Текст книги "Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза"

Мне нужно разогревать обед к определенному часу, и я готовлюсь к этому нехитрому делу целыми днями, не могу быть спокоен, пока все каши и сардельки и бульоны и чаи уже не разогреваются потихоньку, дожидаясь только прихода Веры. Пока я успеваю смести крошки со стола, подивиться на буфет и подмести и протереть мокрой тряпкой пол. Каждый день одно и то же: пыль, волосы, песок, табак, пепел, крошки, чаинки. Пятна, капли, подтеки. Я забываю о газовой плите, за чистотой которой должен следить, и она, как и всегда, облита чаем.

Свет фар прорезывает туман на несколько метров впереди, яркие красные задние огни горят в темноте. Чья-то машина ночью выбирается со двора. Противоположная сторона улицы тонет в темноте, у дорожного фонаря дрожащий ореол. Он только подсвечивает туман. Зеленый немеркнущий глаз говорит, что путь свободен. Через полчаса, когда я выглядываю случайно в окно, туман сгущается настолько, что двор начинает плыть и его очертания теряются за пределами круга видимого. А на улицу нечего и смотреть – там такая темень, ни фонарей, ни светофора. Во тьме начинают перекликаться гудками какие-то заводы. Сначала они. Надсадный рев моторов доносится со стороны улицы, но не видно ничего. Ничего абсолютно не видать, такого не запомню. Вот и хочется просто сказать, что от каких-то мыслей не надо и пытаться меня отвлечь. Почему не сегодня? Эти мысли сегодняшние. К утру прояснилось. Тумана осталось ровно столько, чтобы на небо не смотреть. Город весь запорошен свежим снежком. Девять градусов. Обещают к вечеру повышение температуры. Улицы вынырнули из тумана тщательно подметенные, а на небе, конечно, никто не разгреб дорожки.

Наступает тишина, и ночь завладевает своими правами. Серия последовательных тихих звуков, сопровождающих приготовление чая, завершена. Может быть, в последний раз срабатывает лифт. После всех этих манипуляций большой чайник запевает свою песню. Только работает холодильник, да шумит зуммер на дверном звонке. Зуммер можно выключить, а холодильник выключается сам. Ничего нет сильнее, здесь это скажу, ночных приемов чая. Выпить чашку густого, такого, что вторую не скоро захочешь, «тридцать шестого», закурить, глянуть на часы – начало ночи. Испытать удовлетворение от самой той позы, в которой ты сидишь. Будет тишина во всю ночь. Не видно уже на улице прохожих, и городской транспорт не ходит. Такси да грузовики еще пробегают изредка по улице. Общее впечатление сырой оттепели прекрасно передано состоянием улицы. Хоть утром и был мороз, к двенадцати, когда я поднялся, началась капель, оживленный стук по карнизам, и на улице было затишье, я не попал нигде на ветер. Было не меньше нуля и совсем тихо. Я хожу в магазин дворами и если вижу что, так из дворовой жизни. Дорожки подтаяли, снег стал скользкий, а в тех местах, во дворах, где асфальт прогревается, очень быстро начинает таять. Темные круглые лужи на месте люков, откуда-то из-за мусорного сарая валит пар. Люди гуляют с детскими колясками, здесь всегда утром и днем много молодых матерей с детьми, так как в соседнем доме детская поликлиника. А вообще гуляющих в этот час не видно. Немного народа в очереди, можно бы пива выпить, как раз по погоде, но у меня расходятся все деньги. Кроме «Стрелецкой», у меня ни на что не хватает, а мелочь приходится отдать за «Беломор». Вера ругается, когда я покупаю «Стрелецкую», и мне приходится объяснять ей, что на кубинский ром не хватает, а «Стрелецкая» то же, что раньше «Перцовая» была, и у нас к ней привычка. Кое-как она соглашается выпить эту, как она говорит, отраву. Мне просто очень не хочется далеко отходить от дома и долго оставаться на улице, я спешу со своей авоськой домой, забыв о пиве. Ничего примечательного по дороге не попадается, да и потом тут так близко, но все же встречаю Алексея Александровича, здороваемся. Скорей, скорей, выпивка, закуска, газета, все занимает по немногу времени. Мне скоро начинает хотеться спать. Обед готов, можно лечь.

Чай чуть теплый, комнатной температуры, он остыл, пока я исписал страницу. А я и всего-то хотел сказать, что чайник заварочный и пиала, очень точно расположенные на столе и относительно друг друга, как-то белой ночью произвели на меня неизгладимое впечатление. Почему-то в полумраке возникла иллюзия, что стол за этими предметами полукруглый, хотя он прямоугольный. И сколько я ни курил всякой всячины, чайный приход, позволяющий созерцать гармонию, сильнее всего прочего. Конечно, когда одно идет в сочетании с другим, еще сильнее, но, может быть, и нет. В белые ночи у меня появилась привычка оставлять с треть бутылки вина на ночь. И, конечно, ночная тишина, вино и чай создают предпосылки для обострения видения. Я нарисовал на серой бумаге такой натюрморт, но он является скорее знаком, чем адекватной передачей состояния. Тогда чайничек был еще старый. Вот ничего не видь, не ищи, не подбирай, а чайнички знай. Сейчас у нас чайник очень обычный, или я к нему еще не привык? Он больше по объему и устойчивее. Достаточно поместительный. Говорят, что в Москве к утру мороз достигнет семнадцати градусов, а у нас нет, как будто. Не хочется застыть у окна. Мне случалось простужаться, сидя так у окна, и я стал гораздо внимательнее к погоде. Раньше, бывало, что-нибудь выдающееся привлекало внимание – неслыханный дождь, ветер, наводнение… Но однажды я шел по Большому, мы жили еще в Гавани, нужно было в больницу Ленина. Погода, зимой, предположим, что в такое же время, как сейчас, была абсолютно тихой, все до последней веточки, а там ведь сплошные деревья, было покрыто роскошными кристаллами снежинок, которые совсем ничем не были тревожимы. И я понял относительность разницы между внутренним и внешним, между домом и улицей. Я, конечно, и мечтать не мечтал о том, чтобы это состояние природы перевоссоздать дома, но я был так им захвачен, что как бы слился с этим состоянием. Конечно, чудеса редки, и я редко теперь выхожу из дома.

…Почти пьяный должен был встретить Таню в глухом углу Петроградской, как-то осенью. Вот, пожалуй, еще раз тогда, вид осенней листвы в садике или рощице, место-то это по виду совсем загородное, я почувствовал гармонию природы, которая сильнее меня. Да как-то осенью, в другой раз, залюбовался деревьями до того, что можно сказать навсегда, здесь, в Купчине. Но охватывает подобное состояние редко. Ничто так не возвышает души. Только любование весенним цветением деревьев сравнимо с этим. Зрелость осени, особая спелость впечатления – была проявлена полностью. И мне кажется, что каждое это впечатление, это прямо марка амриты, как бывают марки чая. Даже так можно сказать, что я и пью нечто вот этих марок: зима, да две осени, да весенний цвет, пожалуй.

Выгляни в окно. Почти все спят. Автобус не останавливаясь проезжает по улице. Где-нибудь во дворе должна дежурить «скорая помощь». Может быть, зима будет такой мягкой. Впереди февраль, самый холодный месяц. Какой-то он будет? Так надо понимать, что от Москвы на нас движутся холода, но балтийский воздух не вытесняется, не уступает морозному московскому. Это обычно зимой. В пятницу надо ехать на укол и к врачу. У меня теперь новый врач. Как-то так перераспределили участки, что мой, где я и не бываю, достался другому врачу. Теперь нужно снова знакомиться.

Как-то тут мне очень понравилась музыка Гагаку, слушал ее после большого перерыва. Особенно первое произведение, которое, как мне показалось, занимает целую сторону пластинки или кассеты. Я дал себе слово устроить еще раз такое прослушивание, но пока что-то от этого удерживает. Еще живо то впечатление. Получилось, что из всех кассет лучше всего записана эта, да «Rare Hendrix» Вот и слушаю их по очереди, иногда вставляю блюзы. Есть еще опера «Иисус Христос» – ее тоже громко и хорошо слышно, а остальные кассеты погублены или до того неинтересны, что я их никогда и не послушаю.

В такой день лучше бы было слушать птиц. Солнце еще не село, но птички больше не поют. Медленно летают вороны по одной, по две. Ветра нет. На небе мелкие орнаментальные облачка, сквозь которые видно голубое. Они вызывают представление о молодом льде. В такой день очень четко различаешь музыкальное от немузыкального. Отсюда из дома, по виду, прямо день весны.

В этот час оживление на улице утихает, только школьники расходятся по домам группами и поодиночке. В доме то же, что и всегда: работает лифт, выносят отбросы, гудят какие-то тяги, шумит вода, воют трубы, хлопают двери, слышны шаги и голоса. Во всем этом ничего музыкального нет, как нет его и в «последних известиях». Весь этот набор шумов способствует утомлению.

Люди видны только на остановках, там развешены флаги, но отсюда они не очень-то видны. Сегодня шестидесятилетие переименования города. У нас все тихо, хотя мы слышали о праздниках по радио и телевизору. Это, наверное, где-то там в городе, наши же пространства растворяют все, все признаки праздников. По ассоциации, когда мы говорим о пейзаже, то имеем в виду пейзаж малых голландцев, пишут в газете о традиционных швейцарских праздниках, одному из которых триста лет. Ничего более не похожего на наши праздники я представить себе не могу. Пишут о деревеньке, не признающей григорианского календаря и празднующей Новый год по старому стилю. Это наша зависть к чужой упорядоченности проявляется в таком подходе. Кончаются вести из дальних стран, и начинаются объявления. Это то еще, что я слушаю. На этих же днях празднуется сорокалетие снятия блокады, так что праздник вдвойне. К сожалению, сегодня никуда не надо, у меня совершенно нет денег. Уже двадцать шестое. Весной не пахнет, но что-то в такой тихий и теплый день напоминает о весне, когда начнут раскрываться окна и двери. Сейчас новостей никаких нет, перечисление мест на карте. В Калининграде открылось новое здание университета, все в этом роде.

Мать, безусловно, думает о нас перед сном, и вот ночи у меня, выходит, моленые. Тут я чувствую себя вправе на все это. Три часа, и я напился уже чая. Чая идет так много, что все чаще мне хочется докупить на свои копейки лишнюю пачку. Присылали два раза посылки с чаем из Москвы, тем только и спасаемся. Верина мама, когда делает закупки в своем «Универсаме» и дают «тридцать шестой», всегда берет нам побольше, пачек по десять. Обещал Кирюша большую пачку Индии, да сгинул. Вот за всех этих людей мы и молимся Богу, в таком-то тайном родстве чайном состоим. Надо дождаться, по возможности, спокойнее утра и ехать в город. Я думаю, что визит к врачу стоит того, чтобы здесь чая быть набуханным, укуренным, от чая сытым. Мне и остается исповедовать эту успокоенную чайную сытость в ночные часы, когда легче сосредоточиваться. Мама вымолила мне покой. А в утренние часы – спать. Раньше так не было. Я просыпался рано – в пять, в шесть, и вот, не продравший глаз, готовил себе чай. Теперь я делаю это в более успокоенном состоянии духа. Отвариваю и переливаю в джезву вторяк, споласкиваю чайник и выплескиваю старую заварку, засыпаю новую, помногу, вы даже не представляете, какой крепости у меня утром чай. Заливаю заварку вторяком и прокипячиваю все это обязательно под присмотром. Конечно, я привык все это делать автоматически. Итак, чай идет у нас первым, а бублики – вместо всего остального. На столе рассыпаны аккуратные папиросы. При ближайшем рассмотрении оказывается, что они обильно крошатся. Я выбрасываю пачку раньше, чем окончится содержимое. Почти все окна погашены. Темный, почти неразличимый стоит за светофором автобус. Потом он медленно, едва слышно трогается и скрывается. Сейчас спят все привыкшие к совершенно другому ритму. В самом деле, чем хуже спать утром, когда люди больше всего приходят и уходят из домов? Этот новый ритм выработался сам. Все время я могу прилечь, полежать, но спать еще не хочется, а часто хочется курить, и я встаю, а перекуры затягиваются до утра.

Так я сам врач (и в первую очередь сам себе), но я своих пациентов не вижу и вот в это верую, что своих видеть и не надо, важно только, чтобы они были своими. Эта уверенность развивается сейчас, я позже приведу какой-нибудь другой пример из того же ряда.

Я верю в то, что со своими встреча нас ждет, если мы были праведны. Эта вера как-то всколыхивается повременно, и закрадывается сомнение, не сменится ли она жутким каким-нибудь безверием. И вот в это вот верю. Так я могу это повторять за каждой мыслью, но дух этой спонтанной веры отрывочных убеждений передан верно. Даже неважно, кто вселил в меня эту уверенность, можно сказать, что она мне свойственна. Кто-то поддержал меня, и прежние разочарования кажутся не захватывающими самого ядра существования. Это вера какого-то сердечного восклицания, но как ее ни называй, ни характеризуй, дела это не меняет. Я верю в то, что вот тут что-то не подведет, т. е. в то, что все состоит из уверенности в том, что каждая вещь уже есть вера и что поэтому вера во всем. Короче всего можно так сказать, что тот, кто находится на этом пути, с настоящим безверием и не сталкивается, а то бы его шарахало так, что никакое бы лечение не помогло, и вот это-то существование в сфере веры постоянное и доказывает существование Бога… Здесь начинают зажигаться окна, когда я еще и не думал ложиться. Боже, как рано встают люди. В четыре уже начинают подниматься, они работают, наверное, так далеко. Вот это приходит на ум особенно часто. А уже почти пять. Время пролетело незаметно. Надо довершить эти записи до утра. Просто и не быть и не казаться вором. Просто не быть среди людей. Есть соблазн зайти в метро в академический ларек. Я изображаю человека, у которого на уме текущие хозяйственные заботы на первом месте, в день, когда продают «Курьер» с Борободуром, я обхожу журнальный киоск так, чтобы этого не видеть. Якобы у меня все сосчитано: три «Беломора», хлеб такой-этакий, чай, не знаю, что там еще – вино, думаю, довольно.

Этот молитвослов посвящен той, что сейчас сидит, и слово бы себе дал из дома не выходить, не попадаться ни при каких беспорядках, лишь бы так не попадаться. Я последние десять лет только и делал, что пил, да курил, да писал еще в «Часы», да рисовал. Тонна чая, небось, и была отпущена. Это я все о матери, но вот на что-то такое, как «все пройдет, сын мой, все пройдет» отца, дважды напарывался и верю, что и не избег. Я верю в то, что постулаты отца выдавали гораздо большую человеческую твердость, но как знать, если бы мне пришлось учить сына… А так учишь самого себя. Я верю, что тот сам дитя, у кого нет детей. Даже не десять, пожалуй, уже больше лет, я так рассеянно провел за питьем чая, нигде не бывая, кроме как у Эллы, много было и вина. Я не только не прав был, но и этого чая он больше не пил – модель его высказывания такова сейчас. С изучением себя и сталкиваешься. Ночь на дворе – какая темень. Начинается слабое движение. Как-то там? Там все не так – чая никто не даст, а надо вставать, соблюдать режим. Там еще строже, нельзя быть за вора даже приняту. Может быть, все же что-то попадается на глаза и составляет опыт? Редко памяти нет настолько, что я ничего не замечаю. Как же плохо ей должно быть сейчас, там даже и не покуришь. Я хорошо знаю порядки психиатрических лечебниц, но вот специально на принудке никогда не был. Может быть, в этом и вера. Она такого огромного срока не заслуживает. И все переделав, и повеситься, и видим. Так, кажется, говорится, но я повторяю, что это только модель высказывания, калька. Что способен человек, он способен годами копить усталость, никак, фактически, не отдыхать. Как это может быть? Я даже представить себе не могу ничего подобного. И вот у человека накапливается ощущение, что достаточно память изгнать и пройдет с ней вместе все.

Сегодня мне и стоит встать пораньше. Я побрился вечером, и никак особенно готовиться не надо. Не забыть захватить лекарство, может быть, в диспансере его и нет, такое бывает. Но перед тем как вставать и собираться, я могу еще немного расслабиться.

Сборник «Традиционная культура Китая» весь посвящен памяти академика Алексеева. Мне не по карману. Выбросили в продажу «Фламенку». Ее разбирают очень охотно и быстро. Книги по русскому говору, исторические словари продаются свободно. Иметь бы побольше денег… Таким образом, усталость до беспамятства является для меня непреодолимой вещью. Но я долго не понимал, что всецело подчинялся ей. Даже теперь мне не представить во всем истинном размере, до каких же пределов распространяется ее власть. И сейчас я ловлю себя на том, что совершаю нечто под влиянием усталости, и мне приходится побыстрее сматываться. Успев до трех переделать дела в диспансере, я делаю необходимые по дому покупки. Поскольку на «Звездной» вермут сегодня дешевый, по два сорок, азербайджанский, у меня в руках оказывается немного денег. Я покупаю два пакетика молока, кажется, Вере оно сегодня не положено. День сегодня выдался как раз темный и пасмурный. В центре так много народа, а на Петроградской нет. Пивное заведение заперто на висячий замок, в розливе бутылку портвейна подешевле сегодня не купишь. Удар ситечком по чайнику, чтобы стряхнуть нифиля, как удар гонга, привлекающий внимание к чаю. Пусть дольше служат обувь и верхняя одежда, и даже то рубище, в котором я хожу дома, залитое чаем и рваное, пусть дольше прослужат, это теперь я так молюсь, прежде чем выпить чая. Мне хочется и из этих, кажущихся в чем-то окончательными, заметок сделать свои выводы. Кажется, я успеваю в этом. Помнишь еще? – «Из всех страстей апатия самая возвышенная страсть, и, в самом деле, нет страсти более возвышенной, чем она…» Беккет. Мое условие, чтобы за деланием выводов мне не надо было уставать от беспокойства, мной принято. Я волен в своем распорядке дня; рыбный суп не успел сегодня приготовить. В такие дни, когда мне надо ездить в город, Вера дает мне всякие поблажки. Сама моет полы, не печатает, только вечером, почти ночью, просит приготовить чая со сливовым джемом и тихонько сидит, читая свою нескончаемую фантастику. Вот и все дела за день, не считая ее работы.

В газетах от двадцать седьмого сообщается о сильном землетрясении в ста километрах от Лимы, имеются разрушения и в других городах, и о подземных толчках в Таджикистане, эпицентр находился на территории Афганистана. Здесь жертв и разрушений нет. Вчера ничего об этом было не слыхать. Вот и польза от газет. Может, прослушал сообщения по радио.

Сильный рыбный дух наполняет квартиру. Как я голоден, если такой неаппетитный запах вызывает чувство голода. Пью «Грузию» помаленьку, но от этого чувство голода не проходит. Сначала рыбку, несмотря на то, что она соленая, нужно обжарить, а потом переложить в кастрюлю с водой. Эти снетки такие крупные. На сковороде все это выглядит примерно как шпроты. На второе есть гарнирная морковка. Моя обязанность утром приготовить свежий чай и собрать что-нибудь Вере пожевать. Сегодня мы просыпаемся поздно, перед двенадцатью часами. День морозный, восемь градусов, и это чувствуется. От голода ли, от холода ли, чешется голова и озноб пробивает. В сводке говорят, что по области ночью будет до двадцати, но в городе поменьше. Потом потеплеет. Сегодня мне выходить не надо, и я думаю, что все эти благие начинания разрушу, как только Верочка уйдет, ей надо к своим. Там она и купит вино на завтра, а ночевать будет у родных. Я остаюсь один, и какой бы вкусный суп ни был, все это по боку. Я не скучаю, делать ничего не хочется, остается ходить, да думать, да подваривать время от времени чай. Когда беломор уже начинает напоминать вкусом лук, я понимаю, что надо поесть. Все делается быстро. Открыть банку с морковью да отварить сосиски – минутное дело. Несмотря на то, что мы проспали все на свете, как будто бы все успеваем. Когда хочется есть, а пище еще надо постоять на огне, а на улице мороз, чай начинаешь приготовлять поминутно. В три я смогу пообедать и покурить. В щель в занавеске вижу, как по улице ходят люди. Ничего особенного не заметно, только дорожки наши, как нарочно, накатанные, скользкие, как каток. Люди ходят осторожно, стараясь не поскользнуться.

Для эпоса: пылевые бури на Северном Кавказе и очень сильные ветры, которые постепенно начинают слабеть, а на Сахалине бушевал циклон и железнодорожные пути расчищают автомашины. Все это далеко от нас. Говорят, что юго-западный и восточный ветра столкнулись где-то над Татарией и там сильный мороз. У нас день был опять солнечный, праздники кончились, Романов уехал. Завтра буду слушать музыку, это малоправдоподобно и заманчиво одновременно. Я поглядел на небо – звезд не видно, небо синее, земля промерзла, повсюду лед, и зимняя красивость, вследствие этого, как-то приелась. Чувствуется холод. За обедом пьем «Агдам» и сразу спим, но кое-что все же я вижу из «Международной панорамы» и слышу по приемнику. Новости различные. Потом из программы «Время» я вижу часть. Вчера показывали пожары в Лос-Анджелесе – последствия урагана, сегодня о стихиях ничего не говорится. Сейчас самый спокойный период моей жизни, мне не приходится напрягаться и делать усилия, наверное поэтому я фиксирую какие-то события, происходящие на других континентах, но это не сплошь. Ночами чая не пил, и у меня появилось новое развлечение. Пока ничего не делаю, хоть эти заметки буду писать, не хочется завернуться совсем с головой. Заходил в гастроном, там появился новый продукт – жидкий концентрированный чай с лимоном и сахаром. Значит, не подойдет. Разлит по баночкам, почти черный на вид, каждая баночка стоит рубль двадцать. Я покупал, что и обычно – хлеб, но на этот товар поглядел с интересом. Верочке Бог послал полкило сыра за два рубля, так мы и устраиваемся с питанием. Теперь можно готовить мясо под майонезом. Спрошу утром – не сегодня ли? А так я готовлю бульоны или супы, и в мои обязанности входит заваривать чай, чем я и занимаюсь постоянно и уже и ночами не могу остановиться. Больше меня его, наверное, одни сторожа на стоянках пьют. С ними связь у меня потеряна, прервана. В холодные дни больше времени провожу под одеялом, но вот в такие, как сегодня, еще ничего, двигаюсь нормально, хожу и все делаю, раздетый, как обычно, хотя под одеялом ощутимо теплее. Хочется и двигаться, не только лежать, но вот из дому, как ни странно, не тянет. Все время провожу дома, так же и у мамы, это прямо условие покоя.

«И для тебя нет мест, где б я ни был. Возьми Афганистан, Кавказ, Германию, даже Францию. Не жди, что кто-то нас поймет». Волковка течет мимо кладбища одноименного. Все ближе строительство. Я вижу еще зори над Волковкой. Раньше так бывало, я возвращался в час заката, когда уже горят фонари на ярком небе. Каждое такое впечатление долго не изглаживалось. И ночами, когда мне случалось проезжать среди кладбища, я постоянно имел в виду краски заката. Солнце, севшее за железнодорожной насыпью, за всеми железными дорогами в той стороне, небо, сияющее какими-то оттенками чайного цвета или палой листвы, но обязательно желтое и даже ослепительное, не заслоненное никакими постройками. Кстати, больница будет первым высоким зданием у кладбища. И, конечно, сами кладбища в центре внимания. Начиная с Расстанной и все время пока едешь по Камчатской, а потом и по Бухарестской, Фучика, до самой Будапештской, с одной стороны от дороги – кладбище. Как ни давно оно существует, но на нем хоронили еще до последнего времени. Деревья всегда тихи на закате и большой массой очень впечатляющи. К чему бы ты ни привык, не забудь, что твой отец похоронен рядом с твоим домом. Пока еще это острова леса на пустырях, но подо что-то их пустят. Никогда состояния природы, тихие, так сильно не выражены, как в эти моменты. Сама городская дымка гораздо виднее и ощутимее, когда смотришь отсюда. Растворяются дымы в безбрежности позолоченного неба. Лишь бы не сплошная серая мгла, как в наших краях нередко в этот час. Запоминается все так, как будто это исчезнет, и в этом полным-полно уверенности. На Камчатской среди деревьев, в стороне от шоссе церковь. Никогда в ней не был, но на старое кладбище ходил гулять не раз. Кладбище раздвигает улицы, и здесь они очень широко расположены и далеко одна от другой. Если что-то скрыто в природе загадочное, то на закате это видно и ближе всего к своей разгадке, к которой вплотную и приблизиться нельзя. И позже, когда небо догорает, а с востока уже надвигается тьма. Выходит, что дом покупался на всю жизнь, осмотрительно. Такого парка здесь никогда не вырастят, хотя за железной дорогой есть парк, не уступающий красотой и возрастом деревьев.

В самом начале Невского – выставка китайца, народа мало, нет. В «Книгах стран народной демократии» полно репродукций – никого. Людей привлекает совершенно другое, а вся эта демократия на таких, как я, держится.

Мы выпили бутылку «Белого крепкого», и я дал себя подстричь. После этого я пошел и помылся в ванне. Чтобы не было холодно, я лег спать и заснул, и проспал программу «Время» и проснулся только в половине двенадцатого. Я встал, Вера легла. Я чувствую себя налегке после бани и стрижки, думаю об иконах. Вчера Кира приносил каталог выставки Тиссен-Борнемисса, и Вера смогла посмотреть на эти картины, вернее, на репродукции. Все картины отрепродуцированы, прекрасный текст, очень интересные биографические справки. Как ни странно, но о таких деталях, как то, что натюрморт принадлежит кисти Химен-и-Леона, а не Сурбарана, заявляло телевидение еще в день ее открытия в Москве. А вот Тинторетто нет. Пока я спал, Вера сварила щи и удивляется, как я этого не ощущаю. Варю чай, я и заснул при крике Веры, когда она обнаружила, что в коробке осталось всего две пачки чая. Теперь кто-то приедет из Москвы, Оля ли с мужем, или и мама с ними, еще не знаю, но чая подвезут точно. Тут все дело в паре дней – нам надо до субботы пару дней переждать. Интересно, что мама надумала вернуться, с делами что-то у нее не вышло. Точно едем на Ленина и встречаем молодоженов. Я Сергея никогда не видел. Пока впереди половина недели, а все кончается, надо что-то предпринимать. Книги, подаренные мне на день рождения, как были положены на кухонном столе, так и лежат стопкой, я заглядываю в них по очереди, но очень коротенько, только песни Далай-ламы прочитываю все с комментарием. Самое приятное, что в тех стихах, где говорится о его скитаниях в Лхасе, он называет себя Данзан Бангпо, а я на одном этюде в углу написал по-тибетски не так давно: Лобсан Данзан Джамцо, над воротами какого-то дома, не то китайского, не то тибетского. Кира сказал, что в воскресенье по телевизору будет передача «По направлению к Тибету» о коллекции Цыбикова. Под той же рубрикой «Шедевры Эрмитажа». Надо обязательно не проспать. Случайно и удается увидеть все. А вот эта прическа, под Ирину Константиновну, уже и говорит обо всем. Человек спит и во сне видит, как он поднимает свою текущую идентификацию и жизнь людей, – это попытка поднять до уровня сознания свою идентификацию, и, тщетно пытаясь добиться этого, человек устает, и засыпает вновь, и видит во сне уже дальнейшее идентифицирование, и снова встает, и стремится вывести ее на поверхность. Те, кому это удалось, спать никогда не хотят, за исключением того времени, что спят, и в этом смысле все верят в сны. Но в те, которые запоминают, а есть более глубокая уверенность, что сон снится всегда, как бы человек ни спал, просто он не отдает себе в этом и отчета. Таким образом состояние сна без сновидений отодвигается куда-то в тень нашего понимания, ведь предположение о том, что типичное забытье и есть это состояние, так предположением и остается. Либо это уже какой-то великий сон, сродни нирване. И эти вечные идентификации, относительно которых просто и не знаешь, как себя вести, и создают все характерное в поведении людей, это прямо воздух того, что зовется жизнью, и недаром ее называют кладбищем несбывшихся надежд. Действительно, все обозримое пространство – это свалка наломанных идентификаций. Это и воздух и земля и свет одновременно. Часто люди ошибающиеся выглядят особенно ловкими в подходе к этой проблеме, таких людей я знал. А людей, живущих в соответствии с этим законом, немного, большинство – несогласных с такой постановкой вопроса или подчеркнуто апатичных в этом плане. Другие, как игроки, смотрят на это, по-ихнему, тут что-то от карточной игры. Но быть профессионалом признанным еще не значит пользоваться той свободой разнообразной деятельности, которую дает только следование дхарме. Ведь чудеса могут происходить и в самой спокойной обстановке, вот и приходится признать, что готовность испытать чудесное есть особый дар, бесценный и ни с чем не сравнимый. Смею надеяться, что повидал и такое. Но, видав и таких, я должен понимать, что от жизни больше пожелать и нечего, а приближение к идеалу бесконечно. Варю чай. Победит закон сансарическое идентификаторство, что-то убеждает в этом. Я много пью чая и могу много записывать, и, в конечном счете, эти записки – наименьшее из того, что я мог бы сделать. Вот тут понимаю, что вышесказанное так и просится открыть собой заметки, но нет – всему свое место. Недаром это рассуждение оказалось в этом месте, не созрев, мысли не готовы, а сегодня я почувствовал какую-то готовность.

Костром горит светофор сразу красным и желтым светом. Видно, что на улице холодно, под сплошным льдом блестит дорожка. Людей почти нет, те, кого вижу, проходят торопливо. Не включали городское освещение, и все в голубой дымке сумерек. Блестящая белая снежная дорожка – самое светлое на этой картине. Час, когда я разогреваю обед, особенно уже около шести, мне приходится прождать Веру. Вот опять не ее шаги, ведут мимо нашей двери, или лифт доехал до не нашего этажа. Иногда она появляется неожиданно. Заболеваю, даже к Кире отказался не зря поехать, чувствовал озноб. Вот и приходится по ночам чаи распивать. Сна нет. Поднялась температура. Только тут достаю из шкафа свою спасительницу, всю изрезанную и залатанную английскую кофту. Почему только теперь? Поди ж ты… В кофте еще ничего, а так зябко. Маргарет Тэтчер едет в Венгрию, каких еще чудес нужно ждать от жизни? Я знаю, что простуда сильнее меня и свалит в постель, но пока можно походить, попить чифир, покурить. Плывешь под температурой, и кажется, что все это уже было и точно так же я заболевал перед маминым приездом. Когда? Может, лет двадцать-тридцать назад. Ощущения все знакомые. Вера умудряется сделать закупки для той квартиры, то не достать ничего, а тут сразу накупает сыра копченого, сосисок и соломки. Чая для того дома. Я подумал, в какой захолустный угол Петроградской превращается весь наш микрорайон в связи с тем, что автобусы маршрутные больше не ходят по улице Ленина. До любого автобуса надо стало остановку пройти или подъехать. Но так мы тоже жили, когда мы не понимали, есть ли за стенами нашего дома, нашей комнаты, что-нибудь, кроме темной ночи. Кира приглашает к Герте Михайловне. Все зависит от того, как буду себя чувствовать. С гриппом в гости неудобно идти, туда, в столичные апартаменты. Так вот начищаешься, готовишься к чему-то, а потом вдруг заболеваешь, значит, уже перестарался. Я очень хорошо знаю в себе признаки болезни, и меня трудно застать врасплох. С небольшим недомоганием я справлюсь; не было бы гриппа. Сейчас я знаю, что отговорюсь от любых приставаний, зараженность оптимизмом так велика и явна. Человек ведь имеет в своем составе две доли: оптимизма и пессимизма, и вот сейчас выявляется первая. А так я превращаюсь на какое-то время в ординарного слушателя последних известий по радио. Очень немного вычитываю из газет. Все еще есть с чем сопоставлять происходящее, хотя люди, которые внушали мне поддержку, умерли или находятся так далеко, что до них не достать никоим образом. Запереться снова в комнате у мамы и воспринимать все звуки, как вой ветра за стенами жилища, что нам предстоит? Или пожить всем троим в квартире с японской музыкой?