровне – на уровне локального сообщества, субкультуры, цивилизации, человечества как целого. Психогенные и социогенные дезадаптанты обретают в наркотиках механизм выбывания из жизни, а общество очищается от генетического и социального груза. В эпохи переломов наркотизация оказывается одним из механизмов выведения из жизни целых слоев, неспособных к вписыванию в новые условия. Наконец, зашедшие в исторический тупик племена, народы и цивилизации характеризуются усиленным употреблением наркотиков. Это не только критерий кризиса, но и механизм трансформации одних и исчезновения других. Как ни чудовищно все это звучит, с точки зрения поверхностно-гуманистического сознания, отказывающегося признать трагедию бытия, мир устроен именно таким образом. По непостижимым для человека причинам киты выбрасываются на берег, переплодившиеся лемминги уходят с освоенной территории и погибают. Поведение человека не менее иррационально с точки зрения механизма индивидуального выживания. Очевидно, что природа не антропоцен-трична, а поведение людей детерминируется факторами и силами, не поддающимися интерпретации с точки зрения рационально понимаемой «пользы».

Может показаться, что телеология влечения человека к смерти и механизмы наркотизации как факторы общеисторического процесса не имеют отношения к теме нашего разговора, однако это не так. Как мне представляется, здесь возможна мировоззренческая отправная точка, которая позволит приблизиться к пониманию явления. А это означает: познать реальность в ее обусловленности, не заслоняясь псевдообъяснениями, почерпнутыми из сферы «субъективных факторов», признать объективный статус рассматриваемого явления, вписать его в такую картину, где исследуемое предстанет как необходимое. Труд сложный, а результат относится к тому роду знания, в котором «многая печали», но это, на наш взгляд, единственная продуктивная позиция.

Дело в том, что «в эпоху высоких скоростей и стрессов» музыка Моцарта и Гайдна оказывается лучшим средством гармонизации человеческой личности лишь для того, кто воспитан в классической культуре. Прежде всего здесь возникает проблема языка и, соответственно, языкового барьера. Классическое искусство не оперирует универсалиями на антропологическом уровне. Как и всякая другая эстетическая система, это язык. Целостно и адекватно она воспринимается человеком, воспитанным в лоне европейской цивилизации. Автор этих строк многажды наблюдал примечательную картину – турецких крестьян, бредущих среди античных развалин. Эти симпатичные простые люди, воспитанные в другой цивилизации, воспринимают прекрасные образцы ордерной архитектуры как часть природной среды. Примерно так мы реагируем на облака или деревья, растущие по краям дороги. Люди, воспитанные вне классического искусства, не интериоризировавшие его язык, не воспринимают классику адекватно и не испытывают потребность в общении с нею.

Я далек от утверждения, что эти люди совсем не воспринимают и не постигают классические образцы. Как принадлежащие европейской культуре, они связаны некими нитями с классикой, чувствуют токи, идущие от классического искусства. Но для них преимущественным языком эстетического самовыражения стал масскульт или авангард, постмодерн и т. д. Эти эстетические системы связаны целостностью европейской цивилизации, порождены ею. Они несут в себе некоторые моменты того эйдоса, который с предельной полнотой выражается в классике. Поэтому восхождение по пути эстетического образования оказывается принципиально возможным для европейца. Но пока это восхождение не произошло, объект нашего исследования решает задачи гармонизации в рамках той эстетической системы, в рамках того подъязыка, который он освоил.

Следующая проблема связана с ответом на вопрос, что лучше – Гайдн, группа «Калинов мост» или композиции Джими Хендрикса. Дело в том, что генеральное суждение по конструкции «лучше или хуже вообще» возможно лишь с точки зрения аналитика, абстрагирующегося от конкретной ситуации. Как культуролог, я готов согласиться с тем, что искусство классического стиля – по понятию – лучшее средство, способное вернуть душевное равновесие и чувство собственного достоинства человеку, живущему в современном мире. Но актуально лучшим для него оказывается то искусство, которое он принял и освоил. То, которое соответствует его личностной природе. То, которое он природнил экзистенциально. Не существует никаких критериев или механизмов, позволяющих измерить глубину личностного переживания, оценить его субъективную значимость или меру культурной адекватности, вызванную воздействием конкретного произведения на конкретного человека. Все это сущности, слава Богу, не объективируемые. Как человек, принадлежащий европейской цивилизации, я знаю один-единственный социальный механизм, способный ранжировать феномены культуры и произведения искусства в зависимости от меры необходимости, адекватности, от того, насколько они в данный момент выполняют извечные функции искусства – вписывают человека в мир, способствуют воспроизводству культурного космоса, оказываются каналом его эволюции и т. д. Это рынок, базирующийся на свободном выборе потребителя.

Я убежден в том, что возможности любого рода манипуляции и навязывания воли или мнения отдельной группы людей свободному обществу, обществу, где потребитель голосует бумажником, конечны. Массовый конформизм, пассивность и идиотизм маленького человека имеют свои пределы. Если «эстетически неприятные впечатления» навязываются человеку на улице, то он волен переехать жить на другую, старомодную, улицу. Для этого не надо что-либо понимать, рефлектировать и идеологизировать. Достаточно просто переживать дискомфорт в современной среде и, очутившись однажды в среде, гармоничной человеку, с точки зрения Леонида Иосифовича, пережить такое дорогое чувство покоя, защищенности, соразмерности мира и личности. Зрелый рынок мгновенно отвечает на любые сколько-нибудь значимые в статистическом отношении запросы, неважно, осознаны они или нет. Эстетический и психологический комфорт/дискомфорт – существеннейший фактор, определяющий потребительское поведение. Травмирующее психику человека здание лишится жильцов и арендаторов. Тираж авангардного издания книги не может превысить объем специфического круга ценителей. Отвечая на потребность в добром, старом, классическом оформлении, другое издательство выпустит ту же книгу необходимым массовым тиражом, и т. д.

Свобода воли человека – один из фундаментальных догматов христианства, конституирующего нашу цивилизацию. Не стоит забывать или игнорировать это обстоятельство, ибо убеждение в свободе воли – не менее важный элемент евроатлантической цивилизации, нежели ордерная система и искусство классического стиля. И если объективные исторические процессы, реализующиеся в массе человеческих выборов, текут не в том направлении, которого нам бы хотелось, не соответствуют нашим объяснительным моделям, то продуктивнее разобраться с самим собой – изменить модели понимания, откорректировать наши планы и устремления в соответствии с объективными тенденциями развития, а не стремиться «подправить» реальность.

Отход от классического стиля – капитальный факт истории мировой культуры. Это процесс разворачивается не менее полутора веков. Говорить о случайностях, моде, временных тенденциях, о фатальном сцеплении суммы субъективных факторов – значит прятать голову в песок. Происходящее должно быть осознано как закономерность и необходимость. Здесь можно усмотреть признаки глубокого кризиса нашей цивилизации, ее мутации. Наконец, свидетельство снятия, то есть конца. Единственное, чего нельзя себе позволить, – видеть в этом нечто противоестественное, случайное и непостижимое.

Почему современный человек предпочитает классике вещи с точки зрения классического вкуса дисгармоничные, травмирующие психику – одним словом, авангардные в широком смысле? Исходные причины связаны с двумя факторами. Во-первых, с процессами развития промышленных технологий, менявшими предметную среду и образ жизни и, как следствие, изменявшими структуру переживания человеком пространственно-временного континуума. Речь идет о том самом «времени высоких скоростей и стрессов». Второй фактор связан с генеральной интенцией к увязыванию структуры человеческой психики со структурой переживаемого. Психика человека настраивается таким образом, чтобы структурно совпадать или, если угодно, «резонировать» со структурой пространственно-временного континуума, которая транслируется в сферу психического органами чувств. Именно такое состояние психической сферы человека оказывается менее всего энергоемким и дисгармоничным. Причем сам процесс подобного подстраивания не фиксируется сознанием, происходит автоматически и императивно. Те, у кого подобная настройка, в силу тех или иных причин (врожденных или культурных), не происходит, неадекватны миру, в который они вписаны, страдают от дискомфорта, а потому в стратегическом плане отбраковываются. Они имеют меньше шансов на воспроизводство системы своего миро-переживания.

В сказанном выше нет чего-то принципиально нового. На уровне наблюдений все это схватывалось и раньше в несколько иной семантике. О соответствии национального характера народов окружающей их природе, вмещающему ландшафту, климату, о связи его с образом жизни писали и в XIX в. Традиционная художественная культура, как форма выражения психического строя базовой личности, оказывается структурно изоморфной переживанию мира, в который вписан человек. Тут важно подчеркнуть – речь идет не о мире вообще, взятом с некоторой объективистской точки зрения, но о том, как он переживается. Пахарь и кочевник, живущие в одной лесостепи, имеют разную структуру потока ощущений и впечатлений, ибо крестьянин сидит на одном месте и ходит в буквальном смысле слова по земле, а кочевник видит тот же мир из своего седла. Его горизонт, темпоритм, мера разработанности и порядок поступления впечатлений существенно иные. Соответственно будут отличаться их песни и танцы, а заимствования будут перерабатываться таким образом, чтобы вписаться в исходный континуум. Песнь ямщика, т. е. кочевника, заунывна для барина. Ямщик гармонизирует себя, вписывает себя в свой мир – мир бесконечных дорог и однообразных, на наш городской взгляд, впечатлений.

Выше речь шла о соответствии трех пространств: природного, ментального и эстетического и – шире – культурного. Помимо того, есть еще антропогенная среда – социальное пространство, предметная среда, ритмы и модели жизни, заданные культурно. Есть еще заданная культурой картина мира. Все это формирует характеристики пространственно-временного и смыслового континуума, который переживает человек, в который он вписан. Это переживание требует своего эстетического выражения и художественного осмысления.