Текст книги "Н. В. Гоголь и Россия. Два века легенды"

Наивысшую оценку из всех зарубежных (и английских в том числе) писателей получает у Гоголя Шекспир, по его словам, «глубокий, ясный, отражающий в себе, как в верном зеркале, весь огромный мир и всё, что составляет человека». Творческие принципы Шекспира Гоголь распространяет и на театральное искусство, полагая, что актер на сцене должен изображать верные характеры в духе Шекспира. Более того, Гоголь считает, что самые заигранные «водевильные» пьесы можно обновить постановкой, сыграв их в шекспировской манере. Вот почему он так заботливо настойчив в советах к постановке своих пьес, и особенно «Ревизора».

Вольтера Скотта Гоголь считал художником, обновившим готический стиль в искусстве, «отряхнувшим пыль с готической архитектуры» и показавшим ее достоинства. «Могущественным словом» Вальтер Скотт распространил вкус к готике во все сферы вплоть до украшений, где этот вкус, по словам Гоголя, «не сделавшись великим», уже стал «мелким», далеким от «истинного величия» готической старины. Гоголь называет Вальтера Скотта «великим гением, коего бессмертные создания объемлют жизнь с такою полнотою»; «полнейшим, обширнейшим гением XIX века», «великим дееписателем сердца, природы и жизни». Гоголь отмечает отсутствие «следов глубокого, добросовестного изучения Вальтера Скотта» и других зарубежных писателей в статьях русских критиков.

Французская литература

Имя Вольтера, надо полагать, было известно Гоголю довольно рано, так как, оказавшись в 1836 году в Швейцарии, он прежде всего счел необходимым посетить дом, как он его ласково называет, «старика Вольтера» в Фернее. Он заинтересованно, подробно описывает дом, обстановку, и особенно вольтеровский сад. Гоголь оставляет в музее свой русский автограф. Десять лет спустя, в 1847 году, в набросках к ответу на зальцбруннское письмо Белинского, отношение Гоголя к Вольтеру – резко отрицательное. «Вольтера называете оказавшим услугу христианству и говорите, что это известно всякому ученику гимназии. – Пишет он Белинскому. – Да я, когда я был еще в гимназии, я и тогда не восхищался Волтером. У меня и тогда было настолько ума, чтобы видеть в Волтере ловкого остроумца, но далеко не глубокого человека. Волтером не могли восхищаться полные и зрелые умы. Им восхищалась недоучившаяся молодежь. Вольтер, несмотря на все блестящие замашки, остался тот же француз. О нем можно сказать то, что Пушкин говорит вообще о французе:

 
Француз – дитя:
Он так, шутя.
Разрушит трон
И даст закон;
И быстр, как взор,
И пуст, как вздор,
И удивит,
И насмешит».
 

Гоголь ошибается, приписывая это восьмистишие Пушкину. На самом деле это отрывок из стихотворения А. И. Полежаева «Четыре нации». В своей неприязни к Вольтеру, усугубляемой вольтеровским атеизмом, Гоголь готов сделать обобщение на уровне всей нации, привлекая в качестве союзника незыблемый для него авторитет Пушкина.

Из французских писателей, пожалуй, наибольшим авторитетом пользовался у Гоголя Мольер. Еще в 1827 году он пишет матери из Нежина о том, что в студенческом театре они ставят пьесы Мольера, Коцебу и других авторов. Уже в Петербурге в статье «Петербургские записки 1836 года», опубликованной в «Современнике» в следующем году, Гоголь пишет: «О Мольер, великий Мольер! Ты, который так обширно и в такой полноте развивал свои характеры, так глубоко следил все тени их…» Осенью 1836 года, уже из-за границы, Гоголь пишет Жуковскому, что начал заново перечитывать Мольера, Шекспира, Вальтер Скотта и даже Гомера. Конечно, Гоголь в Нежинской гимназии, как и Пушкин в лицее, в достаточном объеме в соответствии с учебными планами получил сведения о древнегреческой, средневековой и новой литературах. Но Гоголь заново перечитывает классику, начиная работу над главным своим произведением – «Мертвыми душами». Он просит своих друзей, в том числе Пушкина, сообщать ему какие-либо известные им «казусы», связанные с сюжетом «Мертвых душ». Однако уже издав первый том поэмы, в 1847–48 годах. Гоголь, по его словам, все еще «на пути разведывания» в рамках изучения классики. Гоголю кажется, что он не научился строить сюжет произведения. «Мне нужно выучиться постройке больших творений у великих мастеров. Я принялся за них, начиная с любезного нашего Гомера», – пишет он Жуковскому в декабре 1847 года.

Гоголь и раньше ставил великих писателей – Шекспира, Мольера, Гёте, Шиллера вне политики и вне легкой поэзии. В театральном искусстве высшим авторитетом для него были пьесы Мольера и Шекспира. Однако уже к середине 1830-х годов, в связи с «Ревизором» и проблемами его постановки, он начинает предпочитать многосторонние характеры Шекспира «созданным по одному и тому же образцу» персонажам Мольера. Тем не менее еще в 1837 году он с восторгом сообщает из Парижа Прокоповичу, что посетил «Тартюфа» и «Мни мого больного» Мольера, как раз в день рождения драматурга, и что «в пьесах Мольера старики, дяди, опекуны и отцы играются очень хорошо, плуты-слуги тоже прекрасно». Что касается нового прочтения Гоголем классиков в середине 1840-х годов с целью вернуть якобы утраченный им писательский талант, то на самом деле это изучение необходимо было ему для того, чтобы понять «душу человеческую».

Таким образом, взгляд Гоголя на проблемы европейской литературы изменился в большей степени на пути его эволюции, чем у Пушкина, особенно в рамках религиозной проблематики.

Гоголь связывает проблемы романтизма и классицизма в литературе с вопросами художественности и типа мышления, а не жанра, как Пушкин. Он рассматривает эту проблему в статье «Петербургская сцена в 1835–36 гг.», написанной в 1836 году. Романтизм, споры о котором шли на протяжении первой четверти XIX столетия, для Гоголя не что иное, как «стремление подвинуться ближе к нашему обществу, от которого мы были совершенно отдалены подражанием обществу и людям, являвшимся в созданиях писателей древних». Взорвали старые границы и нормы люди, по словам Гоголя, «отчаянно дерзкие, какими производятся мятежи в обществах». В борьбе с устаревшими формами они не видят границ, идут напролом и в конце концов порождают хаос и зло. И в этом хаосе они сами и являются первыми жертвами. Из этого хаоса, охватывая своими мудрыми «двойственным» взглядом старое и повое, явившийся великий художник создает новое творение. По утверждению Гоголя, такой художник, подобный Вальтер Скотту, «обращал это романтическое, с великим вдохновенным спокойствием художника, в классическое, или, лучше сказать, в отчетливое, ясное, величественное создание».

И наконец на завершающем этапе, из современного брожения, явится «будущий поэт», «вооруженный тройною опытностью». Нетрудно заметить, что «будущий поэт» с «тройною опытностью» не кто иной, как сам Гоголь, начавший работать над «Мертвыми душами». Сам Мольер, «истинный талант», теперь на сцене скучен и длинен, так как его произведения созданы по старым законам, по единому образцу, независимо от времени.

Истинным законам творчества, по мнению Гоголя, соответствовали только пьесы Шекспира.

Как видно, проблемы романтизма и классицизма имели у Гоголя и Пушкина сходное толкование. Критерий у них один – Шекспир. Только у Гоголя это третий уровень художественности («классический»), а у Пушкина – третий род («форма») поэзии (вслед за классицизмом и романтизмом). Но при этом ясно, что оба опираются на реалистические принципы творчества Шекспира, у которого социально-бытовая достоверность характеров смыкается с исторической достоверностью обстоятельств.

Молодой Пушкин позволял себе по отношению к религии, мягко говоря, вольности. В действительности он просто богохульствовал. Поэма «Гаврилиада», написанная Пушкиным, по имеющимся данным, в 1821-м году, представляет собой пародию на евангельские истории о заточении Христа и о грехопадении Адама и Евы. Пушкин в течение 9 лет пытался отречься от авторства «Гаврилиады». В 1828 году Пушкин дважды давал показания об этом «жалком и постыдном», по его словам, произведении, которое он якобы видел еще в Лицее в 1815 году. В конце концов Пушкин написал по этому вопросу самому царю, который прекратил дело, указав при этом, что его обстоятельства ему известны «подробно», не исключено, что из признания самого автора. В письме А. И. Тургеневу из Одессы 1 декабря 1823 года Пушкин, цитируя строки из стихотворения «Наполеон», где выражено сочувствие французской революции, приводит также строку из своего стихотворения «Свободы сеятель пустынный», добавляя, что это его «последний либеральный бред», что он «закаялся и написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыде сеятель сеяти семена своя…) В 1824 году третье жандармское управление перехватило письмо Пушкина к В. К. Кюхельбекеру из Одессы, которое на многие годы приклеило Пушкину ярлык «атеиста». Пушкин пишет здесь, что при чтении Библии и Шекспира «святой дух» ему «иногда по сердцу», но однако он «предпочитает Гете и Шекспира». Пушкин замечает, что создавая романтическую поэму, берет «уроки чистого атеизма». В Одессе Пушкин встречает, как он говорит «единственного ученого философа» глухого англичанина, который «исписал листов 1000, чтобы доказать что не может быть студента разумного, творца и правителя, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души». Эта система, добавляет Пушкин «к несчастию более всего правдоподобная». Его письмо явилось причиной высылки Пушкина из Одессы в Михайловское. В письме к В. Ф. Вяземскому в октябре 1824 года, уже из Михайловского, Пушкин с возмущением пишет, что его обвиняют в проповедовании атеизма «сестре – небесному созданию и брату – потешному юнцу, который восторгался» его стихами.

Как великий художник, Пушкин мог перевоплотиться в человека любой национальности и любой веры: он был испанцем Дон-Жуаном, немцем Фаустом, цыганом Алеко, ему знакомы Коран и Талмуд. Но он, как и всякий русский, впитал в себя органические черты человека тысячелетней православной культуры. Он крестился и венчался, не забывая поздравить близких с Пасхой и Рождеством, заканчивал письмо жене обычным «Христос с тобой». Иногда его обращение к Христу соединялись с острой сатирой на окружающее. Это особенно характерно для молодого Пушкина. В письме к дяде В. Л. Пушкину весной 1816 года он пишет:

 
Христос воскрес, питомец Феба!
Дай бог, чтоб милостию неба
Рассудок на Руси воскрес,
Он что-то, кажется, исчез!
 

Иногда он ерничает в стихах, используя христианскую лексику; таково неопубликованное стихотворение 1821 года:

 
Христос воскрес, моя Ревекка,
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй я не робея
Готов, еврейка, приступить —
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.
 

И при этом он хорошо знал христианскую литературу: как и вся историческая проблематика, тема Христа рассматривалась в его творчестве на документальной основе. «Библию! Библию! И французскую непременно» – просит он брата Л. С. Пушкина в письме из Михайловского осенью 1824 года.

Пушкин хорошо знал Коран. В 1824 году он пишет поэму «Подражание Корану», посвященную П. А. Осиповой. Конечно, Пушкин и здесь не ставит целью точность передачи содержания глав священной книги мусульман: он свободно обращается с ней, стилизуя ее под свой замысел. Но он изучил Коран. В примечаниях к поэме он пишет: «Многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом». Пушкин успешно осваивает мировую культуру стиха, в том числе в религии и национальной специфике; он реализует свои сведения в «Подражаниях»: Анакреону, Шенье, французскому, арабскому, итальянскому, турецкому. Эти подражания даются ему легко, как и использование соответствующей лексики. Проиграв в карты рукопись своего сборника элегий, и оказавшись в ссылке в Михайловском, он пишет осенью 1824 года Вяземскому: «… принужден был бежать из Мекки в Медину, мой Коран пошел по рукам – и доныне правоверные ожидают его» (имеется в виду проигранный сборник стихов – Л. К.).

Но и молодой Пушкин отличает Библию от всех других источников. Библия для него – это серьезно: он связывает ее с мироощущением народа. «Библия для христианина то же, что история для народа, – пишет он брату и сестре в конце 1824 года. – этой фразой (наоборот) начиналось прежде предисловие «Истории» Карамзина. При мне он ее и переменил – добавляет Пушкин. В письме Жуковскому 26 января 1826 года Пушкин просит походатайствовать о прекращении его ссылки в Михайловском, так как он не замешан в заговоре декабристов. При этом он искренне перечисляет свои вины перед правительством и царем. Среди этих «свидетельств» вины – знакомство со многими декабристами, участие в кишиневской масонской ложе с 4 мая 1821 года по 1 августа 1822 года, когда все масонские ложи указом Александра I были закрыты, и наконец «упреки» Александра I Пушкину «в безверии». Пушкин долго каялся в этом своем проступке. Жуковскому же весною того же 1826 года он разъясняет: «Его величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об атеизме, суждение легкомысленное, достойное, конечно, всякого порицания». Но тогда же (февраль 1826 г.) в письме Дельвигу он не может не поспорить, в связи с женитьбой последнего, используя библейскую тематику: «Апостол Павел говорит в одном из своих посланий, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и во огнь вечный». Наконец, весной 1826 года, убедившись, что жандарм в связи с событиями декабря предыдущего года к нему не придет, Пушкин обращается с письмом к самому Николаю I. Он пишет, что в 1824 году, «имел несчастие» заслужить «гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно атеизма» в одном из писем, был уволен со службы и выслан. Он просит разрешения вернуться в столицу или выехать за границу для лечения. В этом письме Пушкин дает царю подписку о своей благонадежности. Фантазируя на уровне религии, Пушкин частенько оказывается близок к кощунству. В ноябре 1826 года, едва покаявшись царю в своем атеизме, он пишет Вяземскому: «Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ти лет выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитве, вероятно сочиненной при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебны и мешают мне заниматься делом». Непросто представить себе обстановку, при которой попы во главе с Ариной Родионовной «дерут молебен». Вероятно, это было не очень чинно и торжественно. В выезде за границу ему было отказано, но разрешено вернуться в Петербург. Однако уже через два года возникает дело о «Гаврилиаде», о чем он сообщает Вяземскому в письме 1 сентября 1828 года.

Библейские образы встречаются у Пушкина в повседневном употреблении. Собираясь открывать свою газету, он пишет осенью 1832 года М. П. Погодину, что не намерен помещать в своей газете стихов, так как «Христос запретил метать бисер перед публикой; на то проза – мякина». В 1830-х годах Пушкин становится степеннее: сказать «с богом», благословить через жену детей – становится для него обычным делом. «Всякий ли ты день молишься, стоя в углу?» – спрашивает он жену в письме 14 июня 1834 года. Есть у Пушкина при этом и момент ханжества: он хотел бы уберечь юную жену от греха. По крайней мере письма к жене – единственная форма проповеди, в какой-то степени сближающая его с поздним Гоголем, с его «Выбранными местами…», где он поучает жен, государственных служащих и помещиков, наставляя их в духе христианской морали. Мало того, Пушкин просит жену оказать ему протекцию перед господом, помолившись и за него. «Благодарю тебя, что ты Богу молишься на коленах посреди комнаты – пишет он. – Я мало богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас». Самую высокую оценку получает у Пушкина талант творчества: он готов буквально обожествить его. Он пишет К. Ф. Толю в январе 1837 года: «Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит священное писание».

Наиболее системно религиозные взгляды Пушкина представлены в его письме 19 октября 1836 года П. Я. Чаадаеву в связи с его первым «философическим письмом». Письмо написано по-французски и не было отправлено. В главном позиции, изложенные в письме Чаадаева, Пушкин оспаривает. Он говорит об особом положении христианства в России, по существу «чуждого христианскому миру», однако позволяет благодаря своему «мученичеству» в борьбе с татарами, свободно развиваться европейской католической цивилизации. Пушкин не согласен с утверждением Чаадаева, что византийский источник русского христианства «нечист». Оттого что Христос «родился евреем», Евангелие не стало «менее изумительно» – говорит Пушкин, – и «нравы Византии никогда не были нравами Киева», а духовенство до Феофана «никогда не пятнало себя низостями папизма» или «мелочностью» греков. Пушкин как патриот защищает историю России, утверждая, что не хотел бы поменять ни свое отечество, ни его историю. Для Пушкина неприемлемо не православие, а русское «отсталое» духовенство, с его бородой, оставшееся вне общества там, где оно было до Петра I. Духовенство в России люди боятся, так как оно властолюбиво. Пушкин одобряет фразу, сказанную Наполеоном Александру I, что он «сам у себя поп». «Совсем не так глупо» – добавляет Пушкин. Русское духовенство «не хочет быть народом», – говорит он.

Отрицательное отношение Пушкина к служителям церкви выражено в таких его произведениях, как «Сказка о попе и работнике его Балде», «Царь Никита и сорок его дочерей» и других.

В 1836-м году в Петербурге подготовленный издателями М. Л. Яковлевым и Д. А. Эристовым вышел в свет «Словарь о святых». Прославленных в российской церкви, и о некоторых сподвижниках благочестия местно-чтимых». Пушкин откликнулся на книгу рецензией «Словарь о святых…» в журнале «Современник» без подписи. Он замечает, что отзывы современных ученых характеризуются «порицанием предшественников, новизною взглядов», приспособлением модного к известному. «Словарь о святых», основанный на источниках, включает 363 имени, вдвое больше, чем в словаре Н. И. Новикова (где было 169 имен). Пушкин считает справедливым включение в словарь имен святых, не вошедших ранее в перечень ввиду разделения Киевской и Московской метрополий, опозданий с представлением местных святых и т. д. В словаре дается полное описание жизни святого, датировка, он краток и прост по стилю и в то же время занимателен. Книга прекрасно издана.

Религиозные мотивы звучат и в стихах Пушкина. Стихотворение «молитва русских»(1816) – по заказу директора Лицея. Гимн Лицея написан Жуковским и Пушкиным в подражание гимну России («Боже царя храни!»). «Демон» – стихотворение-образ злого духа, написан в 1824-м году; «Ангел» – стихотворение о противостоянии доброго и злого духов – написано в 1828-м году; «Пророк» – стихотворение на библейский сюжет из VI главы книги пророка Исайи. Но от библейского текста стихотворение Пушкина отстоит довольно далеко.

Обобщая материалы о религиозных взглядах Пушкина, следует сказать, что эти взгляды коренным образом отличаются от тех ортодоксальных позиций, которые характеризовали взгляды позднего Гоголя, начиная с его паломничества в Иерусалим. Важным различием религиозных взглядов Пушкина и Гоголя является форма их подачи: страстная, проповедническая манера Гоголя, его постоянная апелляция к святым источникам не были свойственны манере Пушкина. Эти взгляды у Пушкина были элементом, частью его повседневной вполне светской жизни. Он в отличие от Гоголя оставался и вне сферы российских религиозных структур и институтов.

Если Пушкин выступал в своем творчестве как бы от лица верующих различных национальностей и конфессий – цыган, евреев, мусульман, – и в течение многих лет вел дискуссии с властителями по поводу своего «атеизма», то Гоголь на протяжении всей жизни оставался в сфере активного православия. В раннем романтическом творчестве Гоголя отмечается смесь мистических, православных и языческих тенденций («Вечер накануне Ивана Купала», «Ночь перед Рождеством»). Он поздравляет с Масленицей, Пасхой, Рождеством и при этом остается вполне светским писателем. Отъезд за границу (1836 г.), гибель Пушкина, начало работы над «Мертвыми душами» – границы начавшегося в его мировоззрении перелома. Гоголь испытывает всё большие сомнения в правильности решения им вопроса о способах служения людям: что продуктивнее – писательская деятельность или прямая проповедь учения Христа? Гоголь всё более склоняется в пользу второго: он знакомится с известными религиозными деятелями, посещает святые места, сжигает второй том своей поэмы. Он публикует «Выбранные места из переписки с друзьями», пишет «Авторскую исповедь», трактаты «О любви к Богу», «О божественной литургии». 1848-ой год – время путешествия Гоголя в Иерусалим, можно считать вершиной этого этапа эволюции его мировоззрения, когда он получил имя писателя-монаха и по существу прекратил светскую писательскую деятельность. В письме к Языкову, еще в 1844-м году, он просит его брать сюжеты для своих произведений из Библии. Он яростно выступает против Вольтера и «вольтерянства». В августе 1847 года он пишет П. В. Анненкову, что, занимаясь своим «внутренним воспитанием», он «провел долгое время за Библией, за Моисеем, Гомером». В «Выбранных местах…» он размышляет о правомерности сравнения Николая I с «боговидцем Моисеем». В письме A. M. Виельгорской 30 марта 1849 года он советует читать Евангелие не на русском и не на французском языках, а на славянском языке. К Евангелию он просит добавить «послание» и «пять книг Моисеевых». «И душа выиграет немало», – добавляет он. В этом мироощущении он и завершает свой творческий и жизненный путь. В главе XIV «Выбранных мест…» – «О театре, об односторонности взгляда на театр и вообще об односторонности», адресованной А. П. Толстому, Гоголь защищает Пушкина от обвинений в деизме, атеизме. Конкретно Гоголь имеет в виду издателя журнала «Маяк» С. А. Бурачка, выступившего в своём журнале с обвинениями в безбожии Пушкина и других писателей. Гоголь осуждает прежде всего тех «святошей», которые под видом «бесовства» хотели бы уничтожить буквально все. Он резко отвергает упреки Пушкину в нехристианстве и деизме. Гоголь пишет, что Пушкин не мог и не «обязан» был облекать высшие христианские догматы в «бездушные» «стихотворные игрушки», как это делают люди, «выставляющие» себя христианами. Подобные стихи лишь оттолкнули бы от себя верующих. Пушкин предпочел остаться «нечувствительной ступенью к высшему», – говорит Гоголь. Будучи строгим к себе и другим в вопросах религии, Гоголь делает послабление для Пушкина, ссылаясь на его молодость, увлечение светом и «некоторые несовершенства его души», «Поэзия есть тайна», – говорит он, и суд над поэтом недостоин христианина, «знаменем» которого является смирение. Вместо того, чтобы говорить о «тёмных» местах в творчестве молодого Пушкина, лучше привести примеры из стихов периода его «разумного мужества», когда, говоря словами Гоголя, «его поражал даже один вид служителя Христова».

Стихотворение «В часы забав иль праздной скуки» (1830), напечатанное первоначально под названием «Стансы», Гоголь приводит без первого четверостишия как пример «разумного мужества» и христианского смирения Пушкина:

 
Но и тогда струны лукавой
Мгновенно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал,
Я лил потоки слёз нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнём душа палима
Отвергла прах земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
 

Приводим опущенное Гоголем первое четверостишие:

 
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
 

Гоголю можно было бы спокойно привести эти стихи: они показывают, в каких условиях Пушкин не забывал о Боге, Но Гоголю хотелось подать Пушкина в «чистом» облике. Между тем, это стихотворение имеет свою историю, 26 мая 1828 года, в день своего рождения, Пушкин написал известное стихотворение:

 
«Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?»
 

Полностью это стихотворение было напечатано в «Северных цветах» за 1830 год. Митрополит Филарет ответил на него переиначенными стихами Пушкина, начинающимися четверостишием:

 
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
 

Тогда же, в письме к Е. М. Хитрово в январе 1830 года Пушкин называет «большой удачей» эти «стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты». По просьбе Е. М. Хитрово Пушкиным и написано стихотворение «В часы забав иль праздной скуки». Оно адресовано хорошему знакомому Е. Хитрово и Пушкина – Филарету и не лишено юмора и того же «скептицизма», о котором говорится в письме Пушкина («священный ужас поэта», «потоки слез его» и т. п.). Но именно на это стихотворение Пушкина Гоголь рекомендует ссылаться критикам в «вопросе о его христианстве». Нет никакого смысла, говорит он, называть Пушкина, этого «наиумнейшего» человека, «вождя» поколения в неверии и отрицании христианства. Такая «односторонность» мышления хуже всякой лжи. Христианство придаёт сознанию человека многосторонность. Идею многосторонности Гоголь распространяет и на театральное искусство, главной задачей которого является не совершенствование балетных форм, а «живое представление высокого подвига человека», вызывающего у зрителя чувства и слёзы восторга.