Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

В Одессу Пушкин приехал из Кишинёва, чтобы брать здесь морские ванны. Остановился в «Hôtel du nord» на Итальянской улице, откуда каждый день путь его лежал в кофейню Пфейфера на Дерибасовской – наслаждаться божественным напитком. Обед в весёлой компании в ресторации француза Отона. Ну а вечерами Пушкин – завсегдатай оперного театра, где давала представления итальянская труппа. Иногда, надев архалук и феску, захаживал в казино, что близ любимого театра. Но чаще его видели на одесских улицах в чёрном сюртуке, в чёрной шляпе на голове и с железной палкой в руке. Вольный «европейский образ жизни» после кишинёвских скучных будней.

 
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскалённой,
Волной солёной оживлённый,
Как мусульман в своём раю,
С восточной гущей кофе пью.
 

В южной Одессе Пушкин пристрастился к кофе, сумев оценить его тонкий, ни с чем не сравнимый вкус. Потому-то, встречая Ивана Пущина в занесённом снегами Михайловском, потчевал им лицейского друга.

 
Кофе, я тебя пою;
Вдаль моё промчится пенье,
И узнает целый свет,
Как любил тебя поэт.
 

Столь бесхитростно воспевал сей божественный напиток бывший лицеист Вильгельм Кюхельбекер, милый Кюхля:

 
О напиток несравненный,
Ты живёшь, ты греешь кровь,
Ты отрада для певцов!
Часто, рифмой утомленный,
Сам я в руку чашку брал
И восторг в себя впивал.
 

В старину говаривали: кофе не пьют, а «кофей кушают», – так и ключница Анисья в «Онегине» повествует мечтательнице Татьяне о привычках молодого барина:

 
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал…
 

Первые кофейни и кофейные дома появились в Петербурге в XVIII веке, во времена Петра I. Не всем, однако, пришёлся по вкусу заморский напиток, одно время почитался он вредным для здоровья. «Кофий отбивает от пищи, наводит бессонницу, прогоняет сон… отнимает склонность к любовным пожеланиям, разрушает стройность жил и мозга», – оповещал читателей «Ботанический подробный словарь, или Травник» в 1783 году.

Кофе потчевали первых экскурсантов Кунсткамеры, дабы приохотить петербуржцев бывать здесь и дивиться собранным редкостям. Кофейни, или, вернее, кофейные дома, быстро завоёвывая город, возникли на Васильевском острове, на Аптекарском острове… Их посетители вкушали мороженое и лимонад, кофе и шоколад, варенья и фрукты, хлебные конфеты и крендели. А вот крепкие напитки иметь в сих заведениях не дозволялось.

На бульваре перед Главным адмиралтейством в 1813 году возник деревянный «Кофейный домик» Бурдерона. Гениальный Карл Росси в 1826-м преобразовал грот Летнего сада в уютный «Кофейный домик».

В Петербурге первой половины XIX века кофеен было не столь уж много, и захаживали туда лишь горожане с достатком. Чуть позднее и простой люд смог приобщиться к божественному напитку. Вот свидетельство Виссариона Белинского: «Петербургский простой народ несколько разнится от московского: кроме полугара и чая он любит ещё и кофе и сигары, которыми даже лакомятся подгородные мужики; а прекрасный пол петербургского простонародья, в лице кухарок и разного рода служанок, чай и водку отнюдь не считает необходимостью, а без кофею решительно не может жить».

Не могли жить без кофе и зажиточные москвичи: кофе со сливками стал непременным атрибутом утреннего застолья. В постные же дни кофе подавали с миндальным молоком.

Довелось испробовать Александру Сергеевичу и шоколад – лишь однажды название экзотической сладости мелькнёт в его поэтическом наследии:

 
Да груз богатый шоколата…
 

Таково написание у Пушкина, и рифмуется оно весьма символично с предыдущей строчкой: «бочки злата». Дорогое и редкое по тем временам лакомство!

И конечно же любил Александр Сергеевич душистый чай из самовара с густыми деревенскими сливками. Ритуал домашнего чаепития воссоздан на страницах бессмертного «Евгения Онегина»:

 
Смеркалось; на столе, блистая
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился лёгкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам тёмною струёю
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал…
 

Поэт, как и его «герой» – Петушков, «Парис окружных городков», на балу у Лариных наслаждавшийся чашкой «чаю с ромом», не отказывал себе в этом удовольствии. Бывало, и не позволял смешивать эти два чудесных и столь разных напитка.

Но всё-таки лишь вино дарило порой русскому гению вдохновение. Вот, он светлый пушкинский тост на все времена:

 
Кубок янтарный
Полон давно.
Я – благодарный —
Пью за вино.
 

Так что последуем за Александром Сергеевичем:

 
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
 

«Во вкусе умной старины»

«Мод воспитанник примерный»

Здесь кажут франты записные…

Александр Пушкин

Александр Сергеевич, как светский человек, моде следовал. Дотошные исследователи подсчитали: слово «мода» в пушкинских поэмах и повестях упоминается более восьмидесяти раз! Но чаще всего атрибуты модных нарядов встречаются в «Евгении Онегине», оттого-то роман полушутя именуют «энциклопедией русской моды».

Лондон в XIX веке – законодатель моды для джентльменов и столь же авторитетен, как Париж – для дам. Всё, что диктовал Лондон, в России принималось безоговорочно: так, без фрака немыслим гардероб светского мужчины. «В свете не бываю, – рассказывал жене Пушкин о своей петербургской жизни, – от фрака отвык…»

Фрак должен соответствовать идеальной мужской фигуре, а значит – туго обхватывать талию и иметь пышный в плече рукав. Изящная осанка, с несколько утрированно выгнутой грудью, тонкая талия, широкие плечи считались эталоном мужской красоты.

 
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy лондонский одет —
И наконец увидел свет.
 

Фрак появился в Англии в XVIII веке и первоначально служил костюмом исключительно для верховой езды, оттого у него несколько необычный вид: передняя часть была короткой, а со спины простирались длинные фалды, достигавшие колен. Обычно двубортный фрак кроился выше линии талии, чтобы продемонстрировать нижнюю часть модного жилета.

В России выходили императорские указы с регламентациями о ношении одежды. К примеру, Павел I запретил носить фраки, жилеты, панталоны и круглые шляпы – в них ему виделась некая символика революционной Франции, а следовательно – вольнодумство. Вместо них предписывалось надевать однобортные кафтаны со стоячими воротниками, камзолы и треугольные шляпы, на ноги же – ботфорты. Мемуарист Филипп Вигель не без остроумия замечал: «Казня в безумстве не камень, как говорит Жуковский о Наполеоне, а платье, Павел вооружился против круглых шляп, фраков, жилетов, панталон, ботинок и сапог с отворотами, строго запретил носить их…»

Тотчас после трагической смерти императора, буквально на следующий мартовский день, петербуржцы облачились во фраки и сюртуки, а на головы водрузили «опальные» цилиндры. За ними последовали москвичи, позднее за столичной модой потянулись и провинциальные «львы».

Фрак претерпел немало нападок со стороны… славянофилов. «Почему… эта мода продолжает с таким постоянством наряжать нас в уродливое платье, которое мы называем фраком, – возмущался знакомец Пушкина, романист и директор московских театров Михаил Загоскин – Грибоедов, упомянув мимоходом о нашем современном платье, говорит, что мы все одеты по какому-то шутовскому образцу:

 
Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем,
Рассудку вопреки, наперекор стихиям.
 

И подлинно: наш сюртук, разумеется, если он сшит не слишком по-модному, походит ещё на человеческое платье: но в нём-то мы именно и не можем показаться нигде вечером. А что такое фрак?…Тот же самый сюртук, с тою только разницею, что у него вырезан весь перёд. Ну, может ли быть что-нибудь смешнее и безобразнее этого?» И тем не менее фрак надолго укоренился в России.

По правилам светского тона в сюртуках обычно выезжали по утрам, к обеду же непременно облачались во фраки.

Как же негодовал Пушкин, когда ему вместо светского фрака приходилось облачаться в ненавистный камер-юнкерский мундир! Однажды придворный этикет нарушен был самим Николаем I. О случившемся курьёзе поэт поведал в дневнике: «В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках, – я уехал, оставя Наталию Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С.В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: “Он мог потрудиться переодеться во фрак и воротиться, передайте ему моё неудовольствие”».

Есть и другое занятное свидетельство, что приводит биограф Пётр Бартенев: «“Мне не камер-юнкерство дорого, говорил он Нащокину, дорого то, что на всех балах один царь да я ходим в сапогах, тогда как старики вельможи в лентах и мундирах”. Пушкину действительно позволялось являться на балы в простом фраке, что, конечно, оскорбляло природную знать».

Цвет фрака регламентировался по возрасту: молодым людям предписывалось носить фрак зелёного и серо-зелёного цветов, солидным господам – бутылочного оттенка. Небезынтересно замечание поэта о младшем братце: «Брат во фраке и очень благопристоен».

Из-под фрака обязательно должен был виднеться жилет. Жилет – детище уже французской моды, именованное в честь комического театрального персонажа Жиля. Почему-то эта часть мужского гардероба вызывали особый гнев Павла I, который, по свидетельству современников, говорил, что «именно жилеты совершили Французскую революцию», и встреченного на улице франта в жилете тотчас препровождали в часть. «…Не прошло двух дней после известия о кончине Павла, круглые шляпы явились на улицах; дня через четыре стали показываться фраки, панталоны и жилеты, хотя запрещение с них не было снято; впрочем, и в Петербурге все перерядились в несколько дней», – заверял Вигель.

Какие только жилеты не встречались на Невском проспекте! Были однобортные и двубортные, с воротниками и без них, с множеством карманов и без оных и даже со шнуровкой на спинке; жилеты из пике, бархата, сукна, коленкора, простые и украшенные в два ряда золотыми пуговицами.

Со временем жилеты становились всё более красочными и узорчатыми, а их широкие изогнутые лацканы постепенно менялись на более короткие и острые. По словам современницы, в моде были «рисованные жилеты “с сюжетами”, то есть немало, что с картинами, только по белому атласу и шитые шелками». Иногда на шёлковом жилете золотом или серебром вышивались мелкие цветочки. Для праздничных новогодних визитов зимой 1825 года модникам предлагался «бархатный жилет цветом à la Vlliere с золотыми цветочками, ещё жилет из белого пике». В следующем году в моду явился необычный узор «Иерусалимская мостовая», представлявший собой разной величины ромбики «ржавого цвета по белому пике».

Другая изюминка жилетной моды: «Модные жилеты на груди так узки, что могут только наполовину застёгиваться. Их нарочно так делают, чтобы видна была рубашка, сложенная складками, и особенно пять пуговок на ней, из коих одна оплетена волосами, другая золотая с эмалью, третья из сердолика, четвёртая черепаховая, пятая перламутровая».

 
Здесь кажут франты записные
Своё нахальство, свой жилет…
 

Порой щёголи надевали до пяти жилетов одновременно, да так, чтобы нижний выглядывал из-под верхнего. А поверх жилета или жилетов красовался фрак.

…Сохранился бархатный жилет Пушкина, что достался некогда камердинеру поэта, а тот завещал его детям и внукам. Много позже потомок камердинера Евгений Иванов, тригорский крестьянин, передал бархатный жилет первому директору Пушкинского заповедника в Михайловском. От него-то раритет и поступил на вечное хранение в петербургский дом поэта.

Чёрный суконный жилет Пушкина, бывший на нём в злополучный январский день, давно стал экспонатом мемориальной квартиры на Мойке. Жилет погибшего друга взял на память князь Пётр Вяземский, бережно храня его в родовой усадьбе Остафьево вместе с собственной перчаткой; вторую, парную ей, он бросил в последнее жилище поэта…

Помимо фраков сильная половина человечества носила и сюртуки, что в переводе с французского значило – «поверх всего». Сюртук шили в талию, его полы доходили до колен. Однобортный сюртук с полочками, чуть скошенными назад от уровня талии, имевший в задних складках карманы, называли рединготом. Так, «Московский телеграф» за 1829 год представлял читателям «модную картинку» с подробным её описанием: «Мужчина. Суконный фрак с бархатным воротником, подбитый шёлковой материей; башмаки кожаные, покрытые лаком; шляпа-клак. Другой мужчина: сюртук-дуальет, подбитый шёлковою материею; шёлковый галстук; суконные панталоны».

В деревне, гостя у Вульфов, Пушкин носил обыкновенно чёрный сюртук.

Спасибо художнику Чернецову, запечатлевшему литераторов на эпохальном полотне «Парад… на Царицыном лугу в Петербурге»! Представил он «законодателей» российской словесности и в Летнем саду. Так, легко увидеть тогдашних «небожителей» в полный рост и в привычных нарядах: Пушкин явился взору во фраке, Крылов – в бекеше, Гнедич – в шинели с пелериной, а Жуковский – в сюртуке. Головы литературных светил венчают цилиндры.

На этюдном наброске сохранилась весьма любопытная запись художника: «Александр Сергеевич Пушкин, рисовано с натуры 1832 года, Апреля 15-го – ростом 2 арш.<ина> 5 верш.<ков> с половин.<ою>». Известно, что поэт позировал Григорию Чернецову в доме графа Кутайсова, что на Большой Миллионной. Уж не в подаренном ли московским другом Нащокиным фраке?

Версия вполне согласуется с рассказом его супруги Веры Александровны: «Пушкин приехал в Москву с намерением сделать предложение Н.Н Гончаровой. По обыкновению, он остановился у Нащокина. Собираясь ехать к Гончаровым, поэт заметил, что у него нет фрака.

– Дай мне, пожалуйста, твой фрак, – обратился он к Павлу Воиновичу – Я свой не захватил, да, кажется, у меня и нет его.

Друзья были одинакового роста и сложения, а потому фрак Нащокина как нельзя лучше пришёлся на Пушкина. Сватовство на этот раз было удачное, что поэт в значительной мере приписывал “счастливому” фраку.

Нащокин подарил этот фрак другу, и с тех пор Пушкин, по его собственному признанию, в важных случаях жизни надевал счастливый “нащокинский” фрак».

В дорогом фраке, что подарил ему друг, Пушкин предстал перед аналоем в храме Большое Вознесение рядом с красавицей-невестой. С тех пор и полюбился Александру Сергеевичу тот фрак-талисман.

В памяти же трёхлетнего сына поэта Саши, – о чём он, будучи уже седовласым генералом, поведал художнику Константину Коровину, – запечатлелась яркая картинка: отец в палевом фраке и клетчатых панталонах…

Нельзя не упомянуть о панталонах, длинных мужских штанах, названием своим обязанных легендарному Панталоне, персонажу итальянской комедии дель арте, или комедии масок итальянского уличного театра.

Держались панталоны на подтяжках, а внизу, дабы избежать ненужных складок, заканчивались штрипками. Щёголям же предлагалось панталоны безупречно белого цвета заправлять в высокие сапоги.

Приверженцы старинного этикета поглядывали, однако, на щеголей в панталонах с пренебрежением и досадой. Пётр Вяземский описал приключившийся однажды комичный случай: «В 18-м или 19-м году в числе многих революций в Европе совершилась революция и в мужском туалете. Были отменены короткие штаны при башмаках с пряжками, отменены и узкие в обтяжку панталоны с сапогами сверх панталон; введены в употребление и законно утверждены либеральные широкие панталоны с гульфиком впереди, сверх сапог или при башмаках на бале. Эта благодетельная реформа в то время ещё не доходила до Москвы. Приезжий NN первый явился в таких невыразимых на бал к М.И. Корсаковой. Офросимов, заметя это, подбежал к нему и сказал: “Что ты за штуку тут выкидываешь? Ведь тебя приглашали на бал танцевать, а не на мачту лазить; а ты вздумал нарядиться матросом”».

Полагали, что моду надевать панталоны поверх сапог первым ввёл герцог Артур Веллингтон, британский фельдмаршал и премьер-министр, – оттого в его честь их стали именовать «веллингтонами». Кстати, англичане прозвали герцога Красавчиком за его манеру безукоризненно одеваться.

По другой версии, панталоны со штрипками поверх сапог, как и чёрные атласные галстуки с брильянтовыми булавками, пришли в Россию из-за океана, потому-то именовались американской модой.

Идя на званые обеды, модники облачались в панталоны из тончайшего сукна, выделкой напоминавшего атлас. Панталоны и фрак, как правило, разнились по цвету: панталоны имели более светлый оттенок.

 
Тут был, однако, цвет столицы,
И знать, и моды образцы…
 

Нет, не случайно знакомец Пушкина мемуарист Филипп Вигель как-то обронил: «Мода, которой престол в Париже…»

Сколь много с младенчества слышал Александр Пушкин восторгов о Париже от дядюшки Василия Львовича, совершившего незабываемое путешествие во Францию и Англию в 1803 году! Он посетил тогда великолепные музеи, дворцы и театры, в Париже был представлен самому Наполеону, в то время первому консулу, свёл знакомство с прославленным трагиком Тальма и даже брал у него уроки декламации, виделся со многими тогдашними знаменитостями. Возвращение Василия Львовича из заграничного путешествия стало одним из событий тогдашней московской жизни. «Парижем от него так и веяло, – вспоминал князь Пётр Вяземский – Одет он был с парижской иголочки с головы до ног. Причёска à la Titus углаженная, умащенная древним маслом, huile antique. В простодушном самохвальстве давал он дамам обнюхивать голову свою». Помимо модных ухищрений Василий Львович дивил друзей необычным своим портретом, сделанным в Париже, – так называемым физионотрасом: по сути, предтечей фотографии.

И пушкинский граф Нулин получил «в наследство» не только милые дядюшкины привычки, но и его ностальгические воспоминания:

 
Святую Русь бранит, дивится,
Как можно жить в её снегах,
Жалеет о Париже страх.
 

Подобно Василию Львовичу, познавшему во французской столице «все магазины новых мод», следует и граф Нулин:

 
Себя казать, как чудный зверь,
В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков à jour.
 

«Вихрь моды» поистине разметал «грядущие доходы» увлёкшегося парижскими новинками графа.

Пушкину ли, в годы юности следовавшему моде, было не знать, что родиной излюбленных предметов мужского туалета числилась отнюдь не Россия?!

 
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет —
Всех этих слов на русском нет…
 

В памяти лицеиста Якова Грота, в будущем историка литературы и академика, живой картинкой запечатлелась встреча с кумиром. Он с друзьями-лицеистами увидел прославленного поэта в Царском Селе: «Мы следовали за ним тесной толпой, ловя каждое его слово. Пушкин был в чёрном сюртуке и белых летних панталонах. На лестнице оборвалась у него штрипка. Он остановился, отстегнул её и бросил её на пол. Я с намерением отстал и завладел этой драгоценностью, которая после долго хранилась у меня».

Панталоны надолго прижились в северной стране, равно как и гусарские лосины. На белоснежных лосинах, штанах из лосиной кожи, должных туго обтягивать бедра и ноги, не должна была образоваться ни единая складочка. Для этого перед тем, как натянуть их, лосины изнутри смачивались водой.

 
Блажен, кто смолоду был молод,
<…>
Кто в двадцать лет был франт иль хват…
 

А франты, начитавшись романов «шотландского чародея» Вальтер Скотта, примеривали уже модные клетчатые панталоны.

Одна из петербургских забав Пушкина, описанная его молодым приятелем графом Владимиром Соллогубом: «…Несмотря на разность наших лет, мы с Пушкиным были в очень дружеских отношениях… Почти каждый день ходили мы гулять по толкучему рынку, покупали там сайки, потом, возвращаясь по Невскому проспекту, предлагали эти сайки светским разряженным щёголям, которые бегали от нас с ужасом…»

Пушкинская прививка от франтовства!

Ах, как переменчива и легкокрыла мода! Не только женская… Если в 1810-х прилегающая на плечах мужская сорочка имела на спинке кокетку и отличалась более узкими рукавами, то через двадцать лет покрой несколько изменился: так, вместо оборок спереди появились вертикальные складки или защипки. Но всегда, при всех поворотах моды, сорочка должна сиять первозданной белизной.

Претерпел изменения и воротник: он стал высоким – его жесткие углы возвышались над галстуком, полотняным или батистовым. В 1820—1830-е годы модники повязывали галстук наподобие банта из чёрного генуэзского бархата либо атласа. И название галстук-бант имел истинно королевское: «Король Георг».

 
И галстук вяжет неприлежно…
 

Искусство правильно завязывать галстук отличало настоящего денди от обывателя. Потому-то целые трактаты обучали франтов всем премудростям мужского щегольства. Цвет галстука должен соответствовать определённому событию и времени года, также требовалось подобрать и правильно завязать узел, а их насчитывалось более сорока!

Кипенно-белую рубашку с накрахмаленным стоячим воротником – он был таким тугим, что заслужил прозвище «vatermorder» (по-немецки «отцеубийца»), – украшал галстук.

Галстук напоминал шейный платок, и его полагалось завязывать особым бантом, концы коего прятать под жилет. Жилет и галстук выделялись цветовыми пятнами в костюме сдержанных тонов. Модным стал клетчатый галстук а-ля Вальтер Скотт.

Имелись и дорожные галстуки из тёплых тканей. Так, по воспоминаниям фрейлины Александры Россет, Гоголь имел «три галстука, один парадный, другой повседневный и один дорожный тёплый».

Позволительно было не следовать новшествам лишь убелённым сединами старцам:

 
Никто насмешкою холодной
Встречать не думал старика,
Заметя воротник немодный
Под бантом шейного платка.
 

Среди щёголей, следовавших постулатам дендизма, особо ценилась узкая талия. Иные модники облекались даже в корсеты, чтобы достичь идеальной, по их разумению, талии.

Стройная талия в веке девятнадцатом – предмет не только женской, но и мужской гордости. Сколько минут счастья и вдохновения дарила поэту юная обитательница Тригорского Евпраксия Вульф, очаровательная Зизи! В девочке-подростке с прелестным личиком и стройной фигуркой с узенькой талией проглядывала будущая красавица. О, эта осиная талия, что навек осталась запечатлённой в «онегинских» строфах!

 
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей…
 

В эпистолярном наследии поэта достало места не только девичьей талии. «…На днях я мерился поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы, – делится он “открытием” с братом Лёвушкой – Следовательно, из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила…» Пушкину весело подтрунивать над трогательно наивной Зизи – очень уж забавно она обижалась.