Текст книги "Отголосок: от погибшего деда до умершего"

Глава девятнадцатая

Это было мое первое дело, которое рассматривалось в суде. Дело в буквальном смысле плотское. Мое первое заседание в качестве адвоката, а в качестве моей первой клиентки выступала Эвка Павелич, хорватка, студентка церковного колледжа, которая пребывала на четверти пути к получению немецкого гражданства, подрабатывала няней и обвиняла старшего сына своих работодателей в изнасиловании. Вся семья обвиняемого занималась тем, что выливали на Эвку лохани помоев, в свою очередь, обвиняя ее в фабрикации обвинения, умышленном подрыве репутации их сына, а также в недозволенном использовании его «семенного материала» в личных корыстных целях. У меня от всего этого голова шла кругом. Эвка Павелич была чрезвычайно холеричной особой, через несколько минут после начала судебного заседания у судьи уже было обидное прозвище, у меня оно тоже было, я звалась Оглобля.

Когда кто-то из адвокатов рассказывал мне о том, что клиенты могут мешать и ухудшать правовую позицию гораздо больше, чем сторона контрагентов, я скептически улыбалась, теперь я готова была отправить этим людям рождественские подарки. После трех часов судебного заседания я чувствовала себя такой измочаленной, как никогда прежде.

«Я приехала, чтобы учиться в этой стране и заработать деньжат, а не услужливо подставлять… ну, вы знаете, о чем я, этому подонку, мать которого считает, что у ее сыночка не достаточно отросло для того, чтобы насиловать, но достаточно созрело, чтобы забеременеть от него на расстоянии…» Так она начала свою речь. Когда мы познакомились, я считала ее знания немецкого преимуществом, сейчас у меня такой уверенности уже не было. Судья каждый раз моргал глазами, когда она начинала говорить, это означало, что он привык наблюдать у жертв насилия другое поведение.

В перерыве я спросила Эвку, что побудило ее пойти учиться в церковный колледж, если ей явно не хватает сдержанности и смирения. В ответ на это она спросила меня, где, по моему мнению, учат сдержанности и смирению; когда она выпутается из «этой байды», непременно запишется на курсы. Я подумала пару минут и сказала, что такому должны учить на курсах будущих матерей, но я об этом точно не знаю. Эвка расхохоталась и заметила, что если она не выскоблится в ближайшее время, у нее будет повод этому научиться. Мне оставалось извиниться и попросить ее называть судью Носком Вонючим только шепотом. «О’кей. Ты знаешь, что делать, Оглобля», – сказала Эвка.

Я просила, чтобы кто-то из моих встретил меня после заседания, хотелось пройтись и проветрить мозги, уважила меня Ханна, все остальные были заняты. Только Ханна согласилась выгулять свой наполненный жизнью живот у суда. Я до сих пор не привыкла целоваться с ней во время встреч, это выглядело как насмешка, но я заходила со спины, как маньяк, и быстро чмокала ее в щечку.

«Привет!» «Привет! Освободилась, слава Богу. У тебя такое красное лицо, как будто ты активно занималась самоудовлетворением». «Ханна, только не о самоудовлетворении, хорошо?» «Я еще должна подумать, хорошо ли это. Кто твой клиент? Несчастная сербская девочка?» «Почти. Неуемная хорватка. Эвка Павелич. На самом деле это ужасная история, и я понимаю, что только благодаря своему характеру Эвка еще держится. Она работала няней трехлетнего ребенка, ее изнасиловал пятнадцатилетний подонок, но вся его семья и он сам твердят, что он к ней не приближался, это она заставляла его мастурбировать в ванной, а потом ввела себе его сперму, чтобы забеременеть, заставить признать ее ублюдка и записать его в немцы, чтобы быстрее решить вопрос с собственным гражданством». «Не знала, что ты готова все это выдерживать», – отметила Ханна. Я наклонилась, чтобы поправить ботинок, что-то натирало ногу. Кто-то, шедший за нами, резко рванулся в сторону. У меня похолодел нос. Стало страшно. В последнее время я легко возбуждалась, как будто в организме двигались новые, необычные волны. «Ты чего?» – поинтересовалась Ханна, тонко чувствующая состояние и смену настроения, возбуждение и волны.

«Знаешь, кажется за нами кто-то следит». «Кто?» – активизировалась Ханна, которая любила подобные истории либо оттого, что никогда не попадала в них, либо потому, что всегда об этом мечтала. «Наташа сказала мне, что эта работа небезопасна. И за мной действительно могут следить. Нацисты, торгаши, из тех, кто делает деньги на мигрантах». «В принципе, это возможно. Но что они могут хотеть от тебя в связи с этим делом?» «Может, день ги хотят сунуть, чтобы я прекратила защищать Эвку, чтобы с парня сняли все обвинения, а ее выслали из страны». Ханна сказала, что никто не испортит нам прогулку, но я могу периодически, используя ее живот, как щит, оглядываться.

Относительно спокойно мы добрались до кафе, где Ханна уговорила меня остановиться, чтобы съесть гамбургер и выпить кофе-латте. Помогая официанту справиться с заказом (Ханна не ограничилась одним гамбургером и одним кофе), я заметила Адама Шольца. Он сидел за три столика от нас, встретился со мной взглядом, но не поздоровался. Я указала на него Ханне, вспомнила наши разговоры в Украине и его красивую невесту. «Он без обручалки, – отметила Ханна. – Видимо, она ему не подошла». «Обручалка?» «Вместе с невестой».

Мы продолжили прогулку лишь тогда, когда Ханна утолила голод «проглота» (он еще не родился, но уже был козлом отпущения, Ханна валила на него постоянные смены своего настроения, агрессивность, настырность, новоприобретенную способность доводить до бешенства работников сферы услуг, то, что она стала обращать внимание на женские ягодицы, чрезмерную чувствительность к жаре и духоте, прожорливость, желание читать книги, где всех убивали и калечили, и многое другое). «Во мне подрастает представитель воинствующей нации», – говорила она. «Ты, конечно, не имеешь в виду немцев?» – язвительно спрашивала я. «Ты зациклилась на нашей истории. Ты что-то слышала о Селиме Первом?» «Нет, и сейчас ничего не хочу о нем слышать». «Напрасно! Обстоятельный был человек, сначала отравил всех, кто мог отнять у него трон, зачистил все и всех, кого достал, и только потом начал стратегически выверенное правление. Кстати, после появления наследника он перестал посещать гарем, чтобы никто из ублюдков не убил его сына». «Стратег, спасибо за лекци…» «Марта?»

«Слушай, он идет за нами». «Кто?» «Адам. Он меня преследует». «Зачем?» «Не знаю. Но его появление не случайно. Я не хочу оглядываться, можешь посмотреть, он продолжает за нами идти?» Ханна пожала плечами. «Не волнуйся, он за нами идет, но не один, с ним очень красивая блондинка. Настолько похожа на Шэрон Стоун, насколько это вообще возможно. Вряд ли мы его интересуем». «Что?» Я наклонилась и выглянула из-за живота Ханны. Адам Шольц держал за руку Дору Тотер-Габор. Я выругалась. «Не смей! – одернула меня Ханна. – Не хочу, чтобы он набирался этого дерьма, еще успеет наслушаться! Ты же фактически выпалила ему это», – тут Ханна притормозила, пытаясь понять, какой частью развернулся ко мне ее наследник. «В ухо!» – констатировала она наконец. Все это время я ускоряла шаг и тянула ее за собой. Попробуйте оторваться от слежки с беременной подругой на руках.

«Чего ты так завелась?» – спросила Ханна, когда мы завернули за угол сувенирного магазина. «С ним не про сто блондинка, похожая на Шэрон Стоун. Это – Дора Тотер-Габор, моя сокурсница, сейчас она работает в Министерстве юстиции и ведет дело моего деда». «У твоего деда есть дело?» «Конечно, есть. Если она встречается с Шольцем, это означает только одно, они наняли его, чтобы за мной следить. Поэтому он сидел рядом со мной в самолете, потом заговорил со мной».

Ханна нахмурилась. «Ты уверена?» Я потерла виски. «Слушай, я больше чем уверена. Сейчас всплывает в памяти еще кое-что. Я его видела возле здания суда, еще подумала, что это может быть он, а потом отогнала эти мысли, мол, что бы ему тут делать? Теперь я припоминаю, что видела его у дома Франца, он спрашивал, как найти банкомат, он был на открытии памятника сестрам Манюк. А еще я заметила, что кто-то сканирует мою почту, к тому же посылает стихотворные издевки, вполне в его стиле. А я подозревала кого-то из подружек Райнера…»

«Марта, прекрати эту паранойю. Это как история с пятном крови, стоит однажды увидеть его, как ты начинаешь видеть его повсюду, хотя оно было только в одном месте и вряд ли научилось бегать за тобой и подкарауливать повсюду. Это жизнь, а не японская анимация, не накручивай себя. Помнишь, как в пятом классе мы увидели место аварии, где был мелом обведен контур человека? Я перестала пользоваться мелом, потому что считала это кистью смерти. И сейчас я не люблю рисунки мелом. Уфффф, ты можешь идти медленнее?» «Нет». «Если они за тобой следят, они все равно тебя не упустят. Сжалься надо мной, жалеть ближнего гуманнее, чем карать врагов, ясно?» «Ладно». Я замедлила шаг.

«Постой. Смотри. Он как будто невзначай познакомился со мной в аэропорту в Борисполе. Все это происходило очень естественно. Но он профессионал, их этому учат, он сидел рядом, когда мы летели туда, у него был не один повод заговорить со мной, но он этого не сделал». «Слушай. Но если он за тобой следит, разве это профессионально разоблачать себя, познакомившись с тобой?» «Конечно. Ведь нас все равно познакомил пан Грыць. Он уже знал, что я его выберу в качестве сопровождающего лица. Так как знал, что пан Грыць владеет немецким. Возможно, он тоже его агент». «Конечно. Поэтому он передал тебя Марату, а сам спокойно жрал колбасу». «Ты бы видела, как он недобро смотрел, когда я уезжала из отеля вместе с Маратом. А потом он звонил мне в деревню, узнал, когда я улетаю в Германию, чтобы скоординировать Адама. И я его увидела в аэропорту». «Что-то я никак не могу понять, зачем этой министерской Шэрон нанимать какого-то Адама, чтобы за тобой следить?» «Они думали, что я найду там что-то, что реабилитирует деда, новую информацию о его безумии, показания очевидцев. Или наоборот. Хотя не представляю себе, на которое «наоборот» они могли бы рассчитывать». Тем временем мы оказались возле большого торгового комплекса.

Я затащила Ханну внутрь, Адам и Дора прошли мимо, Дора растерянно озиралась. «Потеряли! Так вам и надо!» «Ты сумасшедшая, Марта. Честное слово». Возможно, я и была сумасшедшей, но я решила, что стоит их наказать, и это место было подходящим для воплощения моего плана. «Слушай, я знаю, как неожиданно на них напасть. Напасть, прижать и все из них вытрясти». «Ты считаешь нормальным предлагать беременной подруге нападать на федеральную Шэрон и вероятного агента?» «Я сама нападу, ты будешь моим страховочным ремнем». «Что ты задумала? Что ты из них собираешься вытряхивать?» «Правду. Мы можем перехватить их на выходе, где паркуются машины сотрудников комплекса, там обычно малолюдно, но эта парочка точно будет обходить это здание, если уж они не бросились искать нас внутри. Пошли? Ты со мной?» Ханна пошла.

Сквозь стеклянные двери я увидела их. Они смотрелись как парочка. Нервозная парочка любовников. Он прижимал ее к машине, она положила руку ему в карман. Вот оно. Передает шифры, задания, инструкции – или что там еще? Я выскочила наружу, как черт из табакерки, и бросилась на них. Прижалась так, словно приобщилась к ласкам.

«Что ты положила в карман? Думали, что обманули меня, что я простушка, что я не замечу вашей слежки?» «Марта?» – как будто удивленно отреагировала Дора. Я засунула руку в карман, выбросив оттуда ее влажную руку, и тут же почувствовала его мокрую и напористую, как нос собаки, возбужденную плоть. Я снова выругалась. Рука имела такой вид, будто у нее был насморк. Ханна выглядела возбужденной, но именно она протянула мне салфетку. «Спасибо», – слегка запинаясь, произнесла я. «Что все это значит?» – спросил смущенно Адам. Не знаю, чем он был смущен, тем, что его карман был прорезан (или разорван) так, чтобы легко можно было коснуться его плоти, или из-за всей этой ситуации в целом. Спрашивал он это не у меня, а у Доры. Она тоже смутилась и ничего не могла ответить, потом выдавила из себя, что это какое-то недоразумение, что она сама ничего не понимает. Для специальных агентов они вели себя странно.

«Вы знакомы?» – спросил у меня Адам. «Да, представь себе, мы с ней знакомы». – Я пошла в наступление. «А что это за тон, фрау фон Вайхен?» «Она фрау Граф», – аккуратно поправила партнера Дора. «Вы уже и об этом пронюхали», – заметила я. «Конечно. Ты можешь объяснить свое поведение?» «Могу. Я не люблю, когда за мной следят». «Мы этого тоже не любим», – поддержал меня Адам. Дора держалась рукой за щеку, как будто я отхлестала ее по лицу.

Она подняла на меня глаза. «Кажется, я начинаю понимать. Это месть за то, что мы отслеживаем информацию, связанную с твоим дедом? Извини, но это мои служебные обязанности, а какие у тебя обязанности, что ты позволяешь себе выслеживать меня и моего любовника? Да, мы с ним встречаемся тайно, я замужем, и что? Ты все теперь знаешь, напишешь письмо моему мужу? Может, ты и фотографии успела нащелкать?» «Так он ее любовник? По стой, ты же говорила, что он привез из Украины невесту», – отозвалась Ханна. «Очень хорошо. Еще неизвестно, кто за кем следит. Какую невесту, Адам, это правда?» – с болью в голосе произнесла Дора.

Как только он начал оправдываться, а она сняла шикарную туфлю на высоком каблуке и попыталась воткнуть его Адаму в пах, я поняла, что ошиблась. Жизнь полна неожиданностей и всяких совпадений. Их гораздо больше, чем можно себе представить, иногда они настолько концентрированные, что могут обрушиться на нас настоящим кислотным дождем.

Напряжение, которое сжимало меня в крепких объятиях, резко отпустило, я зашаталась и чуть не упала с ощущением легкой приподнятости в легких и тяжести в голове. Ханна придержала меня. «Приняла мячик на живот», – как сказала она потом. «Послушайте, извините, простите». Но они меня не слушали. Дора шла босиком, туфли валялись на месте разборки, ее плащ, как раненое птичье крыло, тянулся за ней, неизвестно на чем держась.

Адам курил, опираясь спиной и головой на стеклянную стену комплекса. «Рано или поздно так должно было случиться», – спокойно сказал он. Мы не очень хотели продолжать эту беседу, но просто так взять и уйти не могли. «Она никогда с ним не развелась бы, а мне хоть и нравится чувствовать себя восторженным подростком, настоящего огонька не хватает». Он огляделся вокруг, нигде не было пепельницы, здесь, скорее всего, курение было запрещено. Взгляд его остановился на валявшихся туфлях Доры, и мне показалось, что сейчас он возьмет одну из них и спрячет там свой окурок. Но он вытащил из кармана (другого, видимо, не разорванного) платок, заботливо, словно младенца, завернул в него окурок, бережно положил в карман.

«Знаете, когда я понял, что постарел?» Ханна хотела было что-то сказать, но передумала. «Я понял, что постарел, когда до меня дошло, что большинство женских имен в памяти моего телефона – это врачи, а большинство женских имен в моей памяти – это быль. Она может простудиться. Так глупо сбросила эти туфли, переполненная страстями, до безумия. Я впервые подумал, что рисковал больше нее. Возможно, она могла меня убить. Прощайте, дамы. Пока, Марта Граф». Я подумала, что он поднимет туфли Доры, но он не сделал этого.

Я проводила Ханну домой, она все твердила, что ей не хватает воздуха и слов, что было на нее совсем не похоже. А у меня было перенасыщение словами, эмоциями и воздухом, наверное, поэтому я, не раздеваясь, рухнула на диван и уснула так крепко, что не слышала ни одного телефонного звонка и проснулась только оттого, что меня целовал Райнер, я вцепилась в его шею, будто ничего более реального и надежного рядом не было. «День был очень тяжелый», – прошептала я. «Завтра обязательно будет легче», – пообещал мой муж, но он очень ошибся в своих прогнозах.

Глава двадцатая

Возможно, я не обратила бы внимания на это письмо с неуказанным отправителем (странно, не было ни одного символа, как будто со мной переписывался невидимка), если бы не приложения, которые были подписаны marta-rainer. Возможно, я не обратила бы внимания на это письмо, а создала бы новое, как и планировала, с указанием времени, даты и номера моего рейса, эту информацию ждал от меня Марат. Но я открыла это письмо.

При загрузке сначала я увидела фотографии – Райнер, кофе, я. Счастливые лица, целеустремленные и в то же время спокойные, как у моряков, которые наконец-то добрались до моря. Я узнала время и место, я узнала лицо старика-зеваки с необычайными глазами, его отражение поймала блестящая сахарница. Вероятно, именно тогда сильнее забилось сердце, хотя трудно уловить, когда именно это произошло, когда я увидела его лицо на сахарнице, или когда я прочитала первую строчку:

«Здравствуй, Марта. Долго думал, как к тебе обращаться, так всегда бывает, когда чувствуешь человека родным для себя, но на самом деле он тебе не родня и вообще вы с ним не знакомы. Мне кажется, что ты уже знаешь, кто я, на одной из фотографий я позволил своему лицу (этот мой образ называется – господин Слива) остаться навеки на вашей фотографии (вы выглядели счастливыми, ладными и гармоничными, как хорошо подобранная рифма), ты могла слышать обо мне (не очень много) и видеть мое фото (я знаю, что оно должно было сохраниться), тогда ты знаешь мое имя, хотя позволь мне представиться, чтобы тебя не грызли лишние сомнения, итак – Ганс Ленц, к вашим услугам.

Я уверен, что это письмо ты открыла только благодаря названию файлов с фотографиями, ведь правда? Я редко ошибаюсь. Мне многое нужно тебе рассказать, даже не знаю, с чего начать: с твоего деда, моего лучшего друга Отто фон Вайхена, с тебя, или с себя. В отличие от вас, я не хоронил Отто дважды, хотя оплакивал его гораздо больше, чем вы. Тебе трудно представить, насколько мы были близкими людьми, как мечтали прожить эту жизнь, а она было прекрасной.

Сейчас, чтобы в этом убедиться, я смотрю старое английское кино (иногда требуется три фильма), заказываю себе артистичную проститутку, желательно славянку (иногда требуется три женщины), которая может разыграть для меня персональное представление, или выпиваю бокал южноафриканского вина (иногда требуется целая бутылка). Еще у меня есть мои маленькие развлечения и большая память.

Жизнь казалась прекрасной, за какую бы ее часть ты ни ухватился. Жизнь, как женщина, которую хочешь познать, неважно, что окажется под твоими руками первым: шея, плечо, скулы, пальцы… Жизнь – это женщина, которую хочешь познать до конца, и хорошо, если твой интерес, страсть, желание покорить, наслаждение, наконец, любовь, жажда и знания заканчиваются вместе с ней. Иначе жизнь становится постылой, иначе это не жизнь, а вялое супружеское постылое существование, существование старых рыб в аквариуме, которые реагируют только на мотыль, а потом и к этому обреченному теряют интерес.

Я знал, что Отто не погиб в 1943-м, потому что он успел написать мне письмо. Еще одно письмо о безумии моего лучшего друга успел написать один лейтенант, в мирной жизни он несколько раз проигрывался мне в карты и считал, что задолжал мне душу (похоже, что деньги были ему больше по душе, в отличие от самой души), поэтому врал, доносил, предавал, добывал для меня все, что душе угодно.

Мне очень жаль, но эти письма сожгла моя любовница, британская шпионка Фиона, которую я разоблачил. Рано или поздно я всех разоблачал, поздно для них, не для меня. Она поняла, что времени и возможности передать эти письма у нее нет, поэтому скурила их при мне.

Письма твоего деда и лейтенанта были тонко нарезаны, раскатаны, только потом свернуты в самокрутки (тогда я не находил пошлым то, что она курила самокрутки, мы могли получить любые сигареты и даже сигары, мне нравилось, как она крутила эти самокрутки, как ее губы пахли дешевым табаком, смешанным неизвестно с чем). Я не хотел отказывать ей в куреве, необходимо было кое-что выведать, и она воспользовалась этой возможностью, поэтому, видимо, пыталась до последнего мгновения улыбаться, когда шелковый шнур познавал ее шею, все глубже и глубже, как умелый любовник.

Я не мог приехать на кремацию Отто, я знал, что охота на меня продолжается, и даже позже, когда я позволил себе приблизиться к тебе, почувствовать твой запах, прикоснуться к твоей жизни, я не пошел на кладбище, я боюсь, Марта. Боюсь не того, что меня схватят, будут судить, поднимут шум в прессе, боюсь того, что жизнь утратит свое очарование. Без вина, женского театра и британского старого кино. Не думаю, что Отто поймет меня, ирония судьбы, он всегда понимал меня, но кто-то лишил его этой способности в отношении всех и не сделал ни одного исключения. Даже для меня.

О, вижу, как тебе интересно узнать, что же произошло. Что случилось с блестящим, образованным Отто фон Вайхеном, который безгранично любил свою жену и детей. Чего же больше в твоих чувствах сейчас: любопытства или страха? Страх и любопытство – мощные мотивы, помни об этом, Марта.

Я узнал о том, что ты интересуешься дедом после того, как до меня дошло известие о его смерти. Министерство юстиции не меняет своих методов, они всегда готовы ловить на живца, даже, прости, мертвеца, по этому сделали все от них зависящее, чтобы донести до меня эту информацию. Итак, я об этом знал. Отто на этот раз действительно умер. Отмучился.

Я знал о том, что ты единственная из всей семьи прощалась с Отто. Знал о том, что ты увидела все эти странные предметы, рисунки, записки, оставшиеся от него в наследство. И был убежден, что ты продолжишь в этом копаться. Ты не знала, какие тебя ждут приключения и открытия, но я об этом знал. Потому что позволил себе кое-какие действия.

Я сканировал твою почту и отслеживал твои финансы, как сейчас легко узнать о жизни человека чуть ли не все, зная, кому и о чем он пишет и на что тратит деньги. Поэтому мне известно, что ты лелеешь надежду на то, что твой дед, Отто фон Вайхен, в конце своей сознательной жизни (потому что потом началась бессознательная, и она оказалась гораздо длиннее) признал свои идеологические ошибки, отчистил свою совесть до блеска, до дрожи в руках, покаялся и впустил в свою жизнь Бога.

Хочу тебе заметить, что Бога Отто никогда не выпускал из своей жизни, Бог не представлял, в какую попадет ловушку, когда постучался в его детские дверцы. Он только хотел познакомиться с маленьким Отто, рассказать сказочную притчу, но остался там навсегда. Ты никогда не задумывалась над тем, как трудно Богу жить в мыслях праведника? Как мало простора для фантазии, для жизни, для роста?

Но я отвлекаюсь. Отто фон Вайхен жил и действовал как офицер Рейха. Да, у него появлялись сомнения, как и у каждого из нас, мне было намного легче, я с детства считался мизантропом, Отто было труднее, потому что он принимал и отдавал гораздо больше любви, чем нужно одному человеку. Даже моя любовь перетекала к нему. Он не захлебывался только потому, что умел отдавать, мне же трудно было принять ее, но когда я решал, что это стоит брать, тогда высасывал все до последнего глотка, переваривал и прятал. Свою любовь.

К Отто привели новую переводчицу. Она выглядела несчастной и старой, хотя была молодой матерью двоих детей. Он знал, что у нее жидовские корни и не убили ее только потому, что кто-то должен был переводить, можно что угодно говорить о нас, немцах, но мы практичная нация.

Дальше я пересказываю с его слов. Из путаного письма, которое неизвестно как, но долетело до меня, никем не перехваченное по пути.

Он посмотрел на нее и вдруг понял, что они похожи. Словно близнецы. В ее лице он видел свое лицо.

И впервые в жизни барон Отто фон Вайхен испугался. Испугался, потому что поверил, без всякого сомнения, в то, что он – жид. Ты думаешь, учитывая это открытие, Отто сжалился над матерью двух детей и помог ей спрятаться или перебраться к своим? Ты все еще надеешься на это?

В кабинете на стене висело большое старинное зеркало, видимо, хозяйство местного жида, которого только что убили, потому что он неосмотрительно не выучил немецкого или, банально, был очень богатым.

Отто встал, закрыл кабинет на ключ, она никак на это не отреагировала, это была лучшая линия защиты. Не реагировать, что бы странное, смешное или страшное ни происходило. Он схватил ее за руку, подвел к зеркалу. И оно убило зерна сомнений, которые, возможно, смогли бы прорасти. На Отто смотрели два одинаковых лица. Одно – ее, несомненно, жидовское, другое – его, сомнительно-немецкое, но такого не могло быть! Он не мог в это поверить, поэтому одним махом он разбил и зеркало, и ее лицо, залепивши этим лицом, как мячом, в зеркало.

Потом перерезал осколком ее горло, лицо уже было обезображено так, что узнать ее было невозможно.

Никто из офицеров, которым пришлось разбираться с этой историей, увидев в кабинете женщину без лица, с перерезанным горлом, в луже крови, которая казалась черной и поэтому не пугала так, как если бы она алела, и Отто фон Вайхена, который бормотал что-то на неизвестном языке, пытаясь поймать кого-то или что-то в воздухе, не знал, как иронично они поступят, похоронив искалеченную убитую переводчицу в могиле, на кресте над которой было указано имя Отто фон Вайхена. Да, Марта, в той могиле, перед которой ты дважды склонялась, лежит женщина, которая довела до безумия твоего деда и которую он убил. Он испугался того, что она похожа на него как две капли воды, а ее похоронили под его именем, словно подтверждая их одинаковость.

Отто успел написать мне письмо, пока еще он не понадобился кому-то, сначала этот солдат или офицер робко постучал в дверь, потом звал его, а когда не услышал ответа – выломал дверь и увидел ту картину, которую я тебе обрисовал. Конверт с письмом для меня лежал среди другой, обычной корреспонденции, служебной и личной, поэтому его отправили, не открывая, наивно полагая, что все эти письма написаны Отто, когда он был в уравновешенном состоянии.

Из другого письма, письма лейтенанта, я узнал о том, как была захоронена та женщина, ее имя, о допросах Отто, которые не могли ничего дать, потому что он не понимал, кто он, где и что от него хотят эти неизвестные существа. Не знаю, идентифицировал ли он себя как человека или включилась настолько прочная защита организма, что убедила его в том, что он камень, кора, корешок, пыль или еще что-то другое. Его показывали нескольким врачам, они сменяли друг друга, давая как будто под кальку медицинские заключения о неадекватности Отто, но никто не мог разобраться с тем, что послужило толчком этому безумию. Об этом знал только я, но я не собирался сдавать своего друга. Об этом потом узнала Фиона, но я убил ее, об этом теперь знаешь ты, я решил, что ты имеешь право это знать. Врачи же отписывались, прикрываясь одним словом: стресс.

Дальше начались мытарства Отто по больницам и санитарным поездам. Нашим и советским. Никто точно не знал, кто же он такой, не всегда при нем были его документы. Это его спасло. В каком-то из поездов он и взял себе хасидскую шляпу. Безумцев перевозили скопом, их не разделяли по национальностям, их второсортность была и без того ясна, поэтому Отто снял шляпу с головы умершего хасида. Из-за того, что его постоянно брили, сверлили голову, чтобы узнать хоть что-то (думаю, он интересовал медиков и с нашей стороны и со стороны противника, поэтому его не лишили жизни. Пусть себе живет лишенный разума, а мы разберемся, что же произошло), он мерз, поэтому взял теплую шерстяную шляпу, чтобы согреться. Видишь, организм может забыть имя, но понимает, что ему холодно.

В этом прав твой новый друг Марат. Да, я о нем знаю, интересно читать его письма к тебе. Талантливый парень, хоть и полукровка. Ты еще не догадалась, почему я о нем вспомнил? Думаю, что ты уже знаешь ответ, но пока я позволю себе сказать о другом.

Библию твоему деду передал кто-то из медицинского персонала, один из врачей, теолог, австриец еврейского происхождения, пытался защитить теорию относительно того, что Библия возвращала безумцев к жизни благодаря своим повторам, универсальности сюжетов, смирению, которое веет чуть ли не от каждой строки, и знакомому с детства (обычно это касалось только верующих) запаху страниц. Он каждый раз открывал ее только на страницах с одинаковыми цифрами: 11, 22, 33, 44, 55… Потом его начинало трясти, как в лихорадке, он закрывал Библию и отбрасывал ее подальше от себя. Чего он боялся, знал только я. Ужасного единообразия, сходства, которое пугало его, близнецовства, от которого снова взрывался его мозг. Поэтому он отбирал у врачей картинки, где были изображены два одинаковых предмета, и пытался превратить один из них во что-то другое, чаще просто искажая его. И понятно почему, не так ли?

Он рисовал себя или ее, этого я точно не знаю. Он любил рисовать. Самоучитель иврита переслал ему я. Мне было интересно, как он отреагирует, в одной больнице был человек с таким же гнилым прошлым, как у меня, с неуемным финансовым аппетитом. Работал этот человек в заведении, где удерживали Отто, недолго, но я воспользовался случаем. Отто листал этот самоучитель, рассматривал знаки, но пользоваться им не мог. Я знаю, что сотрудники Штази, развлечения ради, дали Отто жидовское прозвище. Тот, кто первый это придумал, давно погиб при неопределенных обстоятельствах. Та же прикормленная мной медицинская особа ввела ему воздух, и этот укол, как воздушный шар, вознес шутника на небеса.

Теперь ты знаешь почти все. Осталось рассказать мелочи. Мне ужасно захотелось поиграть с тобой, простое созерцание меня утомляло. Поэтому я сделал первый шаг и первый звоночек. Динь-дилинь. Но ты на это не обратила внимания. Помнишь, четвертое письмо Отто? Ты решила, что его украл Боно. Так оно и было, но тебе он его не возвращал. Это сделал я. Боно выставил письмо с нотами на аукционе, цена была средней, он то убирал лот, то снова выставлял. Я умышленно предложил высокую цену для того, чтобы он избавился от последних угрызений совести, продал мне письмо деда и купил на эти средства клуб, о чем он давно мечтал. Убежден, что это был хороший поступок с моей стороны. Когда ты начала действовать, я послал тебе письмо. Но ты не почувствовала моего вмешательства.

Когда ты отправилась в Украину, я кое-что сделал для того, чтобы ты встретила Марата. Видишь, как оно бывает, я начал отслеживать и его, когда в моей голове промелькнула мысль, что можно вас свести и посмотреть, что из этого получится. Я прочитал, чем он занимается, его проект выглядел убедительно, это действительно переворот в медицине. Он искал финансы для его воплощения, я осторожно привлек его внимание к сайту университета твоего мужа, Райнера. Марат увидел, что можно воспользоваться грантом. Об эмиграции он задумывался и раньше, поэтому сейчас получил еще одно основание для того, чтобы начать оформлять документы.

Ты спросишь, откуда я о нем знаю, зачем он мне нужен? Все просто. Его я не знаю, но я знаю его бабушку. Вернее, не знаю бабушку, но знаю, кем она была, почему умерла и где ее похоронили. Ну что, начали гореть железки под ушами? У Отто всегда горели, когда он был напуган.

Ты уже догадалась, я чувствую это. Да, бабушку Марата – Майю Гетман, изувечил и лишил жизни испуганный барон Отто фон Вайхен. Марат об этом ничего не знает. Видимо, и не узнает никогда, если ты не расскажешь. Ты расскажешь? Как я люблю поселять в людях таких вот лямблий, ну, и как ты будешь лечиться, а Марта?

Я знал, что Марату предстоит доказывать свое жидовское происхождение, поэтому он вынужден будет наведаться в Житомир, вернее, в ту деревню, где жила его бабушка. Я знал, что он обязательно приедет к подруге своей тети, которая работает в кукольном театре, а ты будешь искать музыкальную школу Лятошинского, находящуюся на той же улице. Я никогда не видел эту Майю, но предположил, что дыма без огня не бывает, поэтому Майя могла действительно внешне напоминать Отто, а значит ты (так как унаследовала черты лица фон Вайхенов) тоже можешь быть похожей на нее.

Так и случилось, вы пересеклись. Я не был уверен, сможете ли вы сблизиться, но предполагал подобное развитие событий, было бы шикарней, если бы вы стали любовниками, но друзья – это тоже неплохо.

Ты вернулась, и я еще раз позвал тебя. Динь-дилинь. Вот ты и получила мейл о новых лекарствах от диабета. То, что ты отзывчивый человек, я быстро понял, поэтому знал: ты не сможешь не обратить внимания на это письмо после того, как узнала о болезни дочери Марата. Но ты опять не почувствовала меня, поручила проверить информацию своему дяде Артуру (какой придирчивый тип). Я сделал очередную попытку, написал шуточное послание, где предупреждал, что тебе не стоит сближаться, любое сближение, это как открытая дверь, Марта, никогда не знаешь, кто зайдет туда первым. Тут я допустил стратегическую ошибку. Я предположил, что вы стали любовниками, что ты думаешь только о нем, но ты умудрилась в это время впустить в свою жизнь Райнера. Поэтому подумала, что над тобой издевается какая-нибудь его подруга.

Ты не реагировала на мои звоночки. Тогда я приехал в Берлин. О, спасибо за это ощущение. Неповторимое ощущение настоящей опасности. Я подошел к тебе, слышал твой голос, ваш разговор, смотрел на ваши руки, фотографировал вас. Я увидел рядом с тобой Адама Шольца. Теперь я знаю, что это стечение обстоятельств, но тогда мне это категорически не понравилось, я знал, что он любовник Доры Тотер-Габор, поэтому по ошибке решил, что она поручила ему следить за тобой, а значит, он может вычислить меня. Спешно я уехал из страны. Они не поймали меня. Но я не успел затронуть тебя, поэтому и пишу это письмо.

Не думаю, что ты перешлешь это письмо в министерство, у них было судебное разрешение на сканирование твоей почты, но оно утратило силу два дня назад, Дора еще не подала заявление на восстановление. Ты не сможешь мне написать, хотя я хотел бы получить от тебя письмо, но это очень опасно, а ты помнишь мои маленькие слабости, я не готов отдавать их вечности.

По поводу Марата. Я знаю и о крестинах. Решай сама, Марта, имеешь ли ты право быть крестной матерью, и готов ли он, Марат, к такой родственной близости и осознанию того, что ответственность за его сына будет нести женщина, дед которой убил его бабушку. Хотя, вина и прощение – тоже мощные мотивы, помни об этом, Марта. Цени жизнь. И – прощай».

Райнер читал письмо вместе со мной, я и не думала его прогонять или прикрывать текст руками; поэтому он первым почувствовал эмоциональное землетрясение, которое встряхнуло меня так, что я чуть не упала. Хотя внешне все выглядело так, будто ничего не изменилось, у меня крепкий фундамент. «Что ты будешь с этим делать?» – тихо спросил мой муж. Я молча скопировала письмо, руки тряслись, никогда не думала, что это настолько сложно – просто скопировать письмо, и отправила его Марату. «Правильно, правильно», – поспешно, неизвестно сколько раз, успокоительно повторял мне Райнер.