Текст книги "Отголосок: от погибшего деда до умершего"

Глава девятая

Суды я не люблю. Мне кажется, что стены там превращаются в человеческие поры, будто приближенная объективом фотографа кожа, чаще всего проблемная. Ближе к носу – кожа, кожа, поры, поры, прыщи, фурункулы, лопнувшие капилляры. Я чувствую этот смрад пропотелости, и мне это очень неприятно. Это как чувствовать испуг человека, который делает все, чтобы ты этот испуг не почувствовал. И ты врешь, что не чувствуешь, и он – врет.

Суды любит мой отец. Оно и не удивительно. Он умеет упиваться пафосом. Когда человек упивается пафосом, ему не нужно присматриваться к реальности, видеть эту кожу, эти поры. Нужно сказать, отец умеет это делать элегантно, в этом даже есть нечто гурманское. В суде у него такой вид, будто он пришел слушать органную музыку. В общем-то, почти все судьи и адвокаты очень не любят шума и не повышают голос в компаниях, еще бы, они привыкли к тому, что говорят в относительной (а часто и полнейшей) тишине, никто не прерывает их речи и все вынуждены слушать. Отец всегда говорит ровным и спокойным тоном, который можно сравнить с морским штилем. Поэтому любая ирония или насмешки из его уст звучат еще обиднее. И он об этом знает.

Мне же всегда было неловко смотреть на судейские мантии, все-таки суд – светское заведение, к чему эта игра в церковь, зачем приближать себя к Вечному Суду, это опасные игры, и судьи часто забываются. А если суд не церковь (хотя, если у государственного органа могут быть собственные устремления и амбиции, то суд к этому очень стремится, жаждет), тогда это театр.

Да, да, суд – это действительно театр, где у каждого есть своя роль. Помощники судей – суфлеры. Первый состав, второй состав. Режиссер, осветитель, стенограф-сценограф, конферанс ведет секретарь или судебный распорядитель. Классический репертуар, почти без каких-либо экспериментов. Первая инстанция – репетиционная база для апелляции, апелляция – для кассации, ну, а дальше уже Бог застыл в ожидании с дирижерской палочкой, перебирая старые партитуры… У участников суда тоже были свои композиторы, но уже никто не пишет ничего нового. Конечно, адвокаты на меня накинутся (судей в этом смысле не пробьешь), кому же приятно слышать, что ты формальная фигурка. Наверное, и отец возмутился бы такому ходу моих мыслей. «Каждое дело неповторимо, каждый человек – уникален». Скорее всего ведущие актеры Королевского театра ответили бы мне приблизительно так же. «Гамлет – уникальная роль!» А чем слабее роль Обвиняемого? Трагизм? Еще какой! Или Потерпевшего? Или Защитника, который взял на себя роль Иисуса? «Накажи меня, я уже наказан, и отстрадал за все, и не трогай моих агнцев».

Мой бывший, Оскар, боготворил свои адвокатские речи. Он часто записывал себя на диктофон, чтобы слышать голос. Чтобы работать над интонациями, разве это не актерство? Разве это не борьба за лучшую роль? Например, сменить на посту моего отца. Когда-нибудь, не сейчас. Как в свое время Шона Коннери. Именно здесь записываются на Джеймсов Бондов.

По немецким традициям, суд проходил под липами, городской, поселковый Gerichtslinde. Под липами же устраивались народные гулянья. Я ведь говорю – театр! Когда мне очень уж хочется досадить отцу, я напоминаю ему об этом. ЛИПОВЫЙ СУД! Тогда он так назывался. Но, смею вас уверить, он был справедливее. Нынешний суд липовей, чем тогдашний.

Суд, в который меня притащила Наташа, был не таким, как тот, где работал мой отец. Намного проще. Напоминал скорее школьные кабинеты. Наташа в сером деловом костюме выглядела непривычно. Она протянула мне свою узкую ладонь, на внешней стороне которой сквозь загар то ли соль проступила, то ли кожа начала лущиться, из-за этого ладонь Наташи напомнила мне засоленную рыбу. И я боялась пожать протянутую мне руку, чтобы не сдавить ей жабры. Она ведь дышит ладонями. Я теряю рассудок. Наташа меня обняла. Прижала мои жабры на лопатках. Задыхаешься не тогда, когда тебя крепко обнимают, а тогда, когда перекрывают тебе дыхание даже нежным прикосновением.

«Я рада, что ты пришла, посидишь на рассмотрении дела? Это не очень долго, потом я тебя познакомлю с одним человеком, пока что его нет, он придет позже». Я соглашаюсь. Показываю свою преподавательскую карточку секретарю. Он похож на учителя Гарри Поттера. И смотрит на меня так, будто сейчас превратит во что-то необычное. Но вместо этого он говорит, что очень рад тому, что представители юридического образования интересуются буднями судейской жизни. Он произносит это так серьезно, что я теряюсь и вместо адекватного ответа качаю головой, как детская игрушка, будто сама себя одобряю.

В зал вводят какого-то вонючего брюнета на длинных тонких ножках. Небольшого роста, патлатый, с головы до ног запакован в черную кожу. Выясняется, что он на вокзале третировал стареньких поляков, супружескую пару. Теперь я понимаю, что здесь делает Наташа. Она внимательно за всем наблюдает, руки ее спокойны, она держит себя в руках при помощи губ, сжала их так, чтобы ничего в организме не шевелилось. Я часто делаю так же.

Вонючий брюнет поведал полякам о том, что Берлин – это его город, и посоветовал им поскорее отсюда ушиваться, а чтобы было понятнее, ведь они иностранцы, ударил мужа и жену пару раз резиновой дубинкой. Когда рассказывают о его поведении, он что-то напевает, озирается, ищет благодарного зрителя. Если подобные твари пытаются встретиться со мной взглядом, я никогда им этого не позволяю, а потом начинаю сама на них смотреть – безразлично, сонно, главное – не выказывать никаких эмоций. Они ими подпитываются. Его спрашивают, как он может прокомментировать свои действия. Он отвечает, что его там вообще не было, все это выдумки. А если бы он встретил поляков – удрал бы. Он боится их, они же из лагеря победителей. Держится эта тварь очень нагло. Ну, может, и был, у него столько дел, всего и не припомнишь, но точно – не трогал. Так, размахивал руками, возможно, кого-то зацепил, песенку пел о Берлине, а что, разве нельзя? Он берлинец.

Приглашают потерпевшего, он неплохо говорит по-немецки, рассказывает о том, что они с женой живут в доме, за которым присматривает этот господин, и отношения всегда были ужасными, хотя они за все своевременно платят и ведут себя подобающим образом. Но вот случая на вокзале старичок не помнит, отводит глаза – красные, запуганные собственным плачем. То же самое рассказывает его жена, изможденная, уставшая женщина. Протокол составлен неудачно, побои зафиксированы не в тот же день, Кожаная тварь остается безнаказанной. Улыбается, напевает что-то, поглядывает по сторонам.

Обвинительница, шикарная длинноногая женщина, своей манерой произносить речь похожая на разрывную пулю, предупреждает его, что будет наблюдать за ним и когда-нибудь ему наверняка не поздоровится. Он подмигивает ей и говорит – ему льстит, что такая шикарная барышня будет наблюдать за ним. Суд заканчивается. Я говорю, что мне хочется вымыть руки. Такое со мной постоянно. Наташа протягивает влажную салфетку. Мы идем в судовую кофейню, Наташа говорит по-польски что-то утешительное супружеской паре. Я ничего не понимаю, но голос у нее ласковый и в то же время убедительный.

В кофейне к нам подходит приземистый господин. Обнимается с Наташей, здоровается со мной и супругами. «Это Орест, я хотела, чтобы ты с ним познакомилась». Я еще раз здороваюсь. «Знаешь, сеть отельчиков “fOR REST”?» Я действительно недавно видела такой отельчик. «Это отели Ореста, он украинец, вот устроит теперь Радмилу и Збигнева пожить у себя». Орест говорит, что приглашение мне в Украину действительно не нужно, но он может позвонить своим друзьям, чтобы они просчитали и упростили мой маршрут, помогли найти машину, встретили – если нужно. Я благодарю, потому что мне нужна поддержка в этом путешествии. Мы обмениваемся с Орестом координатами, он говорит, что все будет присылать мне по почте. Орест еще раз обнимается с Наташей, забирает польскую пару и исчезает.

«Ты давно с ним знакома?» «Когда-то я писала статью о его бизнесе. Знаешь, не так уж много иммигрантов добивается финансовых успехов. У него это вышло. Но он очень упрямый. Бывший украинский инженер стал собственником успешной сети отелей в Германии. Впечатляет?» «Впечатляет. Я бы не стала успешным собственником. Даже не знала бы, с чего начинать. Внешне он похож на баварца, наверно, это ему здесь играет на руку. Хотя не каждый подпустит к сердцу и кошельку баварца». Наташа смеется. «Да, вид у него хитрющий, он говорит, что человек, как кирпич, прежде чем ставить на него знак каче ства, он должен ощупать его со всех сторон, потому что он несет ответственность за свои штампы». «А ты?» «Иногда ставлю, но мои штампы – на польском, не каждый может их прочитать». «А что стоит на Дереке?» «Ничего. Я его просто люблю. И еще – очень хочу изменить его жизнь». «А что не так с его жизнью?» «Знаешь, я очень хочу, чтобы он отдавал что-то обществу». Я никогда бы не отважилась предлагать Дереку перемены, возможно, именно поэтому он сейчас не со мной. «Насколько я знаю, это не его жизненная позиция». «Вот именно. Я пыталась затащить его на эти процессы. Склонить к тому, чтобы он помогал людям, которым не от кого ждать помощи. Бескорыстно. От всего сердца. Но его сердце занято». «Тобой». «Нет. Больше собой. И ложным ощущением свободы. Хотя мне удалось немного втиснуться, мизинчиком». Она потягивается.

«Марта, ты сейчас говоришь со мной, как автомат, который сообщает тебе, сколько ты весишь. Безжизненный, равнодушный голос, пропущенный через несколько фильтров. Я не спрашиваю тебя, почему ты так себя ведешь, я ведь знаю почему. Я просто хочу, чтобы ты знала, ты мне нравишься, и, так или иначе, я на твоей стороне». За такие слова следует благодарить. А я не могла, чтобы поблагодарить, мне нужно было проглотить одну сложную эмоцию – стыд, смешанный со злобой, впечатлительность, смешанную с любовью, и что-то еще, более жесткое. В таких случаях благодарность часто выливается со слезами. Но я сдержалась. Наташа взяла мою ладонь в свои руки и, несомненно, услышала благодарность, высказанную моим бушующим и неосмотрительным пульсом. «Держись. Франц тебя ждет, он сказал, что не будет постоянно находиться дома, но открыть тебе дверь есть кому. Пока». Наташа резко встала и ушла.

На мой звонок долго никто не реагировал, я уже подумывала, не прогуляться ли мне где-нибудь, как дверь отворилась. И я оказалась в радужном мире. Весь коридор Франца – пол, стены, потолок – все было покрыто радугами. Очарованная радужными вспышками счастья, я не сразу обратила внимание на то, что дверь мне открыла полуобнаженная женщина. Она стояла и рассматривала меня. Стройная, с растрепанными седыми волосами, в прозрачной мужской рубашке.

Вообще-то, это был удар. Первый мне нанесла подруга Боно, ведь я была убеждена, что мой кузен гей или что-то совсем иначе сексуальное. Теперь Франц. «Что вы на меня так смотрите? Как будто я домашнее растение, которое отважилось открыть вам дверь». «Я просто думала, что Франц… предпочитает мужчин». Она повела бедром, переместила основной вес тела. «Я тоже предпочитаю блондинов, а вот сплю с Францем. А он шатен. Парадокс?» Трудно было возразить. Я поздоровалась, представилась и спросила, могу ли я пройти? «Какой выбираете цвет?» «Простите?» «Франц так тестирует людей, очень часто люди идут по одному или двум цветам радуги. Так какой выбираете вы?» Как я не люблю тестов. Даже шуточные тесты, которыми меня время от времени атакует Ханна. Я всегда вру. Вот и на этот раз я выбрала красный. Женщина посмотрела на меня, хмыкнула и сказала: «Если бы вам пришлось идти долгое время и при этом никого не встретить на своем пути, вы бы сбились на синий». Черт ее побери. Она была права, эта прозорливая любительница блондинов.

Она расположилась на кровати. Не застеленной, такой же растрепанной, сексуальной и удлиненной, как она. «Меня звать Ора. Я вижу, что вас не нужно развлекать, вы будете из-за этого чувствовать себя неловко. Хотите что-нибудь выпить?» Я сидела в кресле, в котором вполне могла бы сидеть бедняжка Джейн Эйр. Никогда в моем доме не будет подобных кресел. В таком кресле нельзя ничего пить, так как жидкость застрянет где-то на уровне грудины. «А у вас здесь нет другого кресла?» «Есть, но на нем сидит Пиа Нера». Я осмотрелась и увидела маленькое кукольное креслице, где сидела кукла-цыганка. «Я бы на вашем месте не трогала ее, она очень мстительная». Сумасшедший дом. Я не знала, следует ли продолжать разговор, и о чем с ней говорить. Ору это не смущало, она накрылась одеялом и, похоже, уснула. Хотя это вряд ли можно было назвать развлечением, но мне действительно стало неловко. Я боялась встать, потому что кресло скрипело и я могла ее разбудить, а сидеть здесь и хранить ее сон – это меня тоже не прельщало.

Честно говоря, так со мной вели себя впервые, не знаю, прикидывалась она или нет, возможно, хотела убедиться в том, что как только она уснет, я тут же начну рыскать по квартире. Или сброшу Пиа Неру и отберу у нее кресло. Еще я думала о Франце. Конечно, он был злобным. А еще он терпеть не мог моего брата. Ханна была убеждена в том, что когда-то Франц предложил Манфреду отношения, брат послал его ко всем чертям, и теперь Франц бесится. Я считала все это очень мелким, но кто сказал, что Франц проявляет себя только в крупных формах? Я сомневалась, сознаваться мне в том, что я сестра Манфреда или нет. Он обязательно этим поинтересуется. Не такая уж у нас распространенная фамилия. Раньше я никогда не отрекалась от брата. Но именно сейчас была близка к тому, чтобы отрезать эту родственную связь и спрятать ее под пестрой юбкой Пиа Неры.

«О», – вдруг услышала я, и склонилась к Оре, мне показалось, что ей плохо. «Не туда». Я обернулась на голос. В двери стоял Франц. Он был похож на метиса от черного кота и лебедя, и хотя вряд ли это можно было бы назвать привлекательным сочетанием, но он был очень красив. «Поздравляю вас, Марта. Вижу, вы поладили с Орой». Это звучало как-то двусмысленно, и я не знала, как на это реагировать, поэтому просто встала с кресла. У меня было такое впечатление, что моя спина, бедра и грудь уменьшились на треть. «Знаю, понимаю. Ужасное кресло. Но оно дарит мне приятные воспоминания. Знаете, я когда-то подумывал избавиться от него, а потом решил: кресло всегда дарит мне приятные воспоминания, а люди, которые в нем скрючиваются, – не всегда. Значит, кресло выигрывает по основному показателю. Ора, Ора!» Женщина не шевелилась. Мне стало жутко, я точно знала, что я не убивала ее, но она казалась мне способной на любую подставу. «Вы действительно с ней поладили, она никогда не засыпает так крепко в присутствии человека, которому не доверяет. Кстати, кем вы приходитесь Манфреду фон Вайхену?»

Вот оно, началось. «Я его сестра». «Вы внешне совсем не похожи, даже пластика разная. Хотя ваши аверсы похожи». «Правда? Я думала, что номинал у нас разный, вы не перепутали с реверсами?» Он расхохотался. «Я всегда это путаю!» Он хохотал так смачно, что если бы я кормилась смехом, этот его смех я бы проглотила очень быстро, и мне долго бы не хотелось есть. «Я читала некоторые ваши статьи о Манфреде». Глаза его сузились. «Некоторые? И я уверен, что он истерично настаивал, чтобы вы прочитали все. Хорошо, что вы сказали – статьи о Манфреде, а не о творчестве Манфреда, так как это что угодно, но уж точно не творчество». Я была не расположена теоретизировать на темы искусства, но не простила бы себе, если бы проглотила обиды в адрес Манфреда и еще бы поблагодарила очаровательную хозяйку за угощение. «Я считаю, что вы не всегда правы. Манфред – прекрасный художник». «Прекрасный? Не старайтесь меня убедить в том, что вы лишены вкуса. Ваше тело и голос свидетельствуют о другом. Слова без интонации, без голосовых нюансов ничего не стоят, поверьте». Я подумала, интересно, как бы он отреагировал, если бы я ему сказала, как одному из своих студентов, это у нас, преподавателей, называется деликатное затыкание рта ближнему. «Благодарю, Франц, мы услышали вашу точку зрения, а сейчас пора послушать других». Вместе этого я спросила, нет ли в квартире помещения с более покладистыми креслами или стульями. Франц, который все еще стоял возле двери, кивнул головой и жестом указал мне дорогу. Это была столовая, с красивым столиком, диванчиками, без всяких кроватей с Орами и креслиц с Пиа Нерами.

Я думала, что надо бы спросить Франца о его связях с журналистскими и исследовательскими кругами в Украине, но вместе этого брякнула: «Какие у вас претензии к Манфреду?» Франц делал чай, очень элегантно, будто птица, кисти его напоминали крылья, они были легкими и слишком большими. Густые и тоненькие волоски, покрывающие его пальцы, золотились на солнце, и когда он жестикулировал, казалось, что его кисти вот-вот должны взлететь. Но как он будет жить бескрылым?

«Манфред поведен даже не на своем творческом, а на личностном «я». Понимаете, критик должен быть недозревшим в плане творчества, это злит, а злость стимулирует мысли. А вот художник должен вызревать и в конце концов вызреть. Манфред подкармливает свое «я» искусственно. Искусственными смесями, которые ему подсовывают, которые он сам выбирает для себя, поэтому он набирает вес, но это вредный вес. Все эти призы, обожание, приглашения на ТВ-шоу, муниципальные заказы – все ему вредит. Он – малыш-карапуз с гормональными сбоями. Он неестественный, понимаете? Он как художник растет не в том климате и не в тех условиях, ему стоит заняться другим. И это постоянное самолюбование, будто он все время цветет. Не бывает такого. Никто и ничто не цветет все время».

Нужно было включить диктофон, такую тираду я не запомню, хотя память у меня и неплохая. Птица примостилась на миг возле меня и упорхнула, оставив после себя след в виде чайной чашки. «Спасибо». «В его творчестве не хватает смелости и размаха». «Да. Я давно это поняла, еще когда смотрела, как он играет в пляжный волейбол, он все время прячет голову и бережет пальцы», – хмыкнула я. Франц захохотал, откинув голову так порывисто, что я бы не удивилась, если бы она отлетела, как мяч во время пляжного волейбола. «Знаете, каждый человек, как мотылек: мечтает достичь солнца, но выбирает более простой путь, более легкую смерть и более близкий источник света – лампу». «И вы?» Он немного помолчал, а потом произнес, сильно растягивая слова: «Да. И я». И тут я заподозрила, что он сейчас тоже может выкинуть трюк с засыпанием, как Ора, это у них семейное, сейчас бухнется на пол и заснет. Поэтому я громко ойкнула пару раз.

«Что-то укусило?» «Нет, мне показалось, что вы сейчас заснете». «Марта, а вот мне кажется, что вы как раз и могли бы чего-то достичь в искусстве, у вас нестандартное видение, по крайней мере, мало кому бы пришло в голову, что человек, глотая горячий чай, заснет, скорее уж околеет». Это был не очень удачный волейбольный пас, но я должна была принять эту подачу. «У меня умер дед». Франц сделал участливое лицо. «Деды умирают, да. Доказано не одним дедом. Вы хотите заказать мне поэтический некролог?» «Нет, спасибо. Не знаю, согласится ли моя семья на некролог, тем более поэтический. По крайней мере, Манфред точно не будет в восторге. Дело в том, что деда считали погибшим долгое время. А он жил, теряя разум и здоровье».

Франц внимательно слушал, поэтому я рассказала ему немного о деде. «Мне нужно найти кого-то, кто мог бы помочь мне в Украине, я не знаю языка, не уверена, что сама сумею добраться до тех мест, где дед якобы был похоронен. Вы можете помочь?» «Да. Я постоянно на связи с бывшими республиками СССР, мы готовили совместные материалы в честь падения Берлинской стены. Находить очевидцев – интересная была работа. Марта, сделаем так. Я поспрашиваю у всех и потом подберу вам подходящего человека. Но вы уверены, что вам стоит копаться в этой истории?» Я кивнула. «Понимаете, история выглядит привлекательно только в скульптуре, архитектурных памятниках, но не в жизни…» Я молчала. «Конечно, если эти памятники и скульптуры не созданы манфредами». И он снова расхохотался. Я хотела его поблагодарить за помощь, но после очередного выпада в адрес моего брата это выглядело бы очень… неестественным, я подбирала какие-то слова, но старалась напрасно, впрочем, я все равно не услышала бы собственных слов, они потонули бы в музыке, которая раздалась будто отовсюду. Руки-крылья Франца мигом взлетели. «Полет валькирий» Вагнера. «Проснулась Ора!» – торжественно произнес он, голосом прорываясь сквозь стаи вагнеров ских валькирий. Я съежилась, Манфред, когда слышал эту музыку, расправлял плечи, возможно, Франц ошибается и Манфред достигнет солнца, когда этого никто не будет видеть, а вот я всегда съеживалась, как цыпленок в когтях ястреба. Мне казалось, что сейчас меня подхватит ураган и куда-то унесет. И мне было жутко, но в то же время очень хотелось, чтобы это в конце концов произошло. Но этого не произошло и на этот раз. Впрочем, и теперь я не расправила плечи.

Свет исчез, в столовую что-то вплыло. Я догадалась, что это была Ора. Она поставила перед нами стаканы с абсентом, сама осушила два залпом и продолжила кружить под музыку Вагнера. Я плохо помню, что происходило потом, надеюсь, что до группового секса у нас не дошло. Едва живая я добралась до дома. Ключ не хотел даже прикасаться к скважине, как манерный и ветреный любовник, но мне удалось его убедить и вставить. Не успела я, покачиваясь, одолеть порог, как что-то холодное уткнулось мне в икру. «Сейчас на меня нападет убийца-карлик, вполне возможно это Пиа Нера», – пришло мне в голову. Я неожиданно для себя завизжала, будто выпустила свой испуг, включился свет, я увидела растерянного Манфреда и Тролля, который нежно терся о мою ногу прохладным носом. «Уфф», – выдохнула я.

«Ты что, набралась?» – возмутился Манфред. «Что ты делаешь у меня дома в такое время?» «Зашел кое о чем спросить». «А позвонить по телефону ты пробовал?» «Пытался, но ты ничего не отвечала, включала на полную громкость Вагнера и хихикала». Я сняла туфли и протиснулась мимо Манфреда в комнату, Тролль семенил за мной. «Ну и что ты хотел?» Я рискнула упасть в кресло, хотя не была уверена, что впишусь. У меня нормальное кресло, мы с Троллем можем чувствовать себя в нем свободно и комфортно. «Мне вот интересно, ты умышленно ничего не сказала мне о беременности Ханны?» «Я думала, тебя это не касается. Разве это тебя касается?» «Касается». «Тогда это ты не сказал мне, что роман с Ханной у тебя продолжается». «Не неси чушь. Мы давно не вместе, тебе об этом прекрасно известно». «Так почему мне нужно докладывать тебе о том, что Ханна решила размножиться? Она ведь не будет множиться манфредами». «Как ты не понимаешь, мы постоянно пересекаемся в компаниях, вот и сегодня, я вижу, она располнела, шучу, а в ответ на меня смотрят, как на последнюю сволочь». «Наконец-то это произошло. Тебя поставили на место». «Слушай, ведь такие сцены не прибавляют баллов ни мне, ни Ханне. Это выглядело мерзко».

Манфред из породы собственников. В чашку чая он всегда высыпает ложку сахара, который потом не размешивает, потому что не любит сладкий чай; и оставляет ложку в чашке. Даже когда не собирается пить, чтобы все знали: это его. И не лезли. Не пили, не выливали. «И кто отец? Ты же должна знать». «Само собой. Один священник. Очень порядочный парень. Американский баптист». «Ханна вышла замуж за американского священника?» Удивление Манфреда было неподдельным, если бы он мне такое сказал о Ханне, я бы тоже пришла в изумление. «Угу. Ты больше ничего не хочешь? Я спать хочу». Манфред схватил на руки Тролля и ушел.

Я открыла шкаф, вещи деда были на месте. Мне показалась, что Манфред похитил их. Стало стыдно, будто на меня повлиял не только абсент, но и манфредоненавистничество Франца. Хотя при дальнейшем изучении две пропажи обнаружились: исчезли сэндвичи и пиво из холодильника. А когда я включила телевизор, меня поглотил гул стадиона, Манфред сожрал все мои сэндвичи, выдул пиво и превратил мою квартиру в стадион. Главное, чтобы это не вошло в привычку.

Я включила скайп, Ханна была на месте. «Уела ты сегодня Манфреда, он устроил засаду у меня дома, чтоб выспросить, с кем ты спуталась. Бледный и несчастный. Имей в виду, для Манфреда ты – жена американского баптиста. Где вы с ним встретились, я думала, ваши пути давно не пересекаются?» «Кхм, баптист – неплохо. Теперь я буду лучезарно ему улыбаться, звать братом, и благословлять крестом. Чтобы демонстрировать влияние мужа, представляю, как это будет его бесить. Прикинь, прихожу я на вечеринку, и вот вроде и людей немного, но случаются такие расклады в компании, что чувствуешь себя шлюхой. Был Манфред, Крис, с которым я встречалась в студенческие годы, и еще один болван, брат Юкки, с которым у меня тоже несколько раз было. И все на меня так смотрят, будто думают: о Господи, сейчас она запишет нас в отцы». «А они знали друг о друге? Ну, в смысле, что ты с ними спала?» «Понимаешь, не представилось случая у них об этом спросить. Но всегда в ситуации, когда в компании встречаются три твоих бывших, чувствуешь, что каждый думает, бифштексом какой степени поджаренности ты попадала в их руки. Ощущения не из приятных. А что у тебя с лицом, ты как будто пьяная?»

«Баба Франца накачала меня Вагнером и абсентом, уж не знаю, что подействовало на меня больше». «Баба Франца?» «Да. Ее звать Ора. Она укладывается спать сразу же, как только ты усаживаешься в кресло, и бродит по дому полуголая». «А я вообще думала, что он гей. И какая она, красивая? Может, похожа на мальчика? Какие у нее сиськи? Бедра узкие?» «Сиськи у нее точно есть. Бедра узкие, она вообще, как седая камышина. А по поводу красоты – трудно сказать. Это не то слово, которое ее характеризует, понимаешь, она очень характерная, можно сказать, незабываемая и своеобразная, выглядит, как покойница, в любом случае назвать ее красивой или очаровательной нельзя».

«Но перед тем как накачаться, ты поговорила с Францем о деде?» «Обещал помочь. Ну, ладно. Пойду укладываться, сил уже нет. Па-па». «Слушай, я тут подумала, если хочешь, я могу малыша назвать именем деда. Ну, хорошо, пока!» Сентиментальная Ханна. Я уже собралась улечься спать, слишком много событий, как по мне. Мертвый дед, войдя в мою жизнь, вдвое ее удлинил. Но потом решила написать письмо Боно. Вдруг его страстная ромка ничего не расскажет о моем звонке. Я написала несколько строк по поводу письма деда, сохранила письмо в черновиках, потому что в тексте не хватало сестринской заботы, а как ее проявить, чтобы это было уместно и не выглядело запоздалым, я не знала (с днем рождения Боно поздравлять было рановато, спрашивать, как он провел этот месяц, когда ты спокойно обходилась без информации о том, как он провел 10 последних месяцев, было бы свинством), итак, я решила, что завтра мысли мои будут яснее.