Текст книги "Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза"

Китайский Новый год 2-го февраля. Хороший грузинский чай «Эгриси». Если насыпать заварки побольше, с полкулька, получается отвар, от которого витаешь в воздухе. Этот чай, заключенный в аккуратные пачки, с рисунком серо-зеленым, стоит семьдесят шесть копеек, не из дорогих. Вот «азербайджан» – он стоит дороже. Звонил Кира, говорит, что взял для нас немного «Цейлона» у Миши. Я так и представлял, что это тут произойдет, какая-нибудь радость обнаружится. Даже думал все о «Цейлоне» – он-то должен бывать в продаже. Этот чай дорог, его подают перед концом. Создается новый запас, «Индию» любят больше. Смотрим, что из-за болезни мне, наверное, не придется ехать встречать Олю с мужем. Выпиваем «Диллера», не пьем, а лечимся. Сил хватает только досюда, все еще Новый год. Увидал, как по трамвайным рельсам ехал паровоз, на этот раз маленький паровозик был положен на трамвайную платформу, без колес и очень старый. Это, действительно, прямо навязчивое видение, «Человек-трамвай» какой-то. Почему мне так хочется видеть городскую железную дорогу и трамвай, не зависящим от подачи тока в контактную сеть, а передвигающимся автономно. Я видел его так коротко, что, не записывай я этого вот здесь, и это видение уличное, где-то на оживленной транспортной магистрали, в разрыве между транспортом, оказалось бы внедренным прямо в подсознание. Надо быть заметливее и отдавать себе отчет. Все дело зависит от того, что мы забываем из того, что видим странного и необычайного, и даем ему внедриться глубоко в психику. Потом ведь всегда находится кто-то, кто ничего в этом странного не находит. Вот причина постоянного несовпадения людских взглядов и причина бесконечного конфликта между людьми.

Наступило восьмое февраля. Чуть ли не неделю болею, даже чай, чуть крепче столовского, вызывает рвоту. Но температуру удалось сбить, а была высокая – тридцать восемь и семь. Нехорошо, мама в гостях, а я даже вина толком выпить не могу. Сегодня сто пятьдесят лет со дня рождения Менделеева, случай выпить особенно подходящий бы, но вот ведь… Выпускают памятный рубль, и у нас дома часто вспоминают его, так как под Солнечногорском, откуда мама только что вернулась, его имение и неподалеку Блоковское имение и сейчас производятся реставрационные работы. Говорят, в этом году подписка на академического Блока. Вообще постоянно упоминаются в разговорах эти две фамилии. Поневоле вспоминаю свои стихи, посвященные нашей Гавани, где говорилось о домах, построенных Менделеевым для лаборатории. А впереди у нас юбилей Хлебникова, и это будет, без сомнения, самое значительное событие из всех, которых я был свидетелем. Сейчас день и тихо, а по ночам воет за домом юго-восточный ветер и не дает ни спать, ни сосредоточиться путем. Светлые юбилеи сопровождает тишина и какая-то разреженность внутри себя. Помню, когда я стал работать на Ковше, я испытывал постоянно это грустное чувство, как бы сожаление об бесплодно растрачиваемом времени. Прекрасная дорога вдоль Ковша на наш завод всегда производила такое впечатление. Мне постоянно казалось, что эти места больше подошли бы для курорта или для съемок «Острова сокровищ», а не для добывания этого «крылатого металла», я говорю о заработке. В час, когда люди начинают стоять на остановках, а транспорт еще не ходит, когда не началась еще утренняя круговерть, а на дворе темно, хоть глаз выколи, даже не похоже на Ленинград, я встаю приготовить Вере завтрак. Ей еще можно поспать с часик, и я все делать стараюсь тихо, чтобы ее не беспокоить. Теперь и мама здесь, но она утром спит крепко и ей я не помешаю. Удается, бывает, что-нибудь и записывать в это время. Чувствую себя гораздо лучше, не тянет все время в кровать, не подташнивает. Снова могу пить чай, пока с молоком. Новостей у меня никаких нет. Сегодня должен прийти телевизионный мастер, что-то испортилось в телевизоре, и передачу «Путь в Тибет» мы почти только слушали, так как не было устойчивого изображения. По счастью, в ней мало что было нового и незнакомого, в основном изложение обстоятельств экспедиции Цыбикова, но кое-что все же говорилось интересного о большом комплексе скульптур, размещенных в разных комнатах, чего я не знал. В этот же день в «Клубе путешественников» показывали город Наровчат и его пещерный монастырь, третий на Руси, после Киевской лавры и Печерского монастыря. Вот эту передачу жаль, что плохо видно; материал интересный. А так все о правительственных визитах, да об охоте на дипломатов с Ближнего Востока, которая развернулась в Париже. Говорят об американских космонавтах, об их успехах и неудачах. Индонезийскую «Полапу» запустили неудачно, и она вертится на орбите незапланированной. Говорят, что при следующем запуске «Челленджера» американцы хотят захватить какой-то неисправный спутник и отремонтировать его. Все в этом роде. Пишут в «Известиях» об ужасном циклоне в Магадане, ветер сбрасывал перекрытия с производственных корпусов, и о жертвах циклона в Южной Африке. Сейсмических новостей нет, но с начала года их уже было предовольно, думаю, вырезок набралось на картинку, еще не знаю, как ее сделать. Новые сообщения о борьбе с контрабандой наркотиков – шеф монреальской полиции утаивал часть конфискованного гашиша и героина и схлопотал четырнадцать лет; один француз, официант из Парижа, провез в туфлях в Польшу два килограмма героина и был задержан, так как туфли были очень большие. Будут судить. Отмечают десятилетие независимости Гренады, жалуются, как плохо там под американской оккупацией. Война в Ливане, новое правительство, «Нью Джерси» обстреливает из главного калибра горные местности, говорят, что морских пехотинцев передислоцируют из Бейрута на корабли. У нас все заняты подготовкой к выборам в Верхний Совет, а в Никарагуа отложено обсуждение законопроекта о выборах в связи с нападениями Гондураса. Некоторые из этих новостей еще долго будут обсуждаться и не сойдут с газетных страниц. Читаю, очень понемногу, Вячеслава Иванова, кажется, начал привыкать к нему. У нас немного русских стихов, но есть Иванов, Батюшков, Веневитинов. У Веры несколько томов Большой серии, но не такие интересные.

Восьмого запустили «Союз Т-10» с тремя космонавтами. Программа прежняя, стыковка и работа на станции. Вот самая главная новость, пожалуй, из сегодняшних. Биографии публикуются в печати.

Девятого февраля умер Ю. В. Андропов.

Принесли Хаттака Хушхаль-хана, избранные стихотворения в переводах Мих. Еремина.

 
«Спит мирный семьянин, пока беспутного дервиша
Морочит призраками счастья опиумный мак».
 

Книжка очень симпатичная и переводы, должно быть, хорошие. Я постепенно поправился. Начали сниться сны, где все время я в какой-то компании людей, которым не доверяю. Снятся различные ситуации, но это во снах общее. Только на барахолке, разбитой на Кузнецах, я как будто бы один, но и тут все время останавливают и предлагают посмотреть то-се. Выпускаю из рук синюю книгу о мартинистах, рассматриваю меха, графины, как будто отбираю вещи, принадлежащие мне, а когда прохожу ряд до конца и начинаю возвращаться – все уже исчезло, импровизированные лавки разобраны, из окна второго этажа смотрит какой-то крашенный в ржаной цвет субъект с синяками под большими глазами. Кто-то подсказывает, что это художник, рисующий здесь учителей, а в окно он так сильно высовывается, чтобы присмотреть какую-нибудь уличную натуру. Хотя он меня видит, но ничего не говорит. А в том месте, где я нашел вещи, по праву принадлежащие нашей семье, открылась боковая улица, где еще нет движения – поперек натянуты веревочки и вдоль, кажется, тоже, как если бы она была только что заасфальтирована. Фасады небольших, выступающих на улицу или прячущихся в палисадниках домов все разноцветные, один – самый современный куб, синий, другие терракотовые и бежевые, есть и серые, наши обычные, но в целом улица производит не ленинградское впечатление. Другой сон: я, в группе каких-то пушкинских лоботрясов, с Геной и какой-то миловидной дамой, оказываюсь в районе нашей, на Блохиной, церкви, где на этот раз разбиты какие-то летние кафе. А выходит так, что этот прекрасный теплый день приходится на середину зимы, и вот люди, которых день застал случайно, на улицах, на Большом, в зимней одежде, а те, кто гуляет в садике, превосходно чувствуют себя в легкой одежде. Мы начинаем путешествие по набитым залам каких-то шашлычных, где все или играют в застольные неведомые групповые игры, или стараются сорвать что-то друг с друга. А у меня, кроме куска анаши, в карманах ничего нет, а это я скрываю и мне неприятно очень, что все выглядит так, как будто я пытаюсь выпить на дармовщинку. Я пытаюсь скрыться от честной компании, и с большим трудом мне это удается. Но у касс Юбилейного, где какие-то помещения секций коллекционирования, я попадаю в руки коллекционеров, которые что-то хотят сменять мне из своих вещей. Такие цветные сны, не очень угнетающие, но очень странные. Я как будто только в конце дня, под вечер, могу остаться один, попасть к маме на квартиру, может быть, покурить спокойно. Конечно, есть еще и другие детали, всего сна не опишешь, весь интерес в вещественных подробностях, да в том, как об этом говорится. Потом уже сплю без снов, но при включенном телевизоре, которого я не слышу. Днем почитал «Мудрое вдохновение» Завадской о Ми Фу:

 
     «Великое умиротворение опьянения»
[На] очаге, [который зажжен] на ветру, кипит чай,
     ножом острым, как льдинка, разрезана дыня.
Мелодичный женский голос проникает сквозь
                         москитную сетку
Да посреди озера цветы – водяные лилии.
Высоким гребнем подняты ее волосы.
Как соблазнителен и как красив затуманенный
                         румянец ее щек!
Своими прекрасными пальцами она заставляет
                    дрожать [струны] циня.
Не попросить ли мне для питья душистый напиток?
 

Кира приносит баночку марокканского чая, серого, как графит, свернутого в шарики. Когда его варишь, каждый шарик распускается в довольно крупный зеленый листок. И этот отвар пьем помаленьку, но Миша сразу просит себе простого русского чая. Я завариваю «тридцать шестой», как всегда немного чересчур крепко. Мы выпиваем по две дозы, Кира говорит, что от него сон пропадает, кажется, правда. Или единственный чай на западе Африки, навевающий дремоту? Так и так можно попытаться его охарактеризовать. Но за смерть непосредственно и курят. И вот как бы исподволь готовься в дневнике к этому самому. Этого бы довольно в качестве содержания или основного пафоса всего этого в целом. Те сны куда-то как бы отодвинулись, и ты видишь новые сны о смерти. Сегодня дома даже Веры нет. И это курится. А завожусь я, как видите, с пол-оборота.

У нас есть еще килограмма полтора хорошего чая, а всего кило с два. Пока перебиваемся. Завтра будет вино – день воскресный. Позже вставать. У нас можно хоть вовсе не вставать. В эту субботу мне несказанно повезло. И опять-таки все выглядит вполне естественно, значительность момента дает основание чем-то его выделить из ряда ординарных моментов.

Ветер утих. В газете пишут, что в области намело пятиметровые сугробы и было прервано сообщение. Передают, что в Австрии, Венгрии, Швейцарии и по всей Италии, вплоть до Сицилии, выпали большие снега, много людей погибло. В Югославии переносят соревнования. А в Северной Европе реки вышли из берегов: в Бельгии, ФРГ, Англии. А на той стороне земли, на Гавайях и в Штатах – извержение вулканов – Килауэа и Хелен. Не смог найти Хелен на карте. Есть такой город. Впервые приснилось что-то похожее на картину, какой-то свиток. Годится для школы, как пособие. Неприятный сон. Даже в Китае и в Японии снегопады. У нас так много снега не было. Миша рассказывает про Кандалакшу, что там из дома выходить не стоит. До глубокой ночи показывали «Место встречи изменить нельзя».

Уголок зимней природы у нас на балконе. Ящики для цветов, пол балкона и большой зеленый бак заметены снегом. Нужно рассматривать все это как очень простую картинку, лишенную сосново-кафельной красивости, с которой мы имели дело в Скворешнике. Следы птичек на снегу – вот единственное, что нарушает симметрию. Зимой мы на балкон не выходим. Любоваться из нашего окна нечем, дома новой постройки очень однообразны, только кусты и деревья останавливают взгляд. Здесь нет покатых крыш и деревянных изгородей, поневоле внимательнее присматриваешься к людям, а это не очень интересно. Хотел записать, что утренние сумерки не таят в себе голубизны, предвещающей ясный день. Хмурый рассвет и поползновения людей какие-то будничные. Становится все теплей, завтра обещают от минус одного. Наши рассветы содержат в своей сердцевине огни автобусов и троллейбусов, а они быстро становятся неприятными, однообразными. Люди мерят шагами пространство на остановках, несколько шагов в одну сторону, несколько в другую, а потом садятся на автобусы и пересекают большие пространства, перемещаются по городу, отчужденно поглядывая на все их окружающее. Хотелось бы более красивой картины перед глазами, но приходится только помнить о другом.

В издательстве «Искусство» вышла монография В.Г. Брюсовой «Русская живопись 17 века», напечатанная в Милане. Некоторое время что-то готовилось по иконописи, я спрашивал, но у Киры ничего нет, только небольшие книжки с английским текстом. По иконописи книг очень мало издается, а эту наверняка не достать. Я, помню, случайно купил книгу о коллекции Корина, потом пришлось продать, да еще большой альбом о тверской иконе как-то попался. У меня иллюстрированных изданий своих вообще нет, а кроме того, я, наверное, самый обделенный иконой человек. Впервые я увидел иконы у бабушки, когда мы вернулись из Германии. То, что я видел написанного на камнях, мне не показалось, да и в иконостасе ее я так и не разобрался. Тогда книг таких совсем не было. Помню, как на Коневце отец показал мне фреску – основатель монастыря уводит с острова змей. Даже на «Курьер», посвященный русской иконописи, я смотрел, как на чудо. Был всего один образ у меня, из бабушкиных, Анны Кашинской – отдал за омнапон. У меня никогда не было креста или складня, то, что появлялось где-то рядом, не задерживалось ни минуты. Пожалуй, у нас, как не ищи, даже одной репродукции не найдется иконы. Все это вытеснено дальневосточным искусством. Все больше и больше вещей я вижу как до нас не доходящие, в том числе – икона. Вообще-то, и все это на нас не распространяется, издается Бог знает для чего, так что мы, как воры, и имеем что-то о Дальнем Востоке, пользуясь тем, что это не очень популярно. Доживем до времени, когда и за это будут прихватывать. Посадили одного спекулянта иконами, при обыске у него нашли пятьсот досок, я имею в виду Рулева-Когана. Дали двенадцать лет. Как видно, икон много. По оценке у него всего, с антиквариатом, конфисковали на четыреста восемьдесят тысяч ценностей. А жена отделалась легким испугом. Пью чай, чихаю. На улицу по-прежнему не тянет. Сколько времени я уже просидел так у Веры? На Блохиной была пыль другая, ее наметало на подоконник и на мебель, и я даже представлял себе, что это мои сухие сады – пыль, да случайные, грубо обделанные или старые вещи. А здесь мебель полированная и Вера следит за чистотой, а пыль до того белая и мелкая, что ее и не разглядишь. Мне кажется, это не дает и натюрморта составить. Цветов у нас нет, а до весенних веточек еще далеко.

Выкопали и увезли деревья, те, что росли возле дома, те, что повыше и потолще. Остались ямы, запорошенные снегом. Пока производилась погрузка, по радио передавали выступления Черненко К. У. и Тихонова Н. А. Выбрали Генеральным секретарем Черненко, передали его биографию. Теперь возле парадной остались одни кусты. Наверное, подсадят еще кустиков. Вход оголенный. Пора суп варить.

Сегодня четырнадцатое февраля. Похороны Андропова. День рождения Эллы. Пятнадцатое. Сретенье, днем землетрясение в Джизаке – шесть баллов. Говорят, сгорел костел на Невском, который так долго ремонтировали, что в сорок восьмом году в нем сгорел городской архив. Теперь там должен был быть устроен зал органной музыки, но орган еще не установили. Рассказывают, что пожар продолжался несколько дней, с десятого числа. Пропали все труды реставраторов.

На полигоне в штате Невада провалилась земля через три часа после подземного ядерного взрыва. Двенадцать человек получили ранения, показаний на радиацию нет. Завтра буду на Невском, надо посмотреть, как выглядит костел, зайти в киоск «Академии», зайти домой за сборником со статьей о Хлебникове. Вообще из книг кое-что просмотреть, может, взять с собой. У меня они совершенно даром пропадают. Один «Контекст» с главой «У Тихона», «Статус Тибета». Что-то из этого можно не брать, а то тяжело тащить. У меня уже будут деньги, да редко тут же что-то и попадется. Верочка сходила на лекцию об Иннокентии Анненском и теперь просит что-нибудь его почитать. Вспоминаю, как много лет подряд у меня хранился его том из «Библиотеки поэта», который я потом продал за бесценок. Сейчас он очень бы кстати. Раз ночевал у Иры Месс и там нашел зарубежное издание «Книги отражений», как сейчас помню – пятидесятый том библиотеки славистики. Теперь «Книга отражений» издана, но все, и стихи, стоит страшно дорого. Может быть, «Книга отражений» есть у Кирилла, что-то, помнится, была. Надо попросить. Везти ли сюда том Махабхараты? Место пока есть. Очень уж он тяжелый. Лучше будет на месте посмотреть. Не забыть кошелки.

Сегодня впервые после болезни выходил на улицу. У дома расчистили дорожку – чистый лед. Постепенно привыкаешь, но страшно за бутылку. В винном, когда я пришел, не было никого. «Диллер» свободно продается и все что надо из табака, за пивом очередь. Но холодно, не рискую. Страха нет, можно попросить подогреть, но стоять в очереди не хочется. В киоске посмотрел журналы, ничего интересного не заметил. Мне кажется, что я начинаю узнавать в лицо многих местных жителей. Может, час такой. Даже у детской консультации как будто знакомые. Раньше этого не замечал. Даже милиционер у пивного ларька будто бы знакомый. Я не брился все время болезни и изрядно оброс, а завтра к врачу. Нужно не забыть разные мелочи. Верочка помнит. От «Диллера» побаливает затылок. Я принимался спать раза три в течение дня и теперь, ночью, пишу, без сна. Тихо. Все делай ночью, а читай днем. Ночью шуметь сам не станешь. Хочу сделать Эллочке картинку из чайных этикеток и газетных вырезок, да как-то упустил время. Хорошо бы под Джизак, она должна быть похожа на узбекское сюзане – желтая, красная и зеленая, как чайные пачки – Цейлон, первый сорт. Видно, еще до конца не придумал. Почему же читать лучше днем? А почему новости узнавать лучше днем? Ночью приемник слушать невозможно. Моя комната и комната для чайной церемонии – это кухня. Вот так и живу, кроме журнала с бодисаттвой, ничего тут нет моего. Книги, что целый месяц пробыли на столе, переехали на подоконник, за занавеску. Теперь мы едим и пьем чай втроем, и больше нужно места. Засматриваюсь только на чайники и чашку на буфете – ничего более картинного вокруг нет. Наверху сложены чаи – еще много. Вот и вырисовывается кое-какая композиция. Маленькие уфимские пачки из твердого картона (второй сорт индийский) похожи на электролампочки в упаковке. Два пакета «Бодрости», сплющенных в блин, на коробке из-под «Розовой воды», где тоже хранятся чаи – поплоше. В нашем хозяйстве все найдет себе применение – жить долго. По пачке в день. Интересно, что стограммовая пачка расходуется так же быстро, как и маленькие.

Мама собирается уничтожать письма и ненужные фотографии из своего архива. Инна просит привезти ей отцов альбом. Как жалко отдавать, там фотографии начала века, прадеда и, может быть, прапрадеда. Теперь это так модно. Вот так же и с книгами, расставался за бесценок, до того, что стал считаться за сумасшедшего и среди книгопродавцов, а теперь, говорят, тот же Анненский стоит сто пятьдесят. Даже не верится, подумать страшно. Ведь я никогда ничего не покупал из дефицитной продукции. Значит, в пятьдесят девятом году его просто не брали. Но я помню, что покупал и Хлебникова совершенно свободно, когда он выходил в малой серии – к семидесятипятилетию. Представляю, что будет делаться в будущем году. Вот что значит развели спекулянтов. Даже не жаль, что отдавал даром. Пусть у меня не будет библиотеки. Несколько книг всегда есть. В каждом нашем доме. Все равно оставлять мне некому. Все только для личного пользования. Пора становиться мастером чая. Я с ужасом думаю о том, какой же я еще художник, когда я ничего так подолгу не делаю. Но, конечно, когда работается – забываешь обо всем этом. Приятно бывает увидеть вдруг свои старые работы. Да и свежие, выходящие из-под рук, не менее приятны. Только вот перерывы непропорционально большие. Такова особенность работы. Мама скоро уедет, и тогда что же? Надо бутылку да банку с клеем, да кисти. Акварель есть. Холст есть, картонки. Мало идей, но это, может, и к лучшему. Куда их много-то? Все в процессе. Как эти записи – есть на две строчки, а пишешь и не оторваться. Попиваю чай, лечу голову. Ночью так тихо, по улице редко проезжает что-то темное, даже не понять, что это – фургон, грузовик или автобус с потушенным освещением. Мне приснилось, что я вот так, но в другом месте провожу ночь без сна, и вдруг, когда я уже не смогу этого увидеть, мне говорят, что сегодня ночью светила яркая луна. А я наяву так соскучился за зиму, все ночи безлунные. Это как первая детская ложь, тоже связанная с луной. Как подл этот человек, этот Володя, который, хоть и во сне, пытается меня обмануть. Вот в этом явь и сон сливаются, и личность моя цельна, и связанность с ночным светилом, проходящая через всю жизнь, не носит розановского («Люди лунного света») характера. И из астрономических наблюдений напрашивается моральный вывод: не связывайся с подлецами и хамами, пойми, что большинство людей, с которыми сталкиваешься или еще предстоит столкнуться, просто плохи от природы или испорчены. Эта моральная сентенция может продолжаться бесконечно, поэтому я здесь это рассуждение не развиваю. Но и в таком виде я не даю его оспаривать. Хочется только отметить, что это самое проклятое большинство еще хуже, чем просто спорщики, которых я не перевариваю по другим причинам, из-за бесплодности споров. Люди плохи тем, что на поверку оказывается, что они хотят просто тебя выставить, или заполучить что-нибудь, или, так или иначе, скомпрометировать ближнего. Вот и держись в стороне от хамов, простых или из элиты, в данном случае все равно. Вот так астрономия. Интересно, что Кира об этом думает. Я не ошибся, когда где-то записал, что я не беру у него книги, а арестовываю их. Может быть, непоследовательно, но уж так пошло, лучше эти упражнения для руки, чем ничегонеделание.

17 февраля. И непоследовательность ничего. Это, знаете, как в нашем деле совершенно невозможно чаек не разогревать, хотя это и не рекомендуется делать.

Вчера был ветер, очевидно, посильней, и фонарь так раскачивался, что тени деревьев, как на светящемся табло или на светящихся рекламах бегущие слова, пробегали по стене детского садика тут под окнами. Казалось, что в доме пожар начался, но нет, никто не проявлял беспокойства, хотя еще не все спали и даже какие-то люди шли с остановок. Юго-западный ветер, должно быть, редко бывает в наших краях, во всяком случае, я не замечал раньше этого эффекта. Стена садика гладкая, и силуэты деревьев совершенно так же, как строчки при письме, пробегали слева направо. В зимней темной сырости я все силюсь уловить какую-то ташкентскую небесную синеву. Чайник закипает, готовлю чай на утро. Сейчас три, а у меня уже вошло в привычку в это время выпивать чашку. Затылок не отпускает, и нет смысла ложиться. Лучше уж проведу этот день без сна совсем. Верочка купит вина. Замечал, что с похмелий лучше всего работается. Мама учила в детстве самому себе всегда подыскивать занятие уметь. Вот и приискал, как пианист гаммы, так я – дневник. Рука устает, но пока пишешь – не замечаешь. Я встаю, хожу, и кухня, со своей чайной утварью и занавесками на окне, с бумажным мешком с сушащимися у батареи нифилями, представляется вдруг жилой комнатой, в которой только не хватает места для лежания. Мы так привыкли, что в жилом помещении обязательно должна быть кровать или хоть топчан какой. Редко я совершаю вылазки из дома. После усиленного новогоднего курения, длившегося целый месяц, все приходит в норму, в обычную колею. Я уже свежими глазами взглянул на мои обстоятельства с врачами, у новой врачихи остается уточнить кое-какие детали относительно лекарства. У меня сложилась довольно стройная картина моих дел. Я вдруг представил: когда я сижу, что я сижу? Она подорожала. Что-то раньше об этом не думал, а ведь это простой вывод. А возможность делать более простые выводы из своих обязательств должна развлекать посреди любой тоски и скуки. Становится что сказать в ответ на любые вопросы, в результате мыслительной деятельности. Но хотел полежать сегодняшнюю ночь. Вот ведь не судьба.

За последние двое суток уже пятый подземный толчок в Фергане; открылась выставка натюрморта с XVI века из Дрездена и Москвы в Эрмитаже.

18 февраля. Привез репродукцию одной очень старой «Тайной вечери» среди прочих книг. Еще привез книгу Хомонова о Гэсэре и ряд других. На Невском не пришлось побывать. Сегодня должны приехать Оля с Сережей, готовят пироги, купили коньяк. День опять теплый, и все предупреждения насчет двадцатиградусных морозов относятся, очевидно, к другим районам области. У нас градуса четыре. Интересно, что вчерашние предсказатели с сейсмической станции «Ташкент» еще надеются кого-то предупредить о готовящемся землетрясении. Интересно, удавалось ли им хоть раз эвакуировать народ? Говорят, что подобное землетрясение было в двадцать седьмом году. Показывают рельефную, очень красивую карту, но о силе толчков не говорят, также не говорят о жертвах и разрушениях. Сейсмостойкий дом, который показывают в Ташкенте, настолько велик, что у нас его не с чем сравнить. Я представляю, что такой город – прямо из оперы «Огненный ангел», ничего общего с восточной архитектурой не имеющий.

Приятно найти снова книгу, считавшуюся потерянной. У себя дома нашел «Корейскую поэзию» в переводах А. Ахматовой. Дома холодно, батарея отключена, можно находиться в комнате только под одеялом. Лампа и приемник работают, но не греют. Везде пыль и известка, осыпающаяся с потолка. Диваны накрыты тряпками, которых не жалко. Ничего почти нет, а я забираю последние книги. Провел там около полутора часов, кажется, не простыл. Все болеют, с новым врачом не удается повидаться. Снится какая-то сексуализированная чушь, что-то о порядках новых школ. Может, это гуру является во сне, а может, злой гений из видеофильма. Сон налаживается. Просыпаюсь с ясной головой, вовремя. Со злобой на своих знакомых и на их отношение к современной культуре. Все это шукшинская скотобаза и позорная педерастия знакомых. Снится и отец, прогулка по заброшенному мифическому городу. Кошка извивается и не дает пописать. Учитель, со своей гологрудой шкурой, как эти ташкентские близнецы-сейсмологи. Говорится что-то крайне невразумительное о вступлении Испании с Португалией в Общий рынок, а новых сведений о положении в Фергане нет.

Надо отдыхать, пока есть время, потом придется присутствовать при разговорах. Во сне успеваю повидать столько народу, сколько за день, с учетом того, что я побывал на Электросиле. От таких снов только и отдыхать.

18 февраля. В отрогах Чаткальского хребта, в районе города Пап – восемь баллов. Сегодня принесли «Известия» за два дня, и в каждом номере есть что-то на эту тему. Заметка о Турции. Пишут о сильном землетрясении в Афганистане, так что в Таджикистане есть повреждения зданий. Митрополиту Новгородскому дали за активное участие в войне и в связи с шестидесятилетием орден Ленина. Такие новости по телевидению, а вот о Таджикистане я не слышал. Подсчитали, что в Турции в этом веке погибло в результате землетрясений около шестидесяти восьми тысяч человек, но я слыхал как-то, что во время одного только землетрясения в Адане или в Анталье, точно не помню, я сидел в это время, погибло или пострадало сто пятьдесят тысяч. Это было одно из самых страшных. Году в семьдесят втором. Мне тогда даже не сказали ничего, так же как о Сиди-Ифни и еще каком-то, так что это уже позже, из передачи Би-би-си я узнал. Может, и преувеличено количество жертв. Ведь вот в Тянь Цзине сперва говорили, что погибло четыреста тысяч, потом сошлись на двухстах шестидесяти. Ведь восемь баллов – это страшно сильное землетрясение, но заявляется, что жертв нет у нас. Это невозможно проверить. Места эти пустынные, я помню, что ташкентские бродяги в этих отрогах весной, а она там ранняя, собирают на продажу грибы. Будто бы это единственное место в Средней Азии, где грибы растут. Вообще-то, без жертв ни одно оно не обходится, наверное, ни бродяг, ни перекупщиков за людей не считают, да и никакому учету они не поддаются. Би-би-си больше дало, чем все мои знакомые. Может, они и внимания не обратили, даже Милка. Да никого эти землетрясения, как меня, и не интересуют. Я помню, что еще в детстве страшно заинтересовался Ахшабадским землетрясением, я уже тогда понимал, что сообщения о жертвах и разрушениях – это что-то из ряда вон выходящее, чуть ли не первые известия о непорядках на нашей родине. Вообще, должен сказать, что примерно с того же времени я начал бывать и в кино, так ничто на меня не производило такого впечатления, как титры. Другие, видимо, смотрят иначе, им интереснее сами кинофильмы. Но, конечно, отец все это замечал и подрастил меня соответствующим образом. Зря мой папа не приснится.

А вот профессор Козырев, когда, после его открытия в пятьдесят восьмом или пятьдесят девятом году извержения на Луне, о нем стали писать у нас в прессе, вторично, после Ашхабада, стимулировал очень сильно мой интерес к этим природным явлениям. Конечно, я столкнулся потом с тем, что его взгляды явились почвой для многообразных спекуляций, но сам я, как ни рос и ни менялся, не мог изменить своего отношения к этому. У меня какой-то застывший и остановившийся интерес, и я в этом не податлив. Даже когда Родя пытался свести все это к разговорам о зоне, я, как бы мне ново ни казалось то, что он рассказывал, в своем не уступал. И мне кажется, что племянник Козырева, Кира, лучше понимает меня, чем другие люди, и доверчивее относится к моим интересам. Вот как все переплелось в нашей жизни. Ашхабад мне, как будто бы, ничего такого не дал. Правда, одно время курили ашхабадский план. От него не тошнило, не то что от узбекского сорта или от морфина. Конечно, дневник был бы гораздо полней и интересней, если б можно было хоть в нем писать о наркотиках, это прямо половина жизни временами, а так: «в Намангане яблоки / очень ароматные, / на меня не смотришь ты, / неприятно мне».