Текст книги "Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза"

Вдруг вспоминаю, что ведь в комнатах для чайных церемоний стульев нет, а мы во всех наших домах сидим на стульях, и это наши жены нас приподымают над первым этажом. Когда я жил в изоляции от всех, на Блохина, у меня матрас стоял на полу и я как-то не пугался мышей или крысят, которые частенько заходили. Так было до самого пожара, психиатров и Верочки. Потом пошли столы да стулья, да диваны на ножках. Но раньше я об чае столько не думал, больше о климате и рассеянном слабом свете, царящем в моем доме. Конечно, я придавал больше значения дружеским связям. На живопись, еще на что-то смотрел по-другому. На чтение, например. Теперь сижу на страшном чифире и сижу на стульях, ем за столом. Это не по-японски и не по-китайски, даже не по-узбекски. Ничего, был бы чай сортовой. Я все готов перенести за свой покой, за спокойствие в своем доме.

Нравится прибирать перемытую после гостей посуду. Много вилок, ложек, рюмок, чашек. В субботу, когда все допоздна занимаются своими делами, каждый своим и в своем помещении, я остаюсь предоставленным сам себе в прихожей. Она одна никем не занята. Эта маленькая комнатка, с выходящими в нее четырьмя дверями, представляется мне идеальным местом. Как бы приспособиться к ней и пить? Я сижу на корточках над банкой для мусора и курю. Свет только здесь мягкий. Из комнаты слышно телевизор, на кухне Вера печатает. Мне остается только готовить чай, когда ей захочется, или пить самому. На ночь в моем распоряжении, конечно, еще и кухня, где я и работаю, но на кухне свет слишком яркий, поэтому иногда я его выключаю совсем и шагаю или сижу в темноте, при слабых уличных отсветах.

Сережа показал материалы для своего диплома – несколько десятков фотографий московских и подмосковных церквей и фрагментов, в точности таких, как мы покупали в Старой Ладоге. Мне интересно. Еще каталоги, в составлении которых он принимал участие. Это тоже интересно. Он профессионал-фотограф и будущий искусствовед. Это материал для книги, видимо, у него собран. Некоторые церкви, да большинство, в страшном запустении. Он фотографирует наличники окон, заложенных кирпичом, и архитектурные детали, лепнину. Выпили, много разговаривали, но у него на носу экзамены. Оля завтра уже возвращается в Москву. Он зовет летом в Кириллов, бывает там каждый год, но говорит, что негде остановиться. Как же мы без ночлега? Быстро уходят. Мама смотрит телевизор, и мы к ней в комнату и не заходим. Свои новости я уже узнал. Остается послушать религиозную программу, но она повторяется завтра не в такое позднее время. Вчера Виллис Канновер передавал замечательного Фила Вуда, но из-за этих серий «Майора Вихря» я услышал только кончик. И сегодня кино еще позже, наверное, до двенадцати. Хорошо у нас хоть Сараево никто не смотрит – чуть ли не до часу ночи. Живем по субботам, как в насмешку. Я помню, когда и этого второго выходного не было, как сейчас у школьников, да сколько времени тому назад второй выходной установили, я все еще путаюсь – все кажется, что завтра уже понедельник и надо на работу. Верочке, по крайней мере.

Репродукцию иконы вешаю повыше, над китайской тряпочкой с дорожкой в бамбуках и своим разливом, передающим пропорции Исаакия. Так подробно все записываю только для памяти, ведь когда-то и эта кажущаяся неизменной обстановка изменится. Например, Верочка решила переставить книги в шкафу иначе, выделить мне целую полку.

Воскресенье – продолжение субботы. Через два часа Верочка кончит печатать и спектакль, который смотрит мама, закончится. Сегодня солнечный день, вызывающий представление о Подмосковье. Если в обычные пасмурные дни люди выглядят, как барельеф, то в солнечный день они выступают скульптурно. Даже какие-то подагрики выступают характерно. Что-то блестит на дорожках. Наверное, большинство людей уехало за город, людей немного, и каждый похож на резную деревянную игрушку. Все нараспашку.

Я нахожу в словаре бурятских шаманистических терминов подходящее место. Истинная поэзия заключена в этих древних представлениях. Беру наугад: «Алтан дэгэлтэ (досл. «имеющий золотую шубу, золотошубый») – дух-хозяин, покровитель утуга – унавоженного луга при зимней усадьбе. Культ покровителя утуга у бурят, вероятно, связан с олицетворением обильного травостоя, необходимого для содержания скота в условиях сибирской зимы. А. д. представляется мифологическим, художественным образом утуга, покрытого летом золотистыми цветами». И.А. Манжигеев. Бурятские шаманистические и дошаманистические термины. Издательство «Наука», М., 1978 год. Тут встречаются замечания об уйгурском происхождении некоторых терминов. Я пытаюсь на новой карте найти эту самую уйгурскую автономию, но она, как заколдованная, никак себя не обнаруживает. Находится только поселок Уйгурсай в Узбекистане, о котором сегодня пишут в «Известиях». Это рядом с Папом – семь баллов. Люди были заранее предупреждены, и все вышли на улицу. Непривычный десятиградусный мороз. Старые дома разрушились, повреждены производственные помещения, сразу же приехала экспедиция. Мне хватает наблюдений за улицей из окна. В детстве, когда мы жили под Москвой, я много болел и вот такую хорошую зимнюю погоду привык видеть в окно. Но самый вид заснеженной солнечной улицы меня сильным и особенным образом успокаивает и сейчас. Непривычные полупустые автобусы, по временам сумятица на остановках. Ветра нет, дым больших труб поднимается вертикально и висит шапками над трубами. Сегодня не пьем, а только смотрим. Все мы немножечко нездоровы, и, в конце концов, нам было важно только принять наших гостей. Мне даже не очень важно, но ведь это новый родственник. Вера обрезала мне волосы и, вместе с ними, всю силу и здоровье. Буквально так. Теперь, когда я поправился, сама себя чувствует неважно. Вот и закончил страницу.

Девятнадцатое февраля, землетрясение в Салониках силой пять баллов, испытание в Семипалатинске – шесть с половиной баллов по шкале Рихтера.

Двадцать первого февраля сейсмических новостей нет, только в «Известиях» фотография «Отчаяние турецкой матери» – несколько мертвых близнецов и их причитающая мать, но не сказано, что это жертвы землетрясения. Умер Шолохов, его назвали великим, будут хоронить в Вешенской. От такой новости даже голова перестала болеть. Выпили «Балтийского», лечимся чаем с молоком. Похолодало, днем десять градусов. После гороха с сухариками очень хочется пить, даже спать не лечь. Верочка больна и завтра, кажется, воспользуется отгулом. Говорят, будет еще холоднее, в Эстонии сегодня обещают до девятнадцати мороза.

Двадцать второго ездил к Кире. Вышли и продаются в Москве две японские книжки на английском: «Но» и «Кабуки» – очень красиво изданные. В них даже вложены билетики на представление, все фотографии цветные, стоят по семь рублей, привез Боря. «Бхартрихари» в серии «Писатели и ученые Востока»; «Русская летописная (но не так!) повесть» – это он уже в Веселом Поселке покупал. Их деревенька уместилась под Мурманским мостом, никто не знает ее названия, это самый конец города, за домами проглядывает садоводство. Кроме пивного ларька, здесь никаких распивочных нет, магазинов нет вблизи, столовых, кафе. Самый выезд из города, дальше лес. И вот мы ничего, даже названия не знаем, но сходимся на том, что, чем дольше она простоит здесь, на выезде из города, тем лучше. Как-то трогательно она выглядит, занесенные снегом крыши и проулки. В день, когда умер Шолохов, я просыпаюсь с мыслью о Фолкнере, такое впечатление, что кого-то с кем-то спутали и приняли за русского Фолкнера – Шолохова или еще кого-нибудь, факт тот, что этой эпопеи – «Деревенька», «Поселок», «Город» у нас нет. Вот только так, на натуре, мы это видим. Вот и не хочется, чтобы деревеньку уничтожали. Я помню, что в Москве, когда мы останавливались у одного писателя, он жил в настоящей деревне, около Мосфильма, в настоящем деревенском доме. Теперь все это снесено, а жаль. Посреди города вдруг сельцо, с деревьями возле изб, с приусадебными участками и надворными постройками. Это, конечно, не мешало слушать там Альбана Берга на «Грундиге» и читать воспоминания о Розанове. Я предлагал бы город, в его теперешних границах, обвести окружностью и законсервировать то, что в ней оказалось, а новые районы располагать за ее пределами. Но этот план не пользуется успехом – город расползается лучами по ведущим магистралям, и такой мост, над железной дорогой, конечно, не является препятствием для его развития. Слышать лай собак и крик петухов не удается. Я чувствую себя как какой-то альпинист на заснеженном склоне при свете дня на бульваре Крыленко. Или, еще точнее, я чувствую себя, как белый негр, внутренне неблагозвучный, заброшенный в этот благополучный район. Мороз и джаз, день чудесный, солнце, ветер на бульваре, а под ногами камешки.

Двадцать третьего открылся под нашим гастрономом в подвале отдел «Водка, крепкие напитки». У меня хватает денег только на «Стрелецкую», да еще и это-то хорошо – другой раз и трех двадцати не набрать бывает. Играет в отделе музыка, и непонятно, что это – по случаю праздника или вообще так будет. Помещение никак с гастрономом не связанное, вход со двора, я помню, что раньше там был посудный пункт, но его много лет как закрыли. Вина нет, только водка и табак, но «Лайку» я покупаю в нашем ларьке, в новом отделе она не продается. В ларьке продаются новые пироги из серой муки без начинки по восемь копеек. Беру попробовать, знаю, что нам с мамой они понравятся. Вместо черного хлеба. Вечером узнаем, что в другом конце города нам достали десять пачек «тридцать шестого» – больших, а он у нас, привозной, как раз кончается, достал последнюю пачку.

Попробовал склеить работу, посвященную узбекским землетрясениям, я писал, да клей оказался стеклянистый, и картон и вырезки газетные очень трескаются. Но все вырезки уложились как раз в формат и ярко выделяются чайные этикетки, как действительно какой-нибудь узбекский орнамент. Этикетки из другой бумаги и не потрескались. Придется оставить ее такой для собственного употребления – этих вырезок мне больше взять неоткуда, а они – прямо хроника всех землетрясений конца восемьдесят третьего – начала этого года. Даже крохотная заметка о землетрясении в Гвинее точно находит лоскуток свободной поверхности. Первый блин, как говорится. Я так давно ничего не делал, только вспоминал Володю Пятницкого все это время. Можно, конечно, попросить Киру сфотографировать ее так как есть, но газетный текст, боюсь, будет неразборчив.

Сегодня спать ложимся совсем рано, не знаю, что за фантазия мне пришла, – еще десяти нет. Позже, когда мама и Вера засыпают, я встаю, чтобы переделать свои дела, чайку выпить, да записать сюда что Бог даст. Взял у Киры почитать воспоминания об И.Ф. Анненском в одном сборнике, где напечатаны еще письма Лескова и много чего другого, вплоть до рассказа Зощенко. На задней обложке, как тогда водилось, перечислено множество изданных книг, в том числе книг пятнадцать Джека Лондона. Сборники рассказов и романы, а также книги с названиями типа: «Мятеж», «Революция» и т. п. В объявлениях по радио говорят, что двадцать пятого и двадцать девятого будут принимать макулатуру на четырехтомного Джека Лондона. Но нужно много, у нас столько нет, восемьдесят килограммов. Романы, о которых я прочел, наверняка не попадут в это издание, а вообще собрание его большое у Веры есть. Оно хранится у Оли.

Взял еще Спирина, хочу подольше посмотреть и прошу Веру привезти мне желтую двухтомную «Антологию древнекитайской философии», тоже от Оли. Пусть лучше будет у нас. Но об этом желании не говорю. Может, она Оле зачем-нибудь и нужна. Как-то ни у Киры, ни у меня ее нет. А Спирин делает кое-какие поправки в ней. Достались еще листки с «Мимолетным» Розанова. Это перепечатать. Кажется, одну хорошую книгу по древнеиндийской мифологии он мне предлагал, да я отложил до другого раза. Мы оживленно болтали, он умеет принять и одного человека, даже такого, как я, и когда дошло до Джерри Малигана, слушали уже невнимательно. Вот что значит не виделись. Сразу находится о чем поговорить. Хотим предложить Герте Михайловне к столетию нарисовать портрет Хлебникова, его она еще не пыталась нарисовать, ну и есть свои за и против. Обсуждали и книжные дела. Получается, что на восемьдесят четвертый год они не оставляли заявок. Правда, они подписаны на «Книжное обозрение», но чего-нибудь будет не достать.

С морозом мы уже свыклись. Я радуюсь, что дела делаются упорядоченно и спокойно. Вот мама, да и те, с кем она разговаривает по телефону, жалуются, что давление высокое. Мне только немножко зябко по ночам, и я хожу по кухне, согреваюсь. Утром у нас одиннадцать, а в Пулкове, например, двадцать градусов. Вера поправляется. Других дел особенных нет, и я наслаждаюсь покоем. Кира обещал зайти, но о точном времени не уславливались. Эллочка тоже обещала приехать в Купчино, но у нее родители очень больны и она у себя-то не бывает совсем. Кира рассказывал, что была по телевидению интересная передача о нашем джазе, даже его в клубе показывали мельком. Я пропустил ее, а пока телевизор не работал, было что-то и о рукописях на пальмовых листьях. В разговоре с ним вдруг ловлю себя на том, что ускользает нить разговора. Мне, как всегда, интересно, что, чтобы поддерживать в этот момент беседу, необходимо вспомнить дословно ее ход или достаточно этого усилия, не приводящего к воспоминанию, но достаточного самого по себе, усилия над памятью, абстрактного, которое мы тут делаем? Не знаю. Это одно из важных моих сомнений.

Сегодня похоронили Шолохова. В Ростове был салют по случаю дня Советской Армии. По радио говорят, что иранские войска продвинулись чуть ли не на сорок километров и форсировали Тигр. Ирак это отрицает. Шведы говорят, что мировое общественное мнение на стороне Ирака. Но, я думаю, персы тоже не должны бы выдать, какой Хомейни ни изверг. Других новостей как-то не замечаю, говорят что-то о высылке из Ленинграда иностранных туристов, двух, кажется, пар, у которых нашли литературу для здешних евреев. Еще передавали, что Перес де Куэйяр добился от польских властей освобождения Алиции Веселовской. Она отсидела пять лет из семи, и после его приезда, ее выпустили. Больше и записать нечего, все рассказал, все передал, а фантазия у меня как-то совсем перестала работать. Никакие средства не помогают. Уж не мешают ли они только? Надо посидеть на одном чаю с небольшим добавлением алкоголя, для повышения работоспособности, посмотреть, что из этого выйдет. Раньше я писал совсем не так. С собой справляюсь, а с творчеством – нет. Утлая мечта что-то еще произвести, выдумать, называй как хочешь; вот здесь я об этом говорю. Я как-то не представлял, что дневник поставит меня в такие рамки голой фиксации видимого и узнаваемого. Ведь я из дома почти ни шагу, выхожу только по конкретным делам и, в сущности, замечаю-то что-то чуть ли не случайно. Не вижу ничего. Прикурился, что ли, так сильно, или чай требует этих фиксаций без отвлечения? Может, бормота мозг сушит, испепелила воображение? На белой легче работалось, но после всех подорожаний у нас и на вино-то не хватает. Верочка одна сглаживает колдобины нашего бюджета, а то бы было совсем невмоготу. Надо передохнуть. Я пока пишу дневник, все думаю, что это я отдыхаю. Пусть окажется хоть так. Но непривычно совсем ничего не делать. Вот и стараюсь только не разучиться писать окончательно. Буквально весь доступный мне полет фантазии качественно видоизменился. А сколько надо отдыхать? Вот и видно, что мы один на один со сплошной неизвестностью. И непривычкой мыслить отвлеченно, о самом составе неизвестности. Сейчас не выходит ничего сочинять, а впереди? Мне кажется, что я скорее лишусь возможности и дневник-то вести, чем что-то еще сделаю. Поживем – увидим. Надо лечь согреться, из носу начинает самопроизвольно течь. Что это – совсем не заглядываю вперед? Опережающее знание по Спирину? Другое что? В жизни что-то произошло, в чем я не отдаю отчета. Пока, или и не способен уже понять, в чем тут дело?

Двадцать четвертое февраля. «Сокращение силы землетрясения даже на один балл дает большой экономический эффект, несколько сотен тысяч рублей…» – это из передачи о таджикских геологах, о строительстве больших плотин. Не очень ясно выражена мысль, не совсем понятно, что имеется в виду. Очевидно, это говорится о размещении плотин в спокойных сейсмических зонах. Попозже я понимаю, что дома не так уж холодно, но, когда мороз должен ослабнуть, всегда вначале как-то зябко. А что же у меня дома? Ведь это пространство под пятиметровым потолком совершенно не отапливается. Неужели психиатры изучают влияние холода на человеческий организм или невыносимых условий на психику? У себя, придя, я мог бы только запрятаться под одеяло, и никакими силами меня оттуда не выгнать. Хотели посмотреть, как я буду медленно обрастать грязью, покрываться черной пылью? Но в Ленинграде, особенно после блокады, проблема холода и неотапливаемых помещений самая обычная. На Блохина я жил одну зиму с выбитым окном и затыкал дырку в стекле подушкой. Правда, тогда я спал, прижавшись к батарее, а тут не топят совсем, радиатор совершенно холодный. Но люди приспосабливаются иначе, и вот я в Купчине уже несколько лет сижу в трусах и нижней рубашке – и ничего. Но летом можно бы пожить и на Кировском.

Сегодня почитал письма Лескова, какое-то совершенно другое чувство, чем когда читаешь исследовательскую литературу, пусть даже китаеведную. Руки иначе держат книгу, гораздо роднее и понятней язык. Как все понятно! А проблемы, обсуждаемые им, толстовство и что с этим связано, не менее сложные и отвлеченные, чем у современных литературоведов. Это язык гения, доступный и родной. До адресов, как все просто и понятно. Особенно то, что он пишет об Усть-Нарве и тех местах. Когда много читаешь, сам записываешь меньше, труднее взяться за дневник. Откладываю это назавтра.

Водочный магазин, точнее угол дома, за которым расположен вход в него, теперь стал виден из моего окна, заслоняемый только прозрачными зимними деревьями. Я смотрю, как там снуют черные мужские фигуры. Многие только тут узнают об этой новости, заходят впервые. Завтра Верочка привезет что-нибудь выпить. Она ночует у своих. Захватит и древнекитайскую антологию. Наконец я добрался до Спирина. «Черная корова – черная…»

Я просыпаюсь с готовыми стихами. Мне снится, что, когда мы переезжаем на Кировский, на первом этаже огромного дома 26/28 расположен какой-то пансионат – мастерские для слаборазвитых детей, что-то вроде детского отделения психиатрической клиники. У нас на этаже, в моей комнате, по случаю новоселья, одного человека на подоконнике прямо закачивают промедолом, и он грозится спуститься на улицу прямо из открытого окна. На улице появляется группа советских военных офицеров со своими дамами, они пришли провести время в кафе, расположенном напротив. И вот когда они входят туда, дети на первом этаже поют озорную песенку: «Клюква раз и два на свете / ничего вам не ответит, / а возьмется спозаранку / и расследует гражданку…» Такое впечатление, что все это происходит в какой-нибудь стране народной демократии во время событий. Очень веселая песенка, не умею мотив передать. А у нас дома настоящая поколка оленей, какие-то узбеки со своими узбекским коньяком и курительными палочками, праздничный ажиотаж. Такой сон.

В перерывах, у меня в чтении, а у нее – в стирке, мама рассказывает мне о бабушке, со стороны отца, и о старших наших родственниках по той линии, которой я совершенно не знаю. Думаю, не стоит ли этого записать, но это не для моего дневника. Она так хорошо помнит, кто кем кому приходится, кто где жил и кто когда умер, что мне хочется выучить эти рассказы из семейного альбома наизусть. Как тяжело быть оторванным напрочь от жизни, от знания о жизни своих родных с их трагическими судьбами. Кажется, один вид паркета, ведь мы-то выросли на крашеных полах, в эпоху НТР, должен напоминать о старшей семье. Ничего этого я не знаю и не помню. Одна моя тетя в Клину убежала из нервной больницы и погибла на реке во время ледохода, когда пыталась перебежать по льдинам. Я смотрю по карте. Река в Клину называется Сестра. Ее сестра попала под бомбежку на платформе Подсолнечное, которая теперь называется Солнечногорском, неточно. И погибла прямо под бомбами на этой платформе, говорят, что в тот день многие погибли. Мамины рассказы об этом производят тем более сильное впечатление, что ведь это семья папы, а не ее. О своих она знает еще больше.

Весь день никуда не выхожу и телепаюсь по дому, сплю недолго после раннего обеда, успеваю за всеми телевизионными программами еще послушать приемник. Виллис Канновер передает Вуди Шо. Слышимость очень хорошая, слышу обрывки последних известий. Сорваны выборы в региональные советы Баскской провинции, сепаратисты застрелили представителя и кандидата от соцпартии в Сан-Себастьяне. Новости вот такие, о природных явлениях что-то нет ничего. День опять солнечный и морозный, ночью видел на небе звездочки, слабые, но ясные. Г.В. Романов посетил дамбу, заложено новое водопропускное сооружение с опережением на два года, но до Котлина еще далеко. Он, наверное, поторапливает строителей, а то они при его жизни и не кончат. Дамба Су Дун-по. После «тридцать шестых» и «Бодрости» неплох и грузинский высший сорт, вечером и утром.

Думал послушать джаз, да мои что-то улеглись. То сидели читали свои детективы, а вдруг захотели очень спать. Не буду им мешать, и опять остается ходить по кухне. Сегодня мысли в порядке. Сейчас как раз двенадцать, и я, по привычке, не знаю, каким числом пометить эту запись. Знаю, что суббота была, а началось воскресенье. Смотрел «Время», и мне все кажется, что это меня силком тащат в польский экспериментальный театр. Особенно предвыборные выступления с трибун, ну точно кадр на спектакле снятый. Раньше такой театр был у них в моде, а как теперь дело обстоит, я ничего не знаю. Вся эта программа заменяет мне и фильм и спектакль и литературу в значительной степени, так как ощущение такое, что в каждой передаче у вас стараются выворовать хоть по одному, нет, именно по одному старому слову, заставить забыть что-нибудь связывающее вас со своим родом-племенем, с дореволюционной действительностью. Я не о правдивости их говорю, а о том, что все привычное вытесняется какими-нибудь сверхнаучными сообщениями об черных дырах во Вселенной или чем-то подобным. Все это называется прогрессом, но вот сегодня, например, показывали, какая с утра стоит очередь в Эрмитаж, и становится ясно, что без постоянного блата и соваться нечего, а в «Известиях» пишут, что они сняли сто пятьдесят квадратных метров фресок во Пскове, в храме Покрова, и какую-то часть их выставили теперь. Так бы надо глянуть, да неудобно снова просить Герту Михайловну. Вот что наделала эта выставка натюрморта с шестнадцатого по двадцатый век. Разбитую бутылку, обломок кирпича, глиняный кувшинчик с отбитым горлышком и засохшей веточкой в нем я бы поставил в токонома. Еще металлический чайник с несмываемыми следами чая, пиалу с чистой водой, даже газовое пламя я включаю в число несомненно красивых вещей. Какую-нибудь простую луковицу и пачку чая, красивый спичечный коробок и смятую пачку «Беломора», ведь не важно что именно, а важно, как поставить. Такие разрушающиеся, разрушительные натюрморты противостоят актерству с трибунством его. Я не против цветущих деревьев, но до весны еще далеко и, потом, здесь, может, ничего нет красивее, чем когда зеленые газоны покрываются целыми полями желтых одуванчиков. Мне так кажется, и своего ощущения и мнения я не изменю.

Даже для меня крепко я выпил чифира. Звенит вода в бачке унитаза, а перед глазами белые зигзаги, как абстрактные натюрморты, и белые пятна, не позволяющие видеть, как пишешь. Я поэтому написал в «1974»-м, что Довмонтов город на улице Ленина расположен, я и имел в виду, что Покровский храм теперь стал номер дома такой-то по какой-нибудь Октябрьской, точнее не помню, улице. Трагикомическое восьмое чудо света. Иногда показывают по телевизору раскопки. В Новгороде и под Рязанью роют очень тщательно, на то есть свои причины: берестяные грамоты, на которых, кажется, все помешаны, или сугубая древность рязанских находок. – Плохо ищут, – сказал бы тот Володя Пятницкий, которого я создал в своем представлении. Да, именно о других примерах. Интерес к книге? А не способ ли развести мелких кровососов-спекулянтов на месте тех титанов, что просто кровь пили? Не успели объявить об подписке за макулатуру на Джека Лондона, и уже вижу, потянулись со стопами газетно-журнального хлама люди. Интеллигентные лица попадаются, и много людей. Лондон в почете, но так было всегда. Об иконописи ничего не достать, об церковной архитектуре. Об этих псковских находках была давно статья в «Науке и жизни», да там уж больно скверная печать. Видно только, что фигуры во весь рост. Как же просочиться на выставку? Стыну. Достоевский где-то писал, что русский может замечтаться на морозе до смерти. У Заболоцкого есть магаданское стихотворение, посвященное этому. Итак, что же я делаю самозабвенно, раз уж мысли сегодня упорядочены до больше не могу? Сплю: и вижу сны и вспоминаю их. Варю и пью чай. Курю. Пишу. Все. Греюсь до самозабвения, лежа в кровати под одеялом. Сражаюсь с вездесущей иллюзией. Знаете, сильная творческая воля – не предмет моего рассуждения. Это как бывает ток сильный и слабый и они исследуются порознь. Сказать, что я исследую слабые художественные проявления, нельзя, но что-то такое напрашивается. Девятнадцатый век очень ломал голову над проблемами гениальности, и вот к чему это привело. К смещению понятий и выдвижению бесконечного числа ложных авторитетов, к культу личностей взамен традиционного взгляда на безличностное существование как главное. А я бы, выходит, мог еще что-то сделать и в русле этой традиции. Хожу самозабвенно, пока не почувствую, что смогу уснуть. Грезить не свойственно. Мечтать, кажется, больше не могу или нельзя. Совсем по Ильичу. Кончаю запись.

С воскресенья пива не осталось, начинают продавать с одиннадцати. Пены полкружки, только что зарядили баки. В газетном ларьке продается, не обращая на себя внимания, Фолкнер на английском. Вышел за покупками. Солнце греет внятно. У меня пальто черное, и спине даже жарко. А ветер холодный, февраль месяц. Помню, однажды, тоже в газетном ларьке на Кожевенной линии, я купил «Чудеса Индии» Бузурга ибн Шахрияра, тогда у пролетариата он интереса не вызывал. Потом, одно время, начали продавать в киосках Н. Лескова, красное собрание. У городского мещанства, видно, он спросом не пользовался. Я много томов покупал, безобразные супера выбрасывал и зачитывался им, как никем. Много позже так же зачитывался Щедриным, но того я вообще достал у старьевщиков. У них можно было хоть книги на древнееврейском купить, но, к сожалению, языка не знаю. «Авессалом, Авессалом!» издавался в переводе, и чего это Политиздат надумал распространять его в подлиннике, не знаю.

Оля приехала забрать своего мужа. Ему второй раз дали академический отпуск по болезни. Сегодня уезжают. Я думал, мама поедет к себе, но нет, она от нас пока уезжать не хочет. Кто же ее теперь в Москву повезет? Если понадобится получать страховку?

Выспался днем. Ночью читал Чжуан-цзы в переводе Кучеры. Потом задремал. Вера ушла на работу, опять поспал до десяти. Выпил «Стрелецкой», спал до начала шестого, пока не подошло время Канаду слушать, да тут и Вера возвращается и обеденное время подходит. В общем, отоспался вперед. Ночью бодрствую. У каждого человека, я думаю, своя есть постоянная надежда, мысль. У меня, прямо, как молитва – лишь бы ничего не случалось. Я разлюбил всякие непредвиденности, может, и раньше не любил, но, по первости, находил их занятными и интересными. Теперь мне постоянно хочется одного – лишь бы ничего не происходило, протекало бы спокойно, без лишних разговоров. Иду в магазин или на укол, или куда-нибудь еще, и только одно опасение, что может что-то случиться, меня тревожит. Кажется, даже холод не так досаждает, как эта мысль.

Теперь у меня есть Лао-цзы, и я чувствую себя успокоенным. Вообще мне кажется, что восемьдесят четвертый год у нас пройдет тихо и незаметно. Как в високосный год, всегда много покойников, но это на верхах или по сторонам на некотором удалении от нас. Сегодня Масленица, давали копченую селедку. Еще Вера купила яблочного повидла в консервной банке, как кильки. Блинов не пекли, слава Богу. Религиозной программы не слыхал, так как в это время показывали английский фильм «Неизвестный Чаплин», третью серию. Похоже, что составлением программ занялась партия. Ну, этих надолго не хватит, скоро пост, и они с Масленицей борются с переменным успехом. По-моему, и такая оголтелая спекуляция книгами должна закончиться, только не знаю, под влиянием каких причин. Неужели нужна война, чтобы цены на полиграфическую продукцию упали и перлы уцененные снова стало можно покупать походя, как бы случайно. Что наделали спекулянты, почти ничего стало не достать не втридорога. Я покупал Державина и Анненского, Глинку и Тютчева, Хлебникова и Пу Сун-лина, Лу-Ю и антологию китайской поэзии, Случевского и Аполлона Григорьева и даже не знал, что такое этот чертов всенародный интерес к литературе. А теперь пока только из «Памятников письменности Востока» кое-что перепадает, а за «Библиотекой поэта» надо с большими деньгами ездить на «черный рынок». Я насмотрелся на эту кухню, и мне никакой охоты нет этим заниматься, да и возможностей нет. Вот и осталось только ночью чайку попить посидеть, да и то надо за это Бога благодарить. Хоть на одной квартире не трогают психиатры, остальные загублены. Чуть чего – и там, а потом выцарапывайся от них по три месяца, и это еще в лучшем случае. Об них я много мог бы навспоминать, да, кажется, противно и неинтересно. А так дневник «не из чего» состоит. Если представить, что все и передачи и газеты не мне адресованы, то ничего и не остается. Какие-то «Последние дни» сплошные. Нервы и сдают. Обязательно нужно удовлетворение. Теперь сушим спитой чай, веря, что он является хорошим удобрением для огорода, вот занятие. Втроем тесно должно быть, но мы привыкли и в одной комнате жить. Как-то по временам забывали, что могут меня загрести в любую минуту. Даже не верится, что можно быть таким рассеянным, допускать такие оплошности. Но без этого как-то выходит, что и жизни бы не было. Как подумаешь о лечебницах, лучше сидеть тихо тут, лучше, кажется, не видеть и не слышать ничего, никуда носа не высовывать. Выходит, что других возможностей не осталось. А наш с Элкой портрет купила Третьяковская галерея. В общем, прямо «Из пасти лошади», английское кино, а не жизнь. Мало читаю, совсем ничего не делаю, не рисую, да и замыслов как-то нет вроде. Иссушили страхи за свою свободу, поглотили элементарные отношения. И это называется покоем. Все относительно, но ничто так, как соответствие со временем. Козырев был прав. На путях абстрактного мышления только и возможно свободное существование. А солнышко уже пригревает, вот и начинаешь беспокоиться за ближайшее будущее. Год-то високосный. Очень не хочется залететь в восемьдесят четвертом, хотя мода стоит и такая.