Текст книги "Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза"

От составителей

В процессе подготовки к печати дневниковых и эпистолярных текстов Леона Богданова (1942–1987) поначалу мы вообще отказались от какого бы то ни было в них вмешательства (комментаторского, корректорского), полагая его ненужным и даже вредным. Вопреки своей жанровой привязке дневники и письма Л.Б. в первую очередь и по преимуществу являются художественными текстами (а, скажем, не историко-биографическими свидетельствами) – они замкнуты, самодостаточны, гармоничны, и потому сноски, звездочки и конъектурные скобки, как мы полагали, оказываются насильственным протезированием самостоятельного и саможивущего художественного тела. Некоторое время спустя изначальный радикализм в пользу «чистого наслаждения от текста» показался нам чрезмерным и искусственным, тем более что Л.Б. для многих читателей – загадочный персонаж, не известный им ни как писатель, ни как художник, ни как человек, и потому какие-то, пусть минимальные сведения о нем далеко не бесполезны. Но именно что минимальные, хотя личное знакомство с Л.Б. позволяет нам подробно расписать и «curriculum vitae» писателя, и круг его ближних и дальних знакомых, и родственные связи, и редкие путешествия, и бытовые картинки. Причина нашего немногословия – вовсе не лень, но сознательно проводимая политика: мы чертовски утомлены книгами (каковых ныне немало!), на треть, а то и наполовину составленными из комментариев.

Бо́льшая часть текстов, вошедших в книгу, не представляет собой законченных литературных произведений: это подлинные письма (адресованные Миле Чистович) и подлинный дневник (две толстых общих тетради, красного и коричневого цвета соответственно), который Л.Б. вел то регулярно, ежедневно (точнее, еженощно), то с перерывами, не всегда помечая дату очередной записи и не всегда отделяя ее от предыдущей. Почерк у Л.Б. – парадиз для публикатора: очень четкий, мелкий, по его собственному определению, «картографический». С годами почерк мельчал, не теряя, впрочем, четкости, так что микроскопические строки последних страниц приходилось читать, вооружившись мощным увеличительным стеклом. Зачеркиваний и поправок в тетрадях практически нет; к тому же Л.Б. обходился без черновиков и сразу писал начисто, возможно, в завершение многочасовых размышлений за чаепитием и во время «вытаптывания» линолеума на крохотной кухоньке. Орфография и пунктуация – вполне грамотные, и если не всегда нормативные, то, как правило, с определенным умыслом. Особенно много пунктуационного произвола в ранних текстах, где царит «футуристическая вольница»: то отсутствуют и школьнику доступные запятые, то следует строчная буква после точки, то конец абзаца обходится без знаков препинания. В поздних текстах пунктуация нормализуется, хотя написание многих слов не унифицировано («Беломор» и беломор; слава Богу и слава богу; «Академкнига» и Академкнига, «Дао Дэ Цзин» и «Дао-дэ цзин»), не приведены к единому виду географические названия и т. п.

Мы лишь изредка вмешивались в тексты Л.Б., слегка подправляя орфографию, и почти избегали конъектур, полагая, что в тексте о землетрясениях читатель и без нашей подсказки догадается, что «шк. Рихтера» не означает музыкальную школу великого советского пианиста. Короче говоря, старались избегать всего мелочного, занудного, навязчивого, утомляющего, а главное – мешающего читателю безоглядно воспринимать текст и наслаждаться им.

Перечень самиздатских и типографских публикаций Л.Б.:

Машинописные сборники стихов и прозы издавались в 1960–70-х годах Вл. Эрлем под маркой издательств «Польза» и «Палата мер и весов».

Окно, открытое вовнутрь – Лепрозорий–23 (1974).

1974 год – Часы, 16 (1978).

Шесть писем; Возвращение в 1974 год – Часы, 23 (1980).

Красные карточки – Часы, 39 (1982).

Отрывки – У Голубой лагуны, 4А (1983).

Отрывки – Транспонанс, 26, 27 (1985).

Заметки о чаепитии и землетрясениях – Часы, 55, 58 (1985).

Ломоносов; Шестнадцать; Сон; Где это? – Митин журнал, 13 (1987).

Последнее – Часы, 70 (1987).

«В первый день листопада…» (Стихи) – Митин журнал, 28 (1989).

Шесть писем на желтой бумаге; Черногория – Лабиринт/Эксцентр, 1 (1991).

Проблески мысли и еще чего-то – Вестник новой литературы, 3 (1991).

ТР-Р ТР-р – Поэзия и критика, 1 (1994).

Отрывок – 24 поэта и 2 комиссара (1994).

Лучей нет – Новое литературное обозрение, 25 (1997).

Большинство названий опубликованных текстов принадлежит публикаторам.

О нем:

Б.-К. <Б. Останин, К. Козырев>, Поиски дервиша – Часы, 70 (1987); Новое литературное обозрение, 25 (1997).

Творческие достижения Л.Б. были восприняты в среде ленинградской неофициальной культуры как выдающиеся. В 1985 году ему была присуждена премия Андрея Белого с формулировкой: «За “Заметки о чаепитии и землетрясениях”, позволяющие европейскому уху услышать “в музыке флейты земли – звучание флейты неба”». Сильнейшее впечатление от творчества Л.Б. засвидетельствовали Вл. Эрль, Б. Констриктор, Б. Кудряков, А. Драгомощенко, Д. Волчек, В. Кондратьев, А. Левкин; некоторые из них назвали Л.Б. в числе своих литературных учителей.

К писателям, оказавшим на Л.Б. особое влияние, следует, в первую очередь, отнести В. Хлебникова, В. Розанова, С. Беккета. Л.Б. очень внимательно изучал японскую и китайскую литературу. Несомненно его взаимодействие с неофициальными ленинградскими литераторами и не-литераторами (в т. ч. круга «Малой Садовой»): Б. Понизовским, Ю. Галецким, А. Кондратовым, Е. Михновым-Войтенко, Л. Аронзоном, А. Хвостенко, В. Швейгольцем, К. Кузьминским, Вл. Эрлем, А. Ником…

Относить литературное и художественное творчество Л.Б. к «психоделическому», объясняя его формальные особенности специфическим воздействием наркотиков, мы поостереглись – как из боязни впасть в «фармакологический детерминизм», так и по причине нашего неведения о сущности и границах свободного творческого акта. Возможно, наркотики лишь усиливают уже имеющиеся у автора творческие «интенции», а не побуждают к формотворчеству на пустом месте, тем более что в случае Л.Б. речь идет всего лишь об очень крепком чае («чифире») и индийской конопле («плане»). См., впрочем, об этом у самого Л.Б.

Сказанное касается и такой «соучастницы» творчества, как психиатрическая лечебница, что неоднократно обыграно в формуле «творчество – это безумие». Л.Б. несколько раз лежал в психбольницах (Скворцова-Степанова, что возле Удельной; на ул. Лебедева; в поселке Никольское, под Гатчиной), но и здесь невероятно трудно определить «причины» и «следствия» психических и творческих актов – мы оставляем эту тему, равно как и тему сотворчества наркотиков, тому, кто смелее и безрассуднее нас. По выходе из больницы Л.Б. получил инвалидность второй группы и небольшую пенсию, обеспечившую ему полунищий досуг. Примерно раз в месяц он «ходил на укол», о чем упоминается в «Заметках…».

Круг общения Л.Б., сравнительно широкий в 1960-е годы (в «малосадовские времена»), в 1970-х годах стал резко сужаться и вскоре ограничился семьей (жена Вера Курочкина, мать Антонина Васильевна) и немногочисленными друзьями (Кирилл Козырев, Элла Липпа, Герта Михайловна Неменова, Борис Останин). К слову сказать, Г.М. Неменова за четверть века написала более 100 портретов Л.Б. – беспрецедентный, насколько нам известно, случай в истории живописи!

Из дома Л.Б. почти не выходил, жил затворником, самый обычный для многих поход в продовольственный магазин оказывался для него событием, не говоря уже про редчайшие «выезды в центр» или «приглашения в гости». Из мест жительства писателя назовем квартиру в Купчине и комнаты на Петроградской стороне (ул. Блохина и ул. Ленина). Последний год жизни он провел на улице Лизы Чайкиной. (Упомянутая в книге «лошадка» содержалась вместе с осликом и бричкой в неком подобии конюшни во дворе этого дома. Ее хозяин, предприимчивый армянин, зарабатывал в начале 1980-х годов неплохие деньги, катая на них иностранных туристов по Невскому проспекту.)

Внешних событий в жизни Л.Б. было, в общем, немного; писатель принадлежал к числу тех, кто «путешествует, не выходя за порог своего дома». Его отличали самоуглубленность, молчание и постоянная внутренняя работа, лишь изредка фиксируемая в словах или образах. Даже когда Л.Б. ничего не делал, невозможно было сказать, что он праздно проводит время…

В целом Л.Б. был «внесистемным мыслителем», что объясняет его близость к В. Розанову и привязанность скорее к образному мышлению, чем к логике, но было бы неверно вообще отказать ему в определенной системности и даже ритуальности, проявляющейся как в бытовом распорядке, связанном с «дальневосточным» чаепитием, так и в постоянном изучении землетрясений и иных природных и социальных катаклизмов. Впрочем, в каком смысле слова он их изучал? Не правильнее ли сказать, что Л.Б. неким образом видел «тонкий порядок» катаклизмов и пытался найти к нему ключ – подобно В. Хлебникову с его «досками судьбы» и «струнами времени»?

Конечно, прогнозированием природных и общественных беспорядков человечество занималось не одно тысячелетие (та же астрология), но только в последние годы – в связи с возникшей возможностью очень точно измерять скорость вращения Земли вокруг своей оси – этим всерьез заинтересовалась и наука.

Л.Б. мечтал прогнозировать то, что, казалось бы, не поддается прогнозу (ср. икота в ерофеевской поэме «Москва-Петушки»), пытался обнаружить скрытый порядок в зримом хаосе – но разве не этим и занимается искусство?

Дневниковые записи Л.Б. можно отнести к жанру, если таковой существует, «великое в малом»: сосредоточенные на простейшем (подробности быта, радио– и теленовости) и выраженные простейшим образом (переписанное из газеты сообщение), они позволяют читателю немало узнать об отошедшей эпохе. Среди прочего, и о том, что хорошего чаю и хороших книг было, не в пример нашим временам, мало, но, однако же, они были, что их «выбрасывали» (то есть неожиданно пускали в продажу), что за ними приходилось стоять в длинных очередях, получать в подарок от московских друзей, заранее заказывать по издательским планам – но и о том, что хороший чай и хорошие книги пили и читали с вызывающими зависть умением и наслаждением. Впрочем, Л.Б. почти ни в чем, кроме чая и книг, не нуждался, сумев ограничить себя этой великой малостью. В отличие от любителей «быта как такового» (К. Леонтьев, Л. Толстой, В. Розанов, В. Набоков), Л.Б. предпочитал, чтобы быта у него было «совсем чуть-чуть», «на последнем издыхании». Его аскетичность относилась не только к быту, но и к творчеству (простые средства, второсортные материалы), причем задолго до деклараций «Догмы» и, вероятно, в продолжение «корявости» русского футуризма.

К славе и известности Л.Б. был безразличен, хотя даже в среде «неофициалов» авторское тщеславие представляло собой немаловажный компонент жизненной установки и творческой стратегии. Мысль «продать себя подороже» просто не приходила ему в голову, а если бы случайно и пришла – он не ударил бы ради нее и пальцем о палец.

Возможно, не все читатели готовы к чтению, восприятию и пониманию текстов Л.Б. (особенно ранних), а тем более – к наслаждению ими. Чтобы облегчить им труд, мы публикуем произведения Л.Б. в обратном хронологическом порядке. Эволюция литературного стиля Л.Б. (условно говоря, от сложного к простому и от простого к универсальному) – благодатная тема для размышлений и выводов; мы оставляем ее профессиональным литературоведам.

В ранних текстах внезапное, но очень точное наблюдение, изумительная метафора, проникновенное размышление то и дело пресекают читательское дыхание:

«Осколки зуба на верхней десне ощущаются как звезда», «Я видел ряд цветных закатов, похожих на устойчивую валюту, багряно-синих», «Пыль – национальный продукт Эстонии», «Чайник заварочный и пиала, очень точно расположенные на столе и относительно друг друга, как-то белой ночью произвели на меня неизгладимое впечатление»…

В поздних текстах Л.Б. отказывается от такого рода фраз как от «слишком красивых», отбрасывает исчерпавшее себя поэтическое в пользу чего-то другого, не менее сильного. Наблюдения, метафоры, размышления уступают место «эстетике списка» – то в масштабах целой планеты (перечни землетрясений и политических коллизий), то в размер кухонного стола (перечни сортов купленного чая, издательские планы). Следуя совету А. Введенского «Уважай бедный язык, уважай нищие мысли» и самого Л.Б. «Надо думать ровнее, чаще возвращаться к одному», мы уважаем эти списки и снова и снова возвращаемся к ним. И вот результат – поэтическое дыхание текста восстановилось: наше читательское дыхание вновь удивительным образом прерывается, на этот раз по неизвестной нам причине.

Воистину прав писатель, сказавший, что «чудеса могут происходить и в самой спокойной обстановке».

К. Козырев, Б. Останин

Заметки о чаепитии и землетрясениях

Часть 1

<1980>

как пишут на шелку, в орнаментальном стиле, со всей равнины камышей, из таких потоков, где по камням течет мелкая, но черная вода красивыми петлями, которые мы видим сверху, собирается эта река (а не из Луги и таких протоков, да и не важно ее название). От моря сюда, до почти неуловимого порога по ней, это я видел, прилетают два белых морских орлана, держась друг за другом. Ничего не слышно, поезд встал, и ветер видим. Птицы возвращаются чистые, Балтийское солнце оставляя с правого бока. Не помню где это, год 52-ой.

…«Чудесным образом», скорее дом изменится внутренне и внутри, чем что-то повторится в окружающей природе целое; напоминание существует ради сравнения в уме изменений – к лучшему. А понимание доходит только до приятного, т. е. оно протекает в окружении никакого и неприятного, как «Футбол 189… года».

«Кто старое помянет…», что же в этом приятного? То, что только так испытывается полезность фикции времени. А пословица, со своей фиктивной абсурдностью? Основывается на необходимости поддержать коллективное суеверие. А поддержанное такой формой самосознания общество противостоит наркоманической и кшатрийской дваждырожденности, дословности.

«Пагсам-Чонсан»

 
Опавшие листья у хижины,
где коротаю досуг.
 
 
Возле самых ворот,
где нога человека, похоже,
не ступала с утра,
на опавшей листве павлоний
росной влаги прозрачный отблеск.
 

разве все люди так согласны жить? в коммунальных квартирах, в одной комнате? «Хорошо сейчас там, где нас нет», как то, что всегда где-то в космосе льется пиво. Вся мысль в этом. Рядом с условным резонерством пословиц безусловно-абсурдное… Как нет не пустого в сущности от значения вне речевого контекста… тут мы уже за диалогом, как за околицей, с фантомами загадок.

каждый красный дом музейный экспонат, осколок другой исторической эпохи, ново-голландской…

небо желто-зеленое к буре в Прибалтике. небо зелено на восходе от брызг морской воды. ходячее это мнение или правда? Не должны ли мы считать все пословицы порожденными художественным вымыслом?

подмостки.

но и: где это там потом все тогда и беру? Я освободился и не нахожу места… Всего надо разом, вместе с тем все есть и ничего не надо. Стихотворение на предыдущей странице – пьеса, либретто, идея. Довмонтов город на Петроградской.

Г.М. Неменова. Портрет Л. Богданова

Чтобы дух был ровен в день. Лиши смысла пословицу – анти-Даль – тренировка в разъиллюживании. «Не все коту масленица…» – анти-Мелвилл пломбирный Пипл Темпл

что называть, смотря ясным взглядом. При ярком свете это все (связанное с умиранием) становится видно, и вот почему, когда этого нет, свет неяркий. Так же как близкие, непереносимыми становятся пословицы, когда понимаешь, что тех и тех роднит одно абсурдное, невыразимое в мире слов и условного значения. И как неяркий свет не дает предвидеть, так же условными значениями ослеплено сознание лиц. Что же должно успокаивать? Что дети в субботу еще только ходят в школу? И им больше достается света совести.

В азербайджанский чай переплетен Рёан с Рёканом, с оранжевым солнцем, а мы пьем чай из Ленкорани, вот что-то такое для противовеса. Не спеши и ты успеешь.

– Где мне напечатать твое стихотворение, здесь же?

Если небо утром зеленое, обязательно будут известия о буре на Балтике. Просто желтое, чтобы не дремал.

Так вот холодно и как бы не существует ничего и этого-то, что с трудом удавалось вспомнить. Так холодно и бывает только в феврале – марте.

Крепкое розовое. И вот сплошь да разом выходит, что сильного света нет и достаточно крепкого чая нет. Все окутано патиной здравого смысла, и только из-за того и становится выносимо кичливое и пошлое на земле. Я ничего не видел только месяц и шесть дней, а что-то случилось. И один только ты можешь и выжить в создавшихся условиях.

Как краток первый проход на воле, как легки, ну а это и на три – первые две бутылки «Лидии» полторы недели. И я и идти не могу, а могу что-то выделывать такое ногами. Время года, та весна, что последует за идентификациями в пустыне. И чтобы значит и считали ее осенние цикады и ордена «Известий», стрелки в стиле Бернара Бюффе на будильнике и неуловимо напоминающая что-то перепечатка (коаны Рёкана). Черно-корейская месса буддийская – утренний прогноз. Марта 1-ое, как всегда пасмурно. Легче первомартовского дуновения свежего воздуха в атмосфере чайной, после кризиса простудной болезни. Мартовский человек.

Лежа и руками я пытался воспроизвести благоговейные жесты безличностной благодарности или «радости».

Недавно в прессе появилось сообщение, что исследования одного ученого из Америки показывают, что индейцы майя в своих летописях отмечали фазы планеты Венера так же пристально, как мы положение Луны. Сегодня 1-ое марта, спускаемый аппарат был посажен на Венеру… птица поет немного звонче; случаи, когда воды так много, что всю грязную посуду и сальную решетку в раковине и саму раковину можно равномерно промыть под непрерывной струей, когда чая так много, что день кроме снов состоит из церемоний, благодарящих Веру, которая все для тебя это все-таки сделала… и т. д., когда глаза и не замечают никаких перемен к лучшему, кроме как уточнений в чайной утвари, в сторону упрощения ритуала, когда свободы столько, что буквально места себе не находишь… и т. п. По-видимому, и не хочется расставаться ни с чем этим.

2-го. Алжир требует Францию выдать участников банды, укравшей несколько Ренуаров в Алжире.

Ну, а когда, как не 2-го марта, бывают вторые похороны рыбаков с потонувшего судна. Вера видела.

Я еще из тех периодов, когда художники ходили ватагой. Изо всего Фолкнера «справедливости» и «красных листьев» ради, вырезывал «стрекозу и муравей». Иллюстрированный Jimmy H. В местах не столь отдаленных слышал по радио объявление о лекции Меньшикова об Алексееве. Как с моим диван-кроватью. (Был заказан порошковый Лотреамон.)

Не только хуже оплывший, чем на булыжниках, лед, но и крошеный, как гранит, воплощенный во льду… Родился я, верно, с головной пронзительной болью. В феноменально короткий, мистический срок нетривиальным образом разрушал вещи с общей точки зрения зрелые, раздавить в руках чашку, etc. Слова отца за едой – вывод, что к сказкам и басням относится большинство, если не все «не даром говорится» в пословицах. Объявляя народнические мифы ересью открыто, он оказывал влияние авторитетом отца и за обедом. Но на кувшинчик молока вечером на утро напомнит. Низкое небо издавна началось, как и чернота не этой весны, силы Инь и Ян, антитеза жизненности и иллюзорной темной безжизненности, медленнее всего поворачивающаяся идея. Но и вместе с тем выражающая безначальная очеловеченность копошения пустоты, очеловеченность безлюдья и предрассветный свет, из чего, кажется, и происходит существование еще некоторых форм общения, сумерки, в которых сумело затаиться человеческое существование, кажущаяся противоречивой человечность улицы рядом с абстрактностью номера, понятия величины или антропоморфным и зооморфным. Светает и желтое перестает просто пугать, зеленое – освещать, черное блестеть. 4-ое. Видьте крупнее, точно, воздуха течение приостановилось, началось что-то весеннее. Март сообщил свою золотистость

Есть еще и все остальное.

забыл записать, что, как симфонический оркестр, по телевизору, похож на помойку, а еще там была кирха: никого, все залито солнцем.

эпический трагикомизм, в конечном счете тоталитаризм жизни создают культ сильных чувств. В непереносимом давлении страстей на мою натуру разглядывается только то положительное, что полное несогласие мое со школой сильных чувств одно поддерживает эфемерное существование индивидуалистической модели в философском подходе к существованию. Кроме несогласия ничто бы и не напоминало о существовании моего, другого взгляда. Так все-таки легче. Деревенька весенняя, на поворотном круге в этот раз не дала о себе знать, не успела. Что-то там сплавлялось постепенно из дополнительного света, ночью грязно-желтого, днем, к вечеру ничего, на вид даже приятного. Теплом оттуда впервые веяло. Как-то под вечер второго дня, 5-го марта стало видно, как лед изменился в отражения, и перед нами опять абсолютное единство раздвоения. Сопутствующий пар стал как туман повыше домов, вы замечаете, что и здесь мы, как и везде в этом отрывке, чем-то отделены от источника света…

– Господин отец, а господин отец, что если Адалин весь этот был не прав?

Начать с того, что мне этот скромный скрытый рынок не мешал, как и весь район, что-то вроде между свай и деревья на разновидной части моста, как и их кустарщина. Пусть там не было тропических плодов… Вот хранить подобные воспоминания, как об местах ниже уровня моря, хотя бы только в уме – в этой деятельности уже что-то типическое.

на пути, которым никуда нельзя сходить, т. к. на всем пути ничего открытого нет. им можно только идти, как оттуда (из Волковой деревни) в клуб Х-летия Октября. Работающий ночью на излучине гастроном речного участка и трактир в многоэтажной школе и больше нечего вспомнить. Этот одинокий путь, которым когда идешь все в твоей воле. к слову яркое запомнилось вмешательство чужой воли, это клумба, где вперемешку с садовыми ромашками посеяны васильки обыкновенные. Но и как бы неожиданно, недуманно она ни возникала, это не производило диссонанса. Я описываю, что бы мне хотелось взять для своего города. Я хотел бы взять путь по задворкам, на котором и человека-то не встретишь, надо брать его с собой в дорогу и потом стараться не растерять двуединого восприятия. Охотник поговорить. Но мы еще вернемся (к этому вопросу).

Это было во времена, когда проводилась кампания по борьбе за экономию электричества. «В двух полутемных шагах она обернулась, оглянулась…» Оборот составил образец современной прозы. Но ведь только на место чернокожего себя и принято было ставить. Почему же на окраине чувствуешь себя первооткрывателем, там, где все осмысливаемое дословно, где обширны горизонты и ты один на один с еще более одиноким вторым своим я? Очередь за вином у светящихся забегаловок и магазинчиков. Тоже окраина… может, человеку как за вином туда надо или просто он, может, шел за вином?

Первую весну, с туманами, ту, что для поэтов, когда можно куда-то пойти, если бы не вялость, просыпаю. Думаю, самую скованность перехожу из угла в угол.

Внутренний голос говорит, что, когда само оцепенение качественно изменится, превратится в весеннее, поглядывать будет поздно, если поглядывать – то тут. Так думают многие. У людей прорезались птичьи голоса. Умер Т. Монк, а в Купчине с птицами дело обстоит, как в зоопарке, встречаются птички и очень красивые.

а это так только потому, что там, вообще кумирня «на углу». Что же рассмотришь в чужой тени великого в малом, дающего…

судебная орнаментика восточная

Процветание на снегу черных по-весеннему колючих кустов и людей в темной зимней одежде, заметных на последнем снегу. Брейгель тоже жил над детским садом. А мы тут стоим (на Мало-Московской) защищать вершки православия. Про обед – запретный плод. Заявляется о готовности районов к половодью и настроение должно подняться. Кстати, нашей тропкой, где знакомы все неровности почвы, рытвины и ухабы, на закате бредут и бредут люди. Дети сегодня индифферентны. Проходят минуты, а кажется, что все прошло. Весна. А люди все идут – и полшестого и полседьмого.

Только когда с кондициями 2000-го года будет сосуществовать безвременье зимнего Санкт-Петербургского двора и осуществлять фантазию художника начала шестидесятых годов, полноценно будет осуществляться принцип жизни, заложенный код будет проступать прямо и правильно, как время на электрических часах с выскакивающими цифрами. Тогда этот шифр непосредственно, без перевода будет доходить до сознания и осуществления своего, а когда не одновременно сосуществуют эти факторы, то патологически не доходит смысл жизни.

Как и читать об Кяхте не пив чая не советует не залежалый, как невечерний, как язык – совесть. Момент, когда персонажи молчат, а яблони цветут, вечен. Молча глядят с улицы через палисадник в окно, и им кажется разное одно и то же. Максимум фиксации. Предложение новоиспеченную француженку хлебом накормить, а так в остальном она нормальная. Главное, и я потом много раз убеждался, как продуктивно подвергать данной интуиции жизнь характеров. От их сложности камня на камне не остается. Спрашивается даже не что, не на что ты смотришь и что ты видишь просыпаясь – как часто это бывает, а сколько раз начиная с полудня ты видишь что-то, как впервые. Например – в час поглядел на весеннюю улицу, ближе к двум так же поглядел на плевок, застывший на домашнем туфле и т. д. И вот выходит, что именно потому, что тебе нечего об этом сказать, и говорится. И опять как не было ничего на другой день.

Освещенные окна – как созвездия, а сами созвездия наблюдаются в открытые форточки – видимое гигантское световое табло. В разные часы и дни говорящее о разном, но о вещах предельно значимых. Это и есть язык цивилизации. Вот и кажется, что тебе многое предстоит узнать. И ничего в ней не понимая, не вижу причин не любить то, что дошло и понял. В самом этом по себе не вижу ничего нового как в проблеме. Солнце встает на небе равномерно. А сверху оно вот такое и есть – не белое и не красное. А так то те племена, что считаются самыми счастливыми, кроме того, что лежат да стоя заботятся о хлебе насущном, просто еще и водят хороводы друг за другом согнувшись – и это вся мудрость. Шесть по семибалльной шкале на юге Хоккайдо. И Калабрия. Ряд огней – каждый огонь новый – смысл ряда (у Козлова).

И у детей бывают дни, когда что-то не клеится, но в массовых играх мы этого и не видим. И так приятно на них смотреть, как писателю писать, когда не пишешь ведь тоже что-то не в порядке. А когда пишешь и не замечаешь, как время проходит. Я понимаю, что то сравнение было предельным, дальше оставалось сказать, что Брейгель и есть такой писатель, который рисует, поняв тщету слов.

Есть красный и черный цвета на белой бумаге и есть белый свет в витраже. Белый цвет и белый свет, каждый мучается сам по себе. Предельное сближение. Учись не делать ничего. Только такой безапелляционный контраст, как красного с черным, вызывает представление от «белого» цвета о белом свете, но с этим каждый сам должен знать, что делать.

Глаза устали от голубизны, с музыкой порывистого ветра, которого нельзя не заметить. Как бы и мы подойдем

По поводу Брейгеля. Поселите на мое место детского писателя, чтобы он мог наблюдать за играми детей. Снег в марте стал такой ноздреватый, грязный и рыхлый, что все дети собрались на замерзшей луже. Они больше всего напоминают сточенные цветные карандашики или надломанные мелки. Что они делают на льду? Нам уже почти ничего не дано, и мы испытываем уважение, считаем, что это самоуважение – не требовать, чтобы мы осмысляли по-особенному то немногое, что есть. Например, игры детей. Чтобы их осмыслял один человек – этого много. Мне как бы вот с этим приходится дело иметь. Но если подумать, то со многим и другим. Параллель детским играм. Я почему-то выбрал декабрьскую оттепель на городских каналах, но это сближение отдаленного. Давно.

Такой яркий блик на окне, что и стены и ничего кругом не видать. На небе гряды дождевых разорванных туч. Ветер. Постукивает с вечера вчерашнего наш дом всеми балконными приспособлениями. Продувается городская окраина. Люди в весенней одежде держатся кучей, чтобы не унесло, как цветные лоскутья бумаги. Воскресение. Весной не страшно. Холодно по-настоящему. Только после этого установились утренники, в хорошее солнечное утро у нас между домами сизый туман, не похоже на любую другую погоду. Начиная идти, люди видят весь свой путь намного дальше. Так бывает при безоблачном небе оттого, что сейчас еще солнце не способно разморить. Веет духом весеннего благородства. Сколько бы не было воды под снегом и под ногами, как красиво. Как чай хватает за душу. Ранняя весна, утро. От весны до весны – несколько лет. И что всю жизнь будешь не признан – оцени это. Отец наш старался, чтобы мы были счастливыми, а не признанными. Снег в Баку, в Грузии, в Сухуми – он это видел. Подземные толчки в южной Боливии, южной Мексике…

<1982>

Когда понимаешь, что уже и не остается ничего понять, и ложись опять. Вспыхивают лампочки за твоими окнами, как короче не сказать, и их подмигивание складывается в лаконичную надпись – надо всем звучит политическая новость. Новый город напоминает газетный лист. В старом городе мы знаем об этом больше на слух: упал «Салют-6», землетрясение на Байкале, Индира Ганди совершает поездку в США.

Пахнет чаем, потом яблоками, отдает «пепси-колой». Гвоздики. Мне даже снится, сколько пасты в стержне должно оставаться. Вот как давно прошли и кончились белые ночи, а продолжаются кое-как чайные дни, когда нет ничего сложнее в жизни, чем заварить чай, закурить беломор.

В старом городе соседи лукавей выглядывают из окон, хотя то, что им открывается, не содержит и намека на лукавство. Хлеб, до которого мы договариваемся в течение дня и на закате, как цветной кинофильм, разноцветное небо надо всеми этими новостями, зрелище в новом районе. Теперь солнце садится в одиннадцать, прошла половина лета. Вера уехала, оставив нас с матерью в маленькой комнатке, но здесь с новостями обстоит не лучше. Пьешь чай и догадываешься о завтрашней первой новости. Люди разъехались на лето или еще разъезжаются, и целые дни квартира принадлежит нам временно. Я хожу с утра до ночи по комнате и коридору, захожу на кухню. На том свете так тихо потому, что всегда только что кто-то умер. Как в шуме городском ни мало нашего, но этой тишины мы не ищем.

Но счастья три раза и не ловят, удовлетворяются неуловимостью его и в первые два.