Текст книги "Н. В. Гоголь и Россия. Два века легенды"

А. С. Пушкин

Русская культура и литература XVIII века непосредственно предшествовала и влияла на становление творчества обоих писателей; можно сказать, что и Пушкин, и Гоголь выросли из этой литературы и воспитались на ней. Для Пушкина буквально домашним атрибутом явилось творчество Г. Р. Державина и Н. М. Карамзина. Кумир лицейских поэтов, Державин, присутствовавший на выпускном экзамене в Лицее, со слезами на глазах встретил стихи Пушкина: «в гроб сходя, благословил», заметил сам Пушкин. Наряду с И. А. Крыловым, Державин, по мнению Пушкина, лучший, еще недостаточно понятый и оцененный русский поэт, хотя лишь на четверть – «золотой», а на три четверти-«свинцовый». Ода «К Фелице» ставится им в один ряд с «Вельможей», ода «Бог» – с одой «На смерть князя Мещерского», ода Зубову – только что открыта. Державина он «ставит» выше Ж. Б. Руссо. «Окончательное мнение» о Державине Пушкин дает, «перечтя», по его словам, все творчество поэта, в письме к А. А. Дельвигу в июне 1825 года. Державин, по мнению Пушкина, не только не знал правил стихосложения и духа русского языка, но и самой русской грамоты». А потому его стих так режет ухо знатоков поэзии. Ни гармонии, ни слога нет в его стихах, похожих на чудачество. В этом отношении он «ниже» Ломоносова. Но в его поэзии Пушкин находит «мысли, картины и движения истинно поэтические» и сравнивает его стихи «с дурным вольным переводом» «чудесного подлинника». Потому-то перевод Державина изумил Европу, а для России сохранится лишь несколько его од. Остальное следует сжечь, добавляет Пушкин. Позднее Пушкин вспоминает о лицейском выпускном экзамене 1815 года, о поведении и реакции Державина на стихи лицеистов и на пушкинские «Воспоминания в Царском селе», восторженно встреченные Державиным. Кроме того, Пушкин описывает эпизод, напоминающий анекдот, где Державин усмиряет толпу крестьян, готовых примкнуть к Пугачеву. Пушкин часто цитирует Державина, иногда – шутя. В письме Вяземскому в марте 1823 года из Кишинева, жалуясь на грязь, пишет: «Отечества и грязь сладка нам и приятна» (у Державина «и дым отечества на сладок и приятен»). В отрывках их своих «Воспоминаний» Пушкин говорит о своем шестилетнем знакомстве с семьей Карамзиных. По-видимому, это годы с 1815 по 1820-ый, то есть с конца лицейского периода до Южной ссылки. Пушкин пересказывает здесь эпизод, в котором Карамзин резко реагирует на упрек в том, что рабство он предпочитает свободе. Видимо, с этим связано «отстранение» Карамзиным от себя Пушкина, о чем последний с горечью и обидой вспоминает уже после смерти Карамзина в своем письме Вяземскому от 10 июля 1826 года. В дальнейшим, на протяжении более чем пяти лет, систематически, настойчиво, можно сказать, предупредительно, хотя и заочно, Пушкин стремится к реабилитации, пытаясь в какой-то степени объяснить неприемлемые для него черты мировоззрения Карамзина, в том числе его монархизм. Однако в конечном счете оба остаются при своих мнениях: Карамзин не может простить Пушкину упрек в предпочтении рабства свободе, Пушкин едва ли мог забыть обвинение его в клеветничестве. Но при этом Пушкин не мог, конечно, игнорировать объективное значение Карамзина-писателя, историка, наконец человека. Он был высокого мнения о Карамзине-писателе, историке, журналисте. Уже в наброске своего раннего письма летом 1819 года Н. И. Кривцову в Лондон он вспоминает «о вечерах у Тургеневых и Карамзиных». В письме Н. И. Гнедичу из Кишиневской ссылки в марте 1821 года Пушкин пишет: «С нетерпением ожидаю девятого тома «Русской истории». Что делает Николай Михайлович? Здоровы ли он, жена и дети? Этого почтенного семейства ужасно недостает моему сердцу». Через месяц в письме А. И. Тургеневу Пушкин вновь мечтает хотя бы в течение двух недель побывать в «пакостном Петербурге». «Без Карамзиных, без Вас двух, да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишиневе…», – добавляет он. Летом 1825 года, уже из Михайловской ссылки, он пишет П. А. Вяземскому: «… Читаю только Карамзина да летописи, Что за чудо эти два последние тома Карамзина! Какая жизнь!» Призывая писателей учиться, Пушкин ссылается при этом на «высокий пример Карамзина». Первое место отдает Пушкин Карамзину-прозаику, отмечая в то же время его приоритет в литературно-предпринимательской деятельности. В ноябре 1824 года в письме к брату Льву он просит его обратиться именно к Карамзину с просьбой посодействовать о возвращении его из Михайловской ссылки. В отрывках из своих «Воспоминаний» Пушкин защищает карамзинскую «Историю…» от обывательской, злопыхательской, как правило, невежественной, порой псевдопатриотической критики. Пушкин упоминает имена светских и журнальных критиков и недоброжелателей Карамзина: М. Т. Каченовского, Н. М. Муравьева, М. Ф. Орлова, Е. И. Голенищева, П. А. Ширинского-Шихматова, П. И. Голенищева-Кутузова. Называя светские суждения «глупыми», Пушкин не находит людей, способных изучить великое творение Карамзина адекватно. Он считает подвигом создание истории России, труда, которому Карамзин отдал двенадцать лет своей жизни. Это труд честный, опирающийся на источники, а не на фантазии и гипотезы. В 1835 году известный археограф и журналист П. М. Строев издал двухтомный указатель («Ключ») к «Истории государства российского». В четвертом томе «Современника» за 1836 год Пушкин поместил одобрительную информацию о выходе указателя, рассматривая его как дополнение к работе Карамзина, необходимое каждому читателю, не желающему остаться «верхоглядом» в истории. Во втором номере «Современника» за 1836 год Пушкин упомянул о неизданном труде Карамзина (заметка «О древней и новой России»), а затем написал краткое примечание к нему, где выразил свое удовлетворение тем, что может представить читателям хотя бы отрывок «из драгоценной рукописи» Карамзина. Цензура не пропустила отрывки, а «Примечание» было опубликовано уже после смерти Пушкина в пятом номере «Современника» за 1837 год. Во второй книге журнала «Современник» (1836 г.) Пушкин под названием «Российская академия» поместил информацию о заседании Академии 18 января 1836 года, где было прочтена статья президента «Нечто о Карамзине». В статье передается смелый, откровенный разговор Карамзина с царем в 1811-м году в Твери, где Карамзин читал августейшей семье отрывки из «Истории государства российского». Тогда по окончании чтения Карамзин отметил независтливую, скромную реакцию государя на рассказ о подвигах своих предшественников. Император благосклонно отнесся и к мыслям Карамзина «О древней и новой России», с которыми был ознакомлен после чтения глав из «Истории государства Российского». Пушкин как бы намекает на то, что заметки «О древней и новой России» были апробированы прежним императором, и цензуре нет оснований отклонять их теперь, в 1836-м году. Как видно, поддержка Карамзина имела у Пушкина принципиальный, стабильный характер убежденного в своей правоте человека. Семья Карамзиных – постоянно в памяти Пушкина. Где бы он ни был и к кому бы из друзей ни писал в Петербург, он неизменно осведомлялся о здоровье Николая Михайловича и передавал персональные поклоны каждому члену семейства. В письме А. А. Дельвигу в июне 1825 года он спрашивает: «Видел ли ты Николая Михайловича? Идет ли вперед «История»? Где он остановится? Не на избрании ли Романовых? Неблагодарные! Шесть Пушкиных подписали избирательную грамоту! Да двое руку приложили за неумением писать! А я, грамотный потомок их, что я? Где я…» Отношение Пушкина к Карамзиным, заботливое, трепетное, видимо, омрачалось в его сознании предшествовавшей размолвкой. Он буквально страдает. Осенью 1824 года он почти умоляет в своем письме Жуковского восстановить дружеские отношения. «Введи меня в семейство Карамзиных, – пишет он, – скажи им, что я для них тот же. Обними из них кого можно: прочим – всю мою душу». Он пишет о Карамзиных в каждом из писем Жуковскому, Вяземскому, своему брату и сестре. Вспоминая свои встречи у Карамзиных, он «пишет в конце 1824 года брату Льву и сестре Ольге по поводу «Истории…» Карамзина: «Библия для христианина то же, что история для народа. Этой фразой (наоборот) начиналось прежде предисловие «Истории…» Карамзина. При мне он ее и переменил».

Болезнь и смерть Карамзина для Пушкина – тяжкое известие. «Карамзин болен! – пишет он Плетневу в марте 1826 года. – Милый мой, это хуже многого – ради бога успокой меня, не то мне страшно вдвое будет распечатывать газеты..». «Грустно, брат, так грустно, что хоть сейчас в петлю», – пишет он Вяземскому, получив, по его словам, «холодные, глупые, низкие» журнальные статьи о смерти Карамзина. В письмах Вяземскому и Дельвигу 1826–1827 годов Пушкин говорит, что их продолжительное молчание о Карамзине становится неприличным; и в то же время собственные материалы о Карамзине, подготовленные к печати, представляются ему недостаточными. Вместе с тем не все в «Истории государства российского» Карамзина вполне удовлетворяло Пушкина. Сохранилась критическая заметка Пушкина при чтении четвертой главы седьмого тома «Истории» Карамзина «Состояние России 1462–1533 гг.», где применительно к русскому самодержавию отождествляются понятия закона и обязанности, Пушкин утверждает, что здесь Карамзин неправ, так как закон государственный поддерживается страхом наказания, а нарушение нравствен ного закона ненаказуемо. Эти замечания относятся к 1818–1819 годам, когда вышел этот том. Пушкин считает «парадоксами» утверждения Карамзина о «спасительной пользе самодержавия» и мысль о том, что республиканцы редко характеризуются нежностью или чувствительностью. У Пушкина две эпиграммы на Карамзина. Одна, видимо, связана с объявлением о скором выходе «Истории государства Российского» (1816):

 
«Послушайте: я сказку вам начну
Про Игоря и про его жену.
Про Новгород, про время золотое,
И наконец про Грозного царя…» —
И, бабушка, затеяла пустое!
Докончи нам «Илью-богатыря».
 

Вторая эпиграмма, более острая, связана уже с выходом «Истории…» из печати:

 
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья.
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
 

Поначалу отказываясь в этом случае от авторства, Пушкин затем признал его, правда, в косвенной форме, назвав сатиру лучшей русской эпиграммой. Пушкин тяжело переживает болезнь и смерть Карамзина, о чем свидетельствуют его письма этого времени. Однако самодержавно-деспотическую концепцию «Истории государства Российского» Пушкин не принял, о чем, прежде всего, свидетельствует его «Борис Годунов», где движущей силой истории представлен не самодержец, а народ.

Русская литература XVIII века, можно сказать, переработана и органически впитана поэзией Пушкина. Структура пушкинского творчества как бы целиком облечена тем легким, неуловимым и неповторимым флером иронии и самоиронии, следы которой ведут к сатире Фонвизина. Пушкинский поэтический взгляд зорко отслеживал и фиксировал неприемлемые для него черты окружающей жизни (Эта особенность характеризовала с ранних лет и творчество Гоголя). Пушкин ощущал свою творческую связь с Фонвизиным. Еще в лицейские времена, в 1815 году, он пишет сатирическую поэму «Тень Фонвизина». По стилю она связана с другими его вещами, восходящими к литературе классицизма, в том числе с «воспоминаниями в Царском селе», а по содержанию вполне современна. Поэма разбита на одиннадцать строф, выполненных четырехстопным ямбом. Равенство строк в строфе не соблюдается. Сюжет эпический. Фонвизин, знаменитый русский писатель, насмешник и весельчак, «лаврами повитый», заскучав в раю, решил навестить землю, где он когда-то жил, чтобы посмотреть, что изменилось с тех времен. Оказывается, там всё осталось по-прежнему: процветают лицемерие, клеветничество, казнокрадство, нахальство, «глупость генералов», волокитство, пьянство.

 
«Спокойно спят архиереи,
вельможи, знатные злодеи,
смеясь в бокалы льют вино…», —
 

пишет Пушкин. Те же песни поют «… братии – поэты», «парнасские клевреты».

Проводник Фонвизина Эрмий проводит его по знаковым местам для романтика – «арзамасца» Пушкина, которые в той или иной степени связаны с классицизмом и членами патриархального общества «Беседа любителей русского слова». Под именем Кропова, сидевшего

 
«На стуле ветхом и треногом
И площадным, раздутым слогом
На наши смертные грехи
Ковал и прозу и стихи»
 

изображен издатель журнала «Демокрит» А. Ф. Кропотов. Известный консерватор Д. И. Хвостов («Хвостов-унылый») жалуется Фонвизину, что ему ни в чем нет удачи, что его стихи никто не читает и что даже мальчишки освистывают его. Далее читателю представлен «крестник и чтец» Хвостова Анастасевич (имеется в виду журналист В. Г. Анастасевич, помощник Хвостова). Затем следует «князь Шальной» (князь П. И. Шаликов), который «… движа вздохами листочки, Мочил их нежною слезой».

«Славяноросс надутый», «безглагольник пресловутый» – князь С. А. Ширинский-Шихматов, автор написанной в классицистическом духе поэмы «Петр великий…» «Дьячком псалтири обученный, Ужасный критикам сатирик» – А. С. Шишков; его «Невинная другиня…, Вралих Петрополя богиня» – поэтесса А. П. Бунина.

Наконец, Пушкин пародирует певца Екатерины и Фелицы, «славного» Державина, который «… спотыкнулся…Апокалипсис переложить» и теперь воспевает «статей библейских преложенье».3десь «Пиндар Холмогора» Ломоносов, тайно позавидовавший когда-то «возгремевшему» «звучной лирой в сонме россов» «бритому татарину» Державину.

И наконец «Певец пенатов молодой С венчанной розами главой, Едва прикрытый одеялом», дремавший «с прекрасной Лилою» Батюшков, изумивший Фонвизина силой таланта, напоминающего Парни, Клейста или даже самого Анакреона. Эту энциклопедическую расправу над противниками романтизма осуществил с помощью Фонвизина Пушкин-лицеист. Разочарованный Фонвизин, как можно полагать, никак не соотносится Пушкиным с этими устаревшими нормами творчества. Пушкин озабочен тем, чтобы Фонвизин воспринимался читателями России как чисто русский писатель, даже по форме. Давая указания о корректировке «Евгения Онегина» своему брату Льву в письме от ноября 1824 года, Пушкин пишет: «Не забудь Фонвизина писать Фонвизин. Что он за нехрист? Он русский. Из перерусских русский». (Для него неприемлемо написание фон-Визин.) Пушкин не только интересуется работой П. Вяземского над биографией Фонвизина, но и выполняет его поручения, связанные с этой работой. В письме к Вяземскому в январе 1831 года он пишет, что беседовал со стариком князем Н. Б. Юсуповым, жившим в свое время в одном доме с Фонвизиным. Юсупов, свидетельствуя об остроумии Фонвизина, передает в анекдотической форме рассказ об отрицательной оценке Фонвизиным трагедии В. И. Майкова «Агриона». Видно, что Пушкин внимателен ко всему тому, что связано с именем Фонвизина. В письме к Вяземскому в июне 1836 года он поздравляет его с успешным прохождением через цензуру работы о Фонвизине. Посылая Вяземскому его работу. Пушкин спрашивает: «Знаешь ли ты, что Фонвизин написал теологический памфлет «Аввакум Скитник?». Пушкин ошибается: на самом деле это направленное против старообрядцев произведение написано М. Д. Чулковым. Но этот случай, можно сказать, исключительный: Пушкин мог безошибочно определить авторство Фонвизина по его стилю. В 1830 году в «Литературной газете» был опубликован оставшийся неизданным материал из задуманного (но не разрешенного) Фонвизиным журнала «Друг честных людей или Стародум», – публикация под названием «Разговор у княгини Халдиной». Тогда же в «Северной пчеле» (№ 10 за 1830 год) появилась заметка, где было высказано сомнение в авторстве Фонвизина. В своей реплике «О разговоре у княгини Халдиной» Фонвизина» («Литературная газета», отдел «Смесь», 1830 г. 31 января, № 7). Пушкин решительно отвергает эти сомнения. И дело не только в том, что авторство Фонвизина подтверждено его племянником. Авторство это подтверждено «духом и слогом» произведения, в нем точно изображены нравы фонвизинского времени. Княгиня и Сорванцов общаются на «ты», к тому же княгиня недовольна, что гость не приглашен в ее уборную. Тот же Сорванцов, подобно Простакову, в армию поступил, чтобы «ездить цугом», ночи «проводит» за картами, спит на работе, крестьян отдает в рекруты, мирится со взятками, то есть ведет себя как «русский барич прошлого века». Здравомысл похож на Правдина и Стародума, Пушкин жалеет, что Фонвизин не может изобразить современные нравы. Как видно, Пушкин здесь вполне убедителен. Фонвизин, с точки зрения Пушкина, полностью соответствует современным жизненным и литературным принципам. Он закрепил их в формулах «друг свободы» и «Сатиры смелый властелин».

Оспаривая мысль А. А. Бестужева о том, что в России есть литературная критика (письмо Бестужеву в июне 1825 года), Пушкин прежде всего ссылается в подтверждение этого на неадекватную оценку творчества большинства русских писателей XVIII века. «Именно критики у нас и недостает. – Пишет он. – Отселе репутации Ломоносова и Хераскова. И если последний упал в общем мнении, то, верно уж не от критики Мерзлякова». Пушкин имеет в виду статьи Мерзлякова (заведующего кафедрой словесности в Московском университете, критика и поэта) в духе классицистических требований, направленные против «Россиады» Хераскова. «Княжнин безмятежно пользуется своею славою, – продолжает он, – Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также. Мы не имеем ни одного комментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который столь же выше Лафонтена, как Державин выше Ж. Б. Руссо». Пушкин считает Державина и Крылова талантливыми, может быть, гениальными поэтами.

Что касается Ломоносова, то он для Пушкина – великий человек, но не великий поэт. «Главная услуга» его в том, что он, по словам Пушкина, «понял истинный источник русского языка и красоты оного». Пушкин не склонен преувеличивать влияние М. В. Ломоносова, И. И. Дмитриева, Козлова на «бедную» русскую словесность. В своем письме Вяземскому летом 1824 года он называет «чудом ловкости» его статью «Жизнь Дмитриева», а также предисловие к «Бахчисарайскому фонтану» Пушкина, под названием «Разговор между издателем и классиком», где рассматриваются проблемы романтизма и классицизма. Пушкин ставит под вопрос существование в новом веке русского классицизма вообще. «Дмитриев, несмотря на все старое свое влияние, не имеет, не должен иметь более весу, чем Херасков или дядя Василий Львович. Где же столпы классицизма?» – спрашивает он. Проживший долгую жизнь и постоянно общавшийся с Пушкиным Дмитриев, тем не менее как поэт получает у него невысокую оценку. В письме Вяземскому 8 марта 1824 года Пушкин замечает, что возвышая Дмитриева, Вяземский принижает тем самым Крылова, а мнение его, как критика, должно стать законом для читателей. «Что такое Дмитриев? – спрашивает он. – Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова… Ты его когда-то назвал «поэтом нашей цивилизации»… хороша наша цивилизация!» Пушкин считает Дмитриева подражателем литературе французского классицизма, по его словам, «робкой и жеманной». Пушкин полагает, что с нынешним усилением влияния английской литературы Дмитриев, с его «чувствами и мыслями», взятыми из Флориана и Легуве», будет забыт. В 1830-х годах Пушкин и Дмитриев неоднократно обменивались доброжелательными письмами. Получив 1 февраля 1832 года письмо от Дмитриева, в котором он высоко оценивает «Моцарта и Сальери», Пушкин в ответном письме 14 февраля 1832 года в свою очередь называет стихи Дмитриева «мощными и стройными» в противовес «тщедушным» стихам поэтов нынешнего поколения. Зная о большом авторитете Дмитриева при дворе, Пушкин осторожно и как бы вскользь передает Дмитриеву известие о неспровоцированном закрытии (по доносу) журнала И. Киреевского «Европеец». Обращаясь к Дмитриеву как к своему брату-поэту, человеку своего цеха, Пушкин в то же время никогда не забывает добавить к обращению «Ваше высокопревосходительство», помня о том, что имеет дело с тайным советником и бывшим министром юстиции России. В набросках к письму Дмитриеву весною 1833 года, в связи с работой над «Историей Пугачева», Пушкин просит разрешения сослаться на воспоминания Дмитриева. В примечаниях к восьмому тому «Истории Пугачева» Пушкин упоминает «Взгляд на мою жизнь», воспоминания Дмитриева, вышедшие уже после смерти автора. Посылая с благодарностью Дмитриеву в феврале 1835 года «Историю Пугачева», Пушкин отмечает в приложенном письме большую искренность в поэзии XVIII века по сравнению с поэзией XIX века. Как бы попутно Пушкин сообщает, что известный Дмитриеву его современник Д. И. Хвостов жив и по-прежнему выступает со своими сочинениями, которые никто не понимает и не читает. В письме от 26 апреля 1835 года Пушкин благодарит Дмитриева за его добрые слова об «Истории Пугачева» и решительно отклоняет упреки журналистов в грубости образа Пугачева. Без всякого стеснения Пушкин называет здесь министра просвещения и президента Академии наук С. С. Уварова «фокусником», а председателя Цензурного комитета М. А. Дондукова-Корсакова – его «паяцем». Оценка Пушкиным позиции Дмитриева смягчается. В ответном (и последнем) письме Дмитриеву в июне 1836 года Пушкин благодарит его за доброжелательный отзыв о «Современнике» и замечает, что стихи его «переживут молодую нашу словесность». Пушкин обещает также опубликовать заметку Дмитриева о появившемся в печати его двойнике. 1837-й год – год смерти и Пушкина и Дмитриева. В своих «Застольных разговорах» (table talk), где Пушкин запечатлел старинные анекдоты и истории, а также в записях преданий и песен Пушкин передает известные сведения о литераторах XVIII века: И. И. Дмитриеве, М. В. Ломоносове, А. П. Сумарокове, М. М. Хераскове, поэте-порнографе И. С. Баркове, «университетском стихотворце» Е. И. Кострове. Это обычно шуточные, веселые случаи, неподтвержденные исторически. Если в начале 1820-х годов Дмитриев для Пушкина не просто плохой поэт, но и глупец, похвалить которого, как говорит Пушкин, «язык не повернется», то десять лет спустя их отношения почти дружеские, чуть ли не семейные. Он передает ему поклоны от своего отца. Здесь следует учесть, что Дмитриев как поэт в одном ряду с дядей Пушкина, поэтом XVIII века Василием Львовичем Пушкиным, что Дмитриев в течение долгих лет соратник Карамзина, наконец, что друзья Пушкина, особенно Вяземский – высокого мнения о таланте Дмитриева. В июне 1824 года он полушутя пишет, что согласен видеть Дмитриева во главе их «кучки», если Вяземский уступит ему Катенина. Он говорит, что отречется от Василия Львовича во имя единодушия по вопросам оценки русской литературы XVIII века и единства эстетических критериев вообще. «Мы все прокляты и рассеяны… – Пишет он. – Между нами сношения затруднительны… Золотое… поминутно от нас выскользает». Пушкин – за «благородно-независимую» словесность, против меценатства, которое, по его словам, «обветшало вместе с Ломоносовым». Для Ломоносова главным делом жизни были естественные науки, а стихотворство его – лишь забава. Достоинство его поэзии – слог, удачное соединение простонародного и славянского языков и как результат – высокая поэзия священных книг, воссоздаваемая Ломоносовым. Пушкин считает, что Тредьяковский, потешавшийся над славянизмами Ломоносова и советовавший ему перенимать «легкий» слог народной речи, оказался прав, уподобив поэзию Ломоносова поэзии Малерба и Пиндара («Он наших стран Мальгерб, Он Пиндару подобен!»). Пушкин считает, что следует учиться стихотворному языку у Ломоносова, но нельзя требовать его актуальности в новых условиях. «Великому писателю не нужны мелочные почести модного писателя!» – добавляет он.

Совершенно неприемлем для Пушкина В. И. Козлов. Он считает его невеждой, плохим стилистом, гордившимся незаслуженной славой.

В то же время Пушкин доброжелательно отзывался о «легкой» поэзии XVIII века, к которой он относил «лучшую часть» «Душеньки» Богдановича, басни Крылова (о чем он пишет в письме К. Рылееву в начале 1825 года).

Видимо, работая над «Историей Пугачева», Пушкин «открывал» иногда литературные материалы XVIII века. Так, в письме Вяземскому весной 1830 года он сообщает, что обнаружил у Г. Ф. Миллера «донос» Сумарокова на Ломоносова. В статье о Сумарокове Вяземский использовал этот «донос», высланный ему Пушкиным. В этом письме Пушкин сообщает Вяземскому, что его дядя жив, а Дмитриев «очень мил».

Пушкин шутливо замечает в одном из писем Вяземскому в 1825 году, что пока жив Дмитриев, писатели XVIII века могут быть спокойны за свою судьбу.

Неизменно высокую оценку получает у Пушкина творчество Крылова-баснописца. Он считает Крылова выразителем «духа русского народа». В связи с выходом в 1825 году в Париже перевода басен Крылова с предисловием Лемонте Пушкин выступает со статьей «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова», опубликованной в 1825 году в журнале «Московский телеграф». Пушкин отвергает мысль Лемонте о том, что главное в деятельности Ломоносова было его стихотворство, и в частности псалмы и оды. Отвергает Пушкин и мысль Лемонте о том, что Крылов не знает ни одного европейского языка, кроме французского. Крылов знает основные европейские языки и, кроме того, древнегреческий, говорит Пушкин. Он предпочитает Лафонтену Крылова, хотя не отрицает, что для французов важнее Лафонтен как выразитель духа французского народа. В отличие от французского простодушия, характерные черты русского человека, по мнению Пушкина, «веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться».

В «Полярной звезде» за 1823 год А. А. Бестужев выступил с обзорной статьей «Взгляд на старую и новую словесность», которую Пушкин в целом одобрил. Его замечания относятся лишь к творчеству двух писателей XVIII века – А. Н. Радищева и В. И. Майкова. По мнению Пушкина, «холодный, однообразный Н. П. Осипов, автор «Энеиды», вывороченной наизнанку», менее заслуживает похвалы, чем В. И. Майков с его поэмой «Елисей, или раздраженный Вакх». В письме Бестужеву 13 июня 1823 года Пушкин подробно анализирует, по его словам, «забавного», «истинно смешного», «уморительного» «Елисея…». Он цитирует строки обращения поэта к «порткам», разговор Зевса с Меркурием, сцену, где герой падает в песок:

 
И весь седалища в нем образ напечатал.
И сказывали те, что ходят в тот кабак,
Что виден и поднесь в песке сей самый знак.
 

Смешно, а значит, полезно для здоровья, говорит Пушкин. Но самое серьезное замечание Пушкина вызывает отсутствие в статье Бестужева имени Радищева. «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? – спрашивает он. – Кого же мы будем помнить?» Это замечание в письме Бестужеву относится к 1823 году и свидетельствует о том, что Пушкин придавал творчеству Радищева большое значение. Почти в течение десятилетия Пушкин ни в какой форме не реализует этого высокого мнения о Радищеве: видимо, он не хотел размениваться на мелочи, собираясь посвятить ему большой труд. Это подтверждается работой Пушкина «Путешествие из Москвы в Петербург», которую он написал в конце 1833-го – начале 1834 года. Сразу после окончания работы над «Путешествием…», и одновременно с ним, Пушкин работает над «Историей Пугачева». Не исключено, что мысль об «Истории Пугачева» навеяна ему радищевскими материалами, включая замечание Екатерины II о Радищеве: «Бунтовщик хуже Пугачева». Обе работы по времени создания и проблематике стоят рядом. Видимо, «хуже Пугачева» воспринимают Радищева и при Николае I, так как цензура не пропустила «Путешествие» Пушкина, хотя он сделал все, чтобы убедить цензоров в её безопасности для властей.

Эти «старания» ради цензуры иногда приводят к противоречиям: с одной стороны, он пишет, что книга эта – «редкость», потерявшая интерес и пылящаяся в библиотеках собирателей, а с другой – утверждает, что содержание книги «всем известно». Свое путешествие Пушкин начинает там, где Радищев его закончил – в Москве. Анализируя затем «Слово о Ломоносове», Пушкин уличает Радищева в намерении прикрывшись внешним славословием, посредством тайных «уловок», нанести удар по славе «росского Пиндара». Для Пушкина величие Ломоносова – в содействии просвещению России, а влияние его на поэзию «вредное». Его стихи лишены простоты, «надуты», подражательны, наполнены славянизмами. Свободу русскому языку дал Карамзин, приобщив его к народному языку. Однако любопытно, что привлекаемые Пушкиным для подтверждения «схоластичности» слога Ломоносова обширные «рапорты» его Шувалову по химии, физике и т. д. скорее свидетельствуют о его энциклопедизме и огромной трудоспособности. Пушкин пишет, что в отличие от шутовского положения при И. И. Шувалове А. П. Сумарокова, над которым «забавлялись» Фонвизин и Державин, Ломоносов был человеком серьезным, решительным, которого в Академии побаивались. Пушкин согласен с утверждением Радищева о приоритете В. К. Тредьяковского в вопросах русского стихосложения над Ломоносовым, Сумароковым, Херасковым. В главах «Браки», «Русская изба», «Слепой», тоже, видимо, ради цензуры, Пушкин оспаривает мысль о тяжелом положении русского крестьянина. Он ссылается при этом на Фонвизина, который это положение считал лучшим, чем положение крестьян в Англии. Легко заметить, что вопрос о крепостном праве не рассматривается вообще. Пушкин предпочитает «пустословию» политики Радищева изучение еще неизвестных народных легенд.

Пушкин разделяет мнение Радищева о тяжелом положении рекрутов в России, изображенном в соответствующей главе. Согласен Пушкин и с тем, что Ломоносов, Сумароков, Херасков, употребляя только рифму и ямб, остановили развитие русской поэзии. Это состояние характерно и для современной поэзии. «Парнас окружен ямбами, и рифмы стоят везде на карауле», – пишет Пушкин. В этом отношении он одобряет Радищева, писавшего старыми стихами. Стихи Радищева он считает лучше прозы. Одобрительно отзывается Пушкин о стихотворных произведениях Радищева: «Осьмнадцатое столетие», «Сафические строфы», элегия «Журавли», по словам Пушкина, имеют «достоинство». Не принимая форму изложения в книге («надутую», как говорит Пушкин), он соглашается с критикой рабства в главе «Медное», картины, которую Пушкин называет «ужасной». Защищает Пушкин свободу слова как единственного способа выражения мысли. В главе «Шлюзы», где Радищев описывает тяжкое положение русского крестьянина, Пушкин рассказывает свою историю помещика-«мучителя», убитого своими крестьянами. «Статья Радищева кажется картиною хозяйства моего помещика», – заканчивает Пушкин. Оспаривая сравнение Ломоносова с Беконом у Радищева, Пушкин замечает: «Если Ломоносова можно назвать русским Беконом, то разве в таком же смысле, как Хераскова называли русским Гомером. К чему эти прозвища? Ломоносов – этого с него, право, довольно».