Текст книги "Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза"

Сейчас предновогодняя ночь и не спится. Выпил и выспался днем. Дожили мы наконец до 1984 года. Желудок чай не держит. Сегодня Вера получит «индюшку», отдышусь маленько. Насколько мы тщательно готовимся к двадцать пятому, настолько же ничего не делается к Новому году. Даже шампанского еще нет. Придется обойтись «Искрой». Запасено мясо, но мы его еще не готовили. Нет рыбки для греческого салата. Наготове только яблоки и консервы, да две бутылки «Агдама», Вера звонила, сказала, что купила там у себя где-то. Может быть, днем она и проектирует сделать что-то.

<1984>

Так пасмурно и тихо, что нельзя и представить себе, что день начался. В праздничный день люди не спешат вставать без нужды. Только судя по остановке, можно сказать, что уже не ночь. Первое января, никуда не надо, можно спокойно и тихо сидеть дома. В домах не включают свет, по улице почти не ходят. Кажется, что еще глубокая ночь, таких ранних, как я, мало. В доме есть вино, да Вера спит, а надо спрашивать у нее, дождусь, пока встанет, тогда и выпью. Сегодня и она мешать не будет. Праздновали вдвоем. Очень долго работал телевизор, почти до утра. Не знаю, когда и спал, под телевизор, что ли? Когда его выключили, я и глаз не сомкнул, полежал немного, задремал и встал – уже выспался. В тишине как-то легче дышится и яснее и трезвее думается. Тридцать первого успели получить чай. Уже восемь, а еще ночная темнота. Спешить не надо и некуда, сегодня праздник везде. Сам я отдыхаю, когда записываю.

Вечером, после программы «Время» передают предупреждение о наводнении. Все чаще стали случаться небольшие наводнения. Ветер воет между домами, продувает все щели, открывает дверь. В вентиляционной шахте он ревет, как реактивный самолет. Встают сегодня попозже, а спать ложатся пораньше. Всем этим группам по борьбе со стихийными бедствиями вообще не спать. – Что, Вера, завтра будем на лодках плавать? – До нас не достанет.

С родителями Антониной Васильевной и Леонидом Лаврентьевичем Богдановыми

Фотографии 1948–1950 гг.

Дома у Вл. Эрля на улице Правды. Лето 1969 г. Фото: Вл. Эрль

Действительно, от воды до Купчино далеко. Единственная здесь речка Волковка бежит в высоких берегах, а местами и просто забрана в трубы, трудно поверить, что она может выйти из берегов. Места здесь хоть и ровные, низменные, но сухие. Сюда воде прийти неоткуда. Посмотрим по телевизору, каковы будут плоды такой борьбы с наводнением. Передали, что в девять с чем-то подъем воды составил двести двенадцать сантиметров. Ветер не стихал всю ночь. Наверное, наломал льда. Как-то на Неве, на заливе? Последнее время стали привыкать к подъемам воды.

В Новый год произошло сильное землетрясение в Японии. В Токио зарегистрирован подземный толчок силой семь баллов, но не говорят, по какой шкале: японской, Рихтера или Меркалли. Есть человеческие жертвы и разрушения. Эпицентр находился в трехстах с лишним километрах от Токио.

Наводнение продолжалось одну ночь, но ветром сорвало крышу с одного дома, говорят, и порвало много линий контактной сети. Вода поднялась до двухсот двадцати пяти сантиметров, и большие льдины стало выбрасывать на берега, да и вода разлилась по паркам и подвалам. В общем-то ничего особенного не произошло. «Циклон, образовавшийся над Ботническим заливом, пронесся над Карельским перешейком и северной Ладогой…»

Под то еще один дом сгорел на Садовой, но там было много пострадавших, двое умерли сразу, а эвакуировать пришлось сотни. Сорок шесть отделений пожарников выезжали на пожар. Больше ничего выдающегося не припомню. Теперь ветер стих и стало теплее. Дома не так холодно, и можно ходить раздетым. Когда так буря прервется, как-то меньше начинаешь уставать, под ветер все тянет в сон, а сегодня, и был-то всего косяк, долго сидел ночью и чувствовал себя совсем легко, думал о том, что я прав, выбрав тысяча девятьсот семьдесят четвертый год как счастливый для предсказаний землетрясений. Чуть не проспали время, когда Вере нужно вставать на работу, и она убежала без завтрака. У нас Новый год начался хорошо, теперь нужно ждать, чтобы мама приехала. Еще неизвестно, как у нее идут дела. Пью ее «Бодрость», но просыпать на работу, конечно, нехорошо. «Ветер утих и утух», и стало много легче, раньше я этого не замечал, давно, во всяком случае. Три градуса тепла – курорт. Бросили пить, деньги нужнее. Я вспоминаю одних и тех же людей и одни и те же дела и чувствую, как тревоги сменяются успокоенностью.

В пальто, перешитом из шинели, снятой с Акакия Акакиевича. Поскольку оно первые десять лет, чем дальше, тем становится привлекательнее, не придаешь никакого значения искусственности данной ситуации. Но идентификация – это когда кажущееся чем-то этим и оказывается, а при этом казавшаяся базовой и фундаментальной «реальность» оказывается фиктивной, фикцией. Апокрифическое пальто вместо канонической «Шинели». Самоопознание, содержанием которого является жизнь, полная понимания и сочувствия не только и не столько к жертве преступления, сколько к преступнику. Модель хулиганского социализма или коммунизма, я не разбирался в них, поскольку это было так давно, как когда я смотрел «Пятеро с улицы Барской». Выход в свет книжки Сартра «Экзистенциализм – это гуманизм» помечен был годом пятьдесят девятым, так вот, а это происходило еще раньше. Как до сих пор я не знал афористического названия книги Арона «Опиум интеллигенции» и у меня при шмоне изъяли Евангелие, а морфин нет, в тот момент, когда Л. Аронзон кончал с собой в Ташкенте, и, по-видимому, только поэтому я и был временно выпущен на свободу. А потом продержали все же в Скворечнике и в Гатчинском зверинце около полутора лет.

Как тяжело сейчас Ирке на принудке. Там нет ни свиданий, ни воскресений и не колют, небось, только по праздникам, которыми являются Новый год, Первомай, да день седьмого ноября. Я в скольких больницах не перебывал, но совершенно не представляю, где она, скорее всего в зоне, а в зоне – в больнице. И так десять лет! Знаете, я не передавал все оттенки того, например, когда человек не знает что-нибудь такое, что известно всем окружающим и, пожалуй, в применении к нему самому, я не становился подражателем Чехова или польского кино. Я враг не только чешской модели, но и многих аспектов польских разновидностей этого нового движения, вот кроме этой хулиганской модели общества, в которой всегда заключается какое-то самопожертвование. Простите мне этот каламбур.

В этом году воскресенье приходится на восьмое января, ну а сегодня еще только среда пятого. Мне бы самому не запутаться в этих дневниках иных лет, чем намаркировано.

Что же все-таки произошло в последнее время такого, что надолго? Мне запомнилось, как вслед за двумя эрзерумскими землетрясениями, первое – силой 7, второе – 5,6, турецкая община на Кипре возгласила независимость своего государства – Республики Турции на северном Кипре. Запомнилось многое. Прежде всего я вспомнил частушку, сложенную по поводу перехода к летне-зимнему времени: Кто был никем / тот встанет в семь, / а у кого чего есть / – тот в 5, 6. Затем запомнилась статья, в которой говорится о том, что турки засаливают земли и лимоны на плантациях становятся горькими до того, что их, по-видимому, только в сахаре можно становится употреблять. Весь мир не знает, как относиться к независимости этого маленького стопятидесятитысячного народа, и относится отрицательно, кроме, впрочем, самой Турции и Бангладеш. Как это часто бывает, что-то сталкивается с непониманием с момента своего появления… Помнится, Марко Поло пишет о том, что в его времена Иран также назывался Ираком, что же – теперь и Турции – две? Хорошо это или плохо? Еще запомнился юбилей Ивана Федорова, накатившее четырехсотлетие книгопечатания на Руси, в то время как еще в XIX веке Сахаров писал, что Павма Берында работал еще раньше и был не только первопечатником, но и оригинальным художником-гравером, и журнал «В мире книг» поддержал году в 1974 эту точку зрения. Что это – рутина или сила традиции, официального взгляда? Если это рутина, то и такой организации, как ЮНЕСКО. Никакого закона здесь нет, а есть одни исключения из правил, становящиеся закономерностями, да так, что становится по ночам шорох звезд слышен.

Уверенность, что бляди незнакомые, должны укреплять мой дух и быть прямо моими глазами. Якобы тогда я смогу рассматривать мысленным взором проблему того, что экзистенциализм уже развился на почве дзен-буддийской философии и смыкание Сартра с маоизмом в конце жизни (жизней их обоих – и Мао, и Ж. П. Сартра) служит лишним подтверждением этого взгляда. Проблема выбора и пассивности предельной ситуации, парадоксальное и абсурдное, пустое Коку-стране. «Оросиякоку суймудан» <«Сны о России»>. Предисловие – основной труд о том, что думается вообще о снах, а затем и сами сны, явившиеся поводом для затянутого предисловия. Это обычный современный тип книги научной, и так бы это и должно прозвучать. Т. е. что я воспроизвожу ту схему и произвожу ту модель этой книги, до которой мы дожили. Вся серия «Писатели и ученые Востока». Какие будут мнения? «Женщины Востока»? Хорошо. Идентификаторство мыслей Мандельштама, не орнаментальность, в восточном вкусе, а именно идентификаторством нужно назвать подмеченную особенность – суггестивность и доходящая до герметичности усложненная метафоричность. Я слишком мало читал его прозы, но сталкиваюсь с мнением, что она трудна для понимания без словаря. Вот корень и исток проблемы. Это действительная трудность, камень преткновения для правильной мысли. Также подмеченная неправильность при выборе шестого Далай-ламы показывает трезвость ума. Способность ответить ложью на дезинформацию правды. Таков ряд кардинальных вопросов, выясняется. Предельно изменчивая экзистенциальная ситуация существует в каждый момент под тем или иным видом, наряду с вопросом о смерти и последующего выбора между раем и преисподней.

У нас прямая предрасположенность к чаю – он нам дороже алкоголя становится, управляет регуляцией жизни.

И признай, насколько дороже потом обходится на выставку, в кино сходить и за это дело и отдать свой полтинник, чем даже на самую фешенебельную просто в Эрмитаже, где за вход все-таки берут рубль, бумажный или металлический, ординарный или правильный – все равно. Я так посмотрел на Галецкого в фойе «Прибоя», где мне вовсе не светит встреча с Барской или с кем-нибудь подобным, а также не мог посетить Михнова в клубе МВД. Вот и живет себе на Варшавской пианисткой для избранных по сюжету, по канве и прописанная в огненного ангела по Брюсу, а не по Брюсову. Прямо «танцовщица из Идзу» какая-то, а у меня таким путем пропал и Чжуан-цзы и Ле-цзы. Да вообще-то таким путем только и пропадало, если что-то пропадало бесследно, например Саят-Нова, Пу Сун-лин, Сборник памяти Бахтина, Ницше, «Вагнер в Байрейте».

<1984>

Новый год прошел, уже шестое число, а в мыслях моих какая-то предновогодняя толчея, мысль рвется, возобновляется и снова рвется, пока совсем не теряется, вытесненная побуждением каким-нибудь. Я хочу сказать, что если что-то не поддается воспроизведению, то оно может быть поддано идентификации. Ведь какими бы глазами я ни смотрел на то, что видел, под это еще было подложено и первое впечатление от самого по себе города, когда мы, еще как приезжие, ходили больше, чем ездили, не доверяя своему знанию транспорта, и попадали куда-то под выходной, не могли попасть на один фильм и смотрели поэтому какой-то другой. На необходимые идентификации нам хватало, и тем страннее видеть, что у людей теперь этих денег нет, а они, якобы, коренные ленинградцы. Например, эта подруга с Варшавской, не глупая, а в том и ограниченная, в чем мне уже пришлось принять участие, и к которой я, будто бы вследствие этого, и не подходим. Как будто процесс периодического обновления заканчивается и человек снова становится совершенно одинок, не имеющим или не поддерживающим знакомства… Вот и живи на Варшавской, давай по карточкам. Смотри на толпы работниц на Красного Курсанта. Вижу я, как служащие валом валят от Левашовского до Зеленина, слышу своеобразие звуковой палитры города. А ходил я по этим улицам в пятьдесят втором, пятьдесят третьем годах и могу судить об изменениях характера городского шума, шарканья тысяч ног одновременного по панели, девушек, одетых, как раньше можно было себе позволить разве что на демонстрацию. Да и обо всяких переменах могу судить в этом тихом сравнительно углу города, где в часы начала и конца рабочего дня, во время пересмен, немного побольше в среднем днем, бывает народ толпами, расходящимися по магистралям и проулкам. И в другие часы я наблюдал за этим районом в гораздо более поздние годы (с шестьдесят пятого и по настоящее), когда в дни соревнований, летом, по воскресеньям, на стадионы и в парки люди ехали в переполненном транспорте, и им кое-где приходилось доходить пешком до островов, и людей при этом до того бывало много, что казалось, что на улицах никого не оставалось. И все эти годы, все это время бредущий одинок, какие бы толпы ни проходили по этим магистралям: Добролюбова и Максима Горького и по мостам. И в любые часы – по Петровскому проспекту и на Петровском острове, издавна, со времен еще нашего переезда в Гавань, я наблюдал и по другим часам, часам продажи и принятия спиртного, и часам сладости безделья по выходным дням, и в каникулярное время. И я требую для себя возможности жить уличной жизнью в то время, когда они схлынут, в будни, именно потому, что я насмотрелся с детства на большие скопления народа на железных дорогах и пристанях, в местах отдыха и развлечений, на бесчисленных остановках и на зрелищных мероприятиях, я так ценю одиночество в этих же местах, но в другое время, в будни или поздно, или рано, когда нет никого, или когда все уже внутрь собрались своим коллективом, или на так называемом юге, или особняком когда держатся наши от иностранцев, в туристический сезон, один исповедую культ ангельского чина, бесполого одинокого существа в атмосфере, пронизанной сексуальностью, точнее даже женской сексуальностью, городских кварталов. И вот что еще – чем проецировать наяву такие сновидения праздничности ситуаций экстремальных для одинокой личности, лучше всю жизнь, как говорится, живя ничего этого не знать.

В Тульской картинной галерее есть скульптурный портрет Н. Кончаловской 1919 года.

Все же выглядел. Альбом богатый. Натюрморт Штеренберга без даты, а так все художники, от Лентулова и до Петрова-Водкина. Было так же рано, как сегодня, еще не зажигали огней, но в домах, как и всю ночь, светилось по одному-два окна. Не нужно было вставать. Рождество пришлось на воскресенье. Решил не записывать. В этот день выбрались и мы, ездили к Кире с Эллой. Там много пластинок, перепечаток джаза: Фредди Хаббард, Колтрейн, Эллингтон, всего мы не успеваем послушать: Бэйси, снова Эллингтон, другой какой-то Колтрейн, американский. Музыка играет все время, но мы можем на ней сосредотачиваться только урывками, в промежутках между разговорами, вдруг затухающими, когда напрягается слушательское внимание, и вспыхивающими спонтанно. Мы недолго пробыли в гостях и вернулись домой. Сегодня уже понедельник, девятое, рано. Вот-вот люди начнут вставать. Как рано здесь просыпаются. В пять начинают вставать, зажигаются огни, начинают выходить. Задолго до шести видны люди на остановках. Я приобрел привычку вставать очень рано, но я стараюсь не шуметь, когда пью чай или когда потом хожу по кухне с прихожей. Даже в шесть, полседьмого я включаю радио потише. День наступает незаметно, но у меня не хватает выдержки высидеть до наступления дня, я ложусь, может быть, засыпаю. Светает так медленно. Может быть, к одиннадцати только светает. А так все тихо в зоне. Еще, по-видимому, каникулы не кончились, хотя рано и детям. В этот ранний час никто не пользуется лифтом, поэтому так тихо.

Рождественская оттепель кончается, и наступают холода. На реках и каналах взъерошенный лед, вылезающий на берега. Особенно много льдин на берегу у Петропавловской крепости, но деревья, насколько видно, уцелели. Говорили об ураганном ветре. Вот каковы последствия наводнения, двести шестьдесят третьего. Может, на Островах, там деревья ломало?

За этот месяц, с пятнадцатого декабря до пятнадцатого января мы несколько раз бывали в городе. Целый концерт Веберна и вечер трубача из Западного Берлина Леона Шпирера – вот что было перед праздниками на афишах. Вечернее предпраздничное взрослое оживление, коммерческое несколько и развлекательное, сменилось детским посленовогодним, каникулярным. На улицах и в транспорте все время видишь детей. Они простаивают в очередях у музеев, и каждый день те, что поменьше, ездят куда-нибудь на елки в сопровождении взрослых. Они держатся так серьезно и самостоятельно. Им не надо уступать место. В сами праздники я выходил только за вином, к одиннадцати, покупал бутылки по две. Теперь отдыхаю. Взяли вчера «Старки». Вместо Эллы пила Наташа маленькая, которая тут же оказалась в гостях. Элла неважно себя чувствует и совсем не пьет, Наташа – понемножку. Вера очень переживает, что мне ее придется везти до дома, как будто я мог бы ее оставить или бросить на полпути.

Мне вспоминается, что последний раз, когда мы возвращались этой дорогой, цвели вишни. Мы были изрядно навеселе и прошли несколько мимо своего дома, чтобы полюбоваться деревьями, растущими дальше по улице, под окнами наших соседей.

Этот месяц, с половины декабря, можно назвать праздничным, хотя он проходит довольно тихо в первую свою половину, зато потом каникулы не переставая дают о себе знать, даже какой-то специфической тишиной в доме, не такой, как в те дни, когда дети на занятиях. Гуляющих или куда-то направляющихся мы их видим все время на улицах. И здесь их много. Здесь остановки, и вот они здесь скапливаются.

Дневник на восемьдесят четвертый год, это должен быть прямо не прогноз, а расписание того, о чем думается, последовательно, одно за другим. Год заранее выбран для пристального наблюдения за ним и за собой в течение его. В этом году должно хватать сил и энергии и на фиксацию и на анализ, условно говоря. Всерьез этот процесс мы анализом не называем. Мы наблюдаем нашествие синиц на балкон. Они такие аккуратные, их как-то видишь прямо нарисованными, но они так непоседливы. Такое разноцветное и разноперое царство я видел в Московском зоопарке, но там все эти птички сидели в клетках, а мы, то есть люди, разгуливали на свободе. В Купчине же они, видно, интуитивно знают, кто где сидит в своей квартирке. В начале этого периода, еще задолго до наводнения, я заметил тут, возле детского сада, двух белобоких сорок. Это, на мой взгляд, самая загадочная и таинственная птица наших мест. Какой-то особенный воронок, с прямым разворотом крыльев, похожий на маленького соколика с гравюр Фаворского к «Слову о полку Игореве», попался мне на глаза. Но в тот день уже вороны кружили стаей над двором, что-то готовилось. Теперь я занимаюсь один и не замечаю никого, кроме голубей и чаек в небе, но к тем и другим я привык, и можно сказать, что просто не замечаю ничего вокруг себя. Мы сидим на Виндавско-Рыбинской, бывшей, железной дороге, но сейчас, в эти слабоморозные дни, оттуда ничего не доносится. Привычный рокот моторов с улицы не приковывает внимания. Голосов почти не слыхать. Я включаю и выключаю радио. Не попал. Не на тему. В этом месяце мне еще пару раз необходимо побывать в городе, там, как говорится, и посмотрим. В начале периода гораздо внимательнее слежу за событиями, да под конец внимание слабеет, да и незачем становится так следить, как-то события исчерпываются, ни о чем уже так не говорится, кроме как о новых войнах, но до нас мало что доходит из этого. Так далеко.

Я включаю свет. Сумрак, сгущающийся за окном, оказывается точно отмечен своим часом. Еще четыре. Темнеет. Свободой жить независимо от дня и ночи и независимо от человека, который рядом, я заручился. Часто встаю ночью, завариваю чай, курю, и так дожидаюсь утра семи-восьми часов, когда снова можно прилечь. В тишине человек осмотрительнее, не надо забывать. Похолодало. Теперь ограниченный мир нашего дома реально противостоит стихии холода. От стекол окон веет холодом, и не хочется задерживаться у окна. Спасают занавески. Мертвенный свет уличных фонарей лежит пятнами по углам двора, а середина его тонет в тени. Если бы на первом этаже детского сада не горели бы контрольные лампочки, было бы совсем темно здесь, у наших дверей. Двор напоминает план района. Четыре железнодорожные станции как бы образуют его углы, но этот участок, ограниченный со всех сторон железной дорогой, настолько велик, что я никак не могу представить его весь. Я представляю только те места, где проезжаю или прохожу или бываю еще почему-нибудь. Сортировочную вижу только из окон транспорта, никогда не бываю на Фарфоровском посту, на Боровой. Лучше знаю проспект Славы. Электрички, в своей защитной окраске, проносятся и исчезают стремительно. Здесь не должно бы быть никакого покоя от сигналов, но в городе сигналы не подаются, состав молча подлетает к перрону. Во всем районе много деревьев, но в большинстве это молодые посадки, к тому же сейчас они стоят голые. Между домами пропадает след поездов, пропадает бесследно. Так только поезда умеют растворяться вдали. Кажется, если хватает этого, то и жизнь полна и в жизни довольно вот этого полного ее содержания. Но мы живем в центре района и ухитряемся не замечать рядом жизни железных дорог и этим обедняем свое восприятие. Здесь мы не раз и не два пересекаем железнодорожные пути, я не устаю восхищаться расписанием, которое так составлено, что совсем не приходится ждать на переездах. Переездов становится меньше, дорогу поднимают над транспортными магистралями, но в районе Веселого Поселка в этом направлении ничего еще не сделано. Невдалеке от улицы маячат несколько железнодорожных цистерн, это придает своеобразие виду городскому. Мне особенно много приходится замечать всего, связанного с железными дорогами на моих дальних концах. Никогда не забываю осмотреть эти, по всем признакам товарные, полустанки и придорожные строения, пакгаузы и какие-то казармы в районе Витебского. Все это окружено обветшавшими изгородями, стенами и заброшено. Сложенные из красного кирпича, эти дома прекрасно гармонируют с омытой дождем зеленью. Мы проезжаем по району осенью. Травяная насыпь и деревья сами изменяют свой цвет, красные дома так и будут стоять полуразрушенными, а желтые угловые дома в центре города, в районе Сенной, обрушивают. А синих домов у нас не бывает. Мы путем заброшенных домов вырываемся в город и успеваем заметить кое-какие перемены. Сейчас не так, все равномерно присыпано снежком и если не черно или серо, то бело. Изредка, где-нибудь в боковой улице бросается в глаза роскошный голубой особняк, обязательно с белыми колоннами, почти дворец. Вот созерцания чего мы лишены совершенно, в наших новых районах или в кварталах коммерческой застройки. А где-нибудь неподалеку от Лиговки и Марата это еще встречается. Сидишь безвыходно дома и боишься, что пропустишь очень значительные перемены, сам будешь идентифицирован как какое-то место, полузнакомое или забытое, но поражающее как громом происшедшими изменениями. Я жалею обваливаемых домов на углах улиц и не перестаю думать об этом, мне кажется, что даже если их восстанавливают, то они уже придают иной характер всему месту. Или строят новые дома по специальным проектам, это совсем уже заплаты на рубище. Но город тихонько меняется, и в этом что-то есть не совсем безынтересное. Мне кажется, что его можно будет или придется не узнавать, как человека, которого прекрасно узнаешь, но к которому не подходишь, так давно вы не встречаетесь и не разговариваете. Я неприметен. В этих переменах есть что-то и успокоительное – в старых местах ты неузнаваем, но в целом они раздражают, как говорить об этих новых пристройках всерьез, как об архитектуре или как о камуфляже? Кварталы доходных домов, в этом смысле, даже выглядят строже. Они более приемлемо относятся к новому строительству. Я стараюсь замечать и запоминать то, что изменится неузнаваемо. Такого много, много на этом пути. Но далеко не все еще начато. Может быть, что-то и уцелеет. Например, в районе гостиницы «Южной». Мне кажутся очень привлекательными ничем не замечательные небольшие дома в той части города. В них совсем неприметно люди существуют. По-видимому, все это будет снесено. В других районах, на таких же улицах уже появились пятиэтажные дома из белого кирпича. Становится не отыскать, допустим, даже старый адрес. Как все меняется. И людей тех, что проходили здесь, чувствуешь, уже не встретишь. Монолитная тишь, да, как щели или полости в ее неколебимости, гудки и сирены, шипение тормозов и отрывистые сигналы водителей. Вот почему и путеводители здесь не выходят, ведь новые районы такие однообразные. Но вот мы, живя здесь постоянно, к чему-то все-таки прикрепляемся. Чтобы попасть к нам, нужно объехать все Волково кладбище, улица Будапештская начинается от задних ворот нового Волкова кладбища и тянется далеко за метро «Купчино», но там я еще никогда не был. Здесь, у кладбища, строится больница скорой помощи, вершина здания видна над деревьями с Бухарестской. Выражение – пойма реки Волковки и Волковский канал, говорят о благоустройстве. Томашевский. Пишут – два самолета с помощью отправлены в Конакри, в Гвинею. Вообще в эти дни встречаются странные заметки, например, что в Ливорно пытаются поднять со дна канала скульптуры Модильяни, которые он сам туда сбросил. Вот, примерно, скорость, с которой поступают новые новости. Еще пишут, что одна фирма выпускает репродукции «Тайной вечери» да Винчи в натуральную величину. В начале года не очень много новостей, обсуждаются прежние. Ливан, Ангола, визит Чжао Цзы-яна в Штаты. У нас об этом не говорят, но в Аргентине находят все новые тайные захоронения лиц, не поддающихся идентификации. В Софии погиб авиалайнер Ту-134 с сорока девятью пассажирами и членами экипажа. Новости обычные, передается что и всегда. Похолодание установилось только на пару дней, под самый конец каникул, а сегодня к вечеру опять обещают потепление, будет не десять, а три градуса мороза. Послезавтра, в пятницу, мне предстоит поездка за пенсией, справлюсь как-нибудь.

Министра мясной и молочной промышленности Антонова заменили на Сиденко. Вот какую новость я извлек из радиопередачи.

В день, когда Вера задерживается на весь вечер, время течет не так, как в обычные дни. Вот тут свой чай и пей. Дальний угол двора не загорожен, и в просвет между домами виден школьный двор, где сохранились старые деревья. Со дня приезда сюда, еще пятнадцать лет назад, было ясно, что это направление самое красивое. Взрослые деревья курчавятся. За сквозящими деревьями четырехэтажное здание школы, отделанное голубой кафельной плиткой, так навсегда и останется рисунком и архитектурным проектом, так все это место кажется нарисованным на бумаге. Деревья протянулись подобием аллеи по лугу, школу окружает луг.

Так бывает, когда мороз отпустит – можно снова вставать и, стараясь не шуметь, шагать по квартире раздетым. Тело чувствует колебания уличной температуры через всю искусственность комнатной атмосферы. Вечерний озноб кончился, ночью согрелся. Смотрю уже вторую передачу «Прогулки по Москве». Показывают Новодевичий монастырь и местность у Девичьего поля. Это так интересно, интереснее альбома об монастыре. А недавно была передача о Таганке и Заяузье – много старой архитектуры. Передачи короткие, поздние. Вот и вставай и отстаивай свои строчки. Я завариваю чай на утро, но сам пью его сейчас, в три часа ночи. Вода, сперва белая, как молоко, постепенно отстаивается, становится прозрачной. С этим явлением я познакомился давно, в детстве. Меня познакомил с ним отец. Он налил прозрачный кувшин такой туманной водой и сказал, что воду хлорируют и надо давать ей отстаиваться. Может быть, это было еще в Германии? Скорее, здесь где-то. В новых районах тут и там встречаются автостоянки. Вот, может быть, кто-нибудь из сторожей на автостоянках пьет со мной одновременно, а так никто не встает, конечно, в два, в три, чтобы напиться. Чай густой, негорький, индийский. Очень крепкий, с настойчивым запахом. Выпить чашку и закурить, вот самое большое удовольствие, которое можно позволить себе ночью. Не бережем электроэнергию. Мы много в чем не экономим. Обогнали англичан по количеству выпиваемых чашек. Кирюша дал почитать Восточный альманах, десятый выпуск. В нем «Непрошеная повесть» Нидзе. Я только успел заглянуть, говорит – интереснее «Записок у изголовья». А вот попив его, можно подумать и о том, чтобы прилечь. Ведь не трястись же вместе с холодильником, обнаруживая у себя все новые симптомы простуды. Хочется подвигаться и согреться, но не возле Веры. Кроме шороха шагов ничего не слышно. Мерещатся какие-то пространства, проходимые мной по одному месту. Что, если б целый день пришлось шагать от Ленина до Зеленина, не сдвигаясь с места. Это еще тот расходняк. Я ощущаю себя в другом месте, чем то, в котором я нахожусь, где-то на Глухой Зелениной, среди заводов. Вот где одиночество нам гарантируется. Мысленно я попадаю под разъезд. Работницы переполняют трамваи, на углах скапливается народ, да и на улицах много прохожих. Наполняются магазины. Час, когда обилие людей так же не способно помешать переживать чувство одиночества. В эти часы, утром и вечером, среди мимолетных реплик и разговоров, я стараюсь и не бывать. Как-то ото всего этого становишься без вина пьян, моложе и взрослее одновременно. И ни с кем не можешь познакомиться.

На снежной тропинке талая вода, в лужице красиво лежат балластные камни. Делают попытку засыпать эту ямку. Озерцо стоит, лужица и все яснее – ноль градусов. Здесь не считаются с газонами, дорожка проложена прямо наискосок. Если бы только зимой так, но и летом ее протоптали намертво. Я догадываюсь, что здесь проходит тепловая магистраль. Пойма реки Волковки это там, где деревья расступаются в перспективе, создавая и на кладбище своеобразные просеки, как линии на скалах в Перу. Застигнутая между шоссе и железнодорожной насыпью, речка тут делает изгиб и уходит под шоссе. На этом месте построен Белградский мост. По-видимому, вот здесь она перестает быть каналом. Я вижу, что можно пейзаж написать, так картинно раздались деревья вдоль по ее течению. Здесь не хватает хорошей охоты. А свободные участки загораживаются. Я читал, что милиция тут строит для себя ипподром или школу верховой езды. Поить своих коней им из Волковки не придется. Что-то будет с новым кладбищем? Дух Тургенева витает над естественными перелесками Камчатской улицы. Как свечечка, руками укрытая от ветра, церковь. Заброшенность старого кладбища, и так до самой до Растанной с ее музейным безлюдьем. А большая церковь, без главы, как храм погибшей цивилизации, миражирует за деревьями. Храм был большой. Вот зеленый заповедник пока стоит, а нам уже пишут о других речках, больших и малых, на других концах города. Начинаясь где-то под Шушарами, наша речка пробивает себе путь, теперь уже в пределах города и вливается в Обводный канал. На месте их слияния я что-то никогда не был. Надо спросить у Веры. Тихая у выезда на Волковой деревне, она совсем не похожа на себя. У города есть резерв. Как он поступит с этой территорией между Волковкой и Обводным?