Текст книги "Каменная гостья"

– Нет, – припомнила Маша. – Лишь некая прекрасная дама Каролина.

– Читай: королева, – кивнула Катя. – Рыцарь Ричард и его королева… Верный рыцарь, влюбившийся в прекрасную даму.

– Ты хочешь сказать, что Замок влюблен в Лесю? – недоверчиво охнула Маша. – Дом влюблен в писательницу? – такого младшая из Киевиц еще не слышала. – Но он даже не видел ее!

– Может, видел, может, и нет… Но он точно видел ее портрет. Этого совершенно достаточно. Влюбляться по портрету было в рыцарских романах таким же распространенным явлением, как для нас сейчас романы по интернету. Истинным трубадурам не обязательно лично лицезреть даму сердца, чтобы любить, прославлять, служить ей. Забавно… – Катерина отложила портрет. – Насколько я помню, Леся Украинка придерживалась крайних демократических взглядов. Вот вам и приют для творцов, вот и коммуналка… Леся ратовала за развитие украинской культуры, государства. Потому, когда дом приобрел потомок министра первой украинской республики, дом не был против. Но стоило новому хозяину принять решение соорудить здесь элитную гостиницу для богатеев…

– И пьеса про Ричарда, и половина Лесиных стихотворений и пьес написаны о том, что лучше умереть, чем пожертвовать принципами! – отлично поняла Дображанскую Маша.

– Влюбленный дом-демократ, склонный к самоубийству. Дом, который скорее разрушится, чем впустит в себя бездушных буржуев! Неприступный замок девы-воина с нерушимыми принципами… Уж не знаю, как я объясню это Дмитрию Андреевичу, – закончила Катя. – Но у этого дома есть своя душа. Романтическая. Влюбленная. Человеческая. А значит, бессмертная.

Маша задумчиво оглядела многочисленные изображения дев в доспехах и рыцарских латах. Стоявший рядом сторож-художник, с охреневающим видом слушавший их разговор, подошел к ней:

– Ну как?

– Она похожа у вас на какую-то богиню-воина… – сказала Маша. – Кстати, Катя, ты так и не сказала тогда, чья статуя спустилась к таврам с неба? Афина или Артемида?

– Великая Мать. И не важно, как ее называть. Обе они – части ее. На деле они очень похожи – обе девственницы, обе воительницы… только одна повелевает войной, а вторая – охотой, одна покровительствует медицине, другая – магии. Одна возглавляла отряд амазонок, другая считается их божеством. По сути, они – одно. Как две статуи на фасаде «Маркиза», зеркально отображающие друг друга.

– Две статуи, – сказала Маша. – Но ведь разбилась только одна. Вторая осталась. А ее душа жива. Быстро на Саксаганского! Звони Даше, пусть она скажет Руслану, чтоб он ни в коем случае не возвращался домой…

* * *

Руслан открыл в дверь, вошел в пустую квартиру. На миг родной дом показался чужим, отчужденным. Его хозяин пришел сюда лишь для того, чтоб собрать вещи, – дом знал это и с укоризной смотрел на него. Было страшно холодно, как в нежилом помещении. Руслан не стал раздеваться – достал из шкафа сумку, бросил в нее белье, джинсы, пару свитеров, десяток дисков. Одежда тоже была холодной, и прикасаться к ней было неприятно.

Было неприятно… Едва он вошел сюда, его взяло в плен странное гнетущее чувство: вдруг расхотелось уезжать. Словно что-то привязывало к дому, тянуло назад, просило остаться, звало обратно неслышным голосом.

Он дотронулся до своих губ, и необъяснимая тоска отошла. Воспоминание о Даше было жарким, желанным. Да и в чем, собственно, дело? Он же не продает квартиру, в которой родился и вырос, просто уезжает на несколько дней с девушкой, которая нравится ему так сильно, что стоило подумать о ней – сразу захотелось снять куртку, вздохнуть полной грудью, закричать от радости. Всего часа два спустя они будут вместе – в ее постели…

Он действительно крикнул. Но взметнувшись к высокому потолку дореволюционного дома, возглас утратил радость – стал печальным, глухим. Стал чужим – будто кто-то вскрикнул с болью в ответ. Непонятная тоска скрутила живот. Тоска заполнила голову и грудь. Боль словно струилась по стенам.

Руслан вдруг вспомнил, что Даша взяла с него слово: он не придет сюда за вещами один, без нее. Вчера он объяснил глупую просьбу ее эмоциональностью, но сегодня подумал: она была права, лучше б они пришли сюда вместе.

Взгляд упал на собственное отражение в зеркале: серая кожа, худые впалые щеки, темные круги под глазами. Паршивый портрет. Может, он заболел?

Почему ему стало так плохо?..

Воспоминание встало пред ним, встало как молчаливое привидение из глубин бездны, невозможное, пугающее, неумолимое. Оно стояло посреди комнаты и угрюмо смотрело на него; еще плохо различимое, оно обретало цвет и объем. А он смотрел прямо перед собой, страшась поверить в Нее… В свой вчерашний сон. Или не сон?.. Его губы, пах и живот разом вспомнили Ее… Поцелуй, зовущий вдаль за собой, тянущий в пропасть, на дне которой…

Что, что там, на дне?

Нет, нет, это неправда, он должен идти, немедленно уйти отсюда, иначе… Он почувствовал, что воздух в комнате стал плотным, замедляющим каждое его движение, – показалось, что дом схватил и держит его! Голова закружилась, он понял, что сейчас упадет, и закричал во весь голос…

* * *

Даша Чуб сбросила Катин звонок, бросила спутнику:

– Мне нужно срочно позвонить!..

– Срочно? – с ледяной иронией повторил Демон.

И Даша вспомнила, что для тех, кто находится в Прошлом, время в Настоящем стоит, и сжала желание в кулаке, спрятала в карман телефон, невзирая на то, что сердце билось часто-часто, она не успела спросить, что нависло над Русланом, и возбужденное сознание выдумывало страшные картинки, одна нестерпимей другой.

Их экипаж так медленно трясся по киевской брусчатке, что Чуб чуть не повторила ошибку – чуть не сказала: «А можно быстрее?»… Но сдержалась. Насмешливость Демона имела над ней странную власть.

– Как бы медленно мы ни ехали, путешествуя по Прошлому, вы никогда не опоздаете ни на секунду, – прочел ее мысли он. – Насколько я понимаю, вы определились с выбором пути… Мы едем на Мариинско-Благовещенскую.

«Город сам дает мне подсказку? – понадеялась Даша. – Там меня ждет благая весть? Или благо – сам Руслан?»

Их экипаж свернул на будущую Саксаганского – низкорослую, застроенную небольшими одноэтажными домами, отгороженными от мира заборами и садами, не улицу, а пока еще небольшую деревню.

– Боюсь, покуда она не так хороша, как… – Демон щелкнул пальцами.

Лошади в их коляске испуганно заржали: мимо проскочил выпрыгнувший из другого года трамвай, улицу прочертили рельсы. Дома рванули к небу, выросли, раздались в плечах, украсились нарядной лепниной.

Даша приметила знакомую псевдоклассическую статую на крыше, точней вверху на фасаде, – благообразную даму с заломленными руками. Рядом с ней стояло еще три женские ипостаси в древнегреческих одеждах.

– Милосердие, Любовь, Медицина и Жизнь, – представил четыре аллегорических изображения Демон. – Дом построен в 1913 году для нужд общины сестер милосердия, основанной в Киеве вдовствующей императрицей Марией Федоровной.

Массивный серо-жемчужный дом в ренессансном стиле украшали два треугольных фронтона с барельефами, изображавшими сердобольных греческих дам, склоняющихся над больным.

– А эта часть улицы, – продолжал ее спутник, – известна как киевский Парнас. Здесь неподалеку друг от друга жили Старицкий, Лысенко, семья Леси Украинки и Саксаганский, в честь которого и переименовали Мариинско-Благовещенскую…

– А что, если Город сам советует мне выбрать любовь? – перебила его Даша, и ее сердце застучало еще сильней.

– Любовь, – утвердительно сказал ее спутник. – Но какую?

– Любовь одна. Настоящая. И она сильнее всего на свете, – Чуб сказала то, что чувствовала, она ощутила немыслимый прилив сил.

Она знала, что от этого не достигнет цели быстрей, но ей страшно захотелось спрыгнуть с коляски, помчаться к Руслану со всех ног. Она подалась вперед…

– Есть тысяча триста пятнадцать видов любви, – охладил ее Демон, – что же касается силы, вам стоит почитать «Триумфы» Петрарки, размышлявшего о победе любви над человеком, целомудрия над любовью, смерти над целомудрием, славы над смертью, времени над славой и вечности над временем.

– О чем ты?

– О столь ненавистной вам куртуазной любви.

– Ты о платонической? – скривила нос Даша Чуб.

– Выдумавшие ее трубадуры видели смысл любви не в обладании, а в стремлении. Прекрасная дама должна быть недоступной: быть в браке или быть самой королевой. Чем выше преграда, которая ее окружает, тем выше воспаряет твой дух, стремясь к ней. Тем дольше идти к ней, тем больше времени на самосовершенствование.

– То есть мне не стоит спешить – ты по дороге мне еще что-то умное скажешь, – попробовала расшифровать его витиеватую мысль Землепотрясная.

– «Это была любовь времен «голубой розы»… В средневековых рыцарских романах часто говорится об этой розе, растущей где-то в «мистическом лесу», среди таинственных символических растений. Проникнуть к ней мог только рыцарь «без страха и упрека»…

– То есть, чтобы достигнуть чего-то, нужно быть типа чистой душой. И это говоришь мне ты, Демон?

– Я говорю это вам, Киевице.

– Бред!

– Всего лишь цитата из пьесы Леси Украинки. Она умела любить так. Что же касается вас… Кажется, вы плохо понимаете смысл воздержания. Вы считаете, что целибат – все равно что иметь деньги и не тратить их.

– Ну, вроде того… – признала Чуб.

Демон покачал головой.

– Говоря современным языком, это все равно что иметь деньги и не тратить их на вещи, украшения, развлечения, а вложить в акции… можно прогореть и не получить ничего… а можно стать миллионером, миллиардером. Улавливаете мою мысль?

– Я – не дура.

– Допустим. Тогда представьте, что вместо денег у вас есть энергия. Вы можете растратить ее на быстротечные романы, а можете, как рыцарь прекрасной дамы, потратить ее на подвиги, вложить в творчество, как трубадур, или, как отшельники, потратить ее на очищение души, достижение святости… Как вы думаете, почему и языческие жрицы, вроде Ифигении, и ваши монахи были девственниками? И почему многие из них могли творить чудеса?

– Для того, чтоб совершать подвиги и творить чудеса, обязательно быть целкой? Впервые слышу!

– То, о чем вы слышите ныне впервые, мысль, старая как сам мир. И сводится к одному слову: «выбор». Крестьянка Жанна д’Арк могла б стать хорошей женой и матерью, а стала Орлеанской девственницей – победительницей. И позвольте напомнить вам, что в своей прошлой жизни Мария Владимировна провела 16 лет в монастыре. Да и Катерина Михайловна отличается ныне редким воздержанием… Не потому ли их сила столь недостижима для вас? Я не склоняю вас к целибату…

– А по-моему, очень даже склоняешь! – Чуб и сама не могла понять, отчего так разозлилась.

Десяток причин сплелись в животе в тугой узел злости. Нежелание даже представлять себе такую глупость, как жизнь без секса. Страх, что Демон может быть прав и пока она не в силах это даже представить – ей не узнать истинной силы. Зависть и обида…

И внезапная мысль: «Мариинско-Благовещенская означает, что благую весть здесь получит Мария. Маша! Опять она! Потому, что Демон любит не меня, а ее!..»

– Ты просто хочешь, чтоб наш брак был фиктивным! Не хочешь меня, так и скажи… и не нужно плести мне тут про монашек… Я вообще ведьма. Язычница!

– Вы – Киевица. Но даже у язычников были богини-девы: Дева Афина, Дева Артемида, Дева тавров и греков, покровительница Херсонеса – их девственность считалась залогом неприступности их городов. Не потому ли Херсонес простоял двадцать сотен лет.

– Сколько?

– Двадцать сотен.

– Все! Хватит!..

Чуб соскочила у дома Руслана еще до того, как остановилась коляска. Здесь, в Прошлом, дом № 99 носил номер 101, и лепнины на его фасаде было больше. Сверху, под самой крышей, на стене был изображен ползающий ребенок, мужчина и старец с клюкой.

– Выпусти меня отсюда! – потребовала Чуб. – В наше время.

И опять разозлилась, оттого что она – не Маша. Маше не нужно просить – как Дух Киева, она может менять столетья движеньем пальцев. А Чуб нет… Потому что она – невоздержанная. И вообще, Демон только что обозвал ее шлюхой.

– Я лишь сказал, что не так уж важно, дойдешь ли ты до предмета любви, – возразил Демон. – Важно – каким ты придешь. Не смею задерживать вас.

* * *

Катино вольво замерло в пробке на перекрестке двух улиц – Саксаганского и Коминтерна, – и только поэтому Машин обеспокоенный взор, нервно ощупывающий пространство в надежде как можно быстрей сдвинуться с места, заметил очередную сову, а рядом с ней и еще одну.

– И здесь совы, – сказала Ковалева. – Символы мудрости и колдовства…

– Как и змеи, – примолвила Катя. – Потому на киевских домах так много сов и змей. Ты не замечала раньше?

– Я знаю этот дом… – вскинулась студентка-историчка и вмиг всем сердцем поверила, что Город задержал их на перекрестке совсем не случайно. – Это дом Марцинчика. До революции их семейству принадлежала известнейшая аптека на Крещатике.

– Фармацевтический бизнес всегда был одним из самых доходных, – со знанием дела сказала Катя, покосившись на роскошнейший аптекарский дом, больше похожий на древнегреческий храм: с десятком белых коринфских колонн, россыпью барельефов и двумя классическими мужскими бюстами над центральным входом.

– А это отцы медицины, – сказала Маша, – Гиппократ и Авиценна. Про них ходило много легенд. Будто бы еще до нашей эры греческий врач Гиппократ научился лечить чуму, а Авиценна изобрел эликсир бессмертия…

«Мужчина, говоривший на греческом. И второй – говоривший на персидском, – взорвалось в мозгу. – А вот и сова! Две совы».

Две совы над классическим фронтоном с ионическим узором сторожили поместившийся на крыше громадный телеэкран, демонстрировавший в данный момент рекламу какого-то банка.

– А раньше на крыше стояла статуя, – сказала Маша. – Я читала, что это была статуя античной богини…

– Афины, – уверенно сказала Катя. – Покровительницы медицины.

В тот же миг пробка рассеялась, машины сзади возмущенно загудели, недовольные медлительностью Катиной машины, – теперь Город словно подгонял их, заставлял торопиться, спешить. Их вольво понадобилась лишь минута, чтобы достичь дома № 99, сросшегося левой стеной с двухэтажным музеем Леси Украинки.

И едва Киевицы выскочили на тротуар, прямо пред ними из воздуха образовалась Землепотрясная Даша.

* * *

Демон пальцами, барельеф со стариком, ребенком и мужчиной исчез, видимо разрушенный временем, исчез и сам Демон… Зато, откуда ни возьмись, возле дома оказались Катя и Маша.

– Ты откуда взялась? – спросила Дображанская.

– Из Прошлого…

– Ты предупредила Руслана?

– Нет. Забыла…

– Мара – жива!

– А-а-а-а-а!.. – послышался ужасающий крик сверху.

И Чуб сразу уразумела, что он несется из разбитых окон Руслана.

– А-а-а-а! – с криком ринулась в новый бой она.

Трое ворвались в подъезд. Маша заметила, что стены его холла украшены золотыми барельефами с античными сценками, но рассмотреть ей их снова не удалось. Еще ни разу студентке не довелось войти в этот дом – только вбежать. Стены, выкрашенные бледно-желтой масляной краской, хранили остатки лепнины с классическим греческим узором из стилизованных волн. Они мчались по лестнице на пятый этаж. Даша толкнула податливую Русланову дверь, благословляя его дурную привычку вечно забывать запирать ее.

– Где ты? Что с тобой? – влетела в квартиру она.

Руслан молча, с заторможенным видом стоял посреди комнаты.

– Что случилось? Почему ты кричал? – бросилась к нему Даша.

– Не знаю. Я вдруг почувствовал… – он замолчал и недовольно посмотрел на стоящую за спиной Чуб как конвой «шальную подругу» Машу и непонятную красавицу Катю, которую Землепотрясная даже не сочла нужным представить. – А что ты делаешь здесь? Почему вы тут?

– Я тебе все объясню, обещаю… Только не здесь. Давай уйдем сейчас… прямо сейчас, – сказала Даша.

– Хорошо, – охотно согласился он. – Я только возьму вещи.

Руслан сделал странно неуверенный шаг к стулу, на котором стояла его зеленая дорожная сумка с рекламной надписью на боку. Промедлив секунду, снял со стены небольшой, исписанный пометками перекидной календарь, быстро швырнул в сумку.

Раздался треск…

Старые, стертые, оставшиеся еще с советских времен обои с сиренево-охровыми цветами разорвались – высокая стена вдруг прогнулась, подалась к Руслану. С быстротою двух молний две сильные руки вырвались из стены, обхватили его, развернули к себе. Как из ровной глади вод, из вертикальной поверхности выросли обнаженный торс и прекрасное женское лицо.

Губы каменной Девы вошли в Руслана, руки властно обвились вокруг него – и в ту же секунду со звуком рвущейся бумаги и бетонным чавканьем стена жадно всосала его в себя, словно в каменное болото.

* * *

Час спустя стемнело уже окончательно. Стемнело снаружи и внутри – в душах трех Киевиц, находящихся в холодной, прошитой сквозняками квартире Руслана.

Все это время Маша двигалась вдоль стен: то гладила их, то стучала, то прикладывала ухо и две чуткие ладони, в надежде услышать от дома хоть звук.

Пережив первый приступ кричащего, крушащего вещи отчаяния, Даша сидела согнувшись, наклонив голову к самому полу, в мучительном, окаменелом горе. Катерина изучала свой i-Pad.

– Дом не слышит меня, – сказала Маша. – Не слушает, не говорит со мной. Не реагирует даже на угрозы…

– Дом был построен в 1910 году, – зачла информацию Катя. – Помимо двух каменных дев, на его фасаде было аллегорическое изображение загадки Сфинкса. «Кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, а вечером – на трех». Изображение Сфинкса было на шлеме Афины… И кстати, – перескочила Катя в другое окно. – Ифигения или, точней, Ифимеда была изначально лишь одним из эпитетов Артемиды. А по одной из версий, тавры и скифы почитали как богиню саму Великую жрицу Ифигению…

– Да при чем тут во-още Ифигения?! – не выдержав, взвизгнула Даша.

– Сама не понимаю, – признала Катя. – Но к ней почему-то сводится все.

– Все, – повторила Чуб. – Поздно… Его уже нет в живых. Его замуровали в стене. Он давно задохнулся. Он умер.

– Нет, – отозвалась Маша. – Он еще жив. Я чувствую. Там, за стеною, нет смерти.

– Там, за стеной, эта тварь!!! – рычаще выкрикнула Землепотрясная Даша. И вдруг, не выдержав, снова вскочила с места, принялась колошматить ногами и руками по противоположной стене. – Отдай мне его, слышишь?! Отдай немедленно. Иначе я снесу твой дом нахрен!.. Срою! Взорву! Не я, так Катя…

– Тогда ты его точно погубишь, – сказала Дображанская.

– Спасибо за помощь! – в истерике гыркнула Чуб. – Нужно же что-то делать! – Ее помертвевшее лицо ожило, по нему заструились слезы. – Она затянула его…

– Затянула, – сказала Катя. – Как Мавка в трясину из бетона. Быть может, нам стоит вернуться к этой версии? И кстати, – показала она на экран i-Pad, – тут написано, что мюзикл по «Лесной песне» собираются ставить на Бродвее.

– Дашенька, – Маша моляще сложила руки и обратила мольбу к Чуб. – Это трудно, почти невозможно, но ты должна успокоиться. Мы должны снова проанализировать все… Катя права: мы что-то упустили из виду.

Вместо ответа Даша сползла на пол по стене, закрыла голову руками. Катя опять принялась стучать по клавишам, разыскивая что-то в сети.

– С чего все началось? – продолжая коситься на Чуб, начала анализ Маша. – Ко мне обратился дом. Этот дом, он попросил о любви. И назвал мне квартиру, где жил Руслан.

– Мы это знаем, – обреченно откликнулась Даша из-под своих рук.

– Но теперь мы знаем еще кое-что… Каменная дева, Мавка, Кариатида – не знаю, как ее называть, – Маша и сама поняла, что «барельеф» звучит как-то уж слишком безобидно-бесполо.

– Называй ее Карой, – предложила Катя.

– Кара и есть этот дом. Душа дома. Его дух и владелица. И это она попросила меня о любви…

– О любви? – открыла лицо Даша.

– Как и Мавка, она любит его, – догадалась Маша. – Она тоже любит Руслана!

– Но она убивает его! – крикнула Чуб.

– Она любит его так сильно, что не хочет отдавать. Хочет оставить его себе любой ценой. Потому она поцеловала его…

– «Она поцелует его. А он умрет», – так говорили те голоса, – напомнила Катя.

«Голоса… Гиппократ и Авиценна. Но при чем тут они?» – сбилась с ровной тропы Ковалева.

– У-умрет. Он умрет… – опять заплакала Чуб, опуская лицо в ладони.

– Они говорили, что он погибнет на праздник, – Маша заговорила быстрей, пытаясь заговорить Дашину боль. – Видимо, это будет сегодня. Сегодня ведь Старый Новый год. Время, когда так же, как и на Рождество, все оживает: деревья, души покойных и даже дома. Она ожила на Рождество и окаменеет опять сегодня ночью.

– О мать моя! – постигла Даша. – Если она не вернет его нам, Руслан окаменеет там, в стене, вместе с ней! До Нового года осталось всего ничего…

– Нет. Еще много времени, – оспорила Маша. – Просто темнеет рано. До полуночи еще целых семь часов. И мы знаем, что тут, – Маша положила руку на стену, – живая душа. Возможно, когда-то Кара была убита артельщиками. Но она не мстит. Она просто любит Руслана, как Мавка – Лукаша. Она – не навка. Она, как и Лесина Мавка из «Лесной песни», не плохая. Она…

– Хорошая?! – зашлась Даша, ударив кулаком по стене. – Это, по-твоему, хорошая?!

– Пойми главное: она сама обратилась ко мне за помощью. Если бы не она, нас бы не было здесь. Помню, в школе, когда я писала сочинение о Лесе и Мавке, я написала, что фабулы «Лесной песни» и «Русалочки» Андерсена полностью совпадают…

– Ясно, русалочку ты тоже любила и хотела спасти, – горько сказала Чуб.

– И Мавка, и Русалочка не имеют души. Обе влюбляются в реальных мужчин. Обе гибнут от несчастной любви и измены любимого. Но обе обретают бессмертную душу и вечную жизнь.

– «Я буду вічно жити! Я в серці маю те, що не вмирає», – после недолгих поисков Катя нашла в интернете сайт Леси Украинки «Энциклопедия жизни и творчества».

– Но кое-чем они все же отличаются, – продолжила Маша и быстро взволнованно вдохнула воздух, почуяв, что нащупала первую разгадку. – Русалочке нужны были ноги! А чтоб получить их, была нужна колдунья!

– Но у Кары есть ноги, – заметила Катя.

– У нее нет спины! Потому она и попросила меня… – Маша прикрыла округлившийся рот ладошкой, расширила глаза. – Я ведь знаю ответ на загадку Сфинкса. «Кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, а вечером – на трех?» Человек! В детстве он ползает, в зрелости ходит нормально, а в старости – с клюкой… Но дело не в этом. А в том, что ответ: человек! Как и Русалочка, как и Мавка, Кара хочет стать человеком! И если мы дадим ей то, что она хочет, возможно, она освободит его.

– То, что она хочет, это спина… и мой Руслан? – вскочила Чуб. – Ты в своем уме? Я люблю его!

– Любишь настолько, что готова отдать за свою любовь жизнь? Его жизнь? – презрительно подняла брови Катя.

– Так же, как и она. Я ничем не хуже ее! – указала Даша на стену.

– Но и не лучше, – парировала Дображанская.

– Руслан любит не ее, а меня. Слышишь, он любит меня, – Чуб выхватила из кармана бумажку, на которой была наскоро нашкрябана посвященная ей песня.

А Маша снова услышала голос, голоса, они переговаривались там, за окном. Не тратя ни секунды, младшая из Киевиц стремглав понеслась к двери, схватила шубу, помчалась на улицу.

Проводив ее взглядом, Чуб хмуро сунула текст песни Кате под нос и замерла каменной статуей удивления. На экране Катиного телефона запечатлелся черно-белый фотопортрет знакомой ей барышни. Но, как ни странно, в первый миг Даша узнала не барышню, а ее бантик. Девушку она помнила улыбающейся, находчивой, веселой и ловкой – тут же она была грустной, с печальными уголками рта. В те годы редко снимались в фотоателье улыбающимися. И эта унылая, постная физиономия страшно не шла ей – делала и саму ее унылой, блеклой и квелой. А вот большой белый бантик на блузке с рукавами-фонариками остался таким же кокетливым.

– Кто это?

– Леся Украинка. В юности, – сказала Катя.

– Не может быть. Она же…

Она, Леся, и сама считала себя некрасивой, и все считали ее такой, но вот дивно, там, в Прошлом, она была хороша нежной, светло-пастельной красотой пухлощекого ангела. Памятник времен социализма-реализма, канонизировавший женщину с веслом, не передавал ее тонкой и хрупкой стати. Фотографии лгали, и потомки охотно принимали эту ложь. Или они просто не могли уложить в голове, что хорошенькая пухлощекая девушка может быть гением?

А после: болезнь обглодала ее щеки, обглодала губы, сделав их суровыми, тонкими, щеки запавшими…

– Так это была она? – сказала Даша. – Демон показал мне ее?

– А что он еще показал тебе? – спросила Катя.

– Что Город любил ее. А она не замечала…

– Возможно, – сказала Катя и кивнула на сайт. – Тут написано, что она не особенно жаловала Киев. Всегда приезжала сюда ненадолго. Большей частью она жила в теплых краях: в Крыму, в Грузии, Египте. Только так – теплыми странами – лечили тогда туберкулез. А Авиценны и Гиппократа тут не было.

– Авиценны и Гиппократа?

– Легендарных врачей. Мне Маша показывала – тут, рядом, бюсты на доме.

– Выходит, они были, – сказала Чуб.

– Кто?

– Авиценна и Гиппократ были в Киеве. Ведь на Рождество дома оживают…

* * *

Маша стояла на улице. Снег заметал ее, но она не шевелилась, переживала прекраснейшее в жизни мгновение – много раз младшей из Киевиц приходилось общаться с домами. Но впервые она слышала улицу всю целиком. Впервые осмыслила: улица едина, как клан! Или коммунальная кухня… Дома беседуют между собой, во всяком случае, на седьмой день Рождества.

– Скоро нас ждет еще одна смерть. Так некстати, прямо на праздник… – сказал Гиппократ.

– Он будет сам виноват в своей гибели, – ответил ему Авиценна. – Прошла тысяча лет, а люди все так же неосторожны. Все так же немудры, – он взглянул на повисшую над его головою сову – символ мудрости и покровительницы медицины Афины. Та громко ухнула в ответ.

– И все же его можно спасти, – раздался убежденный в своей правоте голос статуи Медицины на здании общины сестер милосердия, подозрительно похожей на еще один, еще более массивный и помпезный древнегреческий храм, вдвое больший, чем дом аптекаря.

Два храма стояли над одной улице.

– Его нужно спасти! – сердобольно сказала стоящая рядом с Медициной статуя Милосердия. – Достаточно того, что мы потеряли ее…

– Кару? – спросила Маша. – Когда это было?

Но статуя не ответила ей.

– Кто-то должен спасти его, – сказала она.

– Тот, кто полюбит, – вдохновенно сказала статуя Любви.

– Нет. Он погибнет, – предрекла статуя Жизни. – Поверьте, я знаю жизнь.

Каламбур вызвал у пятерых тихий смех. Жизнь же безрадостно завершила:

– Он все равно умрет.

– Неужели? – расстроилось Милосердие. – Она не осмелится? Не попробует спасти его?

– Осмелится, – сказала Жизнь. – Она поцелует его. А он умрет. Все равно…

– Умрет, – печально подтвердил Гиппократ.

– Умрет, – подтвердил Авиценна и опять посмотрел на свою сову – птица молча захлопала крыльями, соглашаясь с ним.

– Он умрет так же, как и она, – предрекла Жизнь. – Все будет так же, как на то Рождество… Один поцелуй ценой в целую жизнь.

– Она тоже умрет? Почему? – заголосила Маша, не реагируя на людей. – Говорите, я приказываю, я – Киевица.

Дома промолчали.

– А тетя – дурная? – тонким любопытным голосом спросил маму проходящий мимо восьмилетний ребенок. – Тетя – тю-тю?

Вместо ответа родительница ускорила шаг.

– Опять напилась, – сокрушенно изрекла неизвестная старушка в вязаном пухлом берете. Хотя, когда она видела Машу пьяной, так и осталось загадкой.

– Почему она умрет? – не сдалась Ковалева. – Что это значит – жизнь за поцелуй…

– Да я тебя просто так поцелую! – с готовностью предложил студентке увесистый сорокалетний мужик в дубленке нараспашку.

– Отчего вы так кричите? – рядом с Машей объявился облаченный в элегантное пальто молодой белобрысый экскурсовод. По-видимому, он только что вышел из музея. – Мы вроде знакомы?..

Маша кивнула.

– Вы и правда хотите услышать историю о человеке, который умер за поцелуй?

– Да. А вы его знаете?

– Да. – Парень махнул рукой маленькому экскурсионному автобусу, отправляя его восвояси. – Это самая романтическая история, которую я когда-либо слышал. Я хочу написать о ней…

– Куда написать?

– Еще не решил. Я не знаю, так ли она хороша. Вы хотите послушать?

– Очень.

– Отдать жизнь за один поцелуй, – начал он, – на это способен лишь истинный рыцарь… Или настоящий трубадур. Или тот, кто сочетает в себе то и другое. Например, она, – указал он на украшавший музей писательницы бронзовый барельеф Леси Украинки.

– Она умерла за поцелуй? – недоверчиво спросила Маша.

– Все началось на Рождество. В 1896 году. Незадолго до того у нее обострилась болезнь. Туберкулез кости. После страшных, болезненных, мучительных операций она месяцами лежит с затянутой в гипс рукой и ногой, как каменная статуя. Она чувствует себя живым трупом. Ее рука искалечена, изуродована, после операции в ней не хватает нескольких костей, нога постоянно болит. Ей 25 лет, четверть века, и она не видела в жизни почти ничего. Она живет с мыслью, что ей предстоит умереть. Ее стихи изобилуют мыслями о скорой смерти. Помните, я сказал, что Мержинский подарил ей жизнь? Это правда. В «Лесной песне» лесная русалка Мавка просыпается от зимнего сна, услышав песню Лукаша. Его игру на сопилке. Неизвестно, что говорит ей Мержинский. Но его слова наполняют слабую больную девушку верой в себя, жаждой борьбы, силой, способной изменить этот мир. Он становится ее Лукашом, она – Мавкой. Помните, что происходит с Мавкой?

– Она умирает.

– Нет, она обретает бессмертную душу. Так же, как Леся – бессмертие.

 
Ти душу дав мені, як гострий ніж
дає вербовій тихій гілці голос… —
 

прочитал он.

– Это был истинный духовный брак – не тот, что дает продолжение роду, но тот, что порождает миры… он породил целый пласт литературы. В своих стихах к Мержинскому Леся подчеркивала, что он никогда не обнимал, не целовал ее. Но после его похорон вдруг появляется другое стихотворение… и там упоминается поцелуй.

– Поцелуй?

– Один поцелуй… Вы помните? Зима. Рождество. – Экскурсовод взмахнул рукой, словно желая пришпорить снежинки. Сейчас он совсем не казался пижоном; ее волосы припорошил снег, глаза слепило вдохновение. – Мержинский умирает в Минске. Она мчится к нему и три месяца сидит у его постели… Сейчас, в наше время, мы не понимаем, какой страшной болезнью был туберкулез. По нашим меркам, это все равно что близкий телесный контакт с больным СПИДом. Но она была девой-рыцарем… Служителем «Голубой розы». Она не могла не прийти на помощь ему. И не смогла отпустить его не…

– …не поцеловав?

– Этот поцелуй стоил ей десятков лет жизни. А нам – нескольких томов великой литературы. Но, возможно, без него Леси Украинки не было б вообще. И все же, если бы она прожила чуть подольше… Она б могла стать нашим Шекспиром. Сколько всего она не написала, не дописала… Например, «Ифигению в Тавриде»…