Текст книги "Кроваво-красные бисквиты"

Глава 11
Допрос Кануровой

Когда начальник сыскной и чиновник особых поручений вышли из здания судебной управы, Фома Фомич посмотрел на помощника и, широко улыбаясь, сказал:

– После беседы с людьми типа Алтуфьева я всегда чувствую необыкновенный душевный подъем!

Кочкин кивнул в ответ, очевидно, он испытывал то же, но без радости.

Они сели в полицейскую пролетку и отправились на улицу Пехотного Капитана, в сыскную.

Через час с небольшим, после того как Фома Фомич распорядился привезти Варвару Канурову, горничная сидела в его кабинете на так называемом свидетельском стуле. Вид у нее был ужасен: одета в грубое тюремное платье по размеру намного большее, чем ей требовалось; нечесаная и неумытая; с лицом и глазами, опухшими от слез. Она, чуть подергивая головой, испуганно, точно только что пойманная птица, таращилась на фон Шпинне. Начальник сыскной был строг и деловит. Достал из стола чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернила, посмотрел на горничную и без улыбки спросил:

– Фамилия, имя, отчество…

Горничная назвала. Фон Шпинне записал.

– А что случилось с господином Скворчанским? – спросил начальник сыскной, будто бы происшествие с городским головой было для него новостью.

Это удивило Канурову. Глаза ее сделались еще больше, она разлепила потрескавшиеся губы и сипло проговорила:

– Отравили!

– Отравили? Как странно. Я совсем недавно видел его, хотя это было издали. Может быть, я и обознался. А кто его отравил?

– Не знаю!

– Не знаете? А ведь должны знать, вы же служили у него прислугой. А вас, собственно, почему содержат под стражей?

– Обвиняют…

– В чем обвиняют?

– В отравлении!

– В отравлении господина Скворчанского, твоего бывшего хозяина? – перешел на «ты» фон Шпинне, голос его зазвучал резче и громче.

– Да!

– Как же я сразу-то не догадался! Стало быть, ты его отравила. Плохи твои дела, Варвара! – Начальник сыскной так произнес имя горничной, что той показалось, будто бы ворон прокаркал. Она даже вздрогнула и оглянулась, а вдруг и точно где-нибудь сзади на жердочке сидит черная птица да ее по имени называет. – За отравление на каторгу попадешь, а может, и еще что похуже… – В глазах фон Шпинне блеснули пророческие огоньки, точно увидел он будущее Кануровой, и было оно мрачным и страшным, как египетские казни.

– Да не травила я его, уж в который раз говорю… – обреченно проговорила горничная.

– Кому ты говоришь в который раз? – потребовал пояснения начальник сыскной.

– Следователю Алтуфьеву, а теперь вот и вам. Не знаю, как вас величать…

– Называй меня господин полковник.

– Вы, господин полковник, судя по глазам, человек в своем уме, не такой, как Алтуфьев этот.

– А что с Алтуфьевым?

– То, что я – невинная, а он меня в темнице сырой да вонючей держит. Почитай, каждый день вызывает, и давай одно и то же – зачем отравила господина Скворчанского?

– И что ты ему на это отвечаешь?

– А что я могу отвечать, если не травила? Поначалу криком кричала – не я это, а потом и голос сел, да и охота кричать пропала. Теперь молчу. Обида порой берет… – она ухватила себя за платье на груди, – ну за что мне это все, за что? – Горничная подняла глаза к потолку, по ее грязным щекам потекли настоящие слезы.

– Значит, ты ни в чем не виновата?

– Не виновата! – встрепенулась Канурова, отблеск надежды увидела в словах фон Шпинне. – Вот как на духу! Вы уж мне поверьте, господин полковник. Алтуфьев на меня, горюнушку, напраслину возводит, ему настоящего злодея искать неохота, вот он меня и мучает, душу мне мочалит. Требует, чтобы я на себя чужой грех взвалила, а я не возьму, вот пусть он так и знает…

– А ты Алтуфьеву это говорила?

– А то как же! Я ему это каждый день твержу, только он меня не слушает, все свое талдычит – зачем отравила, кто твои сообщники? А какие у меня сообщники, ну вот какие? Вы уж помогите мне, господин полковник, а я за вас всю жизнь Богу молиться стану. Вы же, я вижу, человек хороший!

Начальник сыскной смотрел на плачущую горничную и думал, что Варвара Канурова – девка-то непростая. Что-то прячется у нее внутри. Все эти слезы, сопли, это – личина, харя скоморошья, а на самом деле она другая, только он не знал еще, какая она – другая. Фома Фомич встал, вышел из-за стола и принялся медленно прохаживаться у Кануровой за спиной. Та сидела смирно, не озиралась. Допросы у Алтуфьева не прошли для нее даром.

– Ты господина Джотто знаешь? – спросил после непродолжительного раздумья начальник сыскной.

– Знаю! – проговорила Канурова, и чуткое ухо Фомы Фомича уловило в ее голосе какую-то новую нотку, которую он еще не слышал.

– А как хорошо ты его знаешь?

– Ну, это хозяин кондитерской «Итальянские сладости»…

– Я не об этом. Ты его, я имею в виду Джотто, видела когда-нибудь?

Горничная думала над вопросом чуть дольше, чем нужно, всего на несколько секунд, но это не ускользнуло от внимания начальника сыскной.

– Нет, не видела. Хотелось, конечно, поглядеть. Говорят, красавец, но не случилось! А сейчас, поди, не то что Джотто, а и света белого больше не увижу, – сказала и заныла, заскулила тихо, противно.

– Господин Джотто красавец, да и ты девка тоже ничего – видная! – вдруг ни с того ни с сего сказал фон Шпинне и сел на место. – Так говоришь, Джотто никогда не видела? А хочешь, я тебе такую возможность предоставлю?

– Какую возможность? – перестала ныть и шмыгнула носом Канурова.

– Джотто увидеть.

– Ну, я даже не знаю, стоит ли из-за меня беспокоиться, человека за ним посылать… это ведь у меня так, блажь бабская.

– А не надо никого никуда посылать. Господин Джотто сейчас сидит в соседней комнате. Он ведь тоже, как и ты, под подозрением в отравлении бисквитов. Ты что, не знала?

– Нет, а откудава бы я узнала?

– И то верно! Ну так что, хочешь на Джотто посмотреть?

– Да нет, как-нибудь в другой раз, вид у меня сейчас неладный, на щеках кукожа…

– Так ты глянуть на него хочешь или понравиться ему? – спросил и впервые улыбнулся начальник сыскной. Но улыбался не по-доброму, а зло, хищно. – Другого раза может и не быть. Осудят тебя, забреют и на каторгу в Сибирь! – Фома Фомич указал пальцем за свое левое плечо.

– Да за что, господин полковник? Ведь я ни в чем не виноватая!

– Хотя бы за то, что сидишь тут, смотришь на меня и нагло врешь! – голос начальника сыскной приобрел силу. – Ты кого обмануть хочешь, меня? – задавая этот вопрос, Фома Фомич приподнялся. У горничной приоткрылся рот. – Это ты Алтуфьеву будешь мозги в косы заплетать, а я тебя насквозь вижу, знаю о тебе все: кто ты, что ты, и сколько в тебе дерьма! – после сказанного начальник сыскной опустился на стул.

– Так ведь невиновная я…

– Речь сейчас не о твоей виновности. Твоя виновность еще не доказана, равно как и невиновность. Это дело будущего. А речь сейчас о том, что ты мне соврала.

– Да в чем, в чем я перед вами грешная? Вы мне, господин полковник, только намекните, я все скажу!

– Ты когда-нибудь господина Джотто видела?

– Да я уж говорила, что не видела! – подняла руки и снова опустила их на колени Канурова.

– Вот это и есть вранье! – тихо проговорил начальник сыскной. – На самом деле ты видела Джотто, и не один раз. Тому и свидетели есть.

– Врут эти ваши свидетели! – неожиданно спокойно и без привычной плаксивости в голосе сказала Канурова.

– Нет, Варвара, свидетели не врут, ты врешь. Потому что ты не просто видела Джотто, ты была его любовницей, – начальник сыскной блефовал, но делал это уверенно и грамотно, как в покерной партии. – Да-да! И это тебе он рассказывал про то, что привез с собой из удивительной страны Италии, в которую вы скоро вместе с ним уедете, склянку с заморской отравой – «флорентийская смесь»! А еще я знаю, что ты, пока кондитер спал, отсыпала из этой склянки немного зелья и потом отравила им бисквиты!

– Нет, нет, это все неправда! – закричала переменившаяся в лице Канурова.

– Твои слова, горлица, не имеют никакой ценности. Все, что ты говоришь, это просто словесный сор. А ценность имеет то, что в этот самый момент, сидя в соседней комнате, пишет на белой бумаге господин Джотто. И когда его чистосердечные признания попадут в руки небезызвестного тебе следователя Алтуфьева, тогда за твою жизнь я не дам… – Фома Фомич задумался, – ничего не дам, даже половину копейки. В лучшем случае тебя ждет каторга, а в худшем… Я даже говорить об этом не хочу, что тебя ждет в худшем случае. Но тем не менее все не так печально, как может показаться. Тебе можно помочь, вернее ты сама можешь себе помочь…

– Как?

– А вот это уже деловой разговор. Сейчас объясню. Нужно сесть к этому столику, взять бумагу, ручку и написать всю правду. Понимаешь меня?

– Понимаю, а какую правду?

– Не зли меня, красавица! Я уже сказал – всю правду, всю! И после того как ты напишешь, у меня будет две бумаги: одна, написанная тобой, а вторая – Джотто. Понимаешь, две бумаги! И я, полковник фон Шпинне, буду решать, какую из этих двух бумаг отдать следователю Алтуфьеву. Ту, которую напишет… – начальник сыскной замолчал, – полез в жилетный карман за часами, посмотрел время, – ту, которую уже написал господин кондитер, или ту, что ты сейчас напишешь красивым почерком. Писать-то умеешь?

– Умею. Только вот, почерк…

– Что почерк?

– Почерк у меня некрасивый!

– Ну, это не беда, пиши. Считай, что некрасивый почерк я тебе простил! – сказал Фома Фомич и рассмеялся.

Канурова подсела к столику, поправила бумагу и взялась за ручку. Начальник сыскной подошел к окну, заложив руки за спину, уставился на зеленную лавку через дорогу. В кабинете наступила тишина, которая нарушалась немилосердным скрипом царапающего бумагу пера.

После того как горничная закончила писать, начальник сыскной взял лист и прочел. Лицо его при этом ничего не выражало. Канурова написала, что действительно состояла в любовной связи с Джузеппе Джотто, что он ей рассказывал об имеющейся у него отраве, и что, дескать, хвалился кое-кого этой отравой на тот свет отправить…

– А кого он собирался на тот свет отправить, кондитер тебе не говорил?

– Нет, не говорил.

– Может, все-таки сказал, хочу, дескать, Скворчанского отравить…

– Да неужто я бы про это Михаилу Федоровичу не рассказала? Нет, Джотто даже не намекал, кого он отравить хочет. Да, если честно сказать… – горничная слегка наклонила вперед голову, – я ведь ему и не поверила, про отравление-то. Думала, так, бахвалится итальяшка, передо мною героем глянуться хочет… А оно видите, как вышло-то. На самом деле, морда заморская, взял и Михаила Федоровича отравил…

– А почему ты решила, что это он отравил Скворчанского?

– А кто? Больше-то ведь и некому! Он, он, и отрава эта его, и пирожные его!

– Хорошо, Варвара, тебя сейчас отвезут обратно в острог. Что смотришь так жалостливо? Обратно в острог. Посидишь там, пока я тебя оттуда не вызволю. Для этого время нужно, чтобы убедить следователя отпустить тебя. Поэтому пока в острог!

Начальник сыскной нажал кнопку электрического звонка, через несколько минут в кабинет вошел дежурный:

– Слушаю вас, Фома Фомич!

– Принеси мне то, что там Джотто написал.

Дежурный ушел и через мгновение вернулся с бумагой в руках.

– Вот! – положил перед начальником сыскной. – Он там спрашивает, когда его выпустят?

– Видишь, Варвара, он тоже на свободу хочет! – сказал, глядя на горничную, Фома Фомич. – А ты, – он обратился к дежурному, – давай сюда конвой. Эту, – фон Шпинне указал пальцем на Канурову, – в острог, а мне приведи кондитера. Почитаем, что он тут написал, – после того, как дежурный ушел, проговорил начальник сыскной и поднял бумагу к глазам. – О, да он пишет, что это ты во всем виновата, ты Скворчанского отравила… – пробегая взглядом по списку работников кондитерской «Итальянские сладости», врал фон Шпинне.

– Да не я это, не я! – закричала до того притихшая горничная.

– А господин Джотто пишет, что именно ты, и никто другой. Он молодец, не миндальничает, пишет, что отрезает – в смерти Скворчанского повинна Варвара Канурова, – чтобы придать словам еще больший вес, Фома Фомич ударил кулаком по столу. Горничная подпрыгнула. – И пишет даже почему. Потому, что давно хотела со свету его свести. Еще кондитер пишет, что ты ему в этом призналась во время любовной страсти!

– А мне, можно там дописать?

– Где дописать-то?

– Ну, в той бумаге, которую я только что писала…

– Можно, отчего же нельзя. Дописывай, только листок я тебе другой дам, на том уже места нет…

– А ежели на другой стороне? – горничная простовато и почти невинно смотрела на фон Шпинне.

– На другой стороне, Варвара, важные документы не пишут. Запомни это! И еще одно запомни – что с возу упало, то пропало!

Фома Фомич понял, что раскусила его игру Канурова. Смекнула, что ничего Джотто не писал. Начальник сыскной специально спровоцировал горничную, чтобы та выдала себя, показала, что не такая она и простушка, за которую себя выдает. Поняв, что ее просто-напросто обманули, Канурова решила прибегнуть к хитрости и, получив назад бумагу, которую написала, уничтожить ее. Но дело она имела не с каким-то там околоточным, а с фон Шпинне, который все эти уловки знал наперечет.

– Ну так что, будешь дописывать-то? – спросил улыбающийся Фома Фомич.

– Передумала, вот что-то хотела дописать, а с вами заболталась и забыла. В другой раз.

– Ну, в другой раз так в другой раз! – кивнул фон Шпинне и, сложив в папку лежащие перед ним бумаги, сунул ее в ящик стола. – Теперь же прощай, Варвара. Может быть, уже и не свидимся! Вот и стражники за тобой… Забирайте ее ребята, да смотрите там, чтобы не сбежала. Девка ловкая!

– У нас не сбежит! – заверили начальника сыскной стражники и, подхватив Канурову под руки, уволокли.

«Эх, дура ты девка, – подумал, глядя на это, Фома Фомич, – вот так когда-нибудь и душу твою черти в ад утащат!»



Глава 12
Джотто ошеломлен

– Я прочел список, который вами был составлен, господин Джотто. И должен сказать, что сыскной полиции вы оказали неоценимую услугу.

Сидящий перед Фомой Фомичом кондитер смотрел сонно и равнодушно. Ему было все равно, что говорит фон Шпинне, лишь бы поскорее выпустил. Джотто устал. Ему хотелось спать, есть, сходить в баню и хорошенько вымыться, но больше всего ему хотелось покинуть это место – сыскную полицию, о существовании которой раньше он даже не знал.

– Господин полковник, я сделал все, что вы просили. Теперь-то я могу идти?

– Можете, но чуть погодя. У меня к вам еще есть вопросы.

– Похоже, они у вас никогда не закончатся, – обреченно сказал кондитер и тяжело вздохнул.

– Да нет, закончатся. Прямо сейчас, но, разумеется, после того, как я их задам. Вы же помните, что меня интересовало в предыдущую нашу беседу?

Джотто задумался или сделал вид, что задумался. Фон Шпинне терпеливо ждал, что он скажет.

– Не беда, что вы не помните, беда будет, если я забуду. Но наше с вами счастье заключается в том, что я не забуду… Память у меня и вправду неплохая, но положиться на нее я не могу. Поэтому все, что мне нужно помнить, я записываю, – с улыбкой проговорил начальник сыскной.

– Я вспомнил… Вы спрашивали меня, кому я рассказывал, что у меня есть яд!

– И кому же?

– Увы, но этого я вам не скажу.

– А как же вы, господин Джотто, в таком случае собираетесь выйти отсюда? Ведь пока вы не назовете ее имя, вам не выйти из сыскной!

– Ну что же, – согласно кивнул кондитер, – тогда мне придется остаться у вас навсегда, потому что имя я не назову!

– Печально это слышать, но, с другой стороны, ваша стойкость вызывает уважение. Англичане подобное поведение называют джентльменским. Ладно, оставайтесь джентльменом, не называйте мне эту женщину. Да, признаться, и необходимости в этом нет, она отпала!

Джотто вопросительно выгнул брови.

– Почему?

– Потому что я знаю, кто эта женщина, господин кондитер. Вы упрямитесь назвать ее имя не потому, что джентльмен, а потому, что вам было стыдно сознаться в вашей любовной связи с горничной Скворчанского – Варварой Кануровой.

– Это неправда! – воскликнул явно пораженный словами начальника сыскной кондитер.

– Что неправда? То, что вы были любовниками, или то, что вы стесняетесь признаться в связи с горничной? – тихо спросил фон Шпинне.

– Все. Все, что вы говорите относительно моей связи с Кануровой, все это неправда!

– Господин Джотто! – Начальник сыскной, подавляя зевоту, прикрыл рот рукой. – Вы производите впечатление неглупого человека, по крайней мере, мне так показалось, но порой говорите глупости. На что вы рассчитываете? Переубедить меня и доказать обратное?

Джотто, отведя хмурый взгляд в сторону, молчал. А Фома Фомич продолжал говорить:

– Ваше положение намного серьезнее, чем вы думаете. И это не ограничивается вашей любовной связью с Кануровой. Есть еще кое-что, что позволит мне с легкой душой отправить вас на каторгу…

– Что?

– Отравление нищего у Покровской церкви – это ваших рук дело!

– Нет!

– Да! Это ваших рук дело. И за это вы отправитесь на каторгу. Я даже знаю, почему вы пошли на это преступление. Из-за Кануровой. Вы хотели, чтобы ее освободили из-под стражи, и не придумали ничего лучшего, чем отравить человека. Логика ваша была проста: если отравления продолжаются, значит, человек, которого в этих отравлениях обвиняют, невиновен, и его надо выпускать из острога. И все было бы так, как вы планировали. Канурова, скорее всего, оказалась бы на свободе, но жизнь всегда вносит поправки. Осуществлению вашего плана помешал следователь Алтуфьев. На первый взгляд можно подумать, что вы совершили это из-за любви, но, присмотревшись, понимаешь – вами двигало совсем другое чувство. Вы боялись, что, находясь долгое время под замком, горничная начнет говорить. И вот тут всплывет склянка с «флорентийской смесью». А как потом доказывать, что это не вы отравили Скворчанского…

– Но это не я отравил! – воскликнул Джотто.

– Вот здесь я охотно вам верю. Это не вы. Скворчанского отравил кто-то другой.

– Марко?

– Не говорите глупости! Да, вы мне соврали, когда подтвердили, что почерк принадлежит Марко. Соврали намеренно, про себя рассудив, что вот он – шанс все прекратить, свалив вину на десятилетнего мальчика. Ему-то теперь все равно, он – мертв! Но вы ведь не могли не понимать, что ребенок просто не в состоянии спланировать и осуществить подобное. Если Марко и был каким-то боком замешан в отравлениях, то только как пособник. За ним кто-то стоял, кто-то взрослый и хитрый. Повторю, это не вы. Я в этом уверен, хотя могу и ошибаться. Отравитель, к сожалению, пока на свободе, и мы не знаем, кто это…

– А что будет со мной? – прервал рассуждения начальника сыскной Джотто.

– А что вы хотите, чтобы с вами было? – вопросом на вопрос ответил фон Шпинне.

– Ну… не знаю!

– Да все вы знаете. Вы хотите выйти отсюда. И, может быть, вам это удастся, даже несмотря на то, что вы повинны в смерти человека. Пусть нищего, но человека! Вы ведь признаете факт отравления вами нищего возле Покровской церкви?

Джотто молчал. Он смотрел на Фому Фомича и не знал, что ему делать: сознаваться или, напротив, все отрицать.

– Ну так что? Я вижу, вы стоите на распутье: признаваться или не признаваться. Советую признаться! И вы тотчас же выйдете отсюда. Не надо ничего писать, говорить тоже ничего не надо, просто кивните. Ну, это вы отравили нищего?

– Да, это я, но…

– Не надо продолжать. Я знаю все, что вы можете на это сказать. То, что я намерен предпринять, может показаться вам странным и даже подозрительным, но я решил выпустить вас.

– А как же…

– Как же смерть нищего? Это преступление, вне всяких сомнений! Но мне, как человеку, пытающемуся поймать отравителя, выгодно, чтобы вы, господин Джотто, не сидели в тюрьме, а продолжали хозяйничать в своей кондитерской. Отравитель находится в кондитерской «Итальянские сладости», я это знаю, и вы мне поможете его поймать. А уж когда поймаем, потом и поговорим о вашей дальнейшей судьбе. Понимаете меня?

– Более чем. Но как я смогу вам помочь? Я не сыщик, я кондитер.

– Я ведь уже сказал, господин Джотто, ваша помощь будет состоять в том, что вы будете продолжать управлять своей кондитерской и постараетесь создать там условия, какие были до отравления.

– Но это почти невозможно!

– Слово «почти» меня обнадеживает.

– Я правильно вас понял – мне нужно будет, как и раньше, вести свои дела, и ничего большего вы от меня не требуете?

– Почти ничего.

– Слово «почти» меня настораживает, – улыбнулся Джотто. – Не могли бы вы подробнее рассказать об этом «почти»?

– Вы будете обязаны сообщать мне о всех странностях, которые, возможно, начнут происходить в вашей кондитерской.

– Иными словами, я должен буду вам доносить?

– Господин Джотто, мне все сложнее и сложнее вести с вами беседу. Может быть, плюнуть на все? Черт с ним, с отравителем, пусть живет, творит свои черные дела. Взять все эти бумаги и отдать следователю Алтуфьеву, пусть разбирается. Скажите, вы хотите вернуться в кондитерскую к вашим безе и бисквитам, хотите?

– Хочу! – кивнул Джотто.

– Вот видите, вы хотите. Но того не понимаете или не желаете понимать, что для вашего возвращения в нормальную жизнь мне придется пойти на должностное преступление – выпустить убийцу. Вы ведь, господин Джотто, как бы это грубо ни звучало, убийца! А что вы обещаете мне взамен?

– Ничего.

– Вот видите – ничего!

Фома Фомич задумался. Он находился в сложном положении, и Джотто, судя по его поведению, понимал это. Проще всего было бы отправить кондитера под суд за убийство нищего, а Алтуфьев к этому отравлению присовокупит и другие. Но тогда кондитерская «Итальянские сладости», скорее всего, закроется. Работники разбегутся кто куда. Настоящий отравитель бисквитов скроется, а этого Фоме Фомичу не хотелось.

– Хорошо, господин Джотто, вы не будете мне доносить. Но для того чтобы отсюда выйти, вам нужно написать чистосердечное признание…

– Какое признание?

– В отравлении нищего.

– Я не буду этого писать. То, что это именно я его отравил, нужно еще доказать…

– Хорошо, будем добывать доказательства! – С этими словами начальник сыскной нажал кнопку электрического звонка. Явившемуся в его кабинет дежурному он сказал: – Этого в камеру. Дайте ему что-нибудь поесть, а то умрет с голоду. Он нам еще живой понадобится!

– Это произвол! – вскричал Джотто.

– Возможно, вы и правы, это произвол, но у меня нет выбора, вы мне его не оставили! Все, уводите. Мне больше нечего сказать господину Джотто! – раздраженно проговорил начальник сыскной, обращаясь уже к дежурному.