Текст книги "Отголосок: от погибшего деда до умершего"

Глава седьмая

Моя тетка Эльзе, как вы, наверное, уже догадались, человек специфический. Часто таких, как она, называют людьми с тонкой душевной организацией. Следует сказать, что люди с тонкой душевной организацией способны достать намного сильнее, чем толстокожие невежи. Именно они своим поведением провоцируют нервные срывы. На толстокожего невежу можно гаркнуть, а тут действовать столь прямолинейно ни в коем случае нельзя.

Моя тетка вышла замуж за турка задолго до того, как они заполонили Берлин, можно сказать, что она завела эту моду, тогда ее брак считался экзотическим мезальянсом. Хакан Исмаил Демирель был невысоким худым мужчиной, он служил в Интерполе. Интересно, что отец, слуга Закона, терпеть не мог Демиреля не потому, что тот был турком, а потому, что тот был полицейским. Отец ненавидел полицию, и неважно, международную или местную. Хотя от того факта, что муж его сестры турок, он тоже не был в восторге. Никто из нас не называл Хакана дядей. Не знаю, нравилось ему это или нет, Хакан не любил общаться.

Тетя Эльзе небольшого роста, тоненькая, белокожая, она не карлица, но, если на нее надеть шляпку, пышное платье и дать в руки кружевной зонтик, то ее можно посадить на полку рядом с фарфоровыми куклами, она там будет выглядеть более естественно, чем на улицах города. Когда Тролль подходит к ней, кажется, что это вытянутый в пространстве курцхаар, наверно, ему это льстит. Рядом с теткой я чувствую себя складным стулом, потому что складываюсь пополам, чтобы находиться на одном уровне с ней. Боно когда-то сказал: «Когда ты наклоняешься к маме, ты похожа на детскую разобранную пирамидку или на штопор». Манфред высказывается конкретнее: «Ты похожа на испуганного страуса!»

«Эльзе, привет! Это Марта. Ты еще часок будешь дома?» «Привет! Буду. Принеси мне бутылку лимонной воды». Небольшая бутылка воды в руках тетки выглядит как эрегированный член, а большая – как огнетушитель или дайверский баллон с кислородом. «Принесу, если не забуду. Слушай, мне вообще кое-что от тебя нужно. Дедовы письма с фронта. Помнишь, где они у тебя лежат?» «В маминой шкатулке. Сейчас достану. Не забудь о воде!»

Эльзе была счастливой женщиной, муж ее любил, это признавали даже те, кто терпеть его не мог. Хакан слишком рано умер, слабое сердце. Возможно, если бы он меньше любил тетку, его жизнь была бы длиннее, но не судилось. «У того, кто умеет любить, быстро снашивается сердце», – поэтично говорил Манфред. Кульминационная Ханна всегда реагировала так: «Да ты что? Ну, тогда твое после кончины будет таким нетронутым, хоть на органы отдавай. Сердце, которое не проехало даже метра любви».

После смерти мужа тетка не выходила из дому без черной сетчатой вуали. Отец считал, что это просто сдвиг на трауре, пока Манфред прямо не спросил тетку, зачем она это делает, ведь уже столько времени прошло. Тетка ответила: «Понимаешь, когда я надеваю вуаль и сквозь нее смотрю на других людей, мне приятно сознавать, что они – заключенные, а я, свободная, смотрю на них через решетку». Оказывается, она нас все время держала в заключении! Даже членов семьи, хорошо, что нам она время от времени носила передачи и ходила на свидания, открывая лицо.

Она никогда не работала, ни до замужества, ни после. «Работа отнимает мечты», – говорила она. После смерти Хакана Эльзе занималась тем, что постоянно переустанавливала памятники на его могиле. Отец это называл «Эльзины надгробульки». Сначала памятник Хакану был стандартным – композиция из Католического Креста и Полумесяца. Манфред на это заметил, что, судя по памятнику, Хакан был бирелигиозным. Если бы кто-то поинтересовался моим мнением по поводу памятника, я бы выбрала логотип Интерпола, потому что это было единственное, кроме любви, во что верил господин Димерель. Как-то я поделилась своими соображениями с Манфредом, он немного подумал и сказал, что логотип Интерпола выдумали маньяки. Потому что ни одному нормальному человеку не придет в голову пронзить земной шар мечом, да еще навесить с обеих сторон две плошки (весы Фемиды) для того, чтобы туда стекала земная кровь. Художники или спасут этот мир, или изнасилуют его.

На дружбе Креста и Полумесяца тетка не остановилась. Обелиски были разные. Имя Хакан, выгравированное на турецком; кованая роза; ветвь оливкового дерева; два разноцветных сердца; ятаган; конь… Конь меня потряс. В голову полезли вульгарные ассоциации, спросить у тетки, что все это значит, я не решилась. Но конь долго не простоял, так как на него любили залезать и фотографироваться дети. Тетке это не понравилось. Коня сменил ангел с лицом совы. Не знаю, кто его делал, но Манфред фотографировал его со всех сторон, ангел-сова его явно возбуждал. Что или кто охраняет покой Хакана сейчас, я не знала, так как я очень редкий гость на кладбищах.

Тетя Эльзе была в коралловом. Она схватила воду и исчезла. На столике стояла бабушкина шкатулка. Дедовы письма были скреплены двумя офисными скрепками, почерк у деда был каллиграфический, я никогда не умела писать так аккуратно. Могу себе представить, какими бы были мои письма с фронта, их бы никто не смог прочитать, разве что спецслужбы или аптекари.

«Их было четыре, а сейчас три. Не знаю, где еще одно, буду искать. Может, читала, куда-то положила, забыла… Хотя не помню, чтобы я это читала. Ладно. Ты как?» Тетка присела рядом со мной на диван. Я решила рассказать ей о смерти деда. В конце концов, если человек помешан на смерти любимого, вряд ли он будет убиваться из-за смерти отца, которого никогда не видел. «Я – это очень странно, позавчера была на кремации твоего отца». «Это новая антифашистская игра молодежи? Еще раз убивать преданных орлов Рейха? Интересно… Ничего не читала об этом в прессе». «Нет. Дед был жив. Как оказалось. Был жив и был сумасшедшим. Его содержали в одном из специальных заведений. После себя оставил несколько записей на псевдоиврите, жуткие рисунки, Библию и хасидскую шляпу. Пока что все эти вещи у отца. Можешь посмотреть». «Зачем? Я и так знаю, что мне не подойдет хасидская шляпа. Хасидская шляпа с вуалью, бррррр». «Бррр. Да. Кроме того, она великовата для тебя».

«От чего он умер? Вряд ли от угрызений совести, ему сколько исполнилось?» «Девяносто четыре. Рак позвоночника». «Говоришь, он был сумасшедшим?» «Думаю, да. По крайней мере, все об этом говорят, даже Олаф, а ты знаешь, что он очень осторожен в оценках. Деда отправили в печь в разноцветных носках и ботинках, он не любил одинаковых вещей». «Я так и знала, что ничего хорошего мы от него не унаследуем. Сумасшествие и онкоболезни. Как будто одного сумасшествия мало», – пробурчала Эльзе. Трудно не согласиться.

«Я пойду, тебе очень идет этот цвет. Ты в нем, как маленький симпатичный риф». «Как ты думаешь, мне нужно надеть что-то траурное?» Я пожала плечами. «Отец не надевает». Тетка рассматривала меня. Я ничего не могла с собой поделать. Да, я никогда не одеваюсь ярко, но сегодня я была в темно-серой рубашке с черным кантом и черной юбке.

«Ты выглядишь, как некролог», – заметила Эльзе. «Я очень прониклась этой смертью, не могу объяснить почему, думаю, ты меня понимаешь». «Не очень, если честно. Ты намекаешь на мою скорбь о Хакане? Но я ведь его любила, мы перетекали друг в друга, мы даже обменялись смехом. Ты заметила? Я сейчас смеюсь так же, как смеялся при жизни он. А он там… где-то он есть. Он смеется, как я». «Ты смеешься басом?» «Марта, Марта. Вы – молодые и такие невнимательные, при чем здесь тембр?» Я силилась припомнить, как смеялся Хакан, мне казалось, что он если и смеялся, то беззвучно. «Хакан смеялся беззвучно». И тут я заметила, что тетка смеется. Лучики морщинок вокруг ее глаз превращали их в хвостатых птиц. Она смеялась беззвучно. Я превратилась в складной стул, поцеловала ее, положила письма в сумку и пошла прочь. Люблю ли я Дерека так же, смогу ли присвоить его смех? Я попробовала сымитировать. Ужас. То, что у других выглядит естественно и даже трогательно, в моем случае всегда превращается в фарс.

Незаметно время поглотило полдня. Стоило проверить электронную почту, я не преминула это сделать и не зря. В ящике было сообщение от секретарши госпожи Доры Тотер-Габор, через час я должна быть в министерстве. Я отправилась туда.

Я чувствовала себя неловко. Я не знала, как следует себя вести с бывшими однокурсницами, бросаться им на шею, визжать, целоваться и рассказывать о детишках? Не могу сказать, что во время учебы мы с Дорой были близкими подругами, но мы вместе ходили в кино, у нас была общая компания, даже один влюбленный в нее юноша бросил ее и стал цепляться ко мне со словами: «Я больше не доверяю красивым женщинам». Я его понимала, я тоже не очень-то доверяла красивым женщинам, например собственной матери. Дору можно было фотографировать, делать из фотографий открытки и смело отправлять на фронт всем солдатам Рейха, они бы были в восторге. Деду, наверное, тоже понравилось бы, если бы он мог знать, что его делом занимается именно она. Белокурая, сероглазая, красивая.

Мудрая Дора быстро решила мою проблему стиля поведения. Секретарша, похожая на серую цаплю благодаря своим тоненьким ножкам в странных чулках сизого цвета, длинному носу и серому костюму, любезно проводила меня в ее кабинет. Дора встала и протянула мне руку. «Добрый день, фрейлейн Вайхен. Рада видеть тебя, Марта». Отвечая на ее пожатие, я не могла не вытаращиться на нее. Дора похудела, состригла свои кудри, вызывающие девичью зависть, и стала очень похожей на актрису Шэрон Стоун. До такой степени, что на кончике моего языка уже выделывал акробатические этюды вопрос: «А ты носишь трусики?» Неожиданный вопрос к руководителю департамента. Дора была одета в платье из тяжелого шелка теплого желтоватого цвета, на ее шее висели бусы из необработанного янтаря. Мать говорила о таких женщинах, что они безошибочно чувствуют свое превосходство. «Проходите. Вам удобнее на «вы» или на «ты»?» «Извините, но я пока не решила». «Я вас слушаю».

На столе у Доры лежала папка, у меня не очень хорошее зрение, но я разглядела, что это были материалы, связанные с дедом. «Недавно умер мой дед, Отто фон Вайхен, он был, эээ…»

«Марта, я знаю, кем был ваш дед, но практически ни кто не понял, кем он стал. У нас очень мало свидетельских показаний. Мало материалов. Я дам вам эту папку, чтобы вы имели возможность со всем ознакомиться, а некоторые бумаги даже скопировать». Я поблагодарила. «Но вряд ли вам это что-то даст. Нам это не дало ничего. Кроме понимания того факта, что ваш дед сошел с ума, когда находился на территории Украины, в предместье Житомира, в 1943 году. Причины его сумасшествия нам неизвестны. Сам он, как вы понимаете, ничего объяснить не мог. Врачи, руководство – тоже. Стандартные отписки: реакция на стрессовую ситуацию, причем никто не знает, что это был за стресс. Вероятно, более сильный, чем сама война. Никто ничего не понял. Очевидным и доказанным есть только одно: его безумие. В папке не так уж мало бумажек, но, несмотря на то, что каждая сплошь испещрена буквами, печатями, подписями, на самом деле они бессодержательные. В нашей работе такое постоянно случается.

Мы не знаем, чувствовал ли он свою вину, это ли именно чувство вызвало его состояние. Пока он самостоятельно передвигался и мог координировать хотя бы свое тело, а не мозг, он собирал вещи, связанные с еврейской культурой, религией, языком и бытом. Кстати, никто не знает, где он это доставал. Или кто ему это приносил. Как у него оказалась эта шляпа? Где он взял самоучитель, которым не мог пользоваться? Никакой информации. Он неплохо рисовал. Рисовал собственные портреты в реалистической манере, но немного странные».

Я не стала делиться с Дорой версией медсестры, кого ей напоминали эти портреты.

«Марта, я понимаю, зачем вам это нужно. Многие наши соотечественники хотели бы верить в то, что их родители, деды и прадеды раскаялись, что они не совершали преступлений, что они встали на сторону Сопротивления. Мы детально изучаем каждый случай. Мы никогда не закрываем дело, потому что свидетельства могут поступить из любого источника в любое время. Кого-то они касаются непосредственно, кого-то косвенно, мы все собираем, проверяем, накапливаем и используем. Ни смерть, ни вынесенный приговор не закрывают эти дела, эти дела живут и выступают свидетелями».

Почему все чиновники так быстро теряют свое «я» (ведь у нее оно было!) и начинают «мыкать» где надо и где не надо. «Я могу посмотреть материалы?» «Прошу». Действительно, ничего интересного, такое впечатление, что и тогда никто ничего не понимал. Дед раздражал руководство, раздражал врачей, он был досадным, непонятным и обременительным случаем. Разрушитель стройных статистических показателей. Это отмечалось дважды.

Я увидела копии трех писем деда, две фотокарточки, на одной была изображена моя бабушка, большой портрет: молодая женщина с такими невероятными глазами, о которых часто говорят: «За них можно и Родину продать». Дед вместо этого решил уничтожить несколько чужих родин. На другой фотокарточке – молодой дед, видимо, с приятелем, оба в военной форме. «А… это?» «Барон Ганс Ленц. Лучший друг вашего деда. Воевал на территории Великобритании. До сих пор находится в международном розыске, хотя дважды поступали свидетельства о том, что он умер.

В первом случае это была ошибка спецслужб, во втором – ловкая инсценировка. Собственно, благодаря этому спектаклю органы Объединенного Королевства окончательно убедились в том, что господин Ленц жив, здоров и, кроме того, позволяет себе время от времени издеваться над всеми нами, будто играет в слепого и звонаря». Итак, лучший друг деда оказался нацистским преступником и шутником, а чего еще можно было ожидать? Что дед дружил с бойцами французского Сопротивления? На фотокарточке Ганс Ленц был красавцем из тех, в которых дамочки с богатым воображением влюбляются даже тогда, когда видят, как те склоняются с топором в руках над окровавленным телом. Мне захотелось разыскать его, и немедленно.

«А где четвертое письмо?» «Что? Не знаю, о каком четвертом письме идет речь. Эти материалы, согласно нашему официальному запросу, передал поверенный вашей семьи, господин Олаф Кох. Мы контактировали исключительно с ним. Если вы что-то знаете о четвертом письме, вы должны об этом рассказать». «Я ничего не знаю. Думала, что их должно быть четыре. Хотя я сама отдаю предпочтение нечетным числам, но тут уж ничего не поделаешь». Дора внимательно посмотрела на меня, но ничего не ответила. Я едва не произнесла за нее: «Вы имеете право хранить молчание, имеете право на один телефонный звонок…» И лишь только я успела об этом подумать, как зазвонил мобильный. «Пожалуйста», – сказала вежливая Дора и деликатно отошла к окну.

«Привет. Как ты?» Это была Наташа. С телефона Дерека. Лифт, в котором поднималось мое сердце, упал в шахту. Наташа присвоила его телефон, как тетя Эльзе смех своего мужа. Если бы я знала, что дед настолько ее активизирует, я бы предпочла, чтобы он не оживал. Я сказала, что чувствую себя неплохо, но сейчас мне неудобно говорить, так как я в Министерстве юстиции на официальной встрече. «Я просто хотела тебе сказать, что я нашла одного человека. Он сможет сделать тебе приглашение в Украину и поможет со всеми вопросами, если хочешь. Позвони мне. Пока». От финансовых аналитиков еще никому не удавалось сбежать, даже деньгам.

Я вздохнула и стала переписывать координаты военной части деда, другие географические детали. «Можно скопировать фотокарточки?» «Зачем? Оригиналы остались в вашей семье». Я подумала, что фотокарточки, скорее всего, находятся между письмами. Но проверять это под пристальным взглядом Доры не хотелось. «Поищу». «Что-то еще?» Я покачала головой, вроде бы, нет. «До свидания. Если вы получите информацию относительно этого дела, вы должны нас проинформировать. Прежде чем уйти, подпишите два стандартных заявления, вас с ними ознакомит моя секретарша». Хорошо, что я не сжала ее в объятиях и не начала рассказывать о своих очаровательных малышах. Думаю, она бы попросила секретаршу вызвать мне «скорую» или завела бы на меня отдельный файл. Хотя, вне всяких сомнений, он уже и так есть.

Кофейня, где мы договорились встретиться с пусть медицинской, но все-таки сестрой, Терезой, находилась неподалеку. Я поймала себя на мысли, что моя жизнь превратилась в шпионскую киноленту: старые письма, незнакомые люди, встречи в непонятных заведениях. Порой, когда я выходила на улицу утром и было тихо, но звучала музыка из открытого окна, мне казалось, что я – героиня блокбастера, хотелось раскинуть руки и полететь спасать Вселенную или любимого. Сейчас мне хотелось надеть темные очки.

Тереза в широких джинсах и ярком джемпере с глубоким вырезом уже сидела за столиком и наслаждалась чаем со сливочным печеньем. Благодаря вырезу была видна не ее грудь, а ослепительно белая футболка, будто Тереза, как иллюзионист, спрятала под свитером почтового голубя мира. Она была похожа на туристку, которая ничем не озабочена и наслаждается отдыхом и познаванием новой страны. Когда работаешь в закрытом заведении, наверное, хочется открывать все остальное снова и снова. Она приветливо махнула мне рукой.

Пока я заказывала чай, Тереза поглощала печенье и рассматривала меня. «Когда я была молоденькой красоткой, парни ухаживали за мной и говорили, что мои глаза – чертовы омуты, в которых можно утонуть. Мне никогда не нравилось это сравнение, я была набожная и не хотела, чтобы черти что-то мутили на моем лице, будто им других дел мало. А тонут пусть и подавно в других местах, если им этого хочется. И вот смотрю на тебя, на твой наряд, ты в нем сама, как чертов омут. Это ж надо так вырядиться!» «Тетка сказала, что я похожа на некролог». «Некролог можно повеселее написать, чем эта блузка, по крайней мере, я бы для себя такого некролога не хотела. Такие некрологи близкие не напишут, такое только в Интернете скачать можно». «Все равно сейчас не во что переодеться». Лучше говорить о погоде.

«Ты не похожа на женщину, которую били мужчины». Тереза не испытывала недостатка в новых темах, погоду она игнорировала, а рисунки деда пока не достала из своего сумочного тайника. Интересно, существуют ли они вообще? «Меня и не били». «Я знаю. Я сразу вижу, били женщину или нет. Потому что в ее зрачках, что бы к ней ни приближалось – чашка кофе, улыбка, головка малыша, цветок, – в любом случае отражается его кулак». Я не знала, как реагировать на это замечание. «Тебя не били, но что-то с тобой не так. Ты не похожа на нытика, которому каждый день нужны чьи-то похороны, лишь бы нюни распустить. Кто бы ни умер – у нее истерика, а если близкие и знаменитые покойники закончатся, она сама кого-то убьет. Вопрос: так что с тобой не так?» «У меня отражен его кулак, только не в зрачках, а на сердце». «Это тяжело, знаю», – заметила Тереза. «Тяжело, потому что кажется, что сердце у тебя всюду. Просыпаешься – болит позвонок, как у деда, а там – сердце, оно перемещается, прячется от боли, думает, что там боль его не найдет: в локте, паху, ноздрях, позвонке…»

«Смотри, вот его рисунки, правда, похоже на тебя?» Лицо на рисунках было больше похоже на лицо Дэвида Боуи, чем на мое, но, в принципе, если не придираться, сходство было. Хорошо, что в юности мне не говорили, насколько я боуиподобная, тогда бы к моим комплексам прибавилось еще и это. Худое лицо, выступающие скулы, синяки под глазами, сережки в виде колец в ушах. Не знаю, что хотел этим сказать дед, но если бы мне показали этот рисунок и я не знала бы ни его автора, ни истории, с ним связанной, я бы подумала, что это рок-певец, наркоман или гей. После таких своих выводов я окончательно поняла, что безнадежно застряла в двадцатом веке, современная девушка скорее отреагировала бы на такой портрет так: о, похоже на моего приятеля (брата, фейсбуковца, коллегу…).

«А это что?» «Нашим психологам тоже интересно, что это». Картинка напоминала мне пустыню. Несколько черточек, непонятные пометки, несколько точек и очень выразительный крест. В пустыне может быть крест? Или это кладбище? Но для кладбища одного креста, кажется, маловато. Непонятно. Надо показать это Манфреду или маме. В конце концов, кто у нас в семье имеет художественные наклонности?

«Я вот о чем думаю. Тебе надо переключиться на глобальную проблему, нужно заставить сердце болеть из-за чего-то большего, чем человеческое сердце». «У него сердце больше, чем у меня. У моего возлюбленного. Но это не помогает, мое сердце засасывает его сердце. Может, я все неправильно воспринимаю. Ну а как это, на что переключиться?» «Например, на тех, кто голодает». «И отнять эту боль у Анджелины Джоли? Сирот тоже не надо предлагать». «А как тебе глобализация?» «О, это боль моего брата Манфреда». «Нельзя возлагать все на одного человека. Я сейчас читаю книжку какой-то китаянки, их имена я запоминаю хуже названий пирожных в этой кофейне. Если не знать, что это написала китаянка, больше ничего на это не укажет. Даже азиаты теряют самобытность, разве это не пугает?» «Меня – нет. Если они делают одежду для всей планеты, тем самым объединяют или унифицируют всех нас, китаизируют, как говорит мой брат, соответственно, и планета что-то впускает им в кровь. Это справедливо».

«Может, это и справедливо, но я знаю азиатов. Они обязательно отомстят». «Вы никогда не понимали, о чем говорил мой дед?» «Нет. Я не уверена, что он сам себя понимал. Ему было больно. Но это была не физическая боль, когда в него впился рак, его будто отпустило. Взгляд стал спокойнее, даже когда боль стала невыносимой, я понимала, что рак был своего рода спасением для него. Рак пожирал не только его кости, хрящи, тело, он пожирал его воспоминания, боль и еще что-то, что сидело в нем».

«Вам не страшно там работать? Среди конченых психов?» Я не могла удержаться от вопроса. «Хм. Мой приятель-любовничек работает учителем в школе. Судя по тому, что он мне рассказывает о своей работе, мы с ним работаем в одном и том же заведении». Я засмеялась. «А ты где работаешь?» «Преподаю право в университете». «Лучше бы ты его не преподавала, а укладывала кому-то в головы! Преподавателей нужно бы переименовать в укладчиков». Теперь мы смеялись вместе.

Я решила отправиться домой, не заезжая к Манфреду, отправлю ему рисунки по электронке. В письме я написала: «Это рисунки деда, как тебе?» В ожидании ответа я разложила на столе письма деда – первое, второе, третье. Как билеты на экзаменах. Фотокарточки: очаровательная красавица бабушка и обольстительный шутник Ганс Ленц.

Манфред позвонил. «Ну что тебе сказать, сестренка. Для меня очевидно одно». «Что?» «Тебе категорически нельзя стричься коротко и никогда не зачесывай гладко волосы, зрелище не из приятных». «Хи-хи. Больше ничего не хочешь добавить?» «А что тут еще скажешь? Хотя… я не прочь поболтать. Дед неплохо рисовал, странно, что он не отец нашей мамы, а отец нашего папы, который рисует так, будто редактирует Кодекс. Очевидно, что это – автопортреты. Возможно, дед видел себя в образе «летучего голландца» Вагнера – Гейне. Кстати, ты не думала, что это гейская доктрина? Нет верных женщин – мужчина превращается в «летучего голландца», мир корабельной палубы – мужской мир. А чтобы доказать свою чи стоту и верность – она должна броситься со скалы, вот это я понимаю!

Жаль, что дед не видел и не слышал, как исполняет Сенту[3]3
  Сента – героиня оперы Вагнера «Летучий голландец», в основу либретто которой положен сюжет повести Генриха Гейне «Мемуары господина фон Шнабелевопского».


[Закрыть] Виорика Урсуляк: льняные волосы, соболиные брови, карминовые губы, а голос? Богиня. Происхождение, правда, сомнительное, но кто не без изъяна? Чтобы не сойти с ума на войне, лучше поместить себя в поэму или в оперу, я где-то о таком читал, но трудно ухитриться перенести себя прямиком в зал оперного театра Франкфурта».

«У Воннегута ты это вычитал. Дед все равно умудрился сойти с ума». «Ницше тоже, помнишь «Веселую науку»? «Бог умер! Мы его убили – вы и я!» Если бы он неосмотрительно не вложил эту фразу в уста безумца, можно было бы сказать, что Ницше был антифашистом, потому что все остальные считают, что Бога убили евреи. Но Адольфик сразу учуял в Ницше своего, понял, как его можно использовать! Ведь о таком можно только мечтать, чтобы какой-нибудь всемирно известный философ наработал подоснову для твоих идей – все по-другому воспринимается, более серьезно! Сверхчеловек! Это ж надо, как повезло.

Впрочем, Манн быстро отмазал Ницше, ну еще бы, как не понять дядюшку Томаса? Если сын не отвечает за отца, то ученик вынужден отвечать за учителя, хотя бы стереть ему ластиком рога. Иначе за все придется отвечать самому».

Манфред себе нравился, сеанс самолюбования! Интересно, что он пытается стибрить-одолжить у сценографов франкфуртской оперы времен владычества Урсуляк, ему заказали новые декорации к «Летучему…»? До сегодняшнего дня он представление о ней не имел, я уверена.

«А рисунок с крестом?» «Не знаю. Но рисовал это тоже он. Еще вопросы есть?» «Очень много, но нужно их разложить по полочкам». «Раскладывай, сестра, раскладывай! Ты играешься в своей песочнице. Пока».

Письма деда и я. Страшно, за какое ни возьмись. Иллюзорно хрупкие, прочные бумажные спинки, похожие на высушенную кожу. Некрописьмофилия, а я – некрописьмофил. Мне захотело чего-то живого, немедленно, даже не Дерека, для Дерека я была покойником. Я написала смс Ханне, она тут же откликнулась: «Послезавтра буду у тебя. И не одна!»

Письмо первое

«Дорогая моя Труди, бесценный подарок судьбы, твое лицо и твой смех – два мои выхода отсюда в другое измерение. Сегодня я видел тебя во сне, ты то ли смеялась, то ли радовалась чему-то. Но ведь не всегда же эти два ощущения совпадают, правда? Ты смотрела в окно, не знаю, что ты там видела, может – наших детей, как они играют, они же играют, или еще малы, чтобы играть на улице?? На войне иногда кажется, что все занимаются не тем, чем занимались в той жизни. Даже дети. Хотя все это иллюзии, я понимаю, что дети все равно остаются детьми. Я хочу в это верить. Мне больно, что никак не могу ощутить их возраста, даже снятся они мне с разными лицами, а порой без лиц. Не пугайся, родная.

Я старался попасть в твой сон, но не смог, так как ощутил смрад крови, такой – немного сладкий, немного липкий, я никак не могу вырваться и перенести себя куда-нибудь без крови. Своей, чужой. Это говорит о том, что мое место именно здесь. Одно время я грешил на свой нательный крест – будто постоянно ощущал кровь Иисуса, но это прошло. Ты, конечно, скажешь, что я впал в ипохондрию, и будешь права, ипохондрия не лучшее убежище во время войны. Я помню об этом, моя дорогая, и обещаю вернуться живым.

Сейчас мы находимся в городе с очень мирным названием, можно назвать его Kornfrieden.[4]4
  Буквально переводится с немецкого как Житомир.


[Закрыть] Город – пьянящий или питающий, как знать? Не знаю, сколько мы здесь будем оставаться, я всегда думал, что война дисциплинирует, но все чаще ощущаю неопределенность событий, странную текучесть времени, непредсказуемость людей. Раньше всех военных я подозревал в паранойе, помнишь, как я ораторствовал на одной вечеринке после прочтения мемуаров Людендорфа? Ганс шутил тогда, что самые упрямые и самые агрессивные военные – это те, кто изучал войны по мемуарам и картам, отдавал преимущество книгам, а не солдатикам; смешные пассивные милитаристы, которые считают, что оружие такое же легкое и элегантное, каким оно изображено на картинах художников. Я был одним из них! Впрочем, теперь я точно знаю, кто из художников никогда не применял оружия, не брал его в руки и не пробовал им убивать.

Да, параноиком я считал и нашего генерала-квартирмейстера Эриха Фридриха Вильгельма Людендорфа, и только теперь я сознаю, что ошибался. На войне действительно нельзя никому доверять, я имею в виду не только врагов. Бок о бок с тобой идет столько невежд, болванов, безумных детей, клинических идиотов и восторженных романтиков (не знаю, кто из них хуже), что все твои теории тотальной войны, выстроенные до мелочей, разбиваются, как волны, о буйки человеческих пороков, предрассудков, тупости и необразованности.

На войне героем может стать каждый, это предусмотрено в любой военной пьесе, кто бы ее ни написал. Порой я думаю: а что будет с теми героями там, в другой жизни? Статус героя изменяет людей, их поведение, самооценку, характер. У меня за плечами, во мне и со мной всегда было мое происхождение, гены, образование, семья. Это не гарантировало, но формировало самоуважение, вызывало достойное отношение ко мне остальных; укрепляло за мной самоуважение и почтение – надежнее, чем знак отличия на мундире. Все эти погремушки могут слететь, потускнеть, чествование героев надоедает быстрее, чем рассказы об их подвигах. И я останусь бароном и юристом, а уборщик может перестать быть героем, но уже никогда не сможет быть уборщиком.

Сегодня в который раз вспоминал Рильке с «Часословом»: «Ты, Господи, послал из всех часов, тот час, когда и чуждо мне и странно». Для меня всегда мой католический нательный крест будет важнее Железного креста. И я убежден, что мой Фюрер разделяет эту мою мысль.

Прижимаю тебя и целую, мой нательный крестик, мое пристанище, моя девочка».

Письмо второе

«Я вглядываюсь в твое фото, Гертруда. Сколько раз я вглядывался в это фото, сколько времени я на тебя смотрел – если бы знал, точно мог бы сказать, сколько минут я был счастлив.

Мысленно губами я провожу по очертанию твоего лица, и замираю на той родинке, выпуклой родинке, которая на левом виске, на моем пике любви к тебе.

Твой пробор в волосах, это – мой путь. Тонкий, волнистый, он то теряется, то снова возникает, но он такой чистый и родной. Только на этом пути мне уютно, только здесь мне понятно, что я делаю и почему я именно здесь.

На днях меня забросило в одну местность, где я увидел этот костел. Он имел вид обнищавшей аристократки, каких немало было на просторах военной и послевоенной Европы. Худые до остроты барышни, с несогбенными спинами, в поношенных платьях нежных пастельных тонов, в которые въелась пыль, превратив их в побитый молью кроличий мех (этот оттенок тоскливого серого цвета повсюду). В поношенных платьях с оборками цвета старушечьего белья. С серебряными крестами на жилистых шеях. Серебряные кресты, тусклые от старости и неухоженности, не натертые, так как ослабли руки, не привычные к натиранию, ну, и чтобы никто не заметил и не отобрал последнее, что осталось.

На такую аристократку и был похож этот костел, я подумал, что он очень девичий. Нечасто костелы производят такое впечатление. Здесь венчался Оноре де Бальзак с местной дворянкой Эвелиной Ганской. Я бы хотел подарить этот костел тебе. Не земли, которые нам постоянно обещают, а именно этот костел.

Не думал, что на этой земле случайно обнаружу следы одного из любимых писателей. Помнишь его слова «Благородство чувств не всегда сопровождается благородством манер»? Я сегодня думал о зеркальном отражении этой фразы: благородство манер не всегда сопровождается благородством чувств. Мне пора сознаться тебе кое в чем.

Этот поступок не украшает меня, но ты так пышно украшаешь меня, что часто я чувствую себя рождественской елкой. Пора снять несколько шариков (или, может быть, все? Я пишу это, и меня знобит, боюсь, что ты отречешься от меня, если ты отречешься от меня – я превращусь в тлен, как в страшной сказке).

Я тебе рассказывал о Монике. Даже называл ее имя. Моника – нежная брюнетка с бровями, похожими на орла в полете. Из-за этой особенности ее бровей, казалось, что она тоже умеет летать. Она принадлежала к известному словацкому роду, я часто наведывался в Пресбург, я так страстно ее любил. Вечные тонкие блинчики, похожие на кружевные манжеты, которые подавала ее кормилица. С тягучим ванильным кремом, таким же густым, как мои мечты о ее поцелуях.

Мать была не в восторге от моего увлечения. Отец всегда изменял ей с сопранистками, он был неравнодушен к певичкам, она говорила: «Он снова поскользнулся на очередной сопранистке», – по поводу меня она изрекала: «А этот споткнулся на альтистке». На высоких голосах можно поскользнуться, спотыкаешься исключительно на низких.

Отец меня поддерживал, тогда он впервые заговорил со мной о плотском, заметил, что для женщины важно иметь развитые легкие и глотку, и шепотом объяснил почему. Я не буду тебе пересказывать его слова, но он тогда привел меня в изумление, так как я давно списал его поколение в половые невежды. Я ошибался, дорогая.

Наверное, ты думаешь, зачем я все это рассказываю? Я оставил Монику не потому, что разлюбил ее, не потому, что прислушался к аргументам матери, и не потому, что протестовал против замечаний отца. Я испугался того, что начало происходить. Оттолкнул ее, знаешь, так по-детски глупо, как если одна гувернантка говорит, что кто-то украл плюшевого мишку у ее воспитанника, ты выбрасываешь в кусты своего собственного мишку, так как считаешь, что все равно подумают на тебя. А сейчас я думаю, а так ли уж я был не прав? Когда я уже решил, что оставлю ее, на прощание я так же галантно поцеловал ее пальцы, руку ее матери и поблагодарил кормилицу за вкусные блинчики. Больше они обо мне ничего не слышали, и я о них тоже не слышал. Одинаковый результат, хотя они прилагали усилия, чтобы меня услышать, а я, в свою очередь, старался не услышать их никогда. Я выиграл.

Гертруда, нет ничего сильнее, чем моя любовь к тебе, это единственная правда, и очень прошу верить в это, потому что нет правды без веры. Без веры ничего нет. Я хотел тебе сознаться в том, что предал любовь, испугавшись. Интуитивно предал, разве можно такое вообразить? Но я полюбил тебя и только этим себя оправдываю, нашей любовью и нашими детьми. Не знаю, что сталось с Моникой и ее семьей, наверняка ничего хорошего, та же история, что с тонкими кружевными блинчиками, стоит отвлечься, и они превращаются в клейкую зловонную массу. Стоит лишь перестать быть начеку…

Я шел наугад, во время войны редко отклоняешься от заданных координат и траектории, но на этот раз я шел наугад.

Представь, дорогая, будто ты идешь по полю, наступая на соломинки и колоски, которые выстреливают в тебя короткими проклятиями, над головой небо – ясное, как взгляд юродивого, вдруг видишь крест, деревянный, ростом со взрослого мужчины, и бежишь к нему, так как тебе кажется, что сейчас он возьмет тебя в свои спасительные объятия, но когда до него остается несколько шагов, ты понимаешь, что не будет объятий, крест стоит с разведенными руками, как растерянный человек, который утратил все: чувство реальности, семью, ориентиры.

Твой пробор в волосах – единственный мой ориентир, моя реальность, моя вера. Прижимаю тебя к груди и целую, попробуй простить и понять меня, Труди».

Письмо третье

«Труди, Труди. Ты спрашиваешься, убивал ли я врагов? Я так и вижу твое личико, сгорающее от любопытства, в предвкушении, как ты будешь пересказывать все это подружкам. Когда я в первый раз убил солдата, я одновременно закрыл глаза себе и ему. Себе левой ладонью, наверное, для того, чтобы контролировать сердце, оно будто отстреливало гильзы, не болело, не переживало, просто отстреливало гильзы: одну за другой.

Потом я научился об этом не думать, война способствует постижению этой науки. Ты знаешь, что я склонен все драматизировать, копаться в своей и чужой душе. Я отличался этим дома, я отличаюсь этим и здесь. Мой отец всегда одобрял мое увлечение ботаникой. Он считал, что это полезные знания для мальчика; если бы мы голодали, собственно, такого еще с нами не случалось, здесь плодородные земли, и я бы не голодал, так как я знаю, какие растения могли бы подкрепить мой организм. Я изучаю местные растения, даже веду несколько ботанических дневников.

Вчера я думал о них, о второсортных, о врагах. О жидах, цыганах, украинцах, коммунистах.

Коммунисты – не нация, они – механические куклы, в венах которых по чистой случайности течет кровь. Коммунизм искусственное явление, он выдохнется, когда кончится горючее. Я бы даже не тратил силы на борьбу с ним.

Жиды, украинцы и цыгане – живые. И нужно решать их вопрос.

Жиды похожи на Rumex confertus, щавель конский. Веками их пытаются выкорчевать, но ничего не выходит. Изводят целые семьи, они пережили столько погромов, но все равно их много, они повсюду.

Надо убедиться, что выкорчеваны все корни, и уничтожить корень и все отростки. Вытащить корень конского щавеля трудно, он плотный, будто когтистой лапой вцепляется в землю, если тебе кажется, что наконец-то ты его извлек, скорее всего, ты ошибаешься, многочисленные ответвления остались там, под землей, и в скором времени появится новое растение, и не одно, многолетнее, выносливое, неприхотливое. Следует подкапывать землю, вытаскивать все до наименьшей, вроде бы гнилой или мертвой частички, и уничтожать, неустанно уничтожать.

Цыгане – это Taraxacum, одуванчики. Плодятся, как плодовая мушка, разлетаются по свету, надо бежать за каждым зонтиком и уничтожать, не знаю, возможно ли это, как отследить все эти пушистые зонтики? Поэтому надежнее уничтожать их молодыми, очень молодыми, так как плодиться они начинают едва ли не с десяти лет. До десяти лет – истребить всех, это не дети, потом будет слишком поздно.

Украинцы – удивительные растения. Вероятно, Sálix. Больше всего они мне напоминают ветки вербы. Они сгибаются до земли, гибкость – их единственная защита от ломкости. Гнутся, стелются, могут и погладить, и высечь.

Их уничтожить легче, чем жидов и цыган, но мало кто знает о том, что любую вербовую лозинку можно выдернуть из корзины, воткнуть в землю, полить хорошенько водой, и весной этот мертвый прутик вдруг пустит корешки и со временем разрастется густыми кустами. В этом их большая опасность.

Они одновременно беззащитны и жизнелюбивы, ранимы и стойки, если сплетаются и держатся друг за дружку. Впрочем, их легко обмануть, они доверчивы по отношению к чужеземцам, боятся больше своих, чем чужих. Удивительно, но, наверное, они имеют на это основания. Не надо забывать, что верба считается обрядовым деревом, это что-то… возможно, сильнее Бога, а возможно, это и есть местный Бог. Весной они выпускают свои свечки-котики, то ли поминальные, то ли праздничные, мне не понять, да и кто может их различить?

Дорогая, ты, конечно, думаешь, что я жестокий, много философствую, непонятно зачем. Иногда я сам себя не понимаю, война не ответила на мой вопрос: какой я? Злой, ответственный, суровый, чуткий или равнодушный. Смолчала. Здесь все воспринимается чуть иначе, когда смотришь на свое отражение в неспокойной воде, ты тоже не можешь уловить, какой ты. Мы здесь постоянно – будто отражение в неспокойной воде. Только когда пьян, об этом забываешь.

Мои коллеги развлекаются с местным населением, заказывают varenyky (это мучные изделия, пресные и сытные, из муки и воды) с вишневой начинкой. И если наткнутся на вишневую косточку, убивают кого-то из семьи. А если на две – двоих. Говорят, что это в отмест ку за то, что крестьяне стали специально подкладывать невычищенные вишни, о косточки ломаются зубы, боль невыносимая, поэтому наши затеяли такую игру в кости. Я в этом никогда не участвовал. Неинтересно.

Я не хочу играть с врагами, дорогая, даже в жестокие игры, играть нужно только с родными. С детьми, с тобой… Как я тоскую по тем временам, когда мы запускали музыкальную шкатулку, чтобы твоя сестра не слышала, как мы целуемся. Хотя она всегда была более чуткой к поцелуям, чем к музыке, поэтому знала, чем мы занимаемся, но не выдавала нас. Моя любимая игра, с тобой, в поцелуи и нежность. Не забывай этого никогда, Труди, не забывай».