Текст книги "Четыре сборника"

Третий город

При солнце сверху

 
Ну, не жутко ли это – собраться
у престола, где истины дом,
где оружие, солнце и братство,
и родство, и сиротство при нем,
 
 
где ты сам выставляешься на кон,
где играют наотмашь и в кость, —
сладко, нет ли живется под флагом,
приживальщик, хозяин и гость?
 
 
Отвечай же, пришелец и житель,
за двуствольным погнавшийся ртом:
из какого стреляешь? в обиде
на какой остаешься притом?
 
 
Что случилось? – Безмолвие? Взрывы?
Горизонт или ты бестолков?
Отчего стало диво не диво,
если чудо прошло через кровь?
 

* * *

 
Переберу, как время никнет:
недавно еще мать жила.
Мне никогда не перемыкать
того матросика бушлат.
 
 
Ты заболтай меня, неволя,
чтоб я устал пережидать
и дальним солнцем клокотать,
когда в каптерке порох с молью.
 

1972

* * *

 
Сухим и пряным зноем полоснул
нарядный год, как судный зла канун.
 
 
Запрет на кожаную обувь,
на трапезу, на суету:
опрятный судный полдень побыл,
порисовался и потух.
 
 
А город теми же холмами окружен,
и жители кладут поклоны,
те жители верны Закону
по-прежнему, как испокон.
 
 
Город холмами обрамлен,
холм-город юров.
По охровым отлогам утро
шло городом с холма на холм.
 
 
Война при солнце и при ярком воздухе.
Песком хрустела желто-алым
та щит воздевших горстка
за город Храма.
 

1973

* * *

 
В угодьях неба ни межи
и выше.
Мы родиной хотели жить,
отвыкши.
 
 
И вьючить, вьючить караван,
стать вьюком
и яком кровного родства
по внукам.
 
 
И руки в комьях утерять
земли той или
быть на земле, где не подряд
всегда мы были.
 
 
Они – сторонние они.
Ты в дар дана им.
Они сгрудились у Стены
в городе ставен.
 
 
Та осень посетила нас
в городе стен несметных.
 
 
Как тело, неподдельная война
была не где-то.
 

1973

* * *

 
Повязало сторонних становье,
стало местом на двор и на дом.
Виноградное солнце сквозное
разномастных вязало родством.
 
 
Озаряло холмистую залу,
чтоб жарою объять навесной,
и опять разномастных вязало
и ровняло под бархатный зной.
 
 
Представали при солнце холмы.
При холмах представала погода
и росою спадала со свода,
словно мыс побратимов омыть.
 
 
Проливалась, текла, омывала,
как волною о камень, брала,
и сводила в народ, и ваяла,
и опять простиралась, светла.
 
 
Был наряден и ярок сезон.
Но невзгоды его бороздили.
При нарядной погоде убили
тех по осени, этих – весной.
 

1974

* * *

 
Ах, если вдуматься, то лопнуло веселье.
Настало времечко отвагу проявить.
И вот мы доблестно утаптываем землю,
с такой отвагою подавшись в муравьи.
 
 
Отрадно вкладывать присутствие в братание
и просто-напросто подошвы истоптать.
Я вижу значимость в обычном обретании.
Давайте мужественно время исполнять.
 
 
Давайте свыкнемся с геройством перелета.
Я скоро выучусь при солнце тосковать.
Давайте чествовать отвагу и погоду
и подвиг честного присутствия держать.
 
 
А если, все-таки, окончился театр
и за околицей – Содом перед концом,
мы вправе выслушать участливо, как брата,
соловушку с потерянным лицом.
 

1975

* * *

 
А изразцовый камень глыб,
и грунт, и листья
для устроения земли
на сквере слились.
 
 
Коричневеет наст прудов —
земля насыпана красиво,
прекрасная невыразимо
лежит в оправе изразцов.
 
 
Потом деревья подойдут,
их листья образуют кроны,
блеснут вкраплением зеленым
и протанцуют в красоту.
 
 
Шла изразцовая игра
при солнце сверху —
так открывалось по утрам
убранство сквера.
 

1975

* * *

 
Всё было правильно
с тех пор, как родились
как родились
и побратались с побратимами
почти без умысла
но тем неотвратимее
всё было правильно
с тех пор, когда почти
без капли умысла
хоть плачь, хоть колотись
всё было правильно
поступки и события
не сплоховали мы
ни дети, ни родители
всё было правильно
нечаянно почти
всё было правильно
хоть заново родись
всё было правильно
как ни переиначивай
не опрометчиво братались
не ребячливо
всё было правильно
заранее почти
всё было правильно
хоть плачь, хоть колотись —
стать побратимами
по месту и по дротику
знать, где чужбина
и опять не знать, где родина
всё было правильно
с тех пор, как родились.
 

1975

* * *

 
Всё вышло правильно
любуемся холмами
вживаемся в отвагу муравьев
мы сами выбрали
мы выбрали не сами
наш самый свой из не своих домов.
 
 
Всё вышло правильно
единственно – будь горд
будь горд служением
не ради, а во имя
чтоб неминуемо
и чтоб непоправимо
всё вышло правильно
разбег и перелет.
 
 
Всё вышло правильно
я знаю тот рассказ
когда единственное благо правит в стане
мы сами выбрали
мы выбрали не сами
единственное благо без прикрас.
 

1975

* * *

 
Такая путаница, право, завелась.
И это кроме и помимо главных жалоб.
Домашние
меня хоронят в кашле.
Замысловато всё.
И нашим не до нас.
 
 
Мы вместе шествуем,
друг друга сторонясь.
Мы продолжаемся
светло и обреченно.
Назначил нас
замысловато и почетно
тот, кто нас выдумал
на благо всех не нас.
 
 
Такая, право, несусветица взялась.
Твердим сконфуженно:
Неясно, как жить дальше
с одной отдушиной,
что позже или раньше
всё образуется за бруствером у нас.
 

1976

* * *

 
1
Утраченный,
вновь обжитой,
перемогающийся чудом —
твой дом,
когда на дом твой люто
вся ополчается юдоль.
 
 
И нескончаемый, и лютый
день ополчается на дом,
тот окончательный день, будто
все дни кончаются на нем.
 
 
2
Мы слишком унываем при известьях
о бедствиях, постигших нашу местность.
 
 
О бедствиях мы знаем понаслышке,
но слишком подвергаемся тревоге.
 
 
Случается, что пробивают сроки,
как явствует из летописной книжки.
 
 
3
А кряжи бедствием чреваты.
Ах, только бы не испытать,
как отступается пощада
от нашей местности опять.
 
 
Ах, только бы не этот срам,
когда нас приравняют к сору,
и опрокинется наш город,
а сор развеют по холмам.
 
 
4
А налетевший смерч последний,
когда упали небеса,
при полностью померкшем свете
за ткань юдоли принялся.
 

1976

* * *

 
Всё было бы не так уж худо,
когда бы не было чревато.
Я ужасаюсь поминутно,
а вдруг отступится пощада.
 
 
Зверей и гадов укрощая,
а то б они кусались люто,
рука заступницы-пощады
мне покровительствует всюду.
 
 
И было бы не так уж тошно,
когда бы не было известно,
что прекратиться невозможно,
а продолжаться бесполезно.
 

1976

* * *

 
Тех глазомер подвел.
Тех прыткость довела.
Где равновесие?
Полжизни за опору.
Всё упирается
в тоску по разговору.
Каурка выдохся.
Продолжим на волах.
 

1976

Коляска

 
В залетное и редкое мгновение
приглянется мне тихий майский вид.
Поездка в отдаленное имение.
Рессорная коляска на двоих.
 
 
Мы, кажется, сидим в полуобнимку,
к откинутому верху приклонясь.
Прогулка в акварельную картинку
от тихого предместья началась.
 
 
С пригорка открываются так ясно
неброский перелесок и село.
И катится рессорная коляска,
всё катится с пригорка под уклон.
 
 
Потом мы отдыхали у беседки.
Потом по сторонам и впереди
спокойная и мягкая расцветка
легла на перелески и пруды.
 
 
А солнце светит низкое, к заходу.
Коляска катит мерно и легко.
Поездка в акварельную погоду,
в далекую усадьбу за рекой.
 

1976

* * *

 
Когда в уме соединяешь было – стало
и можно тронуться умом и лечь у глыб,
всё происходит, как тогда, когда начало
происходило: куст горит, а мы – малы.
 
 
Так происходит с той поры, когда предстало,
предстало нам, что мы малы, а там – затон,
так происходит от всего, что было, стало,
произошло у той горы, потом и до.
 
 
Обрыв находится и рядом и поодаль.
Неровен час, хотя лучи еще светлы.
А мы завидуем растратчикам и мотам.
Мы всё глядим, а куст горит, а мы – малы.
 

1976

* * *

Гале

 
Ничто не любо и не мило.
Куда б свой манекен приткнуть,
когда вздохнуть-то не под силу,
не то что пальцем шевельнуть
и ногу отвести для шага,
ходьбу составить из шагов —
откуда я возьму отвагу
тягаться с явью смельчаков.
 
 
И пробуждаемся мы странно,
как будто сами не свои:
ведь вот понадобится, и —
мы понатужимся и встанем,
и жить, живя, продолжим вдруг,
труд продолжения опасный
продолжим вдруг, неся напрасно,
жить, не живя, неся мечту.
 

1976

* * *

 
1
Кто славы облако поджег
над лагерем названых братьев —
который год чего-то ради
хожу с обугленной душой
и жалуюсь, что силы вышли
и что душа – дупло,
глубокая для боли ниша,
обугленная сплошь.
 
 
2
Нещадно полыхает время,
и оплывает жизнь, как воск,
а впереди-то каково —
пора отчаянью поверить,
в отчаяние погрузиться,
чтоб никогда уже не всплыть.
Судьбы разбитое корытце —
всё, что осталось от судьбы.
 

1976

* * *

 
Где не игра и где забава?
Я – не хранитель словаря
и не актер налево справа.
Где не забава, где игра?
 
 
Не знали братья, что к чему,
и все на всех в обиде жили
за то, что напрочь позабыли,
кто кем приходится кому.
 
 
И раз уж их нашла судьба
и помогла им заблудиться,—
всё глубже кутались в себя
и туго жизнь играли в лицах.
 

1978

* * *

 
Теперь без ближних и без дальних
глядится в осень сирота.
Есть обольстительная тайна:
оливы – здесь, осины – там.
 
 
Года с годами там расстались.
Зажил светлее календарь.
Лишь дерево теперь – миндальное,
и – дрейф печали навсегда.
 
 
Просторы отворивший настежь
погоде, смешанной с печалью,
день октября – высок и ясен,
воздвигнут и расправлен там,
откуда времена настали,
откуда выдались года.
 

1977

* * *

 
Посмотри в прохладное окно
на квадратик неба в ноябре,—
между облаками, как весной,
голубых прогалин акварель,
 
 
ярко-синий иногда проём,
отмель голубая иногда,
и плывет паром, еще паром
облачный оттуда и сюда.
 

1984

* * *

 
Зал осени, с рассвета осиянный,
туманности в небесном потолке,
и – цветом – бархатисто-безымянный
оттенок над холмами вдалеке.
 
 
С утра уже подклеен к небосклону
день благостный, великолепный весь,—
земля и голубое невесомы,
лишь только облака имеют вес.
 
 
И думал я, нарисовать бы их,
те облака со снежными боками,
вокруг зеленовато-голубых
просветов неба между облаками.
 

1985

* * *

 
Я не тужу и не ликую,
и по утрам смотрю в окно,
и абрис осени смакую,
и улыбаюсь мудрено.
 
 
Как будто осени портал,—
парадный вход в чертог осенний,—
день светоносный, хрупкостенный,
день октября в окне вставал.
 
 
А я, как долгожитель, стоек —
смотрю, дышу в свое окно,
чтобы усердно и достойно
достричь воздушное руно.
 

1977

* * *

 
Наш разговор об истине прекрасен.
Ты говоришь, я озабочен тем,
чтоб не мешали жить мне и проказить,
но где та жизнь и где проказы те?
 
 
Нет жизни той, порожней или полной,
ни на ухмылку нет, ни на зевок,
нет жизни, просто нет ее на полке,—
украли или скрыли под замок.
 
 
И я скажу, что нет ее в помине,
ни на еду, ни на грядущий сев,
бродячей нет, уютной у камина,
и нет нигде и никакой совсем.
 
 
Поверишь ли, но жизни просто нету,
ни на рисунок нет, ни на рассказ,
той самой нет, лазурной напоследок,
и вечной нет и лишней про запас.
 
 
Вот оттого-то слепо это очень —
вести огонь по той, которой нет,
по той, уже последней и непрочной,
по тени, по Дюймовочке во мне.
 

1980

* * *

 
Какое звонкое свиданье
мечта готовила мне там,
куда от слёз и расставаний
я взмыл, как в розовый туман.
 
 
Туман грядущего, будь славен!
Дал Бог не видеть сквозь года,
не знать о будущего лаве,
как враг, текущего сюда.
 
 
А солнечный туман меж гор
сгущен до солнечных озёр,
на дне озёр коробки зданий
стоят узорами и ждут,
когда же годы к ним придут,
после которых их не станет.
 

1980

* * *

 
Разглядывают из бойниц —
не отклониться и не вывернуться.
Покорно вкладывайся в дни,
чтоб с вереницею дней свыкнуться.
 
 
А пустыри души – внутри,
а жизни пустыри —
за нами,
а перед нами —
пустыри
с безжизненными временами.
 
 
И – не хозяин сам себе,
как от чужой одежды хлястик,
пришитый хлястиком к судьбе,
я вслед за нею шел к несчастью.
 

1978

* * *

 
Земля, подложенная под житье-бытье,
еще с колен своих не сбросила шитье
и рукоделие, облёкшие ее
и припорошенные кое-где жильем,
 
 
а что нас ждет —
нас неминуемое ждет
и не минует нас, обложит и найдет,
и неминуемо в раскрой пойдет шитье,
 
 
и будет кожа дня багрова, как подтек,
и будет грудь земли раскроена живьем,
и будет сброшено с груди земли шитье,
шитье, слепившееся с кровью за нее,
ее, забившуюся горько под ружье,
 
 
а что нас ждет, когда усталый дрогнет свод
и небывалое когда произойдет
сначала наискось, потом наперекос,
а дальше – прошлое и будущее врозь.
 

1978

Третий город

 
Мой город плугом перепахан,
а выпростанная из урн
порода родственного праха
горою встала под лазурь.
 
 
Со встречи воздуха и утра
всё насыщался мощью свет,
пока лазурь, тучнея будто,
сгущалась к прочной синеве.
 
 
Предназначался третий город
и гору праха заселить
и синеву держать над взгорьем,
над лобным взгорьем всей земли.
 

* * *

 
Был ввысь, как пик,
тот город взмыт —
бык
на опорах дней семи
и затемно и под лучом,
когда весь освещен
в зарю,
тоскуя по царю,
рогами доходя до тверди,
и засветло и до зари
из камня сделанный и меди
один царил
и под отвесным зноем
и при закатном перстне
переходящей в пик скалою —
пик в поднебесье —
царил великий стольный город,
словно поднявшийся из недр,
словно несомый на опорах
семи первоначальных дней.
 

1976

* * *

 
Мне кажется,
дождь размягчает скалы,
идя,
мне кажется,
что стал
после дождя
чуть менее жестоковыен пик,
поднявшийся, чтоб дни копить,
 
 
и что на толику свежее
после дождя и напоён
на пик надетый ожерельем
холмов —
холмистый окоем.
 
 
Пик ярусами окаймлен
холмов скалистых.
Вокруг – великий окоем
холмистый.
 

1976

* * *

 
1
В наборе свежести спокойной
не столь тревожен облик склонов
земли —
коричневые комья
земли
и дерн вечнозеленый
и снег —
при пасмурном, словно щадящем, свете
яснеет,
как мороз на память,
трава, украшенная снежными соцветьями,
уже успевшими подтаять.
 
 
И талый снег, что не во сне,
на сабельки травы наколот —
туманный сизоватый холод,
легкая наледь на окне.
 
 
2
В городе впадин и вершин
затеяли прожить —
вид на террасчатые склоны,
спадающие с плавной горестью
площадками чуть накрененными
с кустарниками и неровностями —
город-курган своих же собственных руин
с дня именин.
 
 
3
Нет, мы не вынесли б тревог и опасений,
если б не снег,
по милости осенней
снег – не во сне,
и кое-где на склонах,
так выделяясь на зеленом,
снежные россыпи виднеются —
мы силимся попасть на зимний бал —
пойдем на снег играть, как было в давнем детстве,
где снег и не во сне лежал.
 

1977

* * *

 
1
Когда плуг урагана пашет
и вздрагивает шквальный воздух,
воздух кромсающий и страшный,
то кажется,
что крепостные башни
шатаются над преисподней,
как саженцы,
отважно и беспомощно
взобравшиеся на скалу —
над кущами у пропасти
стать рощею,
и крыши – латы каменных скорлуп,
похоже, не продержатся сегодня,
когда воздушные угодья
подденет урагана плуг.
 
 
2
А саженцы,
корнями за скалу
цепляющиеся над преисподней,
еще на день укоренились вглубь
и продержались и сегодня.
Вглубь корни удлиня
на глубь очередного дня,
день увеличил толщину
стволов на дня величину
и листьев увеличил сень
на тень величиною с день.
 
 
Есть наваждение, что вывезет одна
та становления корней величина
и нарождения ветвей, та приносимая
за день врастания и за день роста сила,
та света патока незримая,
продлительница жизни на вершок —
а время дня шло мимо дня и проходило
за время дня по мере дня, чтоб день истек.
 
 
3
Как саженцы над преисподней,
мы продержались и сегодня.
 

1977

* * *

 
По сплошному городу тоскуя,
я начну рассказывать о том,
как туман несчастья нас окутал,
с гор сойдя клубящимся платком.
 
 
Я начну с погоды из окна,
со дня зимы декабрьской, дождливой —
мне из окна метель дождя видна —
зима, в гранит внедряющая ливень,
 
 
то, как рассвет, невнятная и сизая,
то ясная, как утренний сосуд
с безветренными далями до выси,
с отвесною прохладой на весу.
 
 
А посмотрев с высокого холма
поверх земли, где сотами – дома,
увидишь даль поверх земли, и там,
там в декабре лежит зимы туман,
 
 
и в декабре на небе тучи есть,
здесь в декабре – сезон зимы, и здесь
зима – сезон не снега, а дождей
из самых нижних неба этажей.
 
 
Когда же оборвался дней парад?
Сегодняшнее падает с утра.
А завтрашнее стало пустырем,
украшенным печалью и дождем.
 

1977

* * *

 
По глазам полосует свечение —
неужели я в жаркой стране —
и под веко, в глазные расщелины
входит, жалит полуденный гнев,
 
 
и чтоб лампами стали строения,
свет каления с неба летел,
отлетая обратным роением
и струением света от стен,
 
 
и теперь все глаза мне изранили,
едкий мел испустив из камней,
эти ясные обликом здания,
что недавно светились во мне.
 

1978

* * *

 
Прибоем воздуха и солнца
захлестнут город несплошной,
и место между гор заполнил
не новый день, а новый зной.
 
 
Под этим зноем еле виден
макетный город, на родстве
воздвигнутый, а не на быте,
и для событий в розней век.
 
 
Свой банный день перемогая,
не людно плавая в пару,
он словно окунулся в грусть,
в тумане солнца не сверкая.
 
 
И я безмолвно и уныло
смотрю, как вол, на день в горах —
не новый день, а новый крах
всего, что утро мне сулило.
 

1980

 
Висел над городом осадно,
став испарениями ада,
зловещий воздух, съевший пыль,
 
 
и ада цвет висел в погоде,
мешая вместе ночь и полдень,
и весь наш город адским был.
 

1980

Иерусалим

 
1
В лобное место
всея Земли,
в террасы и в лестницы
гор
вросли
светлокаменные очертания —
лобный город в неровен-то час
от начала веков до скончания
казней, розней и братства в лучах.
 
 
2
На холмах и во впадинах жили —
гордый львенок с герба не свиреп —
но живя, словно к праху спешили
под безмолвие и под свирель,
 
 
и следили, как вдутый рассветом
ворох света осядет вот-вот,
туфом тёсаным дорозовеет
и обратно за землю уйдет,
 
 
ведь с гористого лобного места
всей земли и небес и годин
дни летят, словно перышки в бездну,
в бездну дней, где лежит день один.
 

1977

Возле пустыря

 
Есть итоговый жизни припадок,
тот порыва последний виток —
без оглядки на жизни остаток,
от безумия на волосок,
 
 
наизнанку, как исповедь, хлынуть,
изойти по несвязным речам,
стать признаний ручьем и лавиной
и о близости что-то мычать,
 
 
и отчаянно и безудержно
рухнуть, бухнуться в ноги любви
и ловить край одежд ее нежных
и воздушные руки ловить,
 
 
впасть в беспамятство и в безрассудство,
словно завтра и небо и свет
зашатаются и сотрясутся
и обрушатся зданием лет.
 
 
Вот и всё – лишь обняться осталось,
бормоча и срываясь на вопль,
на любовь разрываясь и жалость,
обожание, нежность и боль.
 

* * *

 
Так плакать хочется, а слезы не идут,
а слезы – в горле и под сердцем.
Не надо было осторожничать так с детства,
не откликаясь ни на голос, ни на стук.
 
 
А я не знал тогда, что буду обездолен,
и жил на цыпочках и не спешил на зов,
и жизнь еще не угадалась как неволя,
когда я прятался от лиц и комаров.
 
 
Мне бы расплакаться, исторгнуться навзрыд,
чтоб только не першило в горле —
зачем тот осторожный школьник
ходил на цыпочках и обходил дары.
 

1978

* * *

 
I
А получилось всё не так,
как я рассчитывал и думал,
и вырулило мое судно,
к несчастью, вовсе не туда,
и получилось ровно то,
чем вряд ли следует гордиться,—
не след бурлящий за винтом,
а мертвой гавани водица.
 
 
И получается, что я
сам виноват в неверном курсе,
сам выбирал себе по вкусу
свой каравай житья-бытья,
и получилось ровно то,
что сам закладывал и строил,—
не жизнь, летящая в простор,
а заводь мертвая обоим.
 
 
II
Из мертвой заводи не видно и не жаль
открытую для жизни даль,
раскинувшуюся, как моря
простерт бывает лист,
как лист равнины с вышки взгорья
простерт при взоре вниз.
 
 
А я не выйду никогда
в счастливое по морю плаванье,—
у выхода из мертвой гавани
я затопил свои года.
 

1978

* * *

 
Навсегда или только на месяц
или сроком на счастья аккорд
мы поедем в прекрасное место,
в дачный дом возле моря и гор,
 
 
на веранде у столика сядем
или под руку дом обойдем,
всё, что скомкано было, разгладим,
а потом оглядимся кругом,—
 
 
вот лужайки, скамейки, аллеи,
вот купальня и теннисный корт,
и земля над умом не довлеет,
а лежит возле моря и гор,—
 
 
вот где мы и рискнем и сумеем
и поднимемся, как в мираже,
по свободе планировать, реять
без тревог, без камней на душе
 
 
и блуждать среди дней без боязни
под объятия и разговор
возле настежь открытого счастья
по земле возле моря и гор.
 

1978

* * *

 
Я надеялся выжить и так,
без распахнутой отклика дверцы
и без женского мха возле сердца,
лишь бы сносно да без выкрутас,
 
 
и заботился тоже не очень,
словно не было важности в том,
и о войлоке женском для ночи
и об облике счастья вдвоем.
 
 
А теперь нестерпимо и горько
с вечерами сползаются дни,
и голодному сердцу ни корки,
ни куска не бросают они,
 
 
и куда посмотреть или глянуть,
если дней укоризненный ряд
не цветет мне навстречу, а вянет
возле жизни моей пустыря.
 
 
На такой бесноватой жаре
есть, о чем пожалеть напоследок,—
и о том пожалеть и об этом,
а потом о самом пустыре.
 

1978

* * *

П. Гольдштейну

 
На газон европейского парка
заказной подают экипаж,
чтобы утренним рейсом нежарким
ехать в бархатный юга пассаж,—
 
 
здесь ноябрь, как отпуск в блаженство
или ранняя осень в Крыму;
беззаботным раскованным жестом
я Вас под руку нежно возьму.
 
 
Всем понравится чудная пара.
Мы вдвоем начинаем идти
по бескрайнему утра бульвару,
окрыленные днем впереди.
 
 
Мы проходим всё дальше по скверу,
и легко различаются в нас
красота, благородство и верность
и влюбленная слаженность глаз,
 
 
и о том разговор оживленный,
что нисколько не враг белый свет,
и манеры прекрасного дома —
для того, чтобы кончить портрет.
 
 
Со скамеек любуются нами
и вздыхают о чем-то своем,
и еще об уюте-обмане
под семейною байкой вдвоем,
 
 
всё о том преступлении долгом,
когда замысел вместе гневят
пребыванием тесным, прогорклым —
ради тления и не живя.
 

1978

* * *

 
Ты погублена, я обездолен.
Мы от слякоти в сердце умрем.
Так дошьем наше платье неволи
из материи жизни вдвоем.
 
 
Мы условимся: не торопиться —
виноград умирает в вино —
сдавим сердце, как творог в тряпице,
пока мертвым не станет оно.
 
 
Каждый выберет саван по нраву,
мы домашнее иго дошьем
и подымем бокалы с отравой
за шикарную гибель живьем.
 

1978

* * *

 
Ты задела безветрие платьем
и овеяла встречей меня,—
ведь бывает, что ладят со счастьем,
день и вечер за плечи обняв,
 
 
ведь бывают счастливые пары,—
мы б легко возвращались домой
после зноя, залившего старый
город, плавающий под жарой.
 
 
Мы бы дома открыли все окна,
подружились бы с южной судьбой
и сошлись бы, как створки, бок о бок,
и вплотную бы жили с тобой,
 
 
и по станциям дней без опаски
и без тягости плыл бы наш дом
по течению жизни и ласки
рейсом полного счастья вдвоем.
 

1978