Текст книги "Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза"

Опять дует ветер. С пьяных глаз я этого не замечаю сначала. На Финском волны под два метра. Где-то вдали слышно непрерывное гудение, а у нас ветер налетает порывами.

Я, вспоминаю, ходил выше по течению, там у станции метро есть место, где речка разливается по лужайкам, затапливает деревья, но и там у нее есть речной напор и какое-то подобие русла, поросшего камышом, не очень чахлым. Но сам ли это исток, и откуда она там берется, я не знаю. Там, где она становится шире и глубже, на кладбищах, мы имеем естественно-исторический музей-заповедник в духе Федорова – «Философии общего дела». О да, это не каток в городской черте. Над кладбищенскими зарослями сгущается не электрический туман на закате. И в соединении с этой обильной по руслу реки растительностью, своеобразно подчеркивающей неровности рельефа местности, закаты производят неповторимое впечатление. А в остальном своем течении она не отделима от железнодорожного мира и местами напоминает какой-то подсобный канал или даже большую канаву, правда, в этих местах уже забранную в железобетонные берега. Паровозный дым над Волковкой так же естествен, как розовеющая сумрачная мгла над кладбищами. Как мы оказались связанными с этим местом, просто поразительно. Это судьба. Надо больше бы читать Федорова об этом. Как-то ускользает от внимания, что, в общем-то, все это уже кем-то и когда-то говорилось. Это рассказ о другом годе, вот в основе его и лежат другие события, а антураж, весь жизненный фон переходит из предыдущих лет. Но на самом деле повторений недостаточно и повтор выдуман уже как искусственный прием. И потом, какие-то вещи нельзя не повторять, а описание все же развивается и в чем-то совершенствуется. И не пытаться воспроизвести эту картину поймы, как я ее вижу, я не мог бы. Я повторяю, что я ее действительно не знаю, а только вижу, да и то с колес большей частью. Мне кажется, что речка заходит куда-нибудь на запретную территорию, но я сам слышал, как говорилось о строительстве, кажется, жилищном, в пойме Волковки, а это где-то здесь, она ведь совсем небольшая, но где же здесь строить? Ипподром, что ли, они имеют в виду?

С утра был туман и метель, Вера говорит, что не хотела выходить у своих из дома.

Воскресенье пятнадцатое. В ночь на понедельник началась оттепель, слышно, как капает с крыши. Мы подражаем тем, у кого запруды прямо в крови и во плоти. Я имею в виду эту дамбу через Финский залив. Но мы совсем не голландцы, и у нас от тихих деревенских уголков, в каждом из которых было что-то свое особенное в смысле ландшафта и местоположения, пригородных, – ничего не остается. На всех этих местах вырастают огромные серые районы, одинаковые на вид и которые никак нельзя представить у голландского живописца. Когда мы переехали жить сюда, еще капустные поля простирались между кладбищами и новой застройкой, был и совхоз. Теперь дома подходят почти вплотную к кладбищу и деревянные постройки снесли. Во многом этих мест уже не узнать. В особенности изменились маршруты. Новые улицы. Мы можем теперь двояким способом ездить хоть в Веселый Поселок. Получается, что мы только немножко земли под ногами и видим в садике или на пустырях, сохранившихся еще вдоль дорог, а так только на небе удается наблюдать что-то картинное, а у нас все от погоды зависит и часто посмотреть не на что. Вот я побывал на днях и на Петроградской, а внимание привлекли только наши пустыри и замерзший разлив Волковки. Я совсем не бываю в книжных магазинах, даже здесь, сравнительно недалеко от дома, не говоря уже о более дальних «Старых книгах» или «Академиях». Ничего, кроме того, что узнаю от Киры с Эллой, не знаю о выходе новых книг. Мне и на Невском-то, где есть ларек, делать нечего, выберусь раз в год по обещанию. Раньше я чаще бывал на Литейном, но я привык жить, не зная об этом. Просто скорей трудно совсем новых книг не видеть, чем обходиться без них. Совсем не бываю и в промтоварных, ничего не знаю, что где продается и почем, слышу что только если от Веры или по радио. Информация неполная, Вера сама нигде не бывает, и неживая какая-то по радио. Никаких рекламных приложений мы не получаем, даже «Книжное обозрение» второй год не получаем. Только Кира и Элла что-то показывают. Вдруг обнаруживаем, что что-то пропустили, это неприятно и как-то так и действует. Дуньхуанские документы еще, может быть, попадутся, но я ничего не знаю и о планах издательств. Обещания, что печатаются в «Памятниках письменности Востока», так неточны. Пока новостей нет, кажется, купили «Лес начертаний», перевод с тангутского. Я не видел. Теперь сижу дома и слушаю ночную капель, ночной холодильник. Совсем не могу спать. Лежать – лежу, а уснуть никак не удается. Ну и в сердцах встаешь, начинаешь пить чай, курить, ходить или записывать, что на ум придет. Так ночи проходят. А днем, если все же утром усну, по привычке просыпаюсь в одиннадцать и дальше ближайшего винного и не хожу, и не дерзаю. Изредка, когда тут ничего нет, приходится пройтись куда-нибудь подальше, и это уже чуть ли не целое приключение. Долго нет мамы, начинаем скучать и беспокоиться, но оснований нет, слава Богу. Хоть бы письмо от нее получить. Чай кончился. Хорошо пожили. Посидели на «азербайджане» перед Новым годом, но зато пятнадцать дней потом горя и забот не знали. Может быть, Мише удастся что-нибудь достать. У Киры с чаем тоже плохо. Подарили что-то на праздники, но этого хватило ненадолго. Тихо, очень тихо и спокойно. К нам никто не приходит. Накануне Старого Нового года позвонила из Новосибирска Танечка, долго разговаривали, она почему-то была проинформирована, что я умер. Но это не так. Я не ожидал звонка. Больше всего она поздравляла меня и рассказывала о сыне, которому уже одиннадцать лет. Слушаю Эллингтона, смотрю передачу про Веллингтон. По всей стране нетрудно проверить, кто чем занят. В «Известиях», в статье, отрывок из «1984». Надо вырезать. Уже с неделю нет новостей от сейсмологов. Сегодня, говорят, умер майор Хаддад и его место займет какой-то Халиль, кажется. Я об этом очень мало знаю и понимаю. Неделя прошла совсем спокойно, без потрясений. Мы уже запели было хвалу или «песнь о благодарении». Завтра надо выйти в магазин, пожалуй, надо лечь. Придумал, что забыл, и очень жалко, спросить у Галецкого, что значит по-французски – ФЬЕ – из Монгольфье. Никто, как он, не ответит. Утром говорят, что рухнула дамба золотоотстойника на Дальневосточном проспекте и маршруты изменяются на ходу. Связь Веселого Поселка с Малой Охтой.

Как разноцветные камешки, все эти соринки, что мы выбираем из риса. Рис и чай, и наша действительность становится такой же дальневосточной. В другом месте, на буфете, я наливаю себе чифир. Я не знаю, что значит рис необрушенный. Может быть, эта грязь – это рис в шелухе? Некоторые зерна, просяные, напоминают коноплю, но они гораздо мельче. Все это вместе – это обточенные морем полудрагоценности, такие разнообразные и неповторимые. Почему-то слабый чай, в котором видна тень на дне пиалы, а не чифир, ассоциируется с Востоком. Оля говорит, что мама уже стала забывать про палку и ходит так. Мечтаю ночью о ее готовке. Приедет, сварит борщ или щи, а сами мы не умеем. Что-то часто тошнит, перекуриваю, перепиваю. Раньше как-то реже это случалось. Вера нашла под лифтом перстенек и повесила объявление. Я говорю, давай пропьем или носи сама. Посмотрим, откликнется ли кто? Перстень так себе – серебряный с зеленым камушком, но аккуратный. Но она не может присвоить себе чужого, спросила у А. А., назвав его Александром Алексеевичем. Он, конечно, не знает ничего, а М. Л. дома нет. Маленький такой, едва ей на палец налазит. Ей не нравится, дешевый. Крещенские морозы так и не начались, хотя говорили, что будет ночью и пятнадцать и двадцать, но ничего подобного. Я не спал. А днем на улице было так тепло, что, наверное, можно без шапки ходить. В Крещенье буду один – у Веры опять лекция – о Брюсове. Пусть послушает. Кто был обделен этим в детстве – полезно и интересно. Сдал посуды на червонец, взял «Балтийского». Этот аперитив еще ничего. Хватит денег и назавтра. Оказывается, завтра крещенский сочельник. Сегодня не слыхал даже последних известий, в газете ничего нового, и по себе не могу сказать, случилось ли что. Аперитив-то, в общем, хороший. Дома все спокойно, ни звонков, ни писем нет. Как-то дождаться одиннадцати и придется поискать вино подешевле, нужно кое-что еще купить. Снова испытываю какое-то подобие удовлетворения жизнью. Пока все хорошо. Я вспоминаю, что и раньше у меня на руках случались свободные копейки и я мог покупать что угодно, хоть репродукции, и потом их раздаривать. Но бывали и такие дни, что за грош продавалось все, от туфлей или бушлатика до японского издания Сессю. Книг и не перечесть, сколько я напродавал. И у меня появилась какая-то новая осторожность, так я проходил мимо и не брал, хотя мог, книгу с репродукциями Вельса, которая мне была бы нужна и сейчас, лишь бы потом не пропивать. Раз на Сенной, я ехал в метро, в вагон вошел человек с книгой, только что купленной, по-видимому, «Землетрясения, тайфуны, цунами» Болта, и, хотя у меня был трюльник, я не пересел и не вышел, и не купил. Я заглянул, когда он ее открыл, но там сразу же пошли какие-то диаграммы, может быть, это специальное издание. Супер черно-белый, ташистский. Не могу не пожалеть об этом. А так-то, конечно, я массу соблазнительных вещей перевидал, но как-то нет у меня стремления все заполучить. Давно прошло или и не было никогда. До одиннадцати не досидеть, сейчас ночь, пятый час. Придется ставить на то, что инстинктивно проснусь вовремя. Куда пойти, магазины так разбросаны, важно угадать, где будут давать бормоту. Сам-то думал взять на эти дни три фуфыря, да купил шоколадку, как Вера просила, по рубль восемьдесят, а вина второй день нет, на Бухарестскую сходить поленился, и вот выходит, что еще и сэкономил, беря тут подороже. Значит, если будет «Агдам», хватит и на чай, и на беломор. Да, так вот раз тут в Купчине я набрал на немецкий атлас мира, за семь с полтиной, я взял глянул, но немецкие географические названия до того путаные и сложные, что охота брать его прошла сама собой. Неужели что-нибудь в этом роде мне может быть вменено. Издан-то он, конечно, получше наших, карты качественные, но ведь в этих их названиях черт ногу сломит. Христос спаси от такой идентификации, ведь эти холуи могут зацепиться за то, что я был в Германии и чего-нибудь должен сознавать в связи с этим. Х… на рыло, меня не купишь.

Встретил котика, в точности как на картине у Герты Михайловны. Треть морды рыжая, остальное – черное и два ярко-зеленых глаза. На теле есть и белые пятна. Шерсть лоснится, и весь он очень раскормленный, сидит рядом с голубями, и они друг на друга не обращают ни малейшего внимания. Но у Герты Михайловны эта животина миниатюрная и написана матовым маслом, а этот будет покрупнее. Фосфоресцирующие глаза, и хочется его прямо украсть. Много кошек выпускают сегодня погулять. Тепло, а они далеко от своих дверей не отходят, сидят на снежку. Продается ром кубинский по четыре двадцать полбанки, но я беру портвейна по два семьдесят. Как и предполагал – хватает на все, кроме сушек. Вот на сушки у меня почему-то никогда не хватает. Включаю магнитофон, на удачу, поет Отис Раш. Как давно я не слыхал этого блюза – «Вся твоя любовь». Слушаю всю кассету, доколе можно. Тут, на другой стороне, и Джаннис с Фул Тилт Буги. Слушаю английские новости: похищение, убийство, самолет сел в Карачи – взрыв, никто не пострадал. День напряженный. Уже не секрет, что Перу и Эквадор вновь начинают военные действия в Кондор-Кордильерах. К вечеру что-нибудь случится еще.

Нашлась хозяйка перстня.

Двадцатого января в десять часов двадцать четыре минуты произошло землетрясение в Румынии. У нас сила его была четыре с половиной балла в районах южной Молдавии, а в Кишиневе – четыре. Жертв и разрушений нет. После полумесячного перерыва это первое сообщение о подземных толчках. Вообще, там они бывают и катастрофические, как бухарестское.

Похолодало не сильно, но люди замерзают. Понадобится несколько морозных дней, чтобы привыкли. К счастью, ветер утих. «Известия» снова интересно читать. Сообщается, что одна американская газета писала, что атомоход «Ленин» продали на металлолом Южной Корее. Было это в семьдесят девятом году. Вышла книга переводов с пушту стихов одного поэта, афганского или пакистанского, Михаила Еремина. Ее продают только по заказу. Достали и чая, говорят, более дорогого, как в Англии. Не отражать мне свойственно так же, как видеть сны и потом их помнить. «Знать» – по-моему значит что-то другое, чем по принятому значению. Давать всплыть воспоминанию во всю ширь, до содрогания. Не в спекуляциях на почве этого дело. Я признаю автономию подсознательной деятельности. Такое же чувство испытываешь, когда видишь и понимаешь, что что-то из кажущейся обыденной жизни оказывается внедренным в твое сознание. А без этого живешь как бы без оглядки, и вот на этом себя ловя, испытываешь то же. В этом и сам смысл жизни растворяется. Сознавание разумности и неразумности, заложенных в основе сложных ситуаций и их уразумения, вот что это такое. Происходит, кажется, вне меня, но это со мной, и только, связано. Этим трудно поделиться. Все немного знакомы друг с другом, как признак зрелого возраста. Знаю, но мало, но и совсем не знать не могу. Раз, да другой – и что-то откладывается навсегда. Как бы я ни замкнут был, но какое-то подобие общения я поддерживаю бессознательно почти всегда. За пределами этого область уже нирванического покоя и безличности, то, что существует, не сжимаясь и не расширяясь, третья форма жизнедеятельности. А вот в чем сущность поэтической переводческой деятельности – не могу сказать, да это и не моя обязанность пока, кажется. Все в сравнении, и приходится подбирать для сравнения параллели к тому, к этому. Все полно этим, и медленно и без сомнения это доходит до моего сознания. А еще есть ночь, чай, курение в процессе работы. По слову о каждом из этих компонентов, и мы имеем дневник, точнее уже ночник, какой-то настой всяких мелких дел, которых и замечать-то не стоит. Но иногда фиксировать и их подряд необходимо для уяснения себе того, что все, что мы ощущаем личным своим или нам принадлежащим, и то, что, являясь самостоятельными вещами, входит во взаимодействие с нами, создано по одному образу и подобию, как бывает ткани, разные по качеству и расцветке, но в сущности являются просто тканью. А самой по себе идеей о сотканности мира всего не увлекаться. Хоть и злишься, бывает, но не вынашиваешь в себе другого человека. Есть будничность и в субботних и в воскресных делах, нескончаемая повторяемость одного и того же. Находясь в области психологии, оказываешься в области фонетики.

Жена сидит напротив и делает лечебную ванну для ног и одновременно читает, потом отвлекается – необходимо ухаживать за ногами. Возможно, ей лучше бы здесь меня не видеть, но я занят интересным наблюдением за ней. Мы обмениваемся привычными репликами, но большую часть времени проводим молча, не мешая друг другу, и каждый занят своим делом. Я сегодня подумал, что диалог мог бы состоять и из совершенно несравнимых по объему частей, например: один говорит одно слово, другой ему в ответ две тысячи слов. Мне пришло в голову, что это нечто о формотворчестве, и вспомнился один мой совсем старый натюрморт, где на веснушчатом фоне красном и рыжем в крапинку были изображены два бумажных пакетика с сахарным песком, с остатками, точнее, сахарного песка. Не могу понять, куда он девался. Он был на картоне написан маслом, которое я тогда разводил до консистенции лаков и, нанося на грунт, снимал бритвой краску, оставляя только яркие пятнышки. Мне показалось, что он был прост и неплох. Потом мне знакомые однажды принесли с улицы дощечку, кусок фанеры, весь испещренный следами каких-то красок, почти повторяющих гамму моего натюрморта. Но на ней я ничего не нарисовал. Со временем и она исчезла. Скорее всего, что и ее приняли за мою продукцию. Много только позже, я увидел дом с вкраплениями красного кирпича в качестве декоративного рисунка, который я должен бы был сравнить с отбросами, с выплеснутыми в унитаз чаинками, а я старался подобрать какое-то другое сравнение. Как перечисление мест изготовления разных пищевых продуктов в надписях на консервах или на упаковке, могут быть интересны и эти, с позволения сказать, воспоминания. Как кто-то говорил – бесконечная их длина уже является литературным приемом. Но как же быть, если второго лица в них вообще нет и диалог происходит если, то как бы между разными половинами меня? Так же и со сходством – вещи, схожие между собой, схожи внешне и внутренне. Я кладу книгу на табурет, а они одинакового цвета, и за счет этого они кажутся и из одного материала сделанными. Я думаю, эти восточные сборники, это «Солнце в зените», выпуск десятый, это настоящая табуретка для сидения, так же примитивно сколочен. Это, наверное, вообще можно сказать об их характере. Или, например: кофейная чашечка и блюдце одного цвета со сборником китайских новелл. Я кофе не пью и вижу сервиз редко, использую не по назначению – храню в ней мед. И китайский сборник с глянцевой, темно-глиняного цвета обложкой достойно сравним и с кофе, и с медом. Какой-то человек бродит у нашей остановки перед магазином в пятом часу ночи. Видно, что тихо и холодно. А жизнь в домах, как бы разделенная на мужскую и женскую половины, тут как бы вся оказывается сосредоточена на женской половине – весь город спит, только я да еще считанные люди в нашем дворе и на всем обозримом пространстве, которое охватывает не один, а несколько дворов по обе стороны улицы наш взгляд, только считанные окна освещены в нашем углу двора. Пусть говорят обо мне, что я художник чая и его принадлежностей, живописавший в тревожный век успокоение чайных обрядов и церемоний, любивший только предметы, имеющие отношение к чаю, хотя бы и не прямое, как алкоголь и фрукты, книги и курево, и про себя добавлявший еще иконы ко всему этому. И вот сюда вводящий еще что-то, в свой натюрморт, что-то, гармонично сочетающееся с чайной утварью, – огонь или хлеб или, наконец, облака, озаренные невечерним светом за окном, всему этому старающийся придать простую, но граничащую с хитростью, крепкую конструкцию хорошо поставленного натюрморта. И в жизни старающийся усматривать красоту явственных взаимоотношений вещей, законы красоты приравнивающий к всеобъемлющим понятиям, с бесконечным количеством значений. Художник семиташистский по методу, в смысле полуташистский, дитя или продукт эпохи знаковых систем.

Это было в то время, когда, случайно зайдя в магазин, можно было купить и масляную красную краску, и сборник стихов Саят-Новы в малой серии «Библиотеки поэта». Я поздно возвращался домой и, положив рюкзак с этими предметами под сиденье автобуса, потому что он был пуст совсем, задремал от усталости, которую я испытывал, и, задремав, сошел на своей дальней гаванской остановке, забыв все это там. А я только успел где-то заглянуть в сборник. Мне показалось, что перевод очень качественный, прямо по-праздничному хороший, и мне было потом жаль этой пропажи и не хватало чего-то в связи с этим постоянно, как не хватило тогда красной краски для работы, не помню какой; пока я не посмотрел в кино «Цвет граната» и не понял, что в подобных приключениях граничат книга и кино и им названия-то не подобрать. Если это называется быть обокраденным, то я и был обокраден. При этом рюкзак с книжкой и тюбиком стоили какие-то копейки, но ущерб состоял не в стоимости их, а в другом. Мне кажется, что я раньше бы обратил внимание на искусство Кавказа и гораздо лучше бы знал, скажем, легенды о Пиросманишвили и мог более целенаправленно расспрашивать своего отца. Он говорил мне сам то, что считал нужным из своих воспоминаний о кавказской жизни, и о том, что выставку Пиросманишвили он видел еще в Москве, т. е. он сообщил мне какое-то отношение к этому лично, но я был приговорен знать об этом заочно. Я помню, как один человек смотрел толстый новый том «Грузинского искусства» в старой книге, в «Академкниге», и было его не перекупить. Он стоил что-то пять рублей. И получалось, что мне предстоит узнавать об жизни этих людей из кино и книг со значительным запозданием. Фильм об Нико Пиросманишвили я посмотрел, сидя в сумасшедшем доме, а выставку его и вообще впервые его живую живопись – уже по освобождении. А так я знал только, что не обладаю таким точным глазомером в выборе формата и размера своих натюрмортов, принципиально по-другому выбираю.

23 января 1984 года. Мы живем в таком мире, где помимо беспрерывной встряски и ее последствий, мук, имеем, почему-то, еще разговоры о живописи как особый предмет. Даже «Известия» сегодня напечатали статью о покраже из Будапештского музея шести холстов Рафаэля, Тьеполо и Тинторетто итальянской мафией. Независимо от этого кажется, что уже есть искусствоведы, следящие за судьбой похищенных и исчезнувших произведений (если им о ней что-нибудь известно, то это их самих заставляет подозревать в причастности к похищению), и не достает только описания приключений, переживаемых шедеврами, как самостоятельного жанра. Это с утра так представляется. Но вот красть произведения в зародыше – что-то особенное и отличное от разговоров об искусстве.

Сегодня в девять утра по московскому времени, в тридцати километрах от Пржевальска, на границе с Киргизией произошло землетрясение. Ну и, как обычно: по предварительным данным жертв… и т. д. Вот образец оперативной информации сегодняшнего дня, а в остальном мы имеем дело с мыслями и новостями вчерашними, о которых только сегодня что-то сообщается по телевидению. Говорят еще о циклоне на Сахалине и показывают город, весь заваленный снегом. Также показывают испаряющиеся на сильном морозе реки в Соединенных Штатах, говорят о сорокаградусных морозах. Крещенские морозы.

Чайник закипает, и некоторое время шумит пар, пока не выключаю газ. Простой «трехсотый» чай распускается как будто необычайным букетом с вкусом и ароматом, затмевающим все. Ночь. Сегодня я погружаюсь в забытье, соответствующее состоянию сна без сновидения, и так провожу все то время дня, когда идут телевизионные передачи, более-менее сносные. Они повторяются на неделе. И вот состояние сна без сновидений устанавливается в одной сфере, а состояние забытья – в другой. А на другой руке негативизм всеотрицания, отталкивающих выходок, каких-то крайне своеобычных привычек. Это сердцевина мудрости, пустота. А судить обо всем остальном надо по полутени, по тону и по полутону, по оттенкам.

В то время я еще не мог быть знан по городу за красный Псков, и мне пришлось добраться до Ташкента, чтобы немного разобраться в правовой стороне этого дела. Там с нами поступили по-каракалпакски. Мы добирались до студеной горной струи, чтобы немного прийти в себя после ленинградской пьянки, а нас подсадили к плану в спецприемник, и мы вышли оттуда перерожденными. У нас были с собой книги, которые привязывали нас к родным краям, а нам нужно было сидеть в подвале с загородкой и ждать дня отправки на север. У нас был альбом Феофана Грека и книга по священной истории, о первых христианских подвижниках в Святой Земле. Так тогда были раздвоены наши помыслы и мы не представляли себе, что один грек прошел перед нами этим путем задолго и навсегда. Зато я ясно сознавал, что мы там попали в период полного спокойствия. До уничтожительного ташкентского землетрясения оставалось года три или четыре. И я помню, что мы на все окружавшее нас могли смотреть прямо. Несмотря на ранний месяц, март, уже днем хорошо припекало и, по-нашему, мы могли раздетыми быть по-летнему, а ночами дышалось свободней под синим небом или не спалось на нарах. Вот какие есть законы в Узбекистане, позволяющие приезжего упрятать в спецприемник. Такой профилактикой жизни там, должно быть, занимаются и сейчас. Я думаю, что вся эта эпопея с планом – не слишком дорогая цена за номер «Туркестанских ведомостей», который мне попался позже. Настолько интереснее он по содержанию современной газеты. Теперь, когда говорят или передают телевизионную передачу о Ташкенте и я вижу, что там ничего старого и не сохранилось и все заменяют современные здания с обилием, как кажется, стекла, я вижу, что мне в новом Ташкенте не бывать, так все изменилось. И мы должны понять, насколько более живучи привычки у людей, поскольку только они сохранили и пронесли дух, связующий несоединимое, и не перестали быть такими, какие они есть, соединением Востока с Западом, на деле, в человеке. Особенно поблуждать по городу не удалось, но мы побывали в картинной галерее и музее современного народного искусства. Сходили в русский храм, где обилие прихожан было необычайное. Побывали на городском базаре, где все продавалось, все осенние плоды, фрукты, виноград; на барахолке на окраине мы уже продавали с себя шмутки и переодевались в ватники и переобувались в сапоги для поездки в горы. Кому-то я продал свитер, хотя он бы мне не помешал, пожалуй, а вот со своей меховой шубой я так и не расстался там. И вот все эти переходы по городу, особенно долгий путь в церковь и на барахолку за город почти, потом прогулки по дороге к дому, в котором мы обитали, а, главное, конечно, трехдневная поездка в горы через Чирчик и Бричмуллу, созерцание гор по дороге оттуда, когда мы шли долго пешком по шоссе, ночью, и вечером, и утром. Я составил себе какое-то представление об этом крае, хотя чего-то не похожего на перечисленное выше не увидел совсем. Юра был любопытнее меня и совершил вылазку из приемника и говорит, что повидал район, совсем не похожий на то, что нам довелось повидать вместе. И путь из приемника на вокзал, когда нас выпустили с билетами до Куйбышева, а мы еще думали, не продать ли и их и не махнуть ли в Чаткальский хребет, где, говорили, можно было просуществовать, собирая грибы. Интересно знать, как бы нам это удалось, путь вдоль глубочайшей песчаной канавы, на противоположном берегу которой уже цвели деревья, персиковые или абрикосовые, мы не знали, но видели, как они прекрасны.

Сейчас счищают снег на улице и машины идут одна за другой с небольшим интервалом на маленькой скорости, слегка притушив свет, и их тяжелое и долго слышимое гудение вызывает представление о перевозимом нестандартном грузе, который ночью тащат по нашей улице тягачи.

23 января. Произошла путаница с числами. Оказывается, я писал на день раньше, чем помечал числа. Все еще двадцать третье. Первое, что я сегодня узнаю, так это то, что картины, украденные в Будапеште, нашлись и вчера их передала греческая полиция. Вот и вся история. Сегодня говорят, то есть пишут, о Кипре, о воссоединении его частей. Как я заторчал, что уже числа переставил местами. Я бы мог еще вспоминать о Ташкенте, но боюсь, что это будут одни мои воспоминания, кажется, ничего из этого не уцелело, все было разрушено. Обжигающий горло глоток. Когда мы узнаем о смерти Лени Аронзона, мы пьем «Узбекистон» на улице. Наши семиградусные морозы никого не останавливают; делают вид, что их не замечают. Но в жизни природы они заметны и оставляют свои следы. Вода, стоящая над канализационными люками, испаряется на воздухе, и не видно птиц и животных. Голуби, правда, получают свою порцию зерна у торгового центра, но приснившееся нашествие синиц остается сладким сном. Тогда-то Юра и написал свою серую книгу, и по приезде в Москву мы ее уже продолжали пристраивать, но никто не хотел брать. Мы прожили в Москве месяц, все не ехали домой. Может быть, это было главное. Я видел, как он ее уничтожал потом, хотя она едва ли не вся была еще нами перепечатана в Измайловском. Но и потом мы с нею носились. А внезапно оказывается, что никто не забыт и ничто не забыто и что прекрасно знали этого человека с другой стороны. Это был еще один портрет Хлебникова, но в форме. Но выше – варить кашу, слышать этот шум закипающей воды. Я должен готовить нам поесть, и мне приходится изобретать блюда для наших обедов, и самому их готовить, и самому и есть. Варится гречка, будут на обед сардельки с кашей, и я должен быть успокоен насчет своего будущего. После того, как вышел Артемий Богданов Араратский, ничего удивительного нет, что мы торчим на простейших отправлениях. Мое дело не дать ей убежать, но она и не бежит. Нужно будет еще отварить сардельки, а кашу спрятать под одеяло, в газетах, во всем, что греет. Посолив кашу, я заглядываю в чайник. Осталось два глотка чая.

Мороз ослаб, и пошел густой снег, полегчало. Я думаю, что ветер не стихал и что при выходе на открытые пространства он подхватывает человека и заставляет сопротивляться ему. Со всех карнизов веет снежком, когда налетает порыв ветра. Слышно, как, несмотря на низкую и плотную облачность, в небе ходят самолеты. Передают, что в Москве сегодня была гроза, якобы оттепель на почве и при этом сильный мороз на высоте пяти километров создали условия для зимней грозы и что за последние десять лет это не то пятый, не то седьмой случай подобный. Идет дождь. Никаких вестей оттуда, от мамы, мы не имеем, наверное, сегодня Верочка будет звонить. Оля обещала разузнать подробности ее жизни. Мама поехала, когда бабушка еще была жива, и успела побыть с ней недельку с живой, попрощаться. Уже месяца два прошло с тех пор. А у нас туман и все падает косой мелкий снежок. Уже занес все крыши, припорошил следы, разровнял поверхность участков, занес автомобили. Детские площадки, как небольшие репродукции с малых голландцев. Миниатюрные постройки для детей передают некую уникальность каждого отдельного вида, на участках, разгороженных неодинаково подстриженными кустами. Детей сейчас нет, они чем-то заняты в детском саду, и под падающим снегом никто здесь не гуляет, не видно ни кошек, ни собак, ни птиц. Хоть мороз и отпустил, утром было градусов двенадцать, но погода, как видно, не из приятных. Я часто смотрю на площадки детского сада в ночное время и вижу их в ином освещении. Они среди кустов и сугробов, в темноте, рассеиваемой или сгущаемой одинокой голой лампочкой у здания, напоминают замерзшие голландские пруды при луне или в непогоду. Тени подчеркивают эту пропорцию, и она хорошо передана в архитектуре беседки, очень тесной и покосившейся, столов со скамейками, песочниц, каких-то навесов и фантастических лесенок и каких-то кувыркалок, сваренных из трубок. Как на картинах, иногда детского народа становится вдруг много-много среди всего этого. Купил вчера бутылку «Стрелецкой» в ближайших «Крепких напитках», но пошла плохо под усиливающийся мороз, спал, отсыпался, как-то и день, и ночь, и утро, и вечер. Просыпался, конечно, но выпью и засыпаю снова, отчего-то так устал, или это только от погоды зависит? Болели ноги, я пытался что-то посмотреть по телевизору, пьесу Горького, но сам переключался на «Международную панораму», а потом и засыпал вовсе. Пишут о комете и специальных кораблях для обследования ее, об затоплении двух станций московского метро, об урагане в Шотландии и о пожарах в Южной Африке, о железнодорожной катастрофе под Бомбеем, во время которой погибло более тридцати человек. Регулярно сообщают о подземных толчках, но не прогнозируют этих явлений. Столкновения в Марокко не стихают. Пятки еще ноют, в пятницу, по-видимому, будем ночевать на Петроградской. Как-то получается <, что> даже лучше не пить, но трудно удержаться, когда есть возможность. У меня там столько бутылок несданных, что можно висеть дня три на той квартире и пить, да у меня одного сил не хватит своротить эту гору пустой посуды. Я успеваю заглянуть в Федорова, пожалуй, его нужно перевезти сюда. Или пусть там хранится? Ждет, пока мы опять приедем туда пожить. Тут ведь, в связи с переломом у мамы, очень долго пришлось прожить там. Я читал Федорова по утрам, когда Вера уходила на работу, понемногу. Я недалеко продвинулся. Еще там есть номер «Часов» с моими записками и со стихами Ю. Галецкого. В один день всего не пересмотришь. Пожалуй, Федорова нужно забрать. Ну а что делать с Федоровой? С «Мифами острова Пасхи»? Там таких книг нет, а здесь сказок и легенд очень много. Еще несколько книжек там сложено, в частности, «Происхождение славянской письменности» – нечитанная, а несколько книжек моих. «Кара-тепе» с описанием одного сосуда и надписи на нем, Шидфар об исламском влиянии. О реке Великой есть место в одной смешной брошюре «По Псковско-Чудскому водоему».