Текст книги "Под флагом ''Катрионы''"

Глава третья
Пушки и кровь

Восстание началось.

Оно было продумано (без особой тщательности) в хижинах работников плантаций, в тайных землянках, вырытых на побережье океана, в бакалейной лавке Хозе Катурра – испанца из Мадрида, поселившегося на острове сорок лет назад и полюбившего умных, благородных жителей Уполо. Кое-чему научил мичман Дэккиль с английского крейсера, долго искавший случая отомстить капитану – человеку жестокому, тупому и внешне похожему на дога. Стивенсон помог деньгами, на которые было куплено в Сиднее оружие, тайно доставленное на остров.

Стивенсон чувствовал свой скорый конец и хотел уйти из жизни не в постели, а в бою. Врагом его была действительность, которую он не принимал и даже поссорился с нею, оставив родину и поселившись на Самоа. Все думают, что он здесь ради своего здоровья. Так думал года два-три назад и он сам, но, пожив среди туземцев и белых, ясно и четко увидел смысл своего романтического пути. От книг к жизни. Так суждено, так, а не иначе получается: к этому толкают бытие и сознание. Борьба нелепа? Бессмысленна? Безнадежна? Это не довод к тому, чтобы отказаться от действия.

Стивенсон вышел на площадку перед своим домом. Ему хотелось разбудить Бакстера, чтобы и его друг видел всё то, что уже началось и к утру должно закончиться, но, подумав, он решил не беспокоить его: придется объяснять, рассказывать, а как тут объяснишь и расскажешь?.. Вот, например, эти факелы, эта толпа, эти воины, что идут следом за Тузиталой, охраняя его. Одна группа, видимо, уже действует в колонии, где живут европейцы; оттуда доносятся крики, выстрелы, стоны. В небо взлетела еще одна зеленая ракета и секунду спустя вторая – красная. К восточному берегу пристало много лодок – это воины с соседнего острова явились на помощь.

И вдруг произошло нечто неожиданное – прежде всего для воинов: с немецкого крейсера пустили сразу три ракеты – две белые и красную, а когда они потухли, ударила пушка. Она разбудила всех, кто спал в Вайлиме. Бакстер наскоро оделся и выбежал в сад. Воины окружили его, и ему показалось, что он среди актеров, играющих в волшебной феерии: полуголые люди, среди них женщины и даже подростки; они окружили Бакстера и подняли свои пики. С немецкого крейсера ударил второй залп из пушки. Он был трескуч, и Бакстер готов был дать клятву в том, что он уже видел и слышал нечто подобное в лондонском цирке в прошлом году.

Заговорили пушки и на английском крейсере.

Что же происходило на острове?

Большая группа воинов Матаафы двинулась к дому американского и английского консулов. Представитель Германии, чуя опасность, заблаговременно перебрался на борт крейсера. В полночь восставшими был занят телеграф и арестованы капитаны и машинисты трех торговых судов в порту. Матаафа с группой приближенных находился на борту парусника «Надежда», – сюда должны были доставить консулов и весь гарнизон острова в составе одного взвода стрелков.

Всё шло как было задумано. Задумана была победа, переворот, но всё случилось иначе: у белых имелся свой план; выработать его было очень легко благодаря тому, что в группе приближенных Матаафы нашлись предатели, подкупленные Шнейдером. Матаафа сидел в каюте парусника и ждал прибытия пленных, чтобы немедленно увезти их на соседний остров. Но вместо пленных на парусник поднялись вооруженные матросы с немецкого крейсера – двадцать рядовых и один офицер. Они быстро и без пролития крови связали по рукам и ногам приближенных вождя и, управившись с ними, заковали в кандалы Матаафу. Тем временем пушки крейсера обстреливали резиденцию Матаафы. Часть экипажа с английского крейсера вступила в бой с воинами, которые явились в колонию консулов. Бой длился не долее получаса. Потеряв половину своих людей, группа туземцев принуждена была сдаться. Экипаж американского крейсера расстреливал береговую охрану: отличные мишени, – они даже не пытались бежать…

Стивенсон ничего не знал о том, что происходит на острове. Он увидел Бакстера, окруженного воинами, и подошел к нему, поздравляя и его и своих друзей-островитян. Они восторженно приветствовали его, размахивая своими пиками.

– Что здесь происходит? – спросил Бакстер. – Борьба тори с вигами? Или наоборот? Революция?

Пушечные залпы становились всё чаще. Глухо доносилась трескучая перебранка ружейных выстрелов.

– Да отвечайте же, Луи, что тут у вас такое! – нетерпеливо воскликнул Бакстер, нервно набивая табаком свою трубку. – Похоже на то, что я присутствую на репетиции пьесы, которую вы давно собирались писать…

– Гм… Отчасти вы угадали, но только отчасти, не совсем так, – ответил Стивенсон. Он был в плаще, накинутом на плечи, в белом английском кепи. Глаза его сверкали. Бакстер встревоженно смотрел на своего друга, ничего не понимая. «Да он и сам ничего не знает и не понимает», – подумал Бакстер.

– Ночь на исходе, – сказал Стивенсон, закуривая папиросу. – Я жду вестей от моего друга Матаафы.

– Идите домой, Луи, – необязательно стоять здесь. Вы простудитесь. Ветер свежий, совсем как у нас, в Англии.

– Я жду вестей от Матаафы, – повторил Стивенсон. – Мне нечего делать дома. Я должен стоять здесь. О эти пушки, будь они прокляты!

– Пушки – это очень серьезно, – заметил Бакстер. – Против пушек нужны тоже пушки, Луи. Они есть у вашего Матаафы?

Бакстер уже кое о чем догадался.

Ружейная перестрелка прекратилась. Пушечные залпы следовали один за другим через равные промежутки времени.

– Я жду вестей от Матаафы, – еще раз произнес Стивенсон. – Странно, что нет вестей от Матаафы…

Бакстер взял своего друга под руку и насильно повел к дому. Стивенсон повиновался не сразу; Бакстеру пришлось уговаривать его, как ребенка. Стивенсон, подобно безумному, твердил о вестях от Матаафы…

– Не будет вестей – поеду, – сказал он, когда Бакстер уложил его в постель и сам сел у изголовья.

– Куда? – спросил Бакстер.

– Куда угодно, хоть в преисподнюю, к дьяволу на рога. Господи, почему же нет вестей от Матаафы?!

Фенни и Ллойд вызвали Бакстера в гостиную, где они сидели в полной темноте, и попросили его строго и неукоснительно следить за Стивенсоном. Он обезумел. С ним что-то происходит. Он может умереть. Он ввязался в опасную игру. Он болен чужой болью. Он…

– Ах вот оно что! – произнес Бакстер. – Наконец-то я всё понял! Как это похоже на моего Луи!

– Совсем не похоже, – недовольно отозвалась Фенни. – Писатель в роли анархиста! Его увлекли, навязали ему бог знает что!

Бакстер заговорил о том, что такова судьба романтизма в наши дни, – она была прервана в середине века, и вот Луи восстанавливает ее. Вспомните лорда Байрона. Ллойд недовольно поморщился. Бакстер назвал Гюго – вот вам романтик чистейшей воды, и вот вам личное поведение этого человека. Даже детали совпадают: у Гюго остров Гернсей, у Стивенсона – Уполо в архипелаге Самоа.

– Мой дорогой Льюис прибыл сюда добровольно, – внес поправку Ллойд.

Бакстер отозвался на это весьма загадочно:

– Это вы доброволец, а Луи…

Гулко ударила пушка. Это был последний выстрел с борта немецкого крейсера. В начале четвертого, когда утро стучалось в окна, судьба восстания была решена. Победили, как немного позже говорил Стивенсон, «потревоженные в своем зловонии».

В четыре часа утра разошлись и воины, охранявшие Тузиталу и его усадьбу. Засевшие в помещении телеграфа были перебиты пьяными матросами. Английский консул уже передавал шифрованное донесение в Лондон, одновременно посылая туда курьера с подробным изложением событий на острове.

Имя Стивенсона в этом письме названо не было.

В шесть утра в кабинет Тузиталы постучал Сосима; он принес письмо от Матаафы: несколько строк, написанных накануне восстания:

«Мы можем быть разбиты. Меня арестуют и отправят в тюрьму – на Маршальские острова. С моим братом поступят так же, хотя соседний остров ни в чем не виноват. Мой бог и все другие добрые и мудрые боги да хранят Тузиталу! Я буду нем на допросе. Я прошу Тузиталу писать книги и никогда не брать в руки оружия. Матаафа – друг и брат великого Тузиталы.

До свиданья!

Прощай!»

– Сосима, что ты знаешь о событиях истекшей ночи? – спросил Стивенсон слугу.

Сосима рассказал о том, что ему было известно: восстание подавлено, Матаафа отправлен в тюрьму, человек сорок островитян убито и ранено. Раненых сегодня отправляют в госпиталь на Маршальские острова.

– Я буду всем говорить, что Тузитала куда-то ушел, – сказал Сосима. – Тузитала должен жить в доме Ллойда, там Тузиталу не будут искать.

– А меня будут искать, Сосима?

Слуга кивнул головой. Стивенсон попросил его оседлать Бальфура и Пирата. Сосима пытался возражать, но Стивенсон с деликатной настойчивостью повторил свою просьбу, звучавшую уже как приказание, хотя он и не умел приказывать.

Всадники посетили ту часть острова, которая ночью обстреливалась немецким крейсером. Половина пальмовой рощи была уничтожена, воронки от снарядов и поваленные деревья испортили дорогу и завалили все тропинки. Живые подобрали убитых и свалили их в кучу подле своего идола Ту-Теки.

– Миссионерам теперь очень долго нечего будет делать, – заметил Бакстер, поднося к глазам бинокль и рассматривая живое и цветущее – то, ради чего он здесь.

– Пусть сунутся, – сквозь зубы проговорил Стивенсон. – Как видно, зла без добра не бывает.

– Родные сестры, – сказал Бакстер. – Забыл, чьи это слова.

– Неверные слова, – возразил Стивенсон, останавливая Бальфура на тропинке, ведущей в деревню. – Добро и зло даже не родственники, это…

– Это становится понятием, умозаключением, – заметил Бакстер. – Это тоже чьи-то чужие, не мои слова, Луи, – поспешил он добавить.

– Европа тешится афоризмами, – усмехнулся Стивенсон. – Так ей и надо!

– Луи! Я не узнаю вас, – укоризненно произнес Бакстер. – Когда-то вы были совсем другим.

Деревня вся разбита снарядами. Да и что было разбивать: маленькие хижины – три кола, накрытые десятком листьев банановых деревьев, глиняная печь. И ни души вокруг. Бакстер сфотографировал левую часть бывшей деревни, навел объектив аппарата на правую. Стивенсон угрюмо, но беззлобно посоветовал Бакстеру предложить снимки редакции какого-нибудь английского журнала и сделать под ними подпись: «Европейцы в роли охранителей древней культуры».

– Что с вами, Луи? – удивленно спросил Бакстер, щелкая затвором фотоаппарата.

– А что с вами? – раздраженно вырвалось у Стивенсона. – Почему вас так поражает мое сердце и мой мозг? Они вручены человеку, Бакстер, вы это видите. Разве раньше я был животным? Или, наоборот, – животным были вы? Простите, Бакстер, но вы не имеете права удивляться! Если угодно, вы можете восхищаться!

Помолчал и добавил:

– У меня большое горе… Когда не задается роман, откладываешь его в сторону и пережидаешь или же принимаешься за другой. Но когда не задается жизнь, когда она идет не так, как хотел бы, тогда… Смирно, Бальфур! – прикрикнул он на коня и ударил его стеком. – Никому не говорите, мой друг, – печально и ласково обратился он к Бакстеру, – но я напрасно стал писателем… Мне нужно было родиться…

Не договорил и поскакал к берегу. Бакстер догнал его на своем Пирате, поравнялся и произнес одну укоризненную фразу, в которой, по его мнению, и заключалось то, чего не договорил его друг:

– Плохой политик вышел бы из вас, Луи…

– А вот состязание с этим – посмотрите, – Стивенсон стеком указал на стоявший неподалеку от берега немецкий крейсер, – вы тоже назовете политикой? А когда бешеная собака нападает на вас и вы пытаетесь ее убить – это тоже, по-вашему, политика? А защищать всех угнетенных, несчастных, убогих, бедных – это что? Нет, вы только взгляните, Бакстер!

Он указал ему на полуголых людей, ковырявших землю мотыгами на плантации, принадлежавшей американской торговой фирме. Среди работавших было много женщин и маленьких детей.

– А спасти бедного Матаафу и вместо романа писать гневные статьи, памфлеты, фельетоны – это, по-вашему, политика? Если это действительно политика, то…

– Ради бога, Луи, не вздумайте пускаться в авантюру! – испуганно произнес Бакстер, издали фотографируя работающих на плантации. – Я, кажется, прибыл кстати. Я пожалуюсь вашей жене, предупрежу Ллойда, я, наконец, увезу вас отсюда!

– Матаафа должен быть спасен, – сказал Стивенсон и поскакал в сторону порта. – Йоо-хо-хо, Бакстер! – озорно и громко воскликнул он, с улыбкой наблюдая за тем, как Бакстер подскакивает в седле и всем телом своим пригибается к голове Пирата. – Матаафа должен быть спасен! Сделайте милость, объявите об этом Фенни, Ллойду и всему свету! Вы плохой наездник, Бакстер! Берите пример с умирающего, погибающего Стивенсона!..

Глава четвертая
Под флагом Катрионы

Стивенсон поклялся себе, что он сделает всё для того, чтобы спасти Матаафу – героя подлинной жизни и трагический персонаж романа, который рано или поздно ему, Стивенсону, следует написать. Но как именно можно спасти Матаафу, что нужно сделать для этого?

Он дал себе слово спокойно выжидать, а где надо – не жалеть денег. Спасибо другу Бакстеру: он привез и книги и деньги, очень много денег. Миссис Стивенсон посоветовала сыну сделать завещание, по которому всё его состояние после смерти становится собственностью Фенни, а при его жизни – собственностью и ее, как жены.

– Для чего это, мама? – насторожился Стивенсон.

– Для того, чтобы она не смогла упрекнуть тебя в том, что ты бесконтрольно расходуешь деньги не только на свою семью, на нас, – ответила миссис Стивенсон, и ее сын попросил назвать ему фамилию законника, научившего столь хитроумной мудрости.

– Фамилия законника – сердце матери, – ответила миссис Стивенсон. – А ты, Лу, еще совсем маленький…

«… Дорогой Кольвин, дни мои на исходе. Тороплюсь работать и не знаю, теряюсь в догадках, что нужнее: мои книги или сама действительность. Начал два романа, и оба они подвигаются медленно, со скрипом; меня тревожит и зовет на службу к себе иная работа – выполнение человеческого долга. Подробности писать не буду, о них расскажет Бакстер. Я нахожусь в тугом узле. Вы спрашиваете меня о Фенни, восторгаетесь ею и называете меня (в шутку?) тиранической особой. А Фенни… это энергия дьявола; она может сделать всё, обставить дом так же хорошо, как и семейную суету. Как друг, она всецело предана мне, как враг – фурия. Довольно об этом Янусе. Бакстер расскажет Вам о моих планах. Писательские Вам известны, в них разум и логика (что не одно и то же): от романа приключений через повествование историческое к психологическому роману. Планы чисто личные… здесь Фенни абсолютная фурия. Ллойд на ее стороне. Мама в одиночестве; она только и просто обожает меня. В ее глазах я безупречен. Я поступаю по ее советам… Дни мои недолги, я тороплюсь, – но не писать, а действовать. Очень важно остаться в памяти людей, которым честно и хорошо послужил…»

В постскриптуме приписал:

«Ненавижу все три крейсера».

Работа временно была отложена. По утрам к нему приходила его падчерица и читала вслух свежие газеты. О событиях на острове писали мало и всегда где-нибудь или в хронике, или в отделе «Из внутренней почты». Немецкие газеты называли Матаафу «прирученной обезьянкой», английские – «неумелым командиром своего войска». Попадались заметки и с упоминанием фамилии «известного писателя, уединившегося на острове и подарившего миру прекрасные книги, в которых он рассказывал нерассказанное и описывал неописуемое».

«Как будто можно начинать», – думал Стивенсон, вслушиваясь в декламационную манеру чтения падчерицы. Матаафа известил Тузиталу, что он и его приближенные находятся в тюрьме на острове Джалут. И – ни слова больше. Записку эту передал Стивенсону капитан торгового судна, только что прибывшего с Маршальских островов. Стивенсону льстила техника передачи записки: его слуга Семели сказал, что Тузиталу хочет видеть какой-то джентльмен в белом кителе, что этот джентльмен сегодня и завтра будет в портовом кабачке и что ему нужно сказать одно слово: «друг», и тогда он предложит Тузитале папиросу.

Джентльмен в белом кителе раскрыл портсигар; в нем не было ни одной папиросы, только записка, которую Стивенсон взял вместе с портсигаром.

Джентльмен (капитан «Бури») немедленно удалился. Очень смешная конспирация.

Портсигар оказался подарком Стивенсона: он преподнес его Матаафе в день рождения бога Удачи и Счастья.

«Почему мне никогда не приходят в голову вот такие незамысловатые, простые сценки? – спрашивал себя Стивенсон. – Не потому ли, что всё это чрезвычайно просто и мало правдоподобно? Мы избалованы острым, пряным и абсолютно лишенным жизненности…»

Стивенсон окончательно решил отправиться на Маршальские острова 15 ноября: 13-го – день его рождения; 14-го уезжает Бакстер. Фенни, проведав о намерениях мужа, встревожилась:

– И я с тобой, Луи…

– Со мною поедет Семели. Я скоро вернусь. Мне необходимо поговорить с судьями, защитниками и прочими мистерами. Не волнуйся, дорогая!

– Возьми Ллойда, Луи! Ты болен. Ты слаб. Ты что-то задумал…

– Я болен, я слаб, – уже раздражаясь, проговорил Стивенсон. – Я задумал. И я не успокоюсь до тех пор, пока не выполню задуманного.

– Получено письмо из России, – перевела разговор Фенни на другую тему. – Художник Мельников собирается к нам в гости. Не трогайся с места, Луи!

Он вздумал шутить. Он сказал, что берет с собою две длинные веревочные лестницы, лом для того, чтобы пробить стену тюремной камеры, пилу, чтобы освободиться от решетки в окне, и складной корабль, на котором Матаафа будет доставлен домой. Кроме того, имеются две черные полусумки, костюм бандита и остро отточенные ножи.

– А деньги? – спросила Фенни.

– Целый мешок, Фенни! Тысяча дукатов. Для жены смотрителя тюрьмы я приготовил флакон парижских духов. Успех будет полный.

– Не уезжай, – умоляла Фенни. – Послезавтра день твоего рождения. Придут гости. Бакстер приготовил речь. Луи, дорогой!..

– Фенни, я верю, что я еще дорог тебе. Будь такой же и для меня!

– Хорошо, – сдалась Фенни. – Но возьми с собой и Сосиму.

– Хорошо, – сдался на этот раз и Стивенсон. – Возьму Сосиму.

Тринадцатого ноября 1893 года Стивенсону исполнилось сорок три года. С утра начались визиты. Пришел английский консул со всем семейством, поздравил, выпил немного вина, выкурил сигару, пожелал долгих лет жизни и ушел, сославшись на обилие дел. Американский консул явился вместе со Шнейдером. Разговор завязался немедленно, и дирижировал им американец, откровенно не доверяя такту своего коллеги, который хвастал тем, что именно он… спас остров от кровопролития и теперь усиленно хлопочет об амнистии заключенным.

– Так оно и должно быть, – заметил Стивенсон. – Заключенные ни в чем не виноваты. Виноваты те, кто на свободе.

Американец сделал знак своей супруге; она умело повернула ладью беседы в сторону спасительного мыса болтовни о погоде и урожае на плантациях. Шнейдер взял флейту, лежавшую на крышке рояля, и, не спрашивая разрешения, попробовал играть на ней, но флейта, инструмент деликатный, тонкий, не слушалась его, хотя и не намерена была молчать, издавая звуки мольбы и печали. Американец и его супруга отказались от обеда, обещая присутствовать на официальном съезде гостей.

Нанесли визит Моорз, капитаны крейсеров, начальник порта, хозяин гостиницы «Континенталь». В шесть часов началось празднование на площадке перед домом Стивенсона. С террасы спускалось оранжевое полотнище с вышитым именем хозяина Вайлимы. На земле были постланы циновки, на пальмовых листьях лежали зажаренные поросята, утки, фрукты и овощи из огорода Стивенсона. Гости сели на циновки – и начался пир. Бакстер произнес речь. После него говорили Сосима и Лафаэл. Завели граммофон. Приглашенные – сто двадцать островитян и сорок европейцев – приступили к насыщению.

Они ели корень таро, смешанный с кокосовым орехом, палузаму – смесь сливок из кокосовых орехов и листьев таро. Подано было некое блюдо, называемое палоло, к которому не прикоснулся ни один из европейцев, за исключением Стивенсона и Ллойда; блюдо было приготовлено из червей, выловленных в океане, вкусом оно напоминало краба и было в меру остро и внешне неприятно. Бакстер настоятельно предлагал это лакомство соседу своему – Шнейдеру; тот кланялся и говорил, что он уже попробовал. Фенни спела несколько американских песенок, после чего два самоанца торжественно чествовали миссис Стивенсон: они надели ей на голову венок из цветов кактуса и пританцовывая минуты три кружились перед нею, взбрасывая руки и скаля зубы.

Потом начались танцы. На длинных столах поставили вазы с европейским лакомством – мармеладом, тянучками, конфетами и шоколадом. От дерева к дереву протянули проволоку и повесили разноцветные фонарики. Шнейдер танцевал, что называется, до упаду, а после вздумал стрелять в цель из карабина. Иногда он попадал, и Стивенсон, рискуя быть понятым так, как и следовало, подносил стрелку в качестве премии то конфетку, то плитку шоколада. Шнейдер предложил Стивенсону выстрелить раз-другой и всадить пулю в фонарик, висевший над входной дверью.

«Глупо», – подумал Стивенсон и, не удержавшись, посоветовал гостю палить по фонарику из пушки, стоявшей на борту немецкого крейсера. Шнейдер раскрыл рот, посмотрел на Стивенсона и что-то пробормотал относительно того, что фонарик маленький, а пушка большая.

– А человек еще больше фонарика, – сказал Стивенсон и над самым ухом гостя выстрелил в воздух.

– Я промахнулся, – смеясь произнес он и вернул Шнейдеру карабин.

– Дарю его вам, – кланяясь, сказал Шнейдер и, не поднимая головы, пятясь задом, по ступенькам вошел в дом. Стивенсон должен был сознаться в своей недооценке этого человека: не так уж глуп, как кажется, хотя ум его и завернут в шкуру бегемота…

– Мой крейсер потревожил вас, сэр? – спросил Шнейдер, садясь в кресло на террасе. – Что поделаешь… Не постреляй немножко – всем было бы плохо. Послезавтра экипаж крейсера празднует день какого-то морского святого – милости прошу на борт!

– Спасибо, – нерешительно произнес Стивенсон.

– Придете?

– Приду, герр Шнейдер.

– Даете слово?

Ловушка! Шнейдер, видимо, что-то знает. Послезавтра быть на борту крейсера невозможно: послезавтра из порта на Маршальские острова уходит «Зенит», отдельная каюта уже заказана. Шнейдер шпионит; в глазах его сверкают фиолетовые искорки. Фиолетовый цвет – это синий в истерике. Хорошо бы довести Шнейдера до истерики! Шпион и трус! Спасался от расправы на борту крейсера!..

– Видите ли… – поглаживая пальцами усы, начал Стивенсон. – Завтра я провожаю моего друга; он направляется в Сидней, оттуда в Англию. Послезавтра… а подумаю, герр Шнейдер.

– Даете слово?

– Даю слово, что подумаю, – ответил Стивенсон. – Между нами – думаю я всегда. Даже и сейчас.

А почему бы и не сказать, что послезавтра на Маршальские острова уходит «Зенит», что на его борту… и так далее… Поездку не скроешь, – все узнают, что Стивенсон в сопровождении двух слуг отправился на выручку Матаафы. Нет, не надо ничего сообщать заранее, тем более такому человеку, как Шнейдер. Бог его знает, что он задумал, зачем так настойчиво приглашает на празднование какого-то морского святого…

Шнейдер закурил сигару, посмотрел по сторонам. Фенни беседует в холле с женой Моорза, Ллойд расхаживает из угла в угол под руку с Бакстером. В саду галдят и пляшут коричневые канальи – так называет Шнейдер подлинных хозяев острова.

– Как друг, должен поставить вас в известность, – доверительно шамкает Шнейдер, не вынимая изо рта сигары, – наши газеты мельком, глухо дают понять, что…

– Ваши газеты? – насмешливо перебивает Стивенсон и тотчас винит себя за неумение сдержаться в разговоре с человеком злым, опасным. – Я понимаю – вы имеете в виду газеты вашего государства?

– Совершенно верно, сэр, – прошамкал Шнейдер. Сигара в его зубах напоминает ствол орудия, направленного на Стивенсона. – Газеты дают понять, что проживающий на некоем непокорном острове известный писатель вмешательством в дипломатические отношения трех государств вызывает гнев и раздражение одной весьма могущественной державы. Ее посол принял посла другой державы, менее могущественной, и имел длительную беседу по поводу… Короче говоря, имя туземного вождя упоминается в этой беседе дважды, сэр. Поэтому дружески рекомендую, памятуя о законе, вам уже известном… – Шнейдер поднялся о кресла и похлопал Стивенсона по спине, – подумать о себе, семье и своей карьере, – закончил он и, поклонившись и поблагодарив за теплый прием, удалился, слегка покачиваясь и держась за стволы деревьев.

Какая наглость! Бестактность, грубость, невоспитанность, вероломство! Стивенсона трясло как в лихорадке. Он не умел быть дипломатом, он никогда не думал и не заботился о своей карьере. И почему-то именно в эти минуты он вспомнил о Роб Рое, Катрионе, своем отце и деде, о книгах своих, написанных под диктовку благороднейших побуждений человеческой совести…

Вайлима погрузилась в сон. Бакстер в кабинете своего друга возился с компрессами, микстурами, термометром. Дверь наглухо закрыта, на окнах спущены непроницаемые шторы. На губах Стивенсона алеют капельки крови.

– Никому ни слова, Чарльз, – хрипло шепчет он. – Ничего особенного, в моем возрасте ничто не опасно.

– Вам, Луи, только сорок три года, – говорит Бакстер и смотрит на термометр. – Вам…

– Я родился на какой-то другой планете, Чарльз, – печальным тоном продолжает Стивенсон. – Тысячу лет назад, когда люди были добрее, лучше, чище. Я очень стар. Мы все преждевременно состарились. Дорогой мой, положите мне на лоб вашу руку.

– Луи, дайте слово, что вы никуда не уедете! Вы в таком состоянии, что…

– Даю слово, что я уеду! Мы потерпели кораблекрушение… Где-то есть, непременно есть остров сокровищ… Меня ведет Катриона…