Текст книги "Н. В. Гоголь и Россия. Два века легенды"

Хотя в 1830-х годах российская цензура получила сверху строгие указания, рядовые цензоры находились в сложном положении. Они не имели точного и ясного понятия о том, что же разрешается в конце концов издавать. Московский цензурный комитет запрещал даже медицинские справочники, предназначенные для наставления людей «простого звания». Так, например, 13 октября 1831 года была запрещена рукопись, предназначенная для «Дамского журнала» Шаликова «Краткое наставление как лечить крестьян простыми, дешевыми и безвредными средствами» под тем предлогом, что некоторые средства «не проверены»[16]16
  МОИА № 66. Св. 15. Исходящие бумаги Моск. ценз, комитета 1831–1834 г. С.39.


[Закрыть]. В начале 1834 года Московский цензурный комитет направил «Потерянный рай» и «Возвращенный рай» в духовную цензуру как «духовные книги». Министру просвещения пришлось разъяснять комитету, что «эти книги никогда не были относимы к сочинениям богословским». В том же году М. Каченовский отклонил рукопись известного А. А. Орлова «Союз трех братцев: «голода, холода и во всем недостатка». В своем сообщении Каченовский пишет: «Все сочинение, написанное для низшего класса людей, может иметь весьма неприятное впечатление в читателе, особенно при нынешней дороговизне»[17]17
  Журналы заседаний Моск. Ценз, комитета за 1834. МОИА. Ф.31. Оп. 5. Св.56. № 94.11.5. – 1834. – С. 66.


[Закрыть]. Комитет вынес постановлением относительно Орлова вообще: «Сочинения губернского секретаря Орлова, отличающиеся нелепостью своего содержания, не только не могут споспешествовать успехам словесности нашей, но по духу и направлению (!) оных могут еще иметь вредное влияние на нравы низшего класса людей, для коего большей частью они назначаются»; сочинения Орлова «показывают дух неблагонамеренный, о чем комитет и доводит до сведения высшего начальства»[18]18
  Журналы заседаний Моск. Ценз, комитета за 1834. МОИА. Ф.31. Оп. 5.Св.256. № 94. Оп.1,2. 1834. С.18.


[Закрыть]. В сентябре 1832 года Комитет запретил рукопись попечителя тюрьмы Ф. Гааза «Об открытии в Москве попечительного комитета о тюрьмах» со следующей формулировкой: «Никакой чиновник не имеет права без дозволения начальства обнародовать дел и сведений, вверенных и известных ему»[19]19
  Исходящие бумаги Моск. ценз, комитета за 1831–1834 г г. МОИА. Ф. 31. № 66. Св. 15 от 9.1832 г. С. 74.


[Закрыть].

Иногда цензура вымарывала безобидные места, пропуская так называемые «опасные». Это случалось с переводами. С. Аксаков, будучи цензором, вынужден был обратить внимание «начальства» на подобные несообразности: он указал» что в драме Дюма «Наполеон» цензура вычеркнула места «самые не винные»[20]20
  Там же. С. 46.


[Закрыть]. (Переводы цензуровались непосредственно в министерстве. Л. К.). Среди цензоров были такие, которые чрезвычайно ретиво относились к своим обязанностям, запрещая буквально все и вся. К таким цензорам относился Лев Цветаев, запретивший драму В. Белинского «Дмитрий Калинин». Журналы заседаний Московского цензурного комитета на протяжении ряда лет заполнены его пространными «донесениями» по самым пустячным поводам. Он не допускал к печати вещи, уже в свое время опубликованные, а о политике не позволял и намекать. 25.02.1831 года, по представлению Цветаева Комитет изъял из «Московского телеграфа» статью «О государственном устройстве Соединенных штатов» под тем предлогом, что она – «не соответствует программе» журнала. А статья, по-видимому, была бы очень полезна для читателей, так как Комитет счел необходимым удержать ее при себе «для справок»[21]21
  Журнал исходящих бумаг Моск. ценз, комитета за 1831–1834 г г. МОИА. Ф. 31. № 66. Св. 15. С. 16.


[Закрыть]. С другой стороны, таким либеральным цензорам, как С. Аксаков, работать было очень трудно, В спорах с Цветаевым он неоднократно оставался один против всего комитета, спешившего согласиться с ретивым законником. Так было с трагедией «Аттила», которую Цветаев предложил запретить только потому, что изображенный в трагедии священник служит перед воинами по латыни»[22]22
  Там же. С. 53 от 27.02.1832.


[Закрыть]. Но Аксаков не мог ничего изменить в порядках цензуры и вынужден был им подчиняться, хотя и поступал в трудных случаях более гуманно, чем другие.

Так, в январе 1832 года по представлению Аксакова Комитет сделал предупреждение типографии Станиславского за то, что она без разрешения стала выпускать журнал «Телескоп»[23]23
  Журналы исходящих бумаг Моск. ценз. комитета за 1831–1834 гг. МОИА. Ф. 31. № 66. Св.15. Л. 49 от 14.01.1832.


[Закрыть]. Но такие цензоры, как Аксаков, не могли долго удержаться в комитете: от них скоро избавлялись. Зато Цветаев буквально процветал, забрав в свои руки весь Московский цензурный комитет. Журналы «Телескоп» и «Телеграф» находились под особым наблюдением цензуры и самого шефа жандармов Бенкендорфа. 16 марта 1834 года Бенкен орф указал попечителю Московского учебного округа, что в статье «Влияние Вальтер-Скотта на богатство, нравственность и счастье современного общества», помещенной в 18 № – «Телескопа» за 1833 год на с. 221–225 «содержатся мысли, могущие произвести невыгодное на читателей впечатление. В сем журнале нередко бывают выходки против высшего дворянства, которое иронически называется аристократами, аристократической ветошью и пр.». «Неприлична виньетка… на заглавном листке I книжки “Телескопа” на текущий год». Московскому цензурному комитету предложено «обращать особенное, строжайшее внимание на статьи журналов «Телескоп» и «Телеграф»»; «профессору Надеждину объявить, чтобы он строго соблюдал данное ему им (Бенкендорфом – Л. К.) лично наставление». Виньетку предложено немедленно заменить[24]24
  Журналы заседаний Моск. ценз. комитета за 1834. МОИА. Ф. 31. Оп. 5. Св. 256. № 94. С. 38.


[Закрыть]. «Телескоп» здесь ставится Бенкендорфом по его «опасности» на первое место хотя и «Московский телеграф» не оказался забытым. Еще в 1831 году Московский цензурный комитет в своем постановлении от 10 августа записал: «Дабы журнал «Московский телеграф» на предбудущее время ограничивался одною только литературою, по той причине, что неоднократно в оном помещались такие статьи, которые не совсем одобряемы высшим начальством и что издатель оного, купец Николай Полевой не пользуется совершенною доверенностью правительства»[25]25
  Журналы исходящих бумаг Моск. ценз. комитета за 1831–1834 гг. МОИА. Ф. 31. № 66. Св. 15. С. 38.


[Закрыть]. При таком положении вещей Полевой не мог больше держаться, как ни пытался он изменить тон. В 1834 году на 5-й книжке «Московский телеграф» был прекращен по распоряжению правительства. Формальным поводом к запрещению послужила рецензия на драму Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла».

В начале 1830-х годов правительство особенно усилило надзор за всеми печатными изданиями, ввиду ряда русских и европейских политически событий (восстания в Польше и во Франции). 20 января 1831 года Московский цензурный комитет получил через Бенкендорфа распоряжение Николая I посылать в 3-е отделение по одному экземпляру всех выходящих изданий. На заседаниях от 20.01.1831 года и от 27.01.1831 года Московский цензурный комитет передал издателям следующие указания:

«В случае напечатания статьи, имени автора коей издатель не объявил, она считается как бы написанной самим издателем журнала и он ответственен за оную»[26]26
  Журналы исходящих бумаг Моск. ценз. комитета за 1831–1834 г г. МОИА. Ф. 31. № 66. Св. 15. С. 10.


[Закрыть]. И далее указано издателям, «чтоб они ни под каким видом не осмеливались ничего печатать касающегося до особы Государя-императора и всех членов императорской фамилии, а также о торжественных съездах, бывающих при дворе, без особого на то высочайшего разрешения»[27]27
  Там же. С. 7.


[Закрыть]. Это распоряжение передано через министра народного просвещения всем Цензурным комитетам. При этом в первую очередь было обращено внимание на «Телескоп» и «Московский телеграф» с их «европейскими» названиями и «вредным» направлением. 28 февраля 1832 года Московский цензурный комитет по распоряжению Бенкендорфа «предупредил» Надеждина и Полевого, записав в своем журнале: «…г. Генерал-адъютант (Бенкендорф – Л. К.) неоднократно имел случай заметить расположение издателей московских журналов к идеям самого вред ного либерализма. В сем отношении особенно обратили на себя внимание г. генерал-адъютанта журналы «Телескоп» и «Телеграф», издаваемые Надеждиным и Полевым. В журналах сих часто помещаются статьи в духе весьма неблагонамеренном и которые особенно при нынешних обстоятельствах (!) могут посеять вредные понятия в умах молодых людей, всегда готовых, по неопытности своей, принять всякого рода впечатления»[28]28
  Журналы исходящих бумаг Моск. ценз. комитета за 1831–1834 г г. МОИА. С. 57.


[Закрыть].

Напуганный революционными событиями Николай I усилил нажим на печать. В том же 1832 году на 1-м номере был запрещен журнал И. Киреевского «Европеец». В журнале Московского цензурного комитета об этом сказано:

«Его величество изволил найти, что статья «19-й век» есть не что иное, как рассуждение высшей политики, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что говорит не о политике, а о литературе… Деятельность разума означает у него революцию… под словом просвещение он понимает свободу, а искусно отысканная середина не иное что, как конституция… Оная статья… писана в духе самом неблагонамеренном… В той же книжке… в статье «Горе от ума»… неприлична выходка насчет находящихся в России иностранцев»[29]29
  Там же. С. 56–57.


[Закрыть]. В том же году по совершенно невинной причине был отстранен от цензорства С. Т. Аксаков; он пропустил рассказ «Двенадцать спящих бутошников»[30]30
  Автор И. Проташинский (псевдоним Е. Фитюлькин): Вст. ст. С. Машинского к сочинениям С. Аксакова в 2-х тт. 1955. С. 30–31.


[Закрыть]. «Государь император, прочитав оную, изволил найти, – читаем в протоколе Московского цензурного комитета от 4 марта 1832 года, – что она заключает в себе описание Московской полиции в самых дерзких неприличных выражениях, написанных самым простонародным языком, приноровлена к самым грубым понятиям низшего класса людей, из чего, видимо обнаруживается цель распространять чтение ее в простом народе и внушать оному неуважение к полиции»[31]31
  Журналы исходящих бумаг Моск. ценз. комитета за 1831–1834. МОИА. Ф. 31. Оп. 5. Св. 256. № 94. С. 60.


[Закрыть].

7 сентября 1833 года Цензурный комитет наложил запрет на гранки «Телескопа» со статьей без подписи. «Летопись отечественного просвещения. Свод законов Российской империи». Запрещение мотивировано тем, что статья «со держит странные, непонятные… выражения»[32]32
  Журналы исходящих бумаг Моск. ценз. комитета за 1831–1834. МОИА. Ф. 31. Оп. 5. Св. 256. № 94. С. 139.


[Закрыть]. Автор пишет в статье: «Народ есть существо нравственное: он хочет знать, какими законами он управляется, чего от него требуют, чего он должен бояться и чего надеяться?». «Народ не менее ученых всегда и везде жаловался на безвестность законов». «Мысль кодекса есть постоянное стремление народа к сему самосознанию, сопровождаемое иногда покойным, иногда напряженным требованием; бывают приливы таковых требований, и тогда момент появления кодекса делается необходимым». Здесь речь явно идет о конституции, как вынужденном кодексе в результате требований народа. Автор не склонен верить букве закона; он указывает, что «при рассуждении о кодексе должно различать форму законодательства от содержания»[33]33
  МОИА. Запрещенные гранки «Телескопа». «Летопись отеч. просвещения. Свод законов Росс. империи. Ф. 31. Д. 1124. Св. 373. С. 87–91.


[Закрыть]. Судя по тому, что статья без подписи, Надеждин, безусловно, ознакомился с ней, так как нес за нее полную ответственность. «Телескоп» в это время принимал «опасное» направление.

К светской цензуре прибавились еще и требования цензуры церковной, которая не только запрещала издавать без ведома Синода духовные книги, но и не допускала «вольности» в адрес церкви. 20 июля 1834 года министр народного просвещения приказывает Цензурным комитетам «ни под каким видом не допускать печатания критик на распоряжения, делаемые евангелическими консисториями»[34]34
  Журналы заседаний Воск. ценз. комитета за 1834. МОИА. Ф. 31. Оп. 5. Св. 256. С. 109.


[Закрыть].

Зато в этой обстановке «всесильными» были такие журналисты, как Греч и Булгарин. Они пользовались доверием 3-го отделения и иногда наводили страх даже на весь Московский цензурный комитет. Так, летом 1831 года Греч написал «жалобу» непосредственно в Московский Цензурный комитет, в которой в резких выражениях выступил против «одобрения и напечатания статьи о сочи нениях чиновника 8 класса Булгарина в 9 книжке «Телескопа». Председатель Московского цензурного комитета вынужден был обратиться к министру на родного просвещения с довольно унизительной просьбой:

«Покорнейше прошу Вашу светлость, – писал он, – оказать законную защиту Московскому цензурному комитету против несправедливых и оскорбительных наветов г. Греча»[35]35
  Журналы исходящих бумаг Воск. ценз. комитета за 1831–1834. МОИА. Ф. 31. Оп. 5. Св. 256. С. 30.


[Закрыть].

В таких условиях издатель «Телескопа» вынужден был лавировать, как, впрочем, лавировал он и в «Вестнике Европы». Он начинял свои статьи (и статьи сотрудников) отступлениями и вставками верноподданнического характера. Это, вероятно, и продлило существование «Телескопа», хотя в конце концов двойственность его издателя стала ясна и для 3-го отделения и «Телескоп» в 1836 году был запрещен, всего лишь двумя годами пережив «Московский телеграф». Помещичье-крепостное хозяйство уже не удовлетворяло требованиям даже простого воспроизводства и все более клонилось к упадку. Правительственные меры по искусственному поддержанию крепостных порядков не давали видимого эффекта. В печати появлялись всевозможные рецепты по увеличению доходности крепостного хозяйства. Такова, например, предложенная в 1837 году А. П. Яновым «Книга для помещиков, желающих через хлебопашество при холодной почве получить с тягла 228 рублей ежегодного дохода»[36]36
  См. Известия о запрещ. Изданиях. 1834–1901. МОИА. Ф.31. Д.130. № 186.


[Закрыть]. Эти рецепты при усиливающемся развитии наук и промышленности могли быть использованы только при наличии свободного труда. Необходимость освобождения крестьян становилась очевидной для самих помещиков. С середины 1830-х годов увеличивается количество различных филантропических проектов, которые в конечном счете сводились к одному – к освобождению крестьян.

В этом отношении представляет интерес поступившая в 1836 году в Московский цензурный комитет рукопись Шахматова «Речь, читанная помещиком при объявлении свободы крестьянам своим мая 9-го дня 1836 года (90 мужеска и 86 женска пола)»[37]37
  МОИА. Ф. 31. Св. 27. Д. 228.Оп. 1.


[Закрыть].

«Поздравляю Вас, любезные мои дети, с получением свободы, – обращался помещик к своим крестьянам, – доселе вы находились в полной нашей зависимости, что по сделанному нами распоряжению не могли вы предпринять никакого дела, не вольны были отлучиться в ближайший город без спроса, без дозволения нашего»[38]38
  МОИА. Ф. 31. Св.27. Д.288.Оп.1.С.2.


[Закрыть].

Рукопись была запрещена, хотя автор ее придерживался благонамеренных целей. Он призывал почитать бога, не пьянствовать, подавать милостыню и учиться, как советовал и Гоголь в его «Выбранных местах». Но само упоминание об освобождении крестьян не было приемлемо для властей. А автор предлагал и более «либеральные» мероприятия. Указывая на необходимость учить крестьянских детей, он и для девочек не делал исключения: «Предрассудок не учить девочек грамоте»[39]39
  Там же. С. 18.


[Закрыть], – говорил он.

В своей речи помещик сожалеет о необходимости расставаться с крестьянами и уповает на встречу в загробном мире:

«Другого такого близкого соединения, какое я имел с Вами доселе, будем ожидать в будущей жизни, где не будет ни господина, ни раба. Один будет всех владыка и господь»[40]40
  Там же. С. 26.


[Закрыть].

Даже такое сочинение было запрещено, хотя его элегический тон и увещевания скорее рассчитаны были на обратный эффект: показать крестьянам невыгоды их раскрепощения.

Напуганная репрессиями цензура, слепо выполняла букву устава, не вникая в существо сочинений. После закрытия «Московского телеграфа» цензура стала еще более придирчива. Николаю I чудилась революция. Запрещались произведения и переводные, и оригинальные. В январе 1835 года министр просвещения сделал строгое замечание Московскому цензурному комитету за то, что он пропустил книгу Шатобриана «Король – изгнанник или жизнь герцога Бордосского с приложением подробностей о Парижской революции, известной под именем июльской и последствий оной»[41]41
  Журналы и протоколы заседаний Моск. Ценз. комитета за 1835 г. МОДА. Ф. 31.Св.391. Оп.5.Д.104.Л.7.


[Закрыть].

Напрасно цензор Болдырев оправдывался тем, что эти события уже были описаны в «Северной пчеле», ему было сделано строгое внушение, что в отдельной книге описание этих событий недопустимо. 25 января 1835 года была запрещена рукопись Ф. Кузьмичева «Ратник на Бородинском поле» под тем предлогом, что ратник – «крестьянский сын» и что в книге содержатся «неприличные» выражения[42]42
  Там же. Л. 17.


[Закрыть]. Здесь же цензор Цветаев доносит, что он «поражен смелостью многих выражений» в статье «Права и сила царей» из книги Г. Л. Терека «Ручная книга истории древних государств» (перев. с немец.)[43]43
  Там же. Л. 22.


[Закрыть], изданной Погодиным. Цензор Лазарев нашел «предосудительной» сказку «Иван-лапотник», напечатанную в «Московском наблюдателе»[44]44
  Там же. Протокол от 08.09.1835. Л. 54–55.


[Закрыть]. 3 апреля 1835 года был сделан выговор цензору Снегиреву за то, что он пропустил «Повести» Павлова, «и особенно «Именины»». Снегирев был предупрежден, что «при первой подобной оплошности он будет отдан под суд».

Тогда же у издателя Степанова решено было изъять виньетку: «Чудовище, «поражаемое кинжалом невидимою рукою», с эпиграфом: «Домашние дела». Даже у таких безобидных сочинителей, как А. Орлов, были найдены «либеральные» мысли. После ряда бесплодных попыток издать свои сочинения, А. Орлов обратился в Цензурный комитет с курьезнейшей просьбой: разрешить издать надгробные надписи, собранные им «на всех московских кладбищах»[45]45
  Журналы заседаний Моск. Ценз. комитета за 1835. МОИА. Ф.31. Оп.5.Д.104.Св.391.Л.195.


[Закрыть].

Попечитель Московского учебного округа Д. Голохвастов пользовался, по-видимому, неограниченной властью в литературном мире. Насколько это верно, подтверждает тот факт, что кн. Д. Львов, бывший издатель «Листка», в 1836 году даже написал стихи: «На возвращение из С-Петербурга в Москву его превосходительства г. Попечителя»[46]46
  Журналы заседаний Моск. Ценз. комитета 10.4.1836.16.12.1836. МОИА. Ф.31.Оп.1., д.1О7.Св.2О. Л.29. от 30.10.1836 г.


[Закрыть].

Кроме этого, литература находилась под бдительным церковным надзором. В этом отношении напуганные цензоры проявляли излишнее усердие. Тот же Снегирев в 1836 году, например, удерживает две книги Г. Сковороды на том основании, что «в них встречаются мысли, клонящиеся к поколебанию учения Православной Греческой Церкви»[47]47
  Журналы заседаний Моск. Ценз. комитета за 1835. МОИА. Ф.31.Л.5 от 10.4.1836 г.


[Закрыть]. Цензор докладывает: «На стр. 23 сочинитель говорит, что «человек не сотворен, а от бога рожден», на стр. 7, 10, 12, 13, 24, 27 поставляет монашество в грязном гнезде спершихся страстей препятствием ко спасению» и «говорит, что многие монахи могли бы лучше быть целовальниками». Снегирев берет под сомнение такое общеупотребительное понятие в литературе, как «гений»; он пишет, что Сковорода «на стр. 22 смешивает христианское понятие о Духе Божием с языческим».

Даже самые настойчивые просьбы об издании сочинений А. Полежаева встречали отказ. Так, в апреле 1838 года было запрещено его стихотворение «Урна» на том основании, что здесь те же стихи, которые встречались в его ранее запрещенной книге «Часы выздоровления»[48]48
  Журналы заседаний Моск. Ценз. комитета с № 1 по № 46 1838. МОДА. Ф.31. Оп.5. Св. 395. Д. № 136. С.53.


[Закрыть]. Эти попытки издать стихи Полежаева предпринимались Е. Барковым уже после смерти поэта, который скончался в январе 1838 года. И, несмотря на это, стихи его по-прежнему не могли получить доступа к читателю через печать. Барков, как свидетельствуют протоколы заседаний Цензурного комитета, пытался обмануть бдительных цензоров, заменив название рукописи. Так, уже через месяц, в апреле 1838 года «дворовый человек Евреинова Егор Макаров Барков», «по доверенности от автора» вновь представил в Комитет «Часы выздоровления», но уже под названием «Из Виктора Гюго»[49]49
  Там же. Засед. 28.4.1838 г. С. 68.


[Закрыть]. Это обстоятельство не укрылось от глаз цензуры, и Комитет принял по этому вопросу уже более радикальные меры через обер-полицмейстера Москвы, которому было направлено специальное донесение: «Г. Московскому обер-полицмейстеру. Московский Цензурный Комитет покорнейше просит Ваше превосходительство приказать, кому следует отобрать от дворового человека г. Евреинова Егора Макарова Баркова, живущего на Тверской улице в доме купца Лонгинова, сведения: по какому поводу и праву стихотворения Полежаева, которые приобщены были к числу запрещенных, и на основании Устава цензуры удержаны при делах Комитета, вновь под заглавием: «Из Виктора Гюго» представлены на рассмотрение»[50]50
  Журнал исходящих бумаг Моск. Ценз. комитета. 1837–1838 гг. МОИА. Ф. 31.


[Закрыть].

Егор Барков был мало осведомлен в тонкостях цензурной политики правительства и едва ли знал, что еще в начале 1835 года Николай I выразил недовольство стихами Гюго, появившимися в «Библиотеке для чтения» и назвал их «неприличными», о чем имеется соответствующая запись в журнале Московского цензурного комитета[51]51
  Журналы и протоколы заседаний Моск. Ценз. комитета за 1835 г. МОИА. Ф. 31. Св. 391. Оп. 5.Д.№ 104. Январь. С.2.


[Закрыть]. Поэтому стихи, поданные Барковым, вдвойне были «опасны» для цензурного комитета.

29 марта 1833 года цензор Цветаев донес, что он прочитал рукопись «Горя от ума» и не считает возможным ее издать; Цветаев указывал, что в 1-м и 2-м действиях «девушка» (Софья – Л. К.) ведет себя неприлично и нашел «странным», что эта пьеса шла уже в театре[52]52
  МОИА. Ф. 31. № 66. Св. 56. Журнал исходящих бумаг Моск. Ценз. комитета 1831–1834 гг. С. 93.


[Закрыть]; «Комедия была играна несколько раз на московском театре», – удивлялся Цветаев.

Вообще женские образы первых реалистических произведений русской литературы вызывали много нареканий со стороны поборников «светской» морали. Так, в рецензии на 7 главу «Онегина», помещенной в «Галатее» за 1830-й год, автор сетует на то, что «барышня (Татьяна – Л. К.) была в комнатах Онегина»[53]53
  «Галатея». 1830. № 3. 4.4. 12–13, с.130.


[Закрыть].

В письме Вяземскому от 6 февраля 1823 года Пушкин благодарит его за «щелчок цезуре», хотя, по его словам, «она и не этого стоит». И далее он со всей откровенностью высказывает свое мнение о цензуре: «Стыдно, что благо роднейший класс народа, класс мыслящий как бы то ни было, подвержен само вольной расправе трусливого дурака. Мы смеемся, а кажется, лучше бы дельно приняться за Бируковых; пора дать вес своему мнению и заставить правительство уважать нашим голосом – презрение к русским писателям нестерпимо; по думай об этом на досуге, да соединимся: дайте нам цензуру строгую, согласен, но не бессмысленную – читал ли ты мое послание Бирукову? Если нет, вытребуй его от брата или от Гнедича». У Пушкина два «Послания к цензору», под которым имеется в виду цензор А. С. Бируков. Первое (о нем говорится в данном письме) написано в 1822 году. Оно начинается строками:

 
«Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой».
 

Пушкин рассуждает здесь о трудной работе цензора, вынужденного рассматривать «глупые стихи». Он пишет, что не собирается. «Цензуру поносить хулой неосторожной; Что нужно Лондону, то рано для Москвы».

Он говорит о том, что ввиду строгости цензуры обходились без нее и Барков, и Пушкин, и Радищев, «рабства враг», с другой стороны, при Екатерине «Хемницер истину с улыбкой говорил», «наперсник Душеньки двусмысленно шутил», писал сатиры «Державин, бич вельмож». «И никому из них цензура не мешала», – добавляет Пушкин, призывая цензора быть «умней», не ронять «священного» сана «гражданина». Во втором «Послании к цензору» (1825 г.), как и в письме к Вяземскому 25 января 1825 года, Пушкин выражает радость в связи с назначением новым министром народного просвещения А. С. Шишкова, по словам Пушкина, «честного» человека, «друга народа». К сожалению, эти надежды Пушкина не оправдались, так как Шишков ужесточил цензуру, введя новый цензурный устав, получивший название «чугунного». Пушкину лучше Вяземского понятна опасность коллективного выступления против цензуры. Он пишет ему в марте 1823 года: «Твое предложение собраться нам всем и жаловаться на Бируковых может иметь худые последствия. На основании военного устава, такой поступок приемлется за бунт. Не знаю, подвержены ли писатели военному суду, но общая жалоба с нашей стороны может навлечь на нас ужасные подозрения и причинить большие беспокойства… Соединиться тайно – но явно действовать в одиночку, кажется, вернее».

Цензура просто лишает Пушкина куска хлеба. «Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре», – пишет он брату Льву в августе 1823 года. В октябре того же года в письме Вяземскому, уточняя текст «Кавказского пленника» в строфе:

 
Не много радостных ей дней
Судьба на долю ниспослала, —
 

он требует слово «дней» заменить на слово «ночей»: «Зарезала меня цензура! Я не властен сказать, я не должен сказать «ей дней» в конце стиха. Ночей, ночей – ради Христа, «ночей Судьба на долю ей послала»… И чем же ночь неблагопристойнее дня? Которые из 24 часов именно противны духу нашей цензуры? Бируков добрый малый, уговори его или я слягу».

«Вообрази, что я еще не читал твоей статьи, победившей цензуру!» – пишет он Вяземскому 4 ноября 1823 года, имея в виду его работу «О двух статьях, напечатанных в «Вестнике Европы»» – «Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно определить круга своего действия».

В русской, да и во всей мировой литературе – талант Пушкина – явление исключительное, феноменальное, но при этом совершенно очевидно, что в истории мировой литературы не найдется писателя, который с таким трудом проводил бы свои произведения в печать («протирался», как говорит сам Пушкин), а его отношения с цензурой были бы столь тяжкими, уродливо-ненормальными, порой курьезными. В 1826 году новый царь Николай I сам лично стал цензором Пушкина, поставив его об этом в известность. В своем письме в Главное управление цезуры 28 августа 1835 года Пушкин пишет, что царем через 3-е отделение его канцелярии разрешены в печать с 1826 года «Цыганы», главы «Евгения Онегина», «Полтава», 2-е издание «Руслана и Людмилы», «Граф Нулин», «История Пугачевского бунта» и другие. Эти разрешения доходили до Пушкина в форме подписи одного из чиновников 3-го отделения. В августе 1835 года попечитель Петербургского учебного округа отказался (в связи с просьбой о публикации «Анджело») печатать произведения Пушкина, как прежде, с подписью чиновника 3-его отделения. Никаких же других указаний властей при этом не последовало. Пушкин ссылается на то, что император разрешил печатание «Истории…» Пугачева с его поправками и задает Цензурному комитету «всеуниженный вопрос»: «Какую новую форму соизволит он предписать… для представления… рукописей в типографию?»

Начиная с ноября 1826 года, Пушкин общался с царем через директора 3-его отделения А. Х. Бенкендорфа. На первое письмо Бенкендорфа (30 сентября 1826 г.) Пушкин не ответил. Во втором письме (октябрь 1826 г.) Бенкендорф запрещает Пушкину печатать что-либо без разрешения царя и делает ему выговор за то, что тот читал в своем кругу «Бориса Годунова». Пушкин оправдывается в своем письме Бенкендорфу 29 ноября 1826 года, утверждая, что «ослушался» ввиду того, что «худо понял высочайшую волю». Свыше пятидесяти униженных писем на русском и французском языках написал Пушкин Бенкендорфу за десять лет (с 1826 по 1837 год) с просьбами об издании, купировании текстов, материальной помощи. Есть месяцы, когда письма Бенкендорфу чередуются только с письмами жене, и это выглядит чудовищно нелепо. Пушкин испрашивает разрешение о месте проживания, поездках в Москву, оправдывается в не согласованном путешествии в Арзрум. Иногда просто просит возвратить ему неразрешенное к изданию произведение, текст которого подан в единственном экземпляре. Например, в письме к Петербургскому Цензурному комитету 5 сентября 1836 года он пишет: «Автор статьи: «Александр Радищев» покорнейше просит Комитет о возвращении ему сей статьи, не допущенной к помещению в журнале». Иногда Пушкина попросту не пускают в приемную Бенкендорфа, о чем он с обидой сообщает генералу. Давая подписку «дворянина» царю о своей благонадежности, он в то же время пишет Бенкендорфу, что «полицейская подписка» «унижает его в собственных глазах». Задержки с изданием произведений Пушкина усложняют его жизнь, так как, по его словам, его сочи нения являются единственным его «имуществом». Даже публикация небольших произведений без разрешения немедленно вызывала острую реакцию властей. Так, в 1832 году Пушкин без царского одобрения опубликовал стихотворение «Анчар», ограничившись разрешением цензуры. Оправдываясь перед Бенкендорфом, он пишет ему, что пользовался правом любого подданного ограничиваться простой цензурой. Пушкин пишет, что эти подозрения не будут иметь границ, «если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие». Он находится постоянно под пристальным надзором и опасается, что его «упрячут», о чем он прямо пишет Бенкендорфу на французском языке в письме от 24 марта 1830 года: «С горечью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и недоброжелательство. Простите, генерал, вольность моих сетований, но ради бога благоволите хоть на минуту войти в мое положение и оценить, насколько оно тягостно. Оно до такой степени неустойчиво, что ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать». К строгостям цензуры добавились доносы недоброжелателей-журналистов, особенно Ф. В. Булгарина. При всех сложностях Пушкин находит возможность, общаясь с Бенкендорфом, походатайствовать за своих друзей: так, он просит помочь вдове генерала А. Н. Раевского, сестре В. К. Кюхельбекера. Пушкин не был сторонником полной отмены цензуры. Он считал, что государство, правительство имеют право защищать себя, вводя в средства печати определенные ограничения. Но он полагал, что при этом необходима тщательная разработка разумной цензурной системы. Так, в письме к Бенкендорфу 10 сентября 1827 года он пишет, что в России необходимы «положительные законы насчет перепечатания книг», чтобы «оградить литературную собственность от покушений хищника». Под «литературным хищником» Пушкин имеет в виду Е. И. Ольдекопа, переиздавшего немецкий перевод пушкинского «Кавказского пленника». Предложение Пушкина не было принято. Иногда в отношении Пушкина была использована двойная цензура. 6 апреля 1836 года Пушкин пишет председателю Цензурного комитета М. А. Дондукову-Корсакову, что ввиду «двойной цензуры» задерживается выход его журнала «Современник»: цензор А. Л. Крылов «не может решиться» пропустить журнал, так как необходимо разрешение второго цензора П. И. Гаевского. К тому же работы с выходом на армейскую тематику должны были проходить военную цензуру. Так, была задержана в 1836 году предназначенная для «Современника» статья Д. В. Давыдова «Занятие Дрездена, 1831 года…».

Унижения начинались уже с рядового цензора: сохранилось письмо Пушкина цензору Крылову, в котором он «покорнейше просит Александра Лукича представить… куда следует для разрешения» его статью о Радищеве.

Иногда Пушкин проявляет твердость, доказывая невозможность внесения тех или иных изменений в текст своих произведений. В апреле 1830 года он пишет Бенкендорфу, что признает правоту двух-трех замечаний царя по поводу «Бориса Годунова», которые могли восприниматься как «намеки» на «недавние» события (имеется в виду восстание 14 декабря 1825 года). Вместе с тем, пишет Пушкин, – «все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей» в соответствии с их характерами. Он считает, что следует обращать внимание на «дух» всего замысла произведения. Он умоляет Бенкендорфа и царя «развязать» ему руки и разрешить печатать «Бориса Годунова» в том виде, в каком он «считает нужным».

В черновых набросках к «Путешествию из Москвы в Петербург» Пушкин соглашается с утверждением Радищева о том, что цензура была впервые введена инквизицией, которая (уже по словам Пушкина) была «потребностью века». Предлагая реформу цензуры (в этих набросках), Пушкин прежде всего считает необходимым светскую цензуру отделить от духовной, которая, в отличие от светских произведений, не может допустить в своих трудах «употребления имени божия всуе». Пушкин противник абсолютно свободного книгопечатания, так как его со временем придется обуздывать, подобно Франции. Но и «запретительная» система будет лишь «мешать словесности». Цензурный устав и цензор – «нечто священное». Цензор должен быть человеком образованным, честным, нравственным, не злоупотребляющим своими правами, доверяющим писателю, не подозревающим писателя в «бог знает каких» злоумышлениях. Цензора нельзя запугивать, делая из него «будочника на перекрестке».