Текст книги "Отголосок: от погибшего деда до умершего"

Глава восьмая

У меня вовсе не дрожали пальцы, ладони не стали влажными, вроде бы я была спокойна и не волновалась, только вот пульс можно было увидеть на запястье, будто кто-то под кожей играл в пинг-понг. Это так дико – видеть свой пульс как подвижную, но скрытую под кожей, часть тела. Меня чуть не стошнило. Я чувствовала нечто такое, что, видимо, чувствовали великие писатели. Когда хочешь либо сжечь все, что написал, либо немедленно взяться за новый том. Мне захотелось написать письмо от имени деда. Вдруг я ощутила запах несвежего стариковского исподнего, так несет от стариков, которые не хотят подмываться и не делают этого: моча, затхлость, болезни. Не сразу, но довольно быстро я поняла, что этот запах идет от нарциссов, которые манерно застыли в подаренной Манфредом вазе. Похожи на позирующих девочек-балерин, с одинаковым поворотом головы и наклоном корпуса. Я вскочила и побежала на кухню, нашла пакет для мусора, сунула туда цветы вместе с вазой и выставила все это на балкон. Больше я никогда не буду покупать нарциссов.

Нужно было связаться с Боно. И только сейчас я сообразила, что не знаю, как до него добраться. Его скайпа у меня не было, он никогда не присылал мне электронных писем, только иногда бумажные открытки странного вида и содержания. Я была уверена, что у Манфреда есть координаты нашего безумного кузена, но звонить брату не хотелось. В ящике я нашла несколько дисков Бонапарта, там был указан какой-то номер телефона, я набрала его. И услышала хриплое девичье «Аллё». Я поздоровалась и спросила, говорит ли девушка по-немецки.

«На фига еще мне это? Ты из немецкой церкви?» Я не знала о существовании немецких церквей во Франции и не знала, чем они могут отличаться от французских, разве что кресты выкрашены в наши национальные цвета. Французский я знала очень плохо, с трудом понимала, что она говорит. «А по-английски?» – не унималась я. «Блин. Тебе чего?» Она перешла на английский! «Я сестра Боно. Вы знаете Боно?» Она хмыкнула. «Мы живем вместе. Он никогда не говорил, что у него есть сестра. Ты кто такая, девка?» Я растерялась. Боно, который выглядел как фам фаталь и Че Гевара и носил эти слишком узкие черные наряды, оказывается, не был геем.

Шок заключается не в том, что кто-то из твоих родственников имеет другую ориентацию, настоящий шок заключается в том, когда твой родственник выходит за пределы твоего восприятия. «Я его сестра, двоюродная. Зачем мне врать?» «Ты себя так каждый раз успокаиваешь, когда врешь? «Зачем мне врать?» «Откуда я знаю? Может, ты от этого кончаешь. И прекрати этот бред, хочешь, чтобы верили твоему вранью – тренируй фантазию. У меня сейчас хорошее настроение, а ну, попробуй что-то еще». «Эльзе, Манфред, Марта, Агнес, вам о чем-то говорят эти имена?» «Шифруешь имя Эмма? Уже намного интереснее!» «Блин, нет». Она меня достала, я перешла на сленг. «Ты вообще в курсе, что Боно – немец?» «Это его биологическое происхождение, а не настоящее». «В смысле?» «Ну, в смысле не тот отец, кто трахал мать, а тот, кто воспитал ребенка. Боно воспитали французы, ясно?»

Неизвестно, кому повезло больше: Боно или Маугли – хотелось пошутить мне, – тогда бы он писал «ввуууууу», а не «ква-ква» на открытках – но я же не Манфред, чтобы шутить на тему наций и религий. Вслух. «Мне нужно поговорить с Боно, он дома?» «Нет, лисичка-сестричка, он в клубешнике». «У него вечеринка?» «У нас каждый день вечеринка, это наш клуб, мы его неделю назад приобрели. Самый крутой! Хороши родственнички, ничего не знают о его жизни. Я же говорю, биологический хлам». Собственно, на этом следовало бы покончить с этим странным разговором, но мне был нужен чертов Боно. «Если тебя подмывает обругать меня – давай, не стесняйся». «Сто лет ты мне снилась, аж пока на землю не спустилась. Что ты из себя корчишь? Слушай, вот мы уже год живем, и никто из вас никогда не звонил, не писал, не приезжал в гости. Вы дали мне повод думать о вас как о любящей Боно семье, а?» Такого повода мы ей не дали. «Ну, знаешь, зато тебе не надо нас любить». «А может я этого жажду?» Я не люблю экзистенциальных бесед даже с отцом, не говоря уже о незнакомых людях. В конце концов, я не Иисус Христос выносить такую жажду любви.

«Дело в том, что мне нужно письмо от нашего с Боно деда. Мне кажется, что Боно его прихватил с собой. Потому что все письма были у его матери, а сейчас одно исчезло». «Блин, я так и знала. Если кто-то из вас и позвонит, то в полицейских целях. Что, больше не на кого свалить вину? Нет у Боно никаких писем. С чего бы ему писал этот дед, если больше никто из вашего логова не писал?» «Дед писал нашей бабке, это – старое письмо, из прошлого века». «Мы с Боно – люди будущего, нам неинтересно жить прошлым. Нет у него никаких писем». Я решила, что пора прощаться. «Ладно. Пока. Передай, пожалуйста, Боно, что я звонила, пусть мне перезвонит, нужно выяснить, где может быть это письмо». «Блин. А тебе даже не интересно, как меня зовут?» «Интересно, я как раз хотела подобрать имя для одного выродка, черт с ним, пусть будет женское, говори!»

«О! А у тебя есть зубки. Я уж подумала, что ты только деснами и только ангельское мыло жуешь, смотри-ка!» Я рассмеялась. Она тоже. «Я Кармела. Ромка, кстати, могу превратить тебя во что-нибудь гадкое». «Для этого ты должна знать, что для меня является гадким. Я Марта». «Пока, Марта. Я все ему передам. Но реально, у него никогда ничего не задерживается, даже если это письмо было у Боно, оно уже точно не у него. Он ничего не может удержать в руках, даже музыку, она выскальзывает из его пальцев, чтобы гулять, цепляться к другим, а к нему никогда не возвращается». «Не может ничего удержать в руках, а ты не боишься, что он выпустит тебя?» «Не боюсь. Потому что это я его держу. А я никогда ничего не теряю. Даже сажать цветы не люблю, потому что это – отдавать, лучше чужие украду. И воробьев не кормлю, они сами украдут. Мы же настоящие ромы!» Она снова рассмеялась.

И я положила трубку. Я не знала, было ли письмо у Боно или его у кузена не было, но он меня удивил. Интересно, Манфред в курсе о Кармеле? Звонок заверещал, как младенец, которому не дают есть. Так давить на него мог только один человек – Ханна. Это была она, длинноногая сиськоносица, загорелая и красивая. Она набросилась на меня, как саговая вампирша. «Привет!»

Когда Ханна обнималась, я всегда думала о том, что такие чувства как я сейчас мог бы испытывать Дон Кихот, если бы ветряные мельницы вдруг принялись его ощупывать. В Ханне не было ничего мягкого, я всякий раз волновалась, что она наставит мне синяков своими пылкими объятиями. «Какая же ты загорелая!» «Какая ты бледная. Ты вообще выползаешь наружу? Ну вот что ты делаешь дома?» «Если бы меня не было дома, кто бы тебе открыл? Кстати, ты что, с вещами?» «Ага». «В ванну хочешь?» «Больше хочу печенья или пива, у тебя есть?» «Вода и хлеб. Может, немного вина». «У тебя всегда чувствуешь себя или как в КПЗ, или как в гостях у Христа».

Как всегда, я закатила глаза. Как я люблю Ханну, она моя личная озвучка! Все, что у меня варится в котелке, и все, о чем я думаю, Ханна вываливает из всех котлов и произносит вслух. «Я пойду что-то тебе приготовлю, а ты лучше прими душ». «Ты такая напористая, если бы я знала тебя хуже, могла бы подумать, что ты хочешь меня соблазнить, но, к сожалению, это не так, ты просто помешалась на чистоте. О’кей, пойду. О, а это что?»

Ханна никогда не дожидалась ответа, если можно было подбежать и схватить вещь, ее интересовавшую. На этот раз это были дедовы вещи, рисунки и письма. «Дай сюда!» Я так и знала, что единственным человеком, который напялит хасидскую шляпу себе на голову, будет Ханна. У нас так всегда было, я хотела сделать, но останавливалась, а Ханна хотела – и делала, а потом извинялась – в лучшем случае. Манфред говорил, что у Ханны запараллелены действия и мысли, как у животных. Козел.

«Где ты это взяла?» Я поняла, что должна срочно ей кое-что объяснить, поэтому рассказала о деде, сухо и кратко. «И что ты думаешь?» – спросила я после паузы. «Я еще больше хочу есть, если ты не против. И выпить. Бог мой, ну почему это случилось не со мной? Впрочем, мне сейчас нельзя испытывать стрессы». «Это почему?» «Я тебе писала, что приеду не одна?» «Ты меня проинформировала. Я подумала, что у тебя кто-то появился». «Собственно, так оно и есть. Только не у меня, а во мне».

Ханна смотрела на меня своими сумеречными глазами и больше ничего не говорила. А я тормозила. Нет, я сразу поняла, что она может иметь в виду, но просто не могла вот так просто взять и поверить в это. «Ты беременная?» «Да! Ты за меня рада? Слушай, принеси хотя бы яблочко. Хотя лучше что-то посущественней, от яблок у меня квакает в животе». Я присела. «Слушай, я что-то не понимаю, когда же ты успела?» «В Турции, где ж еще?» «То есть он у тебя от турка?» «Ну, я не вполне уверена. Или от турка, или от англичанина. Но знаешь, тетка, которая меня осматривала, сказала, если от турка, то у малыша что-то будет синенькое, я вот только не помню, что именно: синяки, анус или пуп». «Синий анус? Что ты несешь?» «Ну, наверное, не анус, может, ямка на попочке, я не помню, но что-то должно быть синее, она сама турчанка, замужем за шведом, ей лучше знать, что и где бывает синим у малыша с азиатской кровью при рождении. Может, надо на что-то нажать, и оно синеет». «Ханна, это ребенок, а не покойник! Что у него должно синеть от прикосновения?»

Я ошеломленно молчала. Ханна предложила потрогать ее живот. Я очень не любила тактильности. И она об этом прекрасно знала, возможно, думала, что ребенок должен все изменить. «Я не хочу. Он еще инфузорный, я его не почувствую». «А тебе было бы лучше, если бы он тебя пнул или куснул? Хотя нет, чтобы куснул, тебе надо трогать не живот, надеюсь у него хватит ума прокладывать свой путь на волю головой, а не попкой. Ну вот ты спрашивала маму, как шел Манфред? Потому что как отсюда пойдешь, так и будешь идти. Слушай, чего ты так боишься тела? И своего, и чужого. У меня всегда был к тебе один вопрос, а в девичестве ты вообще мас…» «Стоп! Хватит. Слушай, я пошла тебе за хавчиком. Так будет лучше». «И не забудь о пойле!»

Я принесла ей все, что нашла в своем холодильнике, в общем-то, угощение не из лучших. Полбокала белого рейнского, три сливы, обветренный, как физиономия моряка, кусок палтуса, но для рыбы это нормально; черствый хлебец и вареное яйцо. Ханна вдохновенно щелкала моим ноутом. Отвечала на письма, ее рука нащупала сливу, потом бокал, на лице мелькнула счастливая улыбка, подруга сделала два глотка. «Слушай, я тут читаю письмо Манфреда. Он ведет себя нагло». «Постой, какое письмо?» Ханна энергично жевала хлебец и палтус. «Смотри». Она развернула ко мне монитор. Письмо Манфреда украшали хлебные крошки и палтусовая кость, этот натюрморт напоминал бешеную птицу с вытаращенными глазами и коротюсенькими крылышками.

«Марта, я тут подумал, лучше бы ты искала себе любовника, чем копалась в жизни деда. Я вчера услышал меткую фразу: люди, у которых есть дети, всегда живут будущим, а люди, у которых нет детей или любовников, всегда живут прошлым. Тебе необходимо перерасти в другой тип, перейти на другой уровень. Я очень этого тебе желаю. Фредди-Манни». «Ставлю на синий анус – он это не слышал, а часами искал в Интернете что-то вроде этого, что бы подходило к ситуации. Апломб какой! Будто он многодетный папашка, живущий в космическом яйце. Чего он к тебе пристал? Ему это все не нравится? Он в детстве не читал Жюля Верна?»

«Не читал. Не нравится. Он думает, что эту тему нужно закрыть и все. Чтобы не испортить репутацию». «Чью? Слушай, даже если закрыть откупоренную бутылку вина или шампанского, напиток не будет таким, как раньше. Лучше сразу выпить. У тебя еще есть?» Ханна покрутила перед моим носом пустым бокалом. «А тебе не вредно?» «А тебе жалко?» Капризная Ханна, вино у меня еще было, и я покорно пошла откупоривать новую бутылку.

«Слушай, я тут подумала. Мне Ширин, докторша-турчанка, прислала фотку моего малыша, вот посмотри!» «Ханна, ну на что там смотреть? О’кей». Собственно, это было очень похоже на современное искусство. В этой фотке тоже скрывался намек на нечто более глубокое, иное, большее. «Манфред говорит, что тебе поскорее нужно стать мамой, а как ему понравится, если он станет отцом?» «В смысле?» «А я вот возьму, напишу ему письмо с темой «поздравляю, папочка!», вложу эту фотку, и посмотрим, как он будет жить будущим». «Постой, ты с ним давно не спишь!» «Ну и что? А вдруг я сохранила его сперму на трудные времена». «Ты это сделала???» «Нет, но он поверит так же легко, как ты в это сейчас поверила!» Мы расхохотались. Я могу себе представить состояние Манфреда, он стопроцентно поверил бы, он из тех мужчин, которые отдают должное собственной сперме; персональное землетрясение в парочку баллов ему было бы гарантировано. Но нужно жалеть своих братьев. Слово «жалость» всегда напоминало мне цветущий куст, что-то похожее на жимолость или жасмин. Тревожное скопление соцветий с навязчивым запахом, склоняющее куст к земле.

«Слушай, а как ты собираешься жить?» «Исключительно будущим, как указал святой Манфред». «Я серьезно. Ты собираешься выяснять, кто его отец, ты собираешься создавать семью?» «Знаешь, семья как-то сама образовалась без моего собирания». Ханна пожала плечами. «Я думаю, что все будет хорошо, у меня есть сбережения, я могу работать дома, чувствую себя я хорошо». «А ты говорила потенциальным папашам о ребенке?» «Нет. Многое пришлось бы объяснять, а я этого не люблю. Они друг с другом знакомы, но не в таком статусе. Я переписываюсь с обоими. Кто-то обязательно отпадет, не у каждого достаточно крепкие челюсти, чтобы постоянно держаться за ветку. Или я отпаду, как грушка, которая налилась и упала на землю».

«Ты их любишь?» – наивно-растерянно спросила я. «Похоже, что да, по крайней мере, я влюблена, такое состояние, когда все слова хочешь проверять осязанием, даже то, как он учился на медицинском. Это, наверное, потому, что я очень плохо их знаю. Что тебе еще сказать? Рон прекрасно играет в ватерполо, Бора так улыбается, что сразу начинаешь думать о том, как он целуется». «А когда Рон плывет – сразу начинаешь думать, как он обнимается?» «Размах его ручищ поражает!» Я улыбнулась. «А я трусиха. Я не могу так быстро влюбляться, я никогда не вижу в улыбке поцелуя. Никогда». «Да нет. Ты очень смелая в мыслях, тебе стоит однажды их отпустить, вот и все. Но ты держишь их на подтяжках. В конце концов, ты дочь своего отца». «И внучка своего деда. Ты знаешь, они против того, чтобы мне помог дядя Артур». «Конечно, они против. Таким людям, как дядя Артур, успешность прощают лишь тогда, когда они, например, становятся импотентами и об этом узнают поголовно все. В таком случае отношения к нему изменилось бы быстро. Они бы ринулись к нему в гости со штруделями, пластинками с его любимой музыкой, с собственными бедами и даже с деньгами. Люди – не фрукты. В красивых наливных, ярких и здоровых людях всегда приятно находить червячка. Это тебе не абрикос, который выбрасываешь. Людей прижимаешь к сердцу. Ты же сама это знаешь».

Зазвонил телефон, я вздрогнула, Ханна посмотрела, кто звонит. Брови ее поднялись на целый сантиметр выше, как два месяца в ночном небе. Так темнеет у Ханны на душе. «Наташа?» Я утвердительно кивнула и приняла звонок. «Привет. Да. Прочитала его письма. Жутко. Даже нарциссы начали вонять стариковским бельем, пришлось вынести их вместе с вазой на балкон, иначе бы меня вытошнило».

«Итак, ты общаешься с Наташей?» «Как-то так вышло, хотела, чтобы меня поддержал Дерек, а поддержала Наташа. Она действительно старается мне помочь, ну… это естественно, наверное, помощь человека в венце жертвы человеку в венце палача». «Дерек не может никого поддерживать, он протестный элемент. А с какой такой стати Наташа – жертва? Ты наклюкалась жалостина?» «Я имею в виду то, что она из Польши, поэтому ее деда вполне мог убить мой дед». «Правда? Интересная логика, жаль, что я не применила ее, когда меня ограбил парнишка из России. Надо было ему все отдать, потому что мой дед мог убить его деда, а не вызывать полицию. Может, ты тогда простишь ей то, что она у тебя отбила Дерека, а? Ничего, что это хуже, чем отбить почки. По крайней мере, у тебя были такие глубокие темные круги под глазами, выразительнее, чем у любого пиелонефритчика. Ты уже не помнишь, как ты чувствовала себя тогда, попустило? Ты простила эту сучку, играешь в цивилизованные отношения?»

«Ханна, я знаю, что это выглядит дико». «Нет, не дико. Иначе бы это меня завораживало. Это выглядит нездорово, я этого боюсь. Что ей от тебя нужно?» «Она хочет помочь. Вот завтра пойду в суд. Там будет слушаться одно дело в отношении поляков, Наташа хочет познакомить меня с человеком из Украины, у него здесь гостиничный бизнес, и он может помочь с визами и информацией». «Сейчас нет проблем с визами. Берешь билет и отправляешься, если тебе так уж приспичило туда ехать. «Железный занавес» оказался марлей с очень редким плетением». Я вздохнула. «А еще она договорилась с Францем, что я к нему наведаюсь – поговорить на историческую тематику». «Это тот самый Франц, который написал, что у Манфреда член, как хвост жертвенной ящерицы? Классный чувак, я бы с удовольствием с ним познакомилась». Если бы я не пила вино, я бы захлебнулась слюной, но вино высушило гортань, поэтому я смешно забухыкала туберкулезным кашлем. «Он не писал такого!» «Что-то похожее писал. А что, он языкастый, как все геи, вполне в его стиле».

«Слушай, а я могу своим сказать, что ты беременная?» «Можешь, я не собираюсь это скрывать. Слушай, я, наверное, пойду, я опять проголодалась. Ничего, если я оставлю у тебя свой чемодан?» «Ничего. Свертку умершего деда будет веселее. Поболтает с чемоданом беременной подруги. Символизм!» Ханна исчезла.

Только я взялась за ее чемодан, как раздался звонок. «Ага! Дома нет свежих трусов?» – прокричала я и открыла дверь. На меня с легким удивлением смотрел мой отец. «Вообще есть, и к тому же разной степени свежести». «Привет. Я думала, что это Ханна вернулась, она приехала с отдыха, съела все харчи, которые завалялись в моем холодильнике, и побежала домой». «А это твой старый отец. В отличие от твоих подруг, он принес вино, крекеры и сыр». «Мне повезло, я верю в законы физики. Если в одном месте убудет, тогда в другом обязательно прибудет». Отец вошел. «Слушай, мне нравится, что ты вспомнила о своей физической сущности». «В смысле?» «Будем разливать?» «А как же».

Отец неторопливо направился на кухню, он приучил себя не спешить, верней, переучил, потому что по природе своей был неугомонным и порывистым. «Когда человек в мантии или в сутане суетится, это выглядит как в саркастическом мультике или так, будто мальчишки обмениваются тумаками в палатке». «Я хочу, чтобы ты была счастлива. А вот физики как раз любят счастье больше, чем гуманитарии. Гуманитарии смакуют несчастье, граничные состояния, потому что эти состояния никогда не похожи друг на друга, их интересно рассматривать под разными углами. Физики отдают предпочтение счастью. Оно понятно и логично».

Я взяла бокал. «Что-то мне подсказывает, что эта речь касается моего отношения к деду и прошлому, верно?» «Принимается». Отец улыбнулся и пригубил вино. Он всегда щурил глаза, когда пробовал новый сорт вина. С таким же прищуром он, наверное, смотрит и на новую женщину. «Ты меня должен понять, если не как отец, то как адвокат». Отец развернулся ко мне чуть сильнее, так он концентрировал внимание. «Я хочу чувствовать наш род у себя за спиной. Настоящий род, такой, как он есть. Чтобы было на что опереться, когда покачнешься». Отец покачал в воздухе бокалом. «Лучше не покачиваться. А для этого нужно сохранять внутреннее равновесие и верить в законность счастья». «Ты знаешь, я не могу не покачиваться. Я не могу не колебаться. У меня никогда нет внутреннего равновесия». «Марта, доченька, не преувеличивай. Ты не метроном, не церковные колокола и не хромоножка». Я закрыла ладонями глаза, когда он так настроен – не о чем говорить, лучше сменить тему, хотя он, как искусная балерина, крутнулся – и спустя миг уже в исходной позиции.

«Ханна беременна». «Кхм. Ты Манфреду еще не говорила?» «Зачем это знать Манфреду? Разве он давал обет быть крестным отцом у детей Ханны? Думаю, на этот раз у него ничего не выйдет, малыш Ханны – мусульманин». У меня есть одна ужасная черта, от которой я никак не могу избавиться: когда мне нечем бросить вызов отцу, я использую для этого своих друзей.

«Ты хочешь, чтобы я вышел из себя. Тренируйся на китайских фейерверках, они не всякий раз срабатывают». «А тебе это нравится?» «Меня это не касается. Ты прекрасно знаешь, что я не люблю теологических дискуссий. Но если тебе хочется знать, что я думаю по этому поводу, могу тебе сказать, что правоверные от католиков, на мой взгляд, отличаются тем, что правоверного в Эдеме ждут десять девственниц, готовых для него на все, а католика – десять распутниц. Но есть и то, что их объединяет: эти девицы должны быть несовершеннолетними. Видишь, большинство жаждет попасть в Рай и распутно поджидает возможности нарушить уголовный кодекс. Разве не смешно?» «Все это касается только мужчин». Отец подмигнул мне. «Но ведь Ханна ждет мальчика? Мы же о нем? Вообще-то, я очень рад за Ханну. А вот за тебя – нет». «Ты тоже считаешь, что мне лучше найти кого-то, кто затрахал бы меня до упаду?» «Ты сама сказала, что тебе нужно на что-то опереться. Может, попробуешь?» «На костыли, например? Для этого нужно сломать ноги. Займусь этим с утреца». Отец вздохнул. Поцеловал мне руку. «Просто подумай не о том, как защитить спину, а о том, как сделать свое внутреннее наполнение таким прочным, чтобы ничего не могло покачнуться. Просто подумай».

Отец ушел. А я вернулась к чемодану Ханны. Я положила в стиралку несколько ее белых вещей. Потому что знаю: она долго их не будет стирать, большая часть ее вещей – яркие, и белые одежки, как измученные, но привыкшие к процедурам пациенты, терпеливо будут ждать своей очереди. Кое-кто не дождется и умрет. Когда стираешь белые вещи, иногда кажется, будто это чайки заглядывают в иллюминатор самолета. Как говорил маленький Манфред, когда его ругали за грязные руки: «Но ведь внутри ж я чистый! Разве не это главное?» Сейчас у него чистые руки. Часто даже стерильные. В какой-то момент мы теряем главное, то, что безошибочно узнаем в детстве, оно выскальзывает из рук, как жертвенный хвост ящерицы. Надо готовиться к встрече с Францем.