Текст книги "Каменная гостья"

– Но хоть что-то ты поняла? – потребовала ясности Даша.

– Немного. Несколько фраз. «Скоро еще одна смерть… на праздник». «Кто-то должен спасти его». «Он умрет так же, как и она…» И еще, что спасти его должна та, кто полюбит…

– Я люблю его! – подскочила Даша. – Скажи, как спасти его от этой твари?!

– Не знаю, – расстроенно сказала студентка. – Но точно знаю: второе название Мавок «Не имеющие спины». Считалось, что сзади у них нет кожи и видно все внутренности.

– Офигеть! – поразилась Чуб. – Один к одному. Без спины. Ожила на Рождество вместе с деревом. Умерла. И хочет убить мужчину в отместку, как кто-то когда-то сгубил и ее. «Он умрет так же, как и она…» Руслан умрет! Она высасывает жизнь из него… Вот почему он так плохо выглядит… Леся Украинка врала! Мавки – злые!

– Но могут стать добрыми, – быстро вставила Маша. – Если в течение семи лет после смерти покрестить их святой водой, они превращаются в ангелов.

– Отличный план, – удостоверила Чуб. – Давай быстро превратим ее в ангела. Рождественского! И пусть улетает к чертовой матери…

– Для начала, – сказала студентка, – нам нужно найти ее и понять, откуда она взялась в центре Киева. В конце концов, верба может просто расти во дворе. Ведь дом на Саксаганского сам попросил меня за Руслана. Значит, Мавка как-то привязана к дому на… ой! …на Саксаганского, 99! – Маша внезапно закатила глаза к потолку. – Рядом с 99-м номером находится 97-й!

– Какое землепотрясное наблюдение, – съерничала Даша. – И главное – совсем-совсем неожиданное.

– Ты не заметила? На Саксаганского, 97 находится музей Леси Украинки! – провозгласила студентка.

* * *

Утром на шестой день Рождества снег присмирел, укрыл Город послушным одеялом – белизна казалась чинной, положенной по постновогоднему календарю. Снег податливо скрипел под подошвами, небо голубело. У подземного перехода продавались горячие пирожки.

Задрав головы, Даша Чуб и Маша Ковалева смотрели на памятник Лесе Украинке на одноименной площади. Парень на длинной лестнице как раз пристроил на шею многометровой писательнице бусы из нанизанных на нитку красных перцев. Снизу крупные перчики казались зубьями коралловых бусин. Бронзовую грудь Леси уже украшала блуза из белой ткани. Еще двое людей завязывали на талии памятника широкую юбку с пятиметровым шлейфом.

– Это они ее к старому Новому году так наряжают? – спросила Чуб. – Типа украинская снегурочка?

– Скорей уж Маланка, – сказала студентка. – Маланки празднуют в ночь на 14-е – тогда же, когда и старый Новый год.

– Прикольно вообще, – похвалила Даша и посмотрела направо, на снимавшего действо телеоператора с камерой. – Журналисты канала СТБ развлекаются, – определила она. – Молодцы. Только зачем мы на бульвар Леси приехали? Нам на Саксаганского надо. Там мой Руслан погибает…

– Днем с ним ничего не случится. Мавка приходит лишь ночью, – сказала Маша. – А я люблю этот памятник. Правда, она здесь красивая?

– И романтическая до безумия, – засвидетельствовала Даша, разглядывая правильные черты бронзовой Леси, ее прижатую к груди руку, женственную фигуру и развевающуюся на ветру бронзовую юбку, похожую на застывшую пену волн. – В жизни она похуже была. На фотках она такая, немного страхолюдная…

– А мне всегда казалось, что она настоящая – здесь, а не на фото, – сказала Маша.

– Что ты тут хочешь увидеть вообще? – начала терять терпение Чуб.

– Понимаешь, я в детстве ее так любила. И Лесю. И Мавку… Я столько раз «Лесную песню» читала. Как Мавка полюбила Лукаша, как он ее бросил, она погибла… Мне было так ее жалко, так хотелось спасти.

– Понятно, – проскандировала Чуб. – А выходит: ее нужно не спасать, а поймать и хорошенько надавать. И кстати, – Даша наежилась, – в «Лесной песне» Лукаш тоже умирает в конце. Все носятся с этой Мавкой, а он… если б он с ней не связался, то вообще был бы жив. Все, едем!

– Секундочку… – попросила Маша.

Бронзовую юбку писательницы перекрыла новая – тканевая, белая, с королевским шлейфом до самой земли. И вдруг, словно все это время он терпеливо ждал, пока Леся закончит наряд, в безмятежную чинность и солнечность дня ворвался ветер, заиграл «коралловыми» бусами у нее на груди, заплясал складками юбки. А затем длинный белый шлейф вдруг взлетел над землей, забился на ветру, и Леся стала похожа на летящую по небу Снежную Королеву – на Белую Богиню.

– Все, я торможу машину, – подняла руку Чуб и сообщила мгновенно остановившемуся рядом водителю: – Саксаганского, 97. Музей Леси Украинки. Че смотрите? Мы хоть и интеллектуалки, но платим…

* * *

Расположенный в небольшом двухэтажном особнячке музей Леси Украинки показался им мертвым царством, королевством спящей красавицы… Минут на восемь – примерно столько они ходили по комнатам с не слишком богатой, если не сказать аскетичной, обстановкой, рассматривая сквозь перечерченные запрещающими веревочками дверные проемы гостиную, столовую, комнату матери и самой Леси… Затем особняк наполнился звуками некой залетной экскурсии: стуком дверей, шарканьем ног и голосом привезшего гостей молодого энтузиаистического экскурсовода.

– …если быть точным, вы находитесь в музее двух писательниц, – заговорил он бодрым тенорком. – Леси Украинки и ее мамы, которой, собственно, и принадлежал этот дом. Мать Леси – Ольга Петровна Косач, печатавшаяся под псевдонимом Олена Пчилка, – тоже была писательницей и первой в Украине женщиной-издателем, дамой своенравной и властной, любившей распоряжаться судьбой своих детей и, конечно, своей собственной. Говорят, она осталась такой до сих пор… – Голос экскурсовода стал заговорщицким. – Телевизионщики жалуются, что, когда они снимают в музее комнату Олены Пчилки, у них вечно портится аппаратура и падают вещи.

– О, – сказала Чуб, наклоняясь к Маше, – слышишь? Еще один дом с привидениями.

– Так мать писательницы прогоняет нежеланных гостей, – продолжал экскурсовод, – особенно тех, кто не разделяет ее взглядов. К примеру, Олена Пчилка нарочито не терпела «жидов». В отличие от своей дочери, осуждавшей мать и считавшей, что кто-то точно так же кичится тем, что ненавидит украинцев…

– Не надо о ней так, – послышался шелестящий и тихий женский голос. – Мы не включаем такое в экскурсию…

– Мать, – не обратил внимания на шелест молодой энтузиаст, – всячески противилась двум роковым романам в жизни Леси. Вторым был ее муж – Климент Квитка, – с которым она обвенчалась в киевской Воскресенской церкви на Демеевке и поселилась на Ярославовом валу, 32 в квартире 11.

– О, рядом с нами. Я и забыла… Соседка! – хихикнула Даша.

– Муж был младше Леси на девять лет. И сейчас на такой моветон пойдут немногие дамы. Тогда же их брак и подавно считался вызовом обществу. Но Леся сама сказала однажды матери: коли у нее будет муж, он будет ее секретарем. Так и вышло… Хоть сама мать называла супруга дочери «бесчестным человеком, женившимся на деньгах Косач-Драгомановых».

– Не надо так, – снова сказал тихий голос. – Все же это ее дом, имейте уважение. Леся Украинка только гостила здесь у мамы…

Экскурсия приблизилась, и Киевицы увидели владелицу голоса, хрупкую музейную даму, продавшую им билеты, и залетного экскурсовода, молодого улыбающегося светловолосого юношу в пижонском пиджаке. Его волосы слегка завивались, глаза горели жаждой испробовать мир на прочность. По всему было видно, что эта работа для него случайная, временная, а впереди маячит иное, несомненно, блестящее будущее, и предчувствуя его, он дерзок и весел.

– Но куда более важной была для Леси Украинки ее первая любовь… Нет, не выдуманный желтой прессой лесбийский роман с Ольгой Кобылянской, как это можно подумать по вашему взгляду, – игриво заглянул светловолосый пижон в глаза одной из экскурсанток – тонкой девушке в черном свитере и янтарных бусах.

Девица держала за руку подружку в красном платье, но тут же отбросила ее ладонь, точно та запылала огнем.

– Посмотрите на эту репродукцию «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Леся Украинка никогда не расставалась с ней, всю жизнь возила ее с собой. Ее Лесе подарил журналист и революционер Сергей Мержинский. И встреча с ним полностью изменила ее жизнь. Точнее – подарила ей жизнь. Именно он наполнил ее верой в себя. Ее творчество меняется, кругозор расширяется – взор отныне объемлет весь мир. Впервые она пишет пьесу на античную тему, «Ифигения в Тавриде». Они с Мержинским и знакомятся в Тавриде – так в древности назывался Крым. Она живет в Ялте, на вилле «Ифигения». Это имя носит главная жрица в храме Великой Богини…

 
Ти, срібнолука богине-мисливице,
Честі і цноти дівчат обороннице,
Поміч свою нам подай… —
 

проскандировал он. – Жрицы-покровительницы амазонок Артемиды девственны так же, как и сама Леся и ее чувства к любимому. Их любовь с Мержинским платоническая.

– О Боже, опять! – сказала Даша на весь музей.

– Понимаю вас, – обрадовался реакции экскурсовод, явно нуждающийся в бурной поддержке публики. – Но Леся понимала это иначе. Еще до знакомства с Мержинским она пишет произведение «Голубая роза». Там она описывает свою идеальную любовь: роман Верного Рыцаря и его Дамы. И после встречи с Мержинским сразу становится ясно, кто Рыцарь. Кто? – внезапно и въедливо спросил он заскучавшую было экскурсантку в янтарных бусах.

– Ну, он… этот… Мержин… – неуверенно отозвалась бусоносица.

– Ошибаетесь, – с радостью выговорил он. – Не он, а она! Рыцарь – это, конечно же, Леся! Недаром ее называют Жанной д’Арк украинской литературы. Недаром Иван Франко сказал: «Эта слабая девушка – едва ли не единственный мужчина во всей Украине!» В «Голубой розе» Леся отождествляет себя не с нервной героиней, а с влюбленным в нее, верным и неизменным в своих чувствах писателем Орестом. Как и Жанна, Леся – дева-воин в сияющих доспехах. В стихах, посвященных Мержинскому, она пишет:

 
Стать над тобою і кликнуть до бою
Злую мару, що тебе забирає,
Взять тебе в бою чи вмерти з тобою,
З нами хай щастя і горе вмирає.
 

– Назвать ее первой феминисткой, амазонкой, девой-рыцарем – не сказать ничего! Вслушайтесь в эти слова! Взять мужчину в бою, или умереть вместе с ним…

– Здорово, – по телу Даши Чуб промчались вдохновенные мурашки. – И что, у нее получилось?

– И да, и нет, – показательно вздохнул молодой экскурсовод. – Она не смогла спасти его и погибла вслед за ним. Но его смерть сделала ее Великой. Представьте себе… – он переместился к окну, перешел на драматический голос. – Киев. Конец века. Зима. Святки…

– Что тут представлять? – сказала девушка в красном платье, глядя на струящийся за окном мелкий снег.

– И вот в разгар веселья и праздника к ней приходит страшная весть. Накануне нового 1901 года – нового века – Леся узнает, что Мержинский умирает в Минске от туберкулеза… бросает все и едет к нему, нарушив все приличия, проигнорировав все протесты матери! Хоть, надо признать, в данном случае мать беспокоилась не только о репутации, но и о жизни своей дочери. С детства Леся страдает от туберкулеза. Семья потратила много лет, сил и средств на ее лечение. И она излечилась. Но теперь она может заразиться им вновь… Так и происходит! Мержинский умирает у нее на руках. А она заболевает опять. После смерти любимого ей приходится пережить новый курс лечения, затем еще и еще… Больше болезнь не отпустит ее никогда! Смерть Мержинского укорачивает ее жизнь… И делает бессмертной. Вместе с новым веком в январе 1901 года рождается новая писательница, новая литература. Сидя у его смертного одра, за одну ночь Леся пишет поэму «Одержимая» – о женщине, спорящей с самим Христом. Девственная Жрица Богини готова помериться силой любви с самим Богом.

– Девственная. Так между ними так ничего и не было? – разочарованно спросила Даша.

– А если бы было, возможно, у нас не было бы великой писательницы Леси Украинки, – известил ее экскурсовод. – Наш век недооценивает силу платонической любви. А вот Зигмунд Фрейд, напротив, ценил ее чрезвычайно высоко. Сублимация, – звонко произнес умное словечко пижон, – преобразование неизрасходованной сексуальной энергии в творческую. И кто знает, может именно благодаря сексуальной революции, сделавшей секс вседозволенным, мир перестал рождать таких воистину великих творцов, как Петрарка и Данте Алигьери. И кто знает, что было бы с нашей литературой, если бы деспотичная мать не пустила Лесю в Минск…

– Я так и знала, что не надо слушаться маму! – хохотнула девушка в красном платье, оказавшаяся куда более бойкой, чем ее подруга.

В тот же миг со стены с грохотом рухнула какая-то рама с застекленным портретом – стекло разлетелось на осколки.

– Я же просила вас! – проскулила хрупкая музейная дама. – Ведь это ж музейный экспонат. Он мог повредиться… – Дама бросилась к остаткам рамы.

На миг все застыли – кто от неловкости, кто в опасении, кто просто потому, что застыли все остальные. И в этот короткий миг абсолютной тишины Маша услыхала, что голоса вернулись. Вернулись давно – их спор был в самом разгаре.

Теперь она ясно различала средь них мужские и женские:

– Она поцелует его. А он умрет.

– Умрет, – подтвердил мужчина, говоривший на древнегреческом.

– Умрет, – подтвердил второй, говоривший на персидском. Ухнула какая-то птица.

– Нужно предупредить его…

– Ау! Че с тобой? – Дашин вопрос смял и без того еле слышный разговор.

Вслед за Чуб, словно по команде, заговорили другие. Маша в отчаянии замахала руками и побежала на улицу. Январский мороз схватил ее за худые плечи, заставив жарко пожалеть о томящихся в гардеробе шубке и шапке, но не заставил уйти. Обняв себя обеими руками, дрожа, она стояла, вслушиваясь в эфир в надежде, что голоса воскреснут, продолжат беседу…

– Че? Ты че-то слышала снова? – Но, выскочив вслед за ней, Землепотрясная окончательно похоронила эту надежду.

– Да, – расстроенно сказала студентка. – Голоса. Они опять говорили со мной. Двое мужчин. И женщины. Три или четыре… И вроде бы птица. Ухала птица.

– Ухала? Наверное, сова? А что они говорили?

– Что она поцелует его и он умрет. Что нужно предупредить его.

– Но она уже поцеловала его! – в отчаянии вскричала Даша. – Или его еще можно предупредить и спасти?

– Наверное. Иначе зачем бы они говорили? Может, речь идет не совсем о поцелуе…

– О сексе?

– Наверное, правильнее будет назвать это полным обладанием. Поглощением. Как только она полностью получит его…

– Черта с два! – возопила Даша. – Только б Руслан был дома. – Она подняла голову к окнам его квартиры и окаменела. – Мать моя женщина!..

Маша не взяла в толк, почему Чуб замерла с поднятыми кверху руками, с открытым перекошенным ртом:

– Что случилось?

– Это она!!! – ошизело прошептала Землепотрясная Даша.

– Кто? – Ковалева проследила за ее взглядом.

Взор Чуб был устремлен на балкон второго этажа, обрамленный лепным украшением в стиле Модерн, – две зеркальные девы с обнаженными торсами, маленькими грудями и стройными бедрами, обвитыми замысловатым восточным поясом и юбкой с обширным разрезом. Одна из дев была покрыта трещинами. Кисть ее правой руки отвалилась, часть ноги висела на проволочной арматуре.

– Она – каменная! – вскликнула Чуб.

– Кто?

– Девка на стенке… Это я ее треснула. Вчера. Я слышала, как она захрустела. Это она, Мавка… То есть она вовсе не Мавка. Она – Кариатида. Все правильно, ведь у нее нет спины! Ее вылепили лишь наполовину…

– Вообще-то она барельеф, – в растерянности сказала Маша, никак не ожидавшая такого поворота событий.

– Барельеф – это он, – заспорила Даша. – А она – девушка. Выходит, на Рождество оживают не только деревья. Но и дома!..

– Потому что дома в Киеве тоже живые… – договорила Ковалева. – Дом в стиле Модерн. Нужно звонить Кате. Дома-модерн – ее профиль.

– Мара-Модерн… Каменная девка. И сегодня она снова придет к нему, – Чуб нервно оглянулась – несмотря на разгар дня уже начинало темнеть. – Хоть я не понимаю как? Она на втором этаже, а он – там, – Даша показала пальцем этаж Руслана.

И словно по волшебству, оттуда, куда полетел ее палец, немедленно послышалось радостное:

– Даша! Даша! Это я! Руслан… Не уходи… подожди…

Словно принцесса, заточенная в башне, Руслан стоял на балконе и бравурно махал Чуб рукой.

– Стой там! Я иду к тебе, – прокричала она. – Я спасу тебя! – И вдруг загорлопанила на всю улицу, сотрясая грозными, поднятыми над головой кулаками:

 
Стать над тобою і кликнуть до бою
Злую мару, що тебе забирає,
Взять тебе в бою чи вмерти з тобою…
 

Чуб помчалась в подъезд. Маша осталась на месте, вглядываясь в лицо каменной Мары. На улице стремительно темнело, с неба несся снег, вынуждая щурить глаза, и она не могла понять: показалось ей или нет, что пальцы единственной уцелевшей руки каменной девы конвульсивно сжались, став вдруг похожими на совиные когти.

* * *

Один поцелуй – смерть. Ее поцелуй равен смерти. Но оттого он лишь более желанен…

Сколько лет она ждала его. Как странно, что все эти годы сложились в один. Слились в одну картинку… Все то же Рождество. Белый Город. Огни и рождественские деревца в окнах. Все, как тогда…

Когда-то в канун того, другого, Рождества она ждала другой смерти – своей. А теперь ждет смерти его. Теперь ему будет так же больно, как ей. Нет, намного сильней… намного сильней…

Как странно, что вся ее жизнь слилась в один лик. Его лицо. Его сухие запекшиеся губы. Ее губы на его губах, а мысли его – о другой. И она знает его мысли. Он так обрадовался, когда получил известие о ней… когда увидел… она дороже ему? Потому что она – настоящая. Из плоти и крови. Она – не каменная…

А она – недо-существо, недо-женщина. С искалеченной рукой, искалеченной ногой. Она была камнем, пока не повстречала его…

Быть может, он любит другую. Быть может… Но она поцеловала его. Поцелуй жжет губы, будто ее губы навечно перестали быть ее собственностью, принадлежать ей – стали частью его. И даже когда его не станет, он будет жить на ее губах.

«Теперь он всегда будет моим. Теперь я всегда буду живой… Я больше не стану мертвой… Даже когда он умрет».

Ему осталось совсем немного. Его отбирают… Она отбирает его! Ревность жжет сердце. Ненависть опоясывает сердце огнем. Ненависть сковывает злой броней ее тело. Злое оружие блестит в ее глазах, звенит в словах… больше нет солнца, лишь угрюмая ночь.

И если сейчас с изуродованным ненавистью страшным лицом она предстанет пред ними, они… ужаснутся…

* * *

Запыхавшись, Чуб вбежала на пятый этаж. Руслан ждал ее на лестничной площадке.

– Что это было? – спросил он удивленно и радостно. – Что за стихи? И куда ты пропала?

– Прости, прости, – начала выдумывать она ложь на ходу. – Ты ушел за пивом, а мне позвонили с работы, наорали, пришлось бежать. Я и записку не успела оставить. И позвонить не могла – ты ж мне не дал телефон… Но я уволилась. Теперь я свободна! Хочешь, уедем куда-то на праздники. Или уединимся?

– Хочу, – сказал он и вдруг почувствовал, как душа улетает, словно во сне, а улетный сон начинает сбываться. – Я так рад, что ты вернулась…

Он приблизился к ней.

– А я так рада, что вернулась! – сказала Чуб.

Она точно угодила с мороза в баню, так жарко ей стало от его взгляда – так жадно он смотрел на нее. Вмиг температура меж ними стала иной, чем во всем прочем мире, а значит, у них появился собственный мир – шириной в расстояние, которое их разделяло. Руслан обнимал ее взглядом, прижимал взором к груди, ощупывал Дашу глазами со всех сторон, словно никак не мог поверить в увиденное:

– Слушай, а я то шампанское… за которым пошел, так и не выпил.

– Ты вроде шел за пивом, – ухмыльнулась Землепотрясная.

– А когда шел, подумал, что по торжественным случаям люди всегда пьют шампанское. И мне показалось, что наша встреча – как раз такой случай.

– Ладно тебе… – Чуб расплылась, зарумянилась на глазах, как блинное тесто на сковородке. – Давай бутылку.

– Она в холодильнике на кухне. Идем?

– Идем… – Даша сбросила на ходу короткую шубку, передернула плечами – по квартире гулял ледяной сквозняк. Холодильник шампанскому был совершенно не нужен. Руслан открыл дверь морозовырабатывающего агрегата, и она засмеялась, узрев его содержимое. – Ух ты!.. Ты, кажется, решил, что у нас уже свадьба.

– Всего четыре бутылки, – оправдался он, не сводя с Землепотрясной ошалело-счастливого взгляда.

– Да я, в общем, не против. Дай открою. Я здорово открываю шампанское.

– Вроде положено мужчинам…

– А я – и есть он, – похвасталась Чуб. – Я – рыцарь в доспехах, ты просто не понял. А потом, я раньше в ночном клубе работала… – Чуб взяла из его рук бутылку, ловко сорвала фольгу и, профессионально придерживая пробку кулаком, принялась откручивать проволоку.

– Подожди, – сказал он. – Ты только не смейся, но я…

– Что?

– Написал песню. Она о тебе…

– Правда?

– Но она не очень хорошая…

– Зато моя! То есть мне. В общем, спой давай…

Помедлив, Руслан взял стоящую тут же, на кухне, гитару, ударил по струнам:

 
Ты всегда меня ждала.
Я всегда тебя искал…
 

И на второй строфе Чуб поняла, что окончательно пропала. А когда он допел, быстро, бездумно обняла его левой свободной рукой, прижалась губами к его губам, и мир исчез, провалился, обязан был так поступить… но не сдержал обязательств.

– Даша… Даша!!!! – послышалось издалека.

Чуб не смогла заставить себя пошевелиться. Блаженная истома превратила тело в камень, она боялась сдвинуться с места, боялась расплескать бесконечность, открывшуюся ей.

– Даша! Даша, ты где?!! – голос приближался.

На миг Чуб возненавидела Машу. С невероятным усилием она оторвала себя от Руслана, и в ту же секунду ее охватили пустота и отчаяние – словно, сделав это, она утратила его навсегда.

– Да-ааша? Да-ааша?!!

По плечам пробежал мороз дурного предчувствия. Маша Ковалева еще никогда не кричала так – так истерично-отчаянно, будто за нею гнались.

– Я здесь! – заорала Чуб. И коротко пояснила Руслану: – Подружка. Она у меня шальная такая… Мы с тобой, олухи, дверь не закрыли.

– Даша! Даша, она… лезет… ползет…

Мокрая от пота, безумноглазая от страха, запыхавшаяся Маша внеслась в квартиру и, полностью оправдав данную ей характеристику, с порога бросилась Руслану на шею, повалила его на себя.

– Окно! – закричала она.

Чуб обернулась к окну кухни: стекла уже были черны, заполнены скороспелою ночью. Больше там не было ничего… кроме серой когтистой руки. Рука появилась внезапно, вцепилась в подоконник, а вслед за ней, быстро как вспышка, ночь заслонила длинное серое тело, лицо с большими застывшими – неживыми глазами. Стоячий взгляд коснулся Чуб…

«Ну почему тут нет Кати?!» – успела подумать она, а затем быстро, не думая, подняла на Мару единственное имевшееся в ее распоряжении оружие – бутылку шампанского – и хлопнула пробкой.

Окно загремело. Медленно, словно время вдруг приостановило движение, Даша увидела, как пробка разбивает стекло, стекло разлетается, руки каменной Девы – когтистая и вторая, с торчащей из нее ржавой, похожей на черных червей, проволокой – взлетают над головой, тело устремляется назад… А потом, спустя много-много лет услыхала, как бетонное тело ударилось и разбилось о покрытый ледяной коркой смерти асфальт.

* * *

– Вот он, – Дмитрий Андреевич показал Кате нарядное здание вкусного бордового цвета на углу улиц Владимирской и Прорезной.

За спиной Дображанской возвышались Золотые ворота и их коралловый дом-замок на Ярославовом валу, 1 с Башней Киевиц под острым колпаком серой крыши. Но сейчас Дображанская стояла к ним спиной – лицом к четырехэтажному угловому дому №24/39, похожему на помпезный вишневый пятиярусный торт с белым кремом.

Нарядным бордовое здание было только снаружи, его окна чернели пустотой абсолютного одиночества.

– Уверен, вы хорошо его знаете, – сказал Дмитрий Андреевич. – Все очень похоже на историю Замка Ричарда. Однажды некоего торговца оружием Петра Григоровича-Барского обуяла честолюбивая мечта построить самое роскошное здание в Киеве… И ему это удалось. В 1900 – 1901 годах это был самый красивый и самый высокий дом Города. Только владелец его разорился еще во время постройки…

– Похоже на классическую историю о сделке с дьяволом, – отметила Катя.

– Здание выкупил его кредитор. Затем началась война, потом – революция. В советское время здесь прижился ресторан «Лейпциг». Я бывал в нем. Моя сестра праздновала там свою свадьбу. Там часто свадьбы гуляли…

– И до революции там тоже располагалось кафе – известная кондитерская «Маркиза», – сказала Дображанская.

– Ну а во времена перестройки дом был выкуплен, в его реставрацию вложили немалые деньги. Однако вскоре у его последнего владельца, так же как и у первого, начались финансовые трудности… Я не хочу, чтоб кто-то знал про мой интерес, потому мы не сможем войти туда. Да и смотреть там особенно нечего. Как и Ричард, отреставрированный дом стоит пустой. Словно он проклят. Говорят, зимой, год назад, там нашли труп какого-то бомжа… не знаю, правда ли это, но…

– Понятно, – Катерина косо посмотрела на Дмитрия Андреевича, подумав, что в глубине души он все-таки верит в проклятья, и вышла из машины.

«Маркиза» отличалась от «Короля» одним – Дображанской, несомненно, было, что порассказать о нем. Если Маша говорила с домами, как с людьми, Катерина была подобна психологу, читавшему по лепке строений, как по симптомам и оговоркам, то тайное, о чем дом не желал рассказать или даже не подозревал о том сам. Но только в том случае, когда лепнина была в стиле Модерн…

Фасад Замка Ричарда, лишенный лепных украшений, не давал Кате повода для размышлений. «Маркиз» украшал пышный барочный декор. Однако дата «1900» на фасаде говорила, что рожден дом в разгар Модерна. О чем красноречиво свидетельствовали и две статуи дам-модерн над центральным входом – разных, но в то же время похожих, зеркально отображающих позы друг друга. Еще две женщины, уже в строгом классическом стиле, украшали фасад сбоку – со стороны Прорезной. Цепкий глаз Кати схватил два непонятных мужских профиля, вырезанных на стене дома, и пучеглазую сову.

– Странно, – прошептала она. – И правда, странно…

Давным-давно Киевицы прознали, что все свои тайны Киев прятал не в сундуках и подвалах, а в самом безопасном месте – у всех на виду. Зная: лучший способ скрыть правду от людей – сделать вид: это вовсе не тайна, подсунув ее киевлянам прямо под нос. Тогда-то уж точно никто ничего не заметит, а если заметит, не сочтет это важным. Ибо лучше всего люди не замечают то, что они видят каждый день…

Катерина Дображанская не стала исключением! И, несмотря на давнишнее знание, поразилась, как никто: даже сама она, читательница архитектурных письмен, обитающая в двух шагах от угла Прорезной, в Башне на валу, проезжающая едва ли не ежедневно мимо бордового дома, – не заметила…

Весь фасад «Маркизы» был изукрашен лепными чертями с рожками и крыльями. Их было так много, что помпезное барочное здание неожиданно напомнило ей некий дьявольский храм. А история про погубленного собственной дьявольской гордыней торговца оружием – приобрела иное звучание.

Только Дьявола не существовало. А вот наличие совы заставило вспомнить другое божество…

Уже смеркалось, и Кате почудилось, что птица вдруг трепыхнула крыльями.

– Что вы мне скажете? – сбил ее с мысли Дмитрий Андреевич, выходя из машины.

– Пока ничего, – ответила Катя. – Давайте для начала поедем посмотрим на третий дом.

– Ехать не нужно, – сказал он. – Достаточно обернуться.

Дображанская повернула голову, чтоб посмотреть, куда указывает ее собеседник.

– Дом на Ярославовом валу, 1, – сказал он. – Уже два года стоит пустой. В последнее время говорят, будто там поселилась нечистая сила…

* * *

– И она там таки поселилась! – констатировала Катерина Михайловна. – Тебе никогда не приходило в голову, что это мы выжили отсюда жильцов? Как только мы въехали сюда, дом опустел.

– Но ведь в Башне и раньше жили Киевицы, – сказала Маша. – Кылына, ее мать Киевица Ирина…

– Быть может, все дело в том, что теперь тут сразу три Киевицы – нашей силы оказалось слишком много? Она заняла весь дом!

– И ты считаешь, – продолжила ее рассуждения Маша, – что у каждого пустого дома есть подобный… хозяин?

– Не я. Так издавна считали в народе. В пустых домах обитает нечисть. Но в данном случае мы знакомы с ней лично, – сказала Дображанская и пошутила. – Позвольте представиться: Катя, местная нечистая сила.

– Нечистая сила, – повторила Маша. – Или попросту Сила. Не нужно ходить далеко. Рядом с нами, на Ярославовом валу, 15б, стоит дом Сикорского. Там все собираются сделать музей. Но покуда он пуст. И остается таким.

– Потому что он все равно занят! Быть может, великие люди, как и мы, излучают некую сильную энергию, которая остается даже после их смерти. И мы тоже чувствуем это. Ведь и спустя столько лет мы все равно говорим «Дом Сикорского», «Дом Булгакова».

– Но никто из великих ни в Ричарде, ни в «Маркизе» не жил. Ты думаешь: Замок занял кто-то из наших?

– Исключено, – сказала Дображанская. – Я сразу навела справки. Их не захватывал никто из живых. Зато в одном из них нашли труп, во втором слышали стоны… А кроме того…

– Что?

– Я не уверена… Но «Маркиз» построен в эпоху Модерн. В век возвращения ведьм. В это время под видом обычных украшений на домах стали помещать лики Великой Матери. Подобно тому, как в католических странах на домах можно часто увидеть фигурку Мадонны.

– И кого ты увидела?

– Сову. Символ мудрости и атрибут колдовства.

– Сова… – проявила интерес Маша. – Спутница ведьм?

– Дом барочный. Барокко копировало иные – античные образцы, греческие, римские. А в древнегреческой мифологии наша Великая Мать распалась на множество богинь. Одна из них – богиня мудрости Дева Афина, которую сопровождали сова и змея. Помимо прядения и ткачества, она изобрела государство, войны, кулинарию, способствовала медицине. Защищала девственность. На праздниках в ее честь девы сражались между собой. В эпоху христианства ее провозгласили демоницей – ведьмой со змеей и совой, окруженной бесами.

– То есть чертями. Как на том доме?

– Сама она изображается в воинских доспехах, подобно амазонке. Иными словами…

– Афина – лишь один из ликов Великой Матери. И дом с головами посвящен ей.

– Но самое интересное, – продолжила Катя, – точно так же – отрубленными головами – был украшен храм Девы Таврической. Ей поклонялись в Крыму наши далекие предки тавро-скифы. Греки отождествляли ее с другой воинственной девственницей – охотницей Артемидой. Ее жрицей у тавров была гречанка Ифигения. Позже она похитила из Крыма нашу священную статую Девы, спустившуюся к таврам прямо с неба.

– А Леся написала «Ифигению в Тавриде»… Она много жила в Крыму, в Ялте, Евпатории, Балаклаве. Очень интересовалась историей Древней Греции. Она и сама была гречанкой по крови – ее прадед был из греков. Хоть Леся, похоже, тут уже ни при чем…