Текст книги "Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза"

Раньше, когда я еще учился в школе, я пробовал писать стихи и некоторые запомнил. Хочу воспроизвести их здесь, чтобы показать, что как я ни менялся, но что-то общее с тем временем осталось.

Первое, это начало какой-то неоконченной поэмы о нашей жизни в Гавани, на В. О.

 
Здесь строят порт, как строят памятник.
А там, где башенки канала, которым двести
                         с лишним лет,
Как будто козы стоят по грудь в воде…
Здесь пусто все, как на Аляске,
Ангары первых поселенцев вокруг Петровского
                                   Ковша;
Дома построил Менделеев,
А на воде, как на картине, по грудь в воде стоит коза,
Напоминанием о Гавани, Галерной гавани Петра…
 
 
Что принесло нам Рождество?
Залив растаявший и незамерзшие каналы.
Детский сад. Здесь дети учатся учиться;
Меня учили там вставать не поздно, ложиться рано.
Здесь уже за неделю до праздника
Дети с утра и до вечера празднуют.
Тихо, огнями украшена елка;
Несколько взрослых, но кажется пусто,
Только под окнами у батарей
Тихо присели банты и макушки наиболее
                              взрослых детей…
 

Я ходил читать в библиотеку Маяковского, читал впервые Лао-цзы и «Неизданного Хлебникова», я был так поражен изложением теории Козырева, что посвятил ему короткое стихотворение:

 
Хлеб Козырева, козырь Хлебникова,
Но оба кажутся святыми,
И прорицания их вещи,
А время будет делать вещи,
И козырь Хлебникова станет хлебом Козырева.
 

Других стихов я не запомнил, хотя, читая, я постоянно перефразировал какие-то строчки и, отталкиваясь от них, пытался создавать что-то свое. Я уже любил китайских умиротворенных поэтов и тоже пытался описывать природу на их лад, но сейчас не могу восстановить в памяти тех стихов. Может, и этих двух примеров довольно, чтобы объяснить мое тогдашнее умонастроение. Первое я прочел не так давно Яр. Влад. и Тане Гетман, но они ничего мне не сказали. Второе, кажется, я вообще никому не показывал, я уже был скрытен, в особенности в том, чего я недопонимал сам в себе. Я имею в виду взгляды Козырева. Узнать же подробнее об этом было негде, ведь он постоянно, мне кажется, был в загоне, и, если бы не это его открытие, мы, широкая публика, так бы ничего о нем и не знали. Я жил как-то летом в Сестрорецке и об видимом там на море острове-форте сказал: «Черный остров Ананас / На Востоке разгорелся / На закате угас…» Я описывал залив в стихах и прозе с таким энтузиазмом, наверное, потому, что всякие настоящие морские впечатления ушли в далекое детское прошлое, а то, что я пожил с отцом на Коневце, мне казалось, нельзя затрагивать, так как полигон-то там был военный. Может, я и обещал отцу чего-нибудь из этого не рассказывать, теперь уже не помню и думаю, что все можно. Надо сказать, что и раньше, у Понизовского и у Анри мои опыты писательские не вызывали интереса или сочувствия, и я принужден был всем этим заниматься исподволь. К тому же тяжелая физическая работа, которой я тогда добывал себе средства к существованию, никак не способствовала расцвету таланта. Хорошо, что я еще в той среде не старался стать известным, пролетарская подлость несмываемее барских прихотей и затей, как уже не раз заявлялось в русско-еврейской поэзии… Постепенно я от стихов совсем отстал, а прозой писал много и позже. Теперь меня даже печатают в подполье, но никаких откликов на то, что делаю, я не слышу. Вообще, я все время писал и рисовал как бы параллельно. Я очень много рисовал видов морских, залива и думал, что разовью такой стиль. Элла должна лучше всех помнить, что тогда у меня работ было не меньше, чем теперь у Киры, но все они пропали, некому было их сохранить, как раз еще более ранние уцелели, а все пейзажи моря я повыкидывал. Я вспоминаю эти стихи как бы в память о тех рисунках. Может, вспомню и еще. И теперь я смотрю, что я читаю и перечитываю книги те же и Хлебникова читал бы и перечитывал, будь он у меня, а Кирюшу имею в качестве заложника вечного непонимания астрономических проблем и плохого знания законов абстрактного мышления. В общем, тут я подписываюсь, до некоторой степени, под этими стихами, и это, наверное, уже окончательно. Выпив крепенькой «Бодрости», не жалею о том, что я их написал. С другими не так. Стыдно того, что делал наспех, а вот когда мне показывают какую-нибудь мою старую живопись, я искренне радуюсь, кое-что искренне нравится в старых работах. Сколько перезабыто!

Опять солнечный день, лед на дорожках тает, теперь видно, что дело к весне. Раньше я любил солнце, умел пользоваться теплом. Правда, даже на Украине, на Днепре, вот где я писал все эти домики и хатки, я одевался тепло и носил свитер и пиджак, но любил и погреться, как на пляже. Во время странствий одежду, кроме как нацеплять на себя, больше девать было некуда, руки и так постоянно были заняты картонами и сумкой с красками. Да еще я прикупал понемногу книжки, и вот эти вещи всегда таскал за собой, а хотелось свободы рук, большей свободы движений. Недаром я теперь по дому шатаюсь в трусах и рубашке и, как ни прохладно, не могу на себя ничего одеть. Только когда приходят люди, а это бывает нечасто.

 
…………………..
…и только там, вдали, где ветер,
дождь, волны в крапинках
и ветер все ближе, ближе
гонит дождь.
 
 
а здесь, где не видны
на волнах крошечные всплески
и крошечные всплески волн…
……………….
…в лагунах маленькие дети
купают крошечные груди…
 

Кое-что из того, что говорят о надоях на фермах, на ферме Горской, например, непосредственно доходит. «Надо селиться ближе к земле…» План поэмы был обширный, он включал даже транспортировку Гром-камня на прежнее место под Лахтой и устройство центра города в новом месте. Я думал, что это способ борьбы с наводнениями, я насмотрелся, живя в Гавани. Это был бы мой «Медный всадник», но написать его я бы мог только из чувства противоречия, а противоречить тогда еще было нечему, это было еще в пятидесятых годах, и тогда еще не замышляли такого большого строительства, как эта дамба, которую строят теперь. Тогда писали о том, что в связи с ростом города необходимо создать круговую железную дорогу, и я так же увлекался этой идеей. Но стихи писать бросил. Тогда с утра мы слушали приемник – станцию тысяча сто сорок один метр, а она всегда передавала что-нибудь о торфоперегнойных горшочках и о тракторах ДТ-54, и теперь мне дорого воспоминание об этом времени. Мы завтракали очень сытно по нашим понятиям, так как мне надо было ехать в школу на Фонтанку, а отец уходил в свой институт на Ковше, и более дружных семейных сцен я и не припомню. Конечно, было в этом что-то от посещений в больницах, когда он, а теперь и я, уже был болен и лечился в военно-морских госпиталях, то у Калинкина моста, то в больнице Ленина. Мы даже подумывали о том, что ему следует уйти в отставку, а нам всем уехать жить куда-нибудь в область, в колхоз. Но эти планы никогда так и не осуществились, и, может быть, они были несерьезными. Может быть, он дольше бы прожил, если бы мы поступили таким образом, все может быть, поздно говорить об этом, теперь, когда он уже двадцать лет как умер.

В сельской местности я бывал летом во время каникул и позже приезжал летом к нам в Лихославль и там ходил по окрестностям. Мне очень нравилось на Украине в глухой провинции, особенно когда я уже начал рисовать и познакомился с начатками мифологии. До тех пор мои впечатления были исключительно городского свойства и всякие полуоформившиеся легенды приурочивались к городским условиям. Так что вначале я писал исключительно городские виды, а позже уже стал много работать над деревенскими пейзажами, а еще позже над видами залива.

И вот когда я стал раз за разом передавать в своих работах равнину моря, да пустыри и заборы на берегу, моими работами все и перестали интересоваться, и из-за этого я начал много фантазировать, долго совсем не работал, по временам рисовал псковские храмы, используя фотографии, возвращался к пейзажу, когда выезжал из города, писал и с натуры, но работ было мало, разрозненные и случайные. Теперь я с натуры не пишу, новый городской район очень беден впечатлениями, но я по-прежнему люблю железные дороги и окраины, всякую неповторимость пустынных мест и вид на город как бы со стороны. Эти впечатления копятся внутри и, когда я пытаюсь что-то выразить на бумаге, выливаются и они, наряду с попытками поднять те или иные идентификации.

«Дао Дэ Цзин» § 45: «Великое совершенство похоже на несовершенное, но его действие [не может быть] нарушено; великая полнота похожа на пустоту, но ее действие неисчерпаемо. Великая прямота похожа на кривизну; великое остроумие похоже на глупость; великий оратор похож на заику.

Ходьба побеждает холод, покой побеждает жару. Спокойствие создает порядок в мире».

«Дао Дэ Цзин» можно бы переписать весь, не будь он под рукой хорошо напечатанный. Можно переписывать, как «Дхаммападу», начинать с одного места, сопоставлять с другим, выбранным из контекста, и ничуть не нарушится собственный порядок произведения.

Нельзя пренебрегать действием чая на том основании, что к нему привыкли и оно слабо. Ничто так, как чай, не дает понять внутренность помещения, где его пьют, силу освещенности и т. п. По-русски я не помню, чтобы кто-то описывал непосредственно действие чая. Приходят на память слова: «Многие корейцы постигли Дзен и создали образ Авалокитешвары, использовав собственные символы». Чувство вечернего покоя, им сообщаемое, является фундаментальным понятием. Выпив чашку чифира, мгновенно успеваешь перевспоминать все загадочное во вкусах за день, если нет сегодняшних «новостей», вспоминаются отдаленные по времени запахи и привкусы, а потом наступает ясность сознания, которую не знаешь, как и охарактеризовать. Скорее всего она просто над характером, окончательная белая сияющая ясность.

Сегодня хорошо пообедали. Консервированный литовский борщ с колбасой и копченая селедка с картошкой на второе. Бутылка восемнадцатиградусного «Прибрежного», которого я раньше никогда не пил, пахнущего чем-то неуловимо. И на третье, конечно, чай.

Так мы стараемся выравнивать наш бюджет, Вера затевает купить еще какой-то шкаф или секцию в прихожую. Мне кажется, что это будет не так уж хорошо. Займут мой уголок на полу, последнее место, где я скрываюсь, когда все в доме займутся своими делами. Опять обычный зимний бессолнечный день с прозрачным воздухом. Холодно. Ночью начинается ровное и сразу незаметное гудение и завывание ветра. В газете описываются последствия циклона в Мозамбике. «Люди по нескольку дней провели привязанные к верхушкам деревьев». Пишут, что долго придется восстанавливать разрушенную систему водоснабжения. Собирают в Мапуту вещи для пострадавших и сравнивают это с ташкентским землетрясением.

У нас день проходит совсем спокойно. Верочка приносит заказы: ветчину в прямоугольных банках, шпроты. Все продают к восьмому марта. Вместо плохого чая в заказе болгарский консервированный компот. Я советую ей побольше купить литовского борща, так как его очень просто готовить и у нас останется больше времени для поддержания чистоты в доме. Выпиваю вторую чашку, чайник стоит накрытый ручным махровым полотенцем и не стынет. Под «Прибрежным» успеваю до двенадцати выспаться два раза. Впереди ночь. Под чифиром время проходит незаметно, успеваешь остыть, походить, полежать и согреться и снова пора вставать. Если перед двенадцатью много освещенных окон, то к часу уже их совсем мало, но люди еще маячат на остановке, здесь, в отдаленном районе, транспорт действует допоздна.

Первое марта, ноль градусов, на дорогах выпал снег, ветер юго-западный до двадцати метров в секунду. У нас в Купчине снега не было, третий день подтаивает. Радио не нужно включать, а то возникает стереоэффект. С другого этажа слышно все слово в слово. В Афганистане за два последних месяца зафиксировано десять толчков разной силы. Красный Крест передал им медикаменты и палатки. Многие остались без крова.

Второго марта день был, по воспоминаниям, пасмурный и на редкость однообразный. Заметил только, что снег под окнами не сияющий, искрящийся, как в солнечные дни казалось, когда больно выглядывать на улицу, а весь в серых, как и сказать не знаю, налетах каких-то сажи, грязи и пыли, как будто пасмурность погоды резче подчеркивает тени на поверхности земли. Началась метель, слабая, но протаявшие дороги покрылись новым снежком. Потом шел уже не то снег, не то дождь. В ночь, когда был тут сильный ветер, снесло часть крыши с иезуитского подворья на канале Грибоедова, значит, порывами был ветер очень сильный. Так говорят, другие люди подтверждают, сам я не проверял, конечно, так ли это. Второго было землетрясение под Краснодаром, в ауле Джиджихабль, о силе толчка в эпицентре не пишут, как и о жертвах и разрушениях, но в Краснода– ре 4–5 баллов отмечено. Это уже не дальний свет, ближе к нашим краям. Еще меньшая по размеру заметка об атомном испытании в штате Невада. Не могу ничего об этом дне вразумительного сказать. Выходил из дома, пил пиво. Третьего утром потошнило от чифира, с пивом не связано. Пил и третьего, даже больше, ездили с Кирой на Ленинский проспект в магазин. Раньше никогда этим маршрутом не ездил, вообще места для меня новые, раньше в Дачном был всего пару раз. Проезжаем мимо железнодорожной платформы на Балтийской ж. д., я говорю, далеко от дома забрались, но Кира поправляет, что от нашего недалеко, ехали прямо без пересадок с полчаса. Купили впрок мяса и поехали обратно, разговаривая обо всяких вещах, в частности о книгах. Прочел «Между собакой и волком», показалось очень интересно, но страшно мрачно и не понять, о каких временах идет речь. Да это и неважно. Читал ночью, прочел быстро, потому что много места занимают стихи. День снова ветреный, солнце светит сквозь тучи, больше похожее на утреннюю луну. Неприятно на улице, но есть то преимущество, что в такую погоду люди только пялятся, в худшем случае, друг на дружку, а заняты собой, своим неудобством. Никто ничего не скажет, хотя перед выборами широко продается вино, «Мускат» и «Мадера» дагестанская и «Советское шампанское». Подгулявшего народа, несмотря на это, немного, только у ларька заметны личности, но от холодного ветра и они совеют как-то, видать, своя рубашка ближе к телу. Оба дня помогал маме спорадически по хозяйству. Верочка ночевала у своих.

Весь маршрут, я опять про поездку, смотрел в окно, хоть и исключительно новый район, но интересно. В автобусе тесно, и будь окна замерзшие или безнадежно грязные, это напоминало бы какой-то другой день и другой маршрут, а так замечаешь все же какие-то особенности. Кира говорит, что на этом пути есть кафе «Старые годы», я не обратил внимания, старался ничего не пропустить связанное с ж. д. Тут она расходится двумя ветками на Гатчину и на Сиверскую, вот это место и приметно. Вокруг домов даже нет, пустота, а дальше, в глубине кварталов, пятиэтажные дома выкрашены желтой краской. У нас этого нет. Вообще, архитектура чем-то от купчинской отличается, с непривычки кажется какой-то немецкой. Вечер проспал. Завтра выпьем вина, вот день и выделится немного. Надо уже готовиться к восьмому марта. Может быть, соберемся к Герте Михайловне, тогда Кира успеет мне передать книги, я просил Су Дун-по и одну об индийской мифологии, он советовал почитать, я глянул у него, в самом деле интересная, но тогда не взял. Не помню ни названия, ни автора. Какой-то англичанин. Посмотрим. Но, может быть, никуда и не соберемся, это все еще неопределенно. Куда определенней ночной чай и записи. Слушаю в темноте Канновера и даже задремываю, такой сладкий джаз, какой-то дублинский гитарист, а квартет канадо-американский. Позже слушать нечего, ничего не слыхать, и перехожу на кухню, разводить эти тары-бары с самим собой. Сидеть на свежем воздухе приятно и чай пить приятно. Не забыть Вере сказать, чтобы батон купила, когда пойдет выбирать, а то белый хлеб кончился. Вообще, перед праздником образуется много пищевых отходов, приканчиваем консервы, и мне приходится вытаскивать в мусоропровод больше чем обычно всякой ерунды. Хлеб бы тоже был должен я покупать, да уж в праздник, ладно, она справится. Сегодня, кстати, погода ли, что ли другое, но за пивом очереди под вечер нет, выпил походя кружку. «Иверия» и армянский портвейн продаются свободно не то третий, не то четвертый день, это так непохоже на нас. Что же, краснодарское землетрясение уже можно бы и отметить как-то, как из ряда вон выходящее. Никакого предмета памятного под руки не попадается. Ни книги никакой об Краснодаре. На днях мама вспомнила, что у нее хранится детская фотокарточка папы в башлыке, с сумкой через плечо, якобы это он снят, идет с краснодарского базара, году, может, в семнадцатом. Но там уже есть родственники у Вериных сослуживцев, да и вообще связь с этим городом непосредственная, не то что с Чаткальским хребтом. У каждого что-нибудь с Краснодаром да связано. Был там, проезжал, кто<-то> останавливался. Я много слышал от папы о тех местах и, хотя не помню слов, но общего чувства не забыть, не передать. Как и вообще его рассказов о Кавказе, Афганистане, Кубани, etc.

Перечитываю «Дао Дэ Цзин». Успеваю за раз весь его прочесть, но дня через четыре-пять беру снова. Так я и до Конфуция доберусь. Однажды я его прочел в Гатчине, в Никольском, в больнице, быстро очень, без комментариев, и мне показалось, что перевод очень гладкий, даже нарочито гладкий какой-то. А вот за Мо-цзы я не принимался. Что-то удерживает пока, но если книги будут у нас храниться, то доберусь и до Чжу Си. Не все же слушать, как на кухне Вера читает вслух детективы. Мне мерещится, что как детективный жанр развился, так появляются книги о землетрясениях, со своими законами жанра и т. д. Упованием на это и живу. Мне кажется все, что это хотел мне сказать Володя Пятницкий. Что будь у него такие образа, он бы повесил их и еще повыше, туда, где нельзя ни руками потрогать, ни нос сунуть. Может, я ошибаюсь, мне бы хотелось понимать его поточнее. Смысл тот, да, все же, сочувствия своим мечтам я не нахожу. Ничего и так. Папа приучил одному стоять за свое все и не уступать никому в главном. Так и нужно жить, а память медленно оборачивает то одной стороной, то другой разные события уже моей жизни. Как я копья ломал из-за никарагуанского землетрясения, старался Яр. Влад. доказать, что сижу уже за революцию, а во время срока произойдет еще только разрушительное землетрясение там и что по степени причиняемого ущерба эти народные восстания только с ними и сопоставимы. И так оно и было. Землетрясение в семьдесят втором, стершее Манагуа, революция в семьдесят девятом. Ну, эта сотрет и что осталось. Он тогда, как меня увидел после освобождения, сказал, что «это меняет дело». Но это слишком неопределенно было сказано. Правда, при этом была Мила, но теперь мы с ней никаких отношений не поддерживаем. Так и пропала за ней книга о религиозном отречении. Неудобно, но где ее взять, она бэби нянчит, подъехать мне к ней никак. Странно, что и эта молодежь тащит книги, мне казалось, что это бы должно с нами, с Лешей Хвостенко и его возрастом пройти. Вот уже Кира ничего себе подобного бы не позволил, а эти, значит, более разбитные, чем им на роду написано. Или я ошибаюсь и мне так кажется. В наше время было модно пропивать чужие книги и свои, но ничего кроме запоздалых сожалений это не вызывает. Потом я столкнулся с серьезной и иной постановкой этого дела. С куплей-продажей книги в больших масштабах. Но и тут, хоть как против такового предприятия и не найдешь что сказать, я смотрю – кого. Вот так же вообще, раз Яр. Влад. сказал, что «Книгу так любить нельзя». Я с этим не согласен. Был и есть. А буду ли, поживем – увидим. Легко пишется. Как бы снимаются какие-то ограничения, которые ставил себе. Буду считать, что я так опредмечиваю наш Краснодар.

Темно на улице, гомон в доме стих, я один хожу и рассуждаю о будущем.

Когда в январе восемьдесят четвертого года я задумался о прогнозах на будущее, мне показалось, что дальше прогноза нет, весь он исчерпан. Может, в этом и пафос Оруэлла, что дальше восемьдесят четвертого и заглянуть не удается? А я писал, что и дальше семьдесят четвертого уже можно говорить о том, что тут будет только в плане футурологического, как я его понимаю, прогноза. «А вообще-то и нет», – сказал бы Яр. Влад. И вот попробуй пойми, к чему бы его слова подошли? Видать, без кровной связи авторитеты не такие уж авторитетные. Будем считать, что это была манера выражаться. Я хожу и пытаюсь неосознанные предчувствия поднять до уровня сознания. В этом есть что-то от попытки заручиться от неожиданностей происходящих, но есть что-то и другое. Состав жизни самой по себе и в этом проглядывается. Будем считать, что прогноз на дальнейшее надо нажить еще. Накурить, напить-наесть, накопить. Скопить немного этих денег будущего – взгляда в будущее. Вот и выходит, что этот год мы должны, я должен прожить так, не зная, что ждет впереди. Может быть, это исчерпалась какая-то способность. Буддистская мудрость учит вообще не развивать способности, но, по-видимому, пользоваться тем, что есть. Если учит и не использовать того, что уже накоплено, то это уже перевод в другой несколько план. До такой степени буддистом еще надо быть. Я говорю о другом. Год рассеяния. Прогнозы были приурочены к этому году, и вот он, сам по себе, оказывается пустым в плане предчувствия будущего. Ну что ж? Это все же жить в соответствии с какой-то культурой, а не опустеть окончательно. Год дает только заглянуть туда, где пусто. Но сам по себе он не не дает жить, как предсказывалось, что уж тут совсем житья не станет. И вот выходит, что и из одного упрямства его стоит пробыть как-то. Пусть без ясного знания будущего. В каком-то смысле жизнь тут и начинается по новой, в смысле возможных ошибок и непредвиденностей. Осторожность терять и тут не следует, не обязательно. Амальрик вот прогнозировал, а сам помер, не доехав до Мадрида полдороги. И мы никогда не узнаем, по-видимому, что произошло там. Может, и узнаем, конечно, случайно или с большим запозданием.

На выборы мне не надо, психические не голосуют, радио в такой день тоже слушать не станешь, ничего хорошего нового не говорят, вот я сижу у окна и прикидываю в уме, за что я сидел последние годы. Ну, за Никарагуа, это уже прямо лейтмотив. Потом за китайско-вьетнамскую войну, тоже три месяца, да она дольше и не продолжалась, ну это, допустим – война, наших бьют. Но главным образом, за Афганистан. И тут я смотрю, что сажалова ихняя начала сдавать, за такое дело свободно месяцев шесть – восемь можно было отхватить, а то и год, как докопались бы до связи с этой афганкой. Но нет – три месяца, скромненько и со вкусом. Суслова, там, похоронили и пожалуйста вам, выписывайся из Скворечника. Помню, как за ДЕНД <Движение единого народного действия> чилийское прихватывали с этой е….. переводчицей, таскали на Лебедева раз за разом. И шесть, и восемь, и четыре месяца, всякие срока волок. Как с Вербовскими за Милку подсадили – полтора года (только в Никольском – год), а теперь сажалка что-то мельчать стала, уже как за эмиграцию вообще не садят надолго. Отъе…… гады понемногу. Я и квартиру переменил. Эта чилийская патриотка от матери сама съехала, получила жилье на Большой Московской: а на новой квартире меня уже не поймаешь, какие бы тихари там ни держали хату. Последний раз брали меня за взрыв в Тбилиси, еще Наташка пришла, попросилась ночевать. Я говорю: спи себе, а сам последние известия тихо слушаю. И только «Голос» объявил про этот взрыв, приезжают два амбала и, пожалуйста вам, опять Скворцы. Но это у Наташки с Тбилиси какие-то осложнения, я тут чист, мне там взрыв, что извержение на спутнике Сатурна, еще дальше. Ах да, позже еще я сам подсел за драку с квартирными соседями. Опять два с половиной. Не держат. Очень свободно стало. Вот теперь-то меня не тягают, а Андропов умер, под эту масть совершенно свободно я бы выписался. Ну, с Афганистаном еще не все потеряно, да и прежние знакомые могут зацепить. Отраженным светом освещаюсь, так сказать, вот и не голосую, не хожу никуда, и в такой день и подавно все на жену сваливаю – и вино, и хлебы. За какие еще успехи нашего оружия придется пострадать, – в метро эскалатор оборвется или опять в Тбилиси что, не знаю. Вдруг, может статься, Магдалина окажется действительно журналисткой и бабраковской патриоткой, тогда, конечно, не отвертишься; будем надеяться на лучшее, что все это плешь, что Боливийское народное единство до меня не достанет. Аминь. За МПЛА еще вроде не брали, за НФЛО. За польские дела еще успеем. Вот и пришлось со старыми друзьями распроститься – всех не пересидишь, хватит не на одну жизнь. Это мои «мелочи для погрома». Почем купил. Избирательная способность еще не потеряна.

Про Ленинград-то никак не скажешь, что это городок в табакерке. Это про больницу Скворцова-Степанова так можно бы сказать или про Новую Голландию, если взять ее изолированно. Но я думаю, что Кронштадт имелся в виду первоначально, потому что в девятнадцатом веке, говоря относительно, город тоже таким маленьким не был уже, чтобы об нем так выразиться. А и имеется в виду городок каких-то с ума сошедших дембелей, или институт комиссованных вчистую поручиков, или мир балета, вот что-то из этих трех. И чего эти педерасты хвостом крутят, я так и не понял; не нравится им романовская дамба и не нравится, не признают они ее за великую стройку коммунизма – их дело, но меня ведь тоже не заставишь на Г. Уланову Богу молиться или смотреть на театралов и балетоманов как на перл создания. Политика тут ни при чем, об политической стороне я на предыдущей странице говорю. Вот и получается, что этот…. (Вербовский) помогал какой-то здешней ДНД <Добровольной народной дружине>, очень призрачной власти, людей под себя ушивать, а я, например, этого не терплю, поэтому вообще ни с книжниками, ни с театралами, ни с этим братством по оружию дела не имею и никаких отношений не поддерживаю. А чтобы спросить за это, надо бы, чтобы я к ним принадлежал, хоть к записным поэтам или меломанам каким-нибудь. А так как этого нет, то и прийти в голову меня под эти круги размастить могло Элле Фингарет или чьим-нибудь знакомым психиатрам. Но у меня никаких их знакомых нет, и со мной бесполезно обо всей этой табакерке разговаривать. А «Русские ночи», как бы нарочиты они ни были, у нас есть, но и путать их с этой историйкой о пользе палочной дисциплины не стоит. Вот и пришлось сказать этим народам «отсос», не заставят они никого под свою дудку плясать, пусть раскаются хоть в том, что родились. Но вообще-то это все уж чересчур не ново, и надо подо всем этим искать попытку тебя вломить как-нибудь, а вовсе тут никакой не «Городок в табакерке». В конечном счете это все женская психология довлеет здесь, женская любовь к порядку. Мне это ни к чему, и я отказываюсь знать их условия. И выполнять, конечно.

В воскресенье зарегистрировано два землетрясения в районе Кавказа, одно пять и восемь десятых балла, сообщает Упсальская обсерватория. Точнее об месте не сообщается. В газете пока ничего не было. Одно в Дагестане, второе в Армении. В Боливии в пятницу произошел колоссальный оползень, погибло сто двадцать человек, в месте с названием, похожим на слово «снег», погибло сорок семей. Обо всем этом дается совсем мало информации. Сегодня в «Известиях» заметка о том, как испытывается сейсмостойкость зданий в Алма-Ате; создаются условия девятибалльных подземных толчков. Все новые постройки проходят такую проверку, но это в Казахстане. Может, завтра будет напечатано сообщение об этих двух землетрясениях.

В программе «Время» показывают извержение Килауэа, вулкана на Гавайях, показывают раскаленную лаву на склоне горы. Зрелище очень впечатляющее. Один раз я только видел по телевизору свежие расщелины в земле. Тоже не с чем сравнить. Мы как будто и не на земле. Эти съемки были сделаны очень давно, чуть ли не в двадцатые годы. А теперь обычно показывают щели в стенах зданий или оставшуюся от них груду мусора. На новых повреждениях взгляд фиксируется, но щели в земле еще страшнее. Говорят, под Ашхабадом есть разлом глубиной тридцать километров, никаких и шахт и скважин не надо. В нем установлены приборы специальные, фиксирующие толчки. Кто-то и это видел своими глазами. Такие раны ничем не залечиваются, я думаю.

Выходил на улицу. За домами, во дворах слышен громкий птичий щебет. За поликлиникой в голом кусте шиповника сразу десять – пятнадцать синиц, как в ажурной клетке. Рядом с ними, по-весеннему грязными уже, окраска простого воробья выглядит экзотично. Угадывается какой-то цвет оперения, помимо серого, иной, сдержанно-яркий. Или идешь по тропинке, и на кусте толстый нарядный снегирь, даже сумку перекладываешь из руки в руку, кажется, можно его взять или хоть погладить. Но он предупредительно перелетает подальше. Так давно я не видел стрижей и ласточек, а раньше часто приходилось за ними наблюдать под Москвой и в других местах. У нас они совсем не водятся. Им нужны обрывистые берега рек или деревянные дома, где бы можно было прилепить гнездо. Зато сколько в последнее время развелось диких уток. Во дворе за Будапештской вырыли пруд, так там их не меньше сотни я видел, трех мастей. Потом часто чайки к нам залетают, вороны стаями пасутся на пустырях. Какие-то птицы, издали не рассмотреть, облюбовали одно дерево и сидят утром, как и под вечер, несмотря на морозец. Голубей не так много, как в старом городе, но есть и они.

Вчера уже начался пост, а накануне был большой праздник – пятисотлетие со дня смерти Святого Казимира, покровителя Литвы, сорокалетие Ялтинской конференции. Вчера Вера ходила на конференцию по книголюбству и купила две книги: «Поэты пушкинского круга» и «Воспоминания» Анастасии Цветаевой. Очень довольна. Здесь, в Купчине, вообще не встретишь человека без покупок. Приезжая сюда, все несут с собой коробки или свертки, либо идут с сумками и кошелками. Руки всегда заняты. Я прикидываю, что и по прямой от наших садиков до города далеко. Если смотреть в сторону города, то виден один Исаакиевский собор. Теперь и у нас возвышается ориентир – высокое здание больницы скорой помощи, а вот круглая башня в том конце Будапештской не видна, ростом не вышла. Чтобы не пропустить сообщения о землетрясениях, впору прослушивать подряд все выпуски последних известий. Я этого не делаю, гадательно выбираю, когда слушать. Вдруг мама вчера вечером говорит, что уже слыхала об Кавказских, но одно было не пять и восемь, а пять ровно. Я это пропустил, дремал. Все еще холодно у нас, ветрено. Сегодня опять ночью выпал снег. Время между зимой и весной. Сами мы просто так на улицу не выходим, обязательно идем за покупками, даже просто ходить пить пиво не принято. Смотрят уже как на насущего человека. Только пьяные подходят к ларьку просто, без дальнейших околичностей. Поэтому большую часть времени просиживаю дома. Ну а из окон, кроме двух дымящих огромных труб, никакие ориентиры не видны. То, что видно – тысячу окон, надо еще раз помножить на тысячу таких видов, чтобы представить себе, что такое современный город. Когда-то я думал, что новые районы будут раскиданы, не будут смыкаться один с другим. Но нет, уже сейчас не разобрать, что куда относится. Заметно делят их только железные дороги. Надо хорошо знать названия районов, чтобы не путаться, а так я с иллюзиями живу относительно того, как называется то или другое место. На старом плане города было все это лучше видно. Один раз мне дарили такой план, да я не взял, отказался. Пару часов каждое утро провожу бодрствуя, а потом, когда Вера уйдет, могу снова лечь спать. Если чифир горячий, то тебе никто не брат и ты способен отказаться от чего угодно, если немного остыл, то греешься возле газа или батареи, смотришь выпить еще. Я много курю. Несколько дней назад я переписал § 45 «Дао Дэ Цзина».