Текст книги "Возвратный тоталитаризм. Том 1"

Таблица 54.1

Какую роль в жизни России играют следующие институты и социальные группы?

Приводится средний балл по пятибалльной шкале от 1 – «практически никакой» до 5 – «очень большую». Данные ранжированы по январю 2020 года в порядке убывания.

В отличие от подавляющего большинства наших «экспертов», российских политологов и социологов, массовое сознание трезво оценивает природу российской власти: по мнению большинства россиян, Путин опирается на силовиков (прежде всего на политическую полицию, спецслужбы, генералитет), олигархов, высшую бюрократию, выражает интересы именно этих институтов. Картина массовых представлений россиян о структуре институтов в точном смысле представляют собой синтез репрессивных структур и олигархии, иерархического власти, по существу – тоталитарной системы господства. Это (вкупе со стерилизацией возможностей выражения недовольства) определяет массовый конформизм и оппортунизм социальной элиты. Выражение недовольства допустимо, но только против отдельных бюрократов, а не против «национального лидера» и вождя нации. Поэтому идет перенос раздражения с «царя на бояр».

Однако такая структура легитимации власти, если рассматривать ее в большой временной перспективе, должна быть неустойчивой и хрупкой. Она внутренне содержит силы своего разрушения, наступающего при явном ослаблении символических «опор» (нужен лишь символический признак слабости власти, ее геополитического поражения). Как на симптом этого, можно указать на высокую долю мнений «устали ждать выполнения своих обещаний» (рис. 36.1). Но именно поэтому возрастает и потребность режима во все более частных патриотических «мобилизациях», вздрючках, процессах против тех, кто «оскорбляет чувства верующих» (примерно та же апеллятивная конструкция мобилизации, что и с Крымом). В отличие от мнимой угрозы «международного терроризма», которая плохо работает, внутренние факторы мобилизации имеют более сложные структуры консолидации, затрагивающие, в отличие от «уличного терроризма», не ценности повседневного существования, а гораздо более значимые архаические структуры культуры и, соответственно, потребность в «сакральном», высоком. То, что в конечном счете массовое сознание готово довольствоваться суррогатами трансцендентальных ценностей – веры, морали, достоинства – указывает на воспроизводящуюся зависимость России от Запада, от главных центров мирового развития.

Рис. 33.1. На какие слои населения опирается, на ваш взгляд, В. Путин?

Рис. 34.1. Интересы каких слоев населения выражает, на ваш взгляд, В. Путин?

Рис. 35.1. Согласны ли вы с мнением, что население России уже устало ждать от В. Путина каких-то положительных сдвигов в нашей жизни?

Дело не только в переживании общности, единства с другими, «такими же, как ты». Мобилизация создает это чувство единства ценой удаления нормативных барьеров, различий (культурных, социальных, экономических, региональных и т. п.), образуя одномерность престижного и авторитетного «мы». Усиливающаяся идеологическая эксплуатация чувства причастности к «великому народу» (или единения с «великим народом») снимает, уничтожает всякую мысль о гетерогенности общества («единства в разнообразии») и необходимости, обязательности, значимости репрезентации различных интересов, а значит – и саму идею демократии, то есть ответственности власти перед «обществом» за свои действия. Возрождение «великой державы» упраздняет сам вопрос о социальной дифференциации, создавая виртуальное или мифологическое пространство целостности величия недоразвитой, но амбициозной страны (не «общества»!), не могущей тягаться с ведущими мировыми государствами.

Конфронтация с Западом и антизападная политика – риторика врага, войны, милитаризма, героической славы империи и ее колониальных войн, дискредитация западных ценностей и моделей – вытесняет из массового сознания потребность в контроле над властью, ее произволом, саму мысль о правовом государстве и о демократии, противоречащих духу авторитарного правления. О понятиях неотчуждаемых прав человека говорить не приходится, они никогда не были значимы в России.

Рис. 36.1. Как вы думаете, существует ли сейчас военная угроза России со стороны других стран?

Если в 1994 году (перед началом первой чеченской войны) 41 % опрошенных считали, что у России есть враги, то уже в 2003 году (на второй волне антиамериканизма) таких было 77 %, весной 2014 года – 84 %; затем, по мере спада мобилизации, этот показатель стал постепенно снижаться, и к декабрю 2017 года достиг 66 %, но уже в мае 2018 года, после реакции на очередную серию публикаций компрометирующих докладов и введения новых санкций против российских чиновников и компаний, опять поднялся до 78 %[105]105
  См.: URL: https://www.levada.ru/2018/06/14/druzya-i-vragi-rossii‐3/.


[Закрыть]. Понятие «функция врага», практически по К. Шмитту, становится конститутивным для понимания характера государства и политической деятельности. Поддержание населения в состоянии хронического возбуждения и мобилизационной готовности способствует вытеснению либеральных правовых представлений из массового сознания. Антизападная риторика в сочетании с защитным самоизоляционизмом (у нас «особый путь», «Россия – особая цивилизация», равная по значимости Западу или превосходящая его по силе свой духовности и морали – все эти представления по мере укрепления режима Путина стали разделять абсолютное большинство россиян, чего не было до этого) уничтожает идею «общества», истории страны, заменяя ее традиционализмом и мифологией великой державы.

Рис. 37.1. Согласны ли вы с утверждением: «Россия – европейская страна»?

Можно сказать, что усилия кремлевских политтехнологов и пропагандистов увенчались успехом: общественное мнение – по крайней мере, «на словах» и, я думаю, временно, – выражает согласие с тем, что «Россия не является страной европейской культуры». Этот декларируемый самоизоляционизм все же носит очень двусмысленный характер – повседневный образ жизни городского населения, элементы молодежной культуры, семейной или сексуальной морали не так уж сильно внешне отличаются от образа жизни европейцев. Другое дело – все, что касается гражданского и политического самосознания, здесь можно говорить лишь о первых подступах к современности, к модерности современного общества.

Рис. 38.1. Беспокоит ли вас, что Россия в течение последнего года оказывается во все большей изоляции от западного мира?

Рис. 39.1. Как вы думаете, следует ли России стремиться в будущем к вступлению в Европейский союз?

Рис. 40.1. Как, по вашему мнению, относятся к России на Западе?

Дистанцирование и отчуждение от развитых стран облегчается благодаря навязыванию представлений о том, что Запад (развитые страны демократии) относятся к России с презрением и страхом (последний якобы вызван «растущей мощью России»). Пропаганда подняла давний пласт стереотипов и мифов, глубоко укоренных в русской культуре: представления о собственной отсталости от Европы, варварстве, крепостничестве.

Но эффект антизападной демагогии заключался в том, что собственные русские комплексы, типичные для любой страны «догоняющей модернизации», были приписаны европейским странам. Этот типичный взгляд на себя «чужими глазами» является крайне важной составной частью русской национальной идентичности. Важно, что садомазохистские переживания собственной неразвитости и варварства (самоназвания типа «совок» и им подобные здесь лучшие примеры) никогда не получают публичного выражения, санкций авторитетного мнения, это всегда двусмысленная игра с самими собой, чаще принимающая приватный или иронический характер, снимающая остроту травмы и фрустрации неполноценности. Но пропаганда разрывает этот модус игры, приписывая собственные негативные или амбивалентные представления о самих себе значимым другим: странам, обществам, выступающим во многих отношениях в качестве авторитетного источника образцов подражания. А подмена ведет к тому, что те же самые оценки, но исходящие от авторитетных других, воспринимаются массовым сознанием как оскорбительные.

Рис. 41.1. Как, по вашему мнению, большинство людей в России относятся к странам Запада?

Это важнейшее обстоятельство позволяет понять, почему нет сопротивления навязываемому тотальному господству: устанавливается внутреннее соответствие между сознанием зависимых и униженных людей, не имеющих другой структуры идентификации, кроме идеи «величия державы», империи, а значит, готовности к насилию, принуждению, навязыванию другим странам своей воли и интересов. Других средств коллективного самопознания, кроме идентификации с символами институтов насилия, апроприированных властями предержащими, нет, они подавлены или дискредитированы.

«Общество» внутри государства. Такой перенос негативного опыта насилия, усвоенного частными субъектами (сознание естественности произвола, привычной собственной ущемленности или незащищенности), на символические структуры, монополизировавшие право выступать от имени целого, и оправдания себя через идентификацию с ними, приводит к тому, что насилие признается в качестве единственного механизма самоутверждения и коллективной идентичности[106]106
  Об этом свидетельствует и заметный рост консервативных и традиционалистских (мачистских) установок в сфере сексуальных или семейных отношений. См.: Кочергина Е. В. Как общество реагирует на неотрадиционалистскую политику государства // Вестник общественного мнения. 2017. № 1–2. С. 141–150.


[Закрыть]. Поэтому имперские символы и представления (гордости, чести) играют здесь ключевую роль, оттесняя все прочие значения и интересы или оставляя их в зоне подсознания, двоемыслия, разделенного барьером «мы – они».

Крайне важно учитывать в данном контексте саму длительность воздействия пропаганды и обработки общественного мнения. Не говоря о военной пропаганде и воспитании советского времени (БГТО – для пионеров, ГТО – для комсомольцев, военных играх типа «Зарница» и т. п.), оказывавших влияние на молодые поколения на протяжении десятилетий, отметим только один момент: из 26 лет постсоветского существования Россия 18 лет вела войны: 1994–1997 годы – первая чеченская войны, 1999–2008 годы – вторая чеченская война (активная фаза – 3 года, остальное стыдливо названо контртеррористической операцией), русско-грузинская война в 2008 году, аннексия Крыма в 2014 году, «гибридная» война на Донбассе с перспективными планами присоединения «Новороссии», война в Сирии и множество мелких военных конфликтов. Предчувствие гражданской войны и столкновения разных партий, расстрел Верховного Совета в 1993 году считать не будем.

Символическая идентификация с «великой державой» (мифами воинской славы, колонизации, доместикации «диких народов», замещающими неприглядную историю государственного насилия, крепостничества – дореволюционного и колхозного) ослабляет или полностью снимает претензии частных лиц к власти. Проблемы и интересы отдельных групп («меньшинства») или людей в этом контексте рассматриваются как несерьезные, «неважные» с точки зрения «интересов целого». Но тем самым устраняется представление о сложности и разнообразии социальной структуры, полноправности частных интересов, подавляется их значимость. В некоторых случаях это позволяет администрации или пропаганде выставлять акторов подобных акций (например, участников протестов на Болотной, критиков в социальных сетях) в роли «смутьянов», «экстремистов»[107]107
  В 2017 году за «экстремизм» были осуждены 1225 человек, но только в 24 случаях в опубликованных текстах судебных решений были указаны конкретные основания осуждения по этой статье, другими словами, вынесение обвинительного приговора носит произвольный и бездоказательный характер (URL: https://www.novayagazeta.ru/articles/ 2018/06/29/76970-stydno-skazat?utm_source=push).


[Закрыть], асоциальных элементов, иностранных агентов или врагов народа. Понятной становится и та легкость, с которой массовое сознание принимает заданные пропагандой представления об НКО или других формах гражданского общества как организациях, ведущих скрытую коммерческую деятельность, но прикрывающих свои эгоистические цели рассуждениями об общественном благе и благотворительности.

«Величие силы» – оборотная сторона массовой зависимости от власти (ее сублимация или изживание, переработка дискомфорта от собственной ущемленности и социальной неполноценности, недееспособности в актах виртуальной романтизации насилия, представляемого ежедневно в бесконечных телесериалах о Великой Отечественной войне, войне в Чечне, в образах агентов госбезопасности, «интеллигентных» членах «ментовского братства», борцов с «врагами», преступниками и просто «плохими людьми». В ходу и более сложные проекции «слабого Я» на Путина, армию, на имперскую историю страны, но они требуют специального разбора. Демонстрация силы в самых различных формах и образах, будучи перверсией повседневной униженности обычных людей, их комплексов, снимает у них хроническое напряжение и фрустрацию. Поэтому оживление государственно-патерналистских установок и иллюзий, характерных для брежневского социализма, становится выражением усиливающейся общей зависимости населения от государства, включая и экономическое. Ресентиментный перенос агрессии и моральной несостоятельности на виртуального и мифологического «другого», врага, антипода снимает необходимость участия в общественно-политической жизни, освобождая тем самым людей от ответственности. За нежеланием что-либо делать вне зоны обычных рутинно-повседневных занятий стоит не страх, как многие думают, а табу на снижение (вменяемых властью) коллективных символов и значений «высокого».

Я бы здесь подчеркнул нетривиальность выводов А. Левинсона о том, что неформальные структуры отношений, складывающие вокруг формальной бюрократии, – это не просто адаптация к репрессивному государству; это и есть само «общество» в его российском варианте[108]108
  Такие выводы сделаны им в выступлениях на семинаре КГИ в декабре 2017 года и в «Мемориале» в начале февраля 2018 года, а также в статье: Левинсон А. Г. Заметки о бюрократии в социальной структуре современного российского общества // Вестник общественного мнения. 2017. № 3–4. С. 48–73.


[Закрыть]. Подчеркну, что речь идет не о массе населения, а о специфической форме самоорганизации населения[109]109
  «Общество» в социологическом смысле определяется как система устойчивых социальных отношений, основанных на взаимных интересах и солидарности (без оси «господство – подчинение»). В нашем случае «общество» возникает внутри государства, применительно к отношениям господства, но не включает их в свой собственный состав.


[Закрыть].

Если принять его тезис, то получается, что мы имеем дело с двумя формами или типами обобществления, на первый взгляд напоминающими теннисовское деление на Gesellschaft и Gemeinschaft, а именно: формальные институциональные структуры, и неформальные отношения, возникающие только как адаптация к авторитарному государству. Поэтому они не имеют ничего общего с исходно традиционалистскими структурами, их нельзя интерпретировать в сугубо теннисовском духе.

Структуры первого типа ближе всего к описанному К. Шмиттом тотальному государству-суверену, присваивающему экстраординарные полномочия определения значений всего «целого» (а значит, толкования того, что есть «политика», конституированная по отношению к «врагу»), что есть в этом случае «право» и как его понимать. Структуры второго типа возникают как обживание неизбежного в этом случае произвола в виде многообразных форм коррупционных, блатных, солидарных и тому подобных неформальных отношений и связей. Такое Gesellschaft далеко от бюрократических институтов правового государства (или полицейского государства в духе кайзеровской Пруссии), которые имел в виду Ф. Теннис. Структуры второго типа не имеют генетической связи с «общиной» или аффективными аскриптивными образованиями традиционного или семейного рода. Это довольно уродливые (с точки зрения современного плюралистического общества), но действенные и воспроизводящиеся социальные структуры, возникающие вокруг формальных тоталитарных или посттоталитарных институтов. Другими словами, это – симбиоз адаптивного коррупционного «общества» с деспотической властью, общества, зависимого от власти и распределения властных ресурсов, поскольку его собственные источники самообеспечения ограничены (нечто вроде лианы и дерева, которое она оплетает и которое ее питает). Получается, что самостоятельных оснований для существования такое «общество» никогда не имело и не имеет в настоящем. Ему нужен внешний «панцирь» в виде государства, «скелет», придающий форму.

Патриотическая мобилизация, основанная на конфронтации с Западом, аннексии Крыма, ностальгическом имперском ресентименте, дала возможность россиянам вновь почувствовать себя значительными. Легко считать, что «Крымнаш» – всего лишь наркотик, подсунутый населению кремлевской пропагандой, что это не настоящие ценности, а суррогаты. Труднее понять, что российская идентичность строится не столько на культивируемой гордости за огромность территории, «неисчерпаемые природные богатства» или военную мощь державы, сколько на способности к переворачиванию собственных недостатков и комплексов неполноценности в достоинства и превосходство над другими. Эта особенность – внутренняя зависимость от достоинств других (специфика «негативной идентичности») – характерна для всех стран «догоняющей модернизации». Она есть выражение их нерасторжимой связи с современными центрами цивилизации, с развитыми странами, без ненависти и агрессии к которым нельзя выразить ценность самих себя (особенно если никаких достижений, кроме торговли нефтью и газом, нет).

Антизападный ресентимент консолидировал основную массу населения России весной 2014 года, обозначив вектор вторичного тоталитаризма. На латентный вопрос, вызванный распространенными чувствами стыда и неудовлетворенности устройством российской жизни, россияне отвечали самим себе: да, Госдума – это не парламент, судебная система не является самостоятельной ветвью власти в структуре институционального разделения властей, власть принадлежит людям аморальным, бесчестным, мошенникам (в смысле лишенным какой бы то ни было ответственности перед гражданами). Но такова жизнь, и нам не под силу менять ее порядок. Особых иллюзий относительно нравственности и порядочности политического класса нет, но нет и особого возмущения его действиями. Социальное напряжение стерилизуется и снимается действием определенных механизмов, которые оппозиция обычно не принимает во внимание, поскольку признание их значимости вступает в противоречие с ее собственными ценностями и идентичностью. Да, воруют, иногда наказывают высокопоставленных чиновников, но не потому, что последние слишком много «хапнули», а потому, что показали себя недостаточно лояльными начальству или перешли дорогу кому-то из ближайшего окружения президента. Их не жалко, жалко себя. Политика представлена телевизором, она далека от повседневных проблем обычного человека. Люди полагают, что если они будут вести себя смирно, то «политика» (полиция) может схватить какого-то другого, а не их. Это не страх, каким он был при Сталине, это то, что стало обычаем, нормой поведения и сознания, это социальный регулятор, близкий к тому, как действует механизм табу в архаических культурах.

Рутинизация террора завершилась пониманием, что такое «приличия» при авторитаризме (касающиеся не только манеры поведения, но и подобающего образа мыслей и даже жизни массового человека, и его институционализацией в качестве структуры двоемыслия).

Получается, что власть говорит о ценностных вещах – обидах, войне, страхе, зависти, агрессии, национальной чести и гордости, а оппозиция, главным образом, об инструментальных вещах – эффективности управления, правомочности тех или иных решений администрации, законности и тому подобном, что в условиях понимания массой безальтернативности структур господства воспринимается как пустая риторика, раздражающая своей бестактностью и очевидной неуместностью. И дело здесь не меняет то обстоятельство, что люди ясно отдают себе отчет в лживости и лицемерии властей, выступающих от имени коллективных ценностей, что власть принадлежит демагогам и циникам. Хуже всего, что и «демократы» исходят из столь же нигилистического представления о человеке как «собрании материальных потребностей», а не как о социальном существе, руководствующемся собственными представлениями об идеальном и чести. Различия в понимании природы человека у представителей власти и большинства оппозиционных политологов и журналистов – малозначимы. Их различает лишь цвет групповых идеологических флажков, но представления о человеке (его ценностях и достоинстве) у тех и других одинаково упрощенные и одномерные.

Экономический детерминизм мышления, характерный для российских социально или политически ангажированных интеллектуалов, – не только остаток советского образования, изучения марксистского обществоведения, но и результат поверхностного усвоения западных практик демократии. Логика рассуждений такого рода проста: снижение уровня жизни ведет к росту массового недовольства, которое, в свою очередь, оборачивается общественными протестами и выступлениями против правительства и руководства страны, вынужденного в силу этого отдать власть новой команде. «Улица еще скажет свое слово». Эти взгляды разделяют и сами власти, использующие чрезмерное применение силы после 2011 года, подавляющие любые выражения критики или нелояльности в отношении путинского режима. Однако ни в каком виде само по себе массовое недовольство, вызванное падением уровня жизни, не являлось серьезным фактором политических изменений. К середине 1990-х годов доходы населения составляли 45 % от уровня 1990 года, последнего для советской власти. Массовые оценки положения дел были самыми негативными за весь период социологических наблюдений, но недовольство очень слабо отражалось на характере политического режима. Разочарование в политике демократов вызвано не только затянувшимся периодом отсрочки обещанного благоденствия, но и явными социальными последствиями проведенных реформ: все тяготы переходного периода падали на основную массу населения, основные выигрыши от них получили группы, непосредственно связанные с властью – высший и средний слой бюрократии, аффилированный с ней бизнес, особенно возглавляемый выходцами из спецслужб (бывшего КГБ), получившим в распоряжение не ограниченные правовыми рамками институциональные ресурсы насилия (экстраординарные по определению функций секретной политической полиции). Положение Сечина, Черкесова, Патрушева, Фрадкова, Якунина и других приближенных Путина могут быть лучшей иллюстрацией этого тезиса.

Условность легитимности путинского режима задана не столько хроническим сознанием несправедливости социального порядка, общественного устройства России, сколько внешними обстоятельствами и способностью режима к периодическому объявлению чрезвычайного положения, мобилизации населения для его защиты. Сама по себе эта условность не должна рассматриваться как слабость или угроза распада путинского режима. «Задетость» чувства собственного достоинства людей порождена не столько проявлением неуважения к ним со стороны властей (обычная вещь, не могущая стать источником волнений), сколько осознанием гражданами своей оскорбленности тем, что власть утратила право на их уважение. (Эффект крымской мобилизации я временно «беру в скобки».) Это гораздо более серьезная вещь, чем можно полагать.

Стабильность социального порядка держится на массовых представлениях, что иерархия в обществе каким-то образом соотнесена с распределением человеческих достоинств и заслуг. До известной степени баланс удерживается благодаря структуре двоемыслия, характерного для любых тоталитарных систем, установлению табу на перенос частных мнений о «властях предержащих» (мнений, обычно лишенных всяких иллюзий и преимущественно негативных) в публичное пространство, установлению барьеров «мы – они» между разными плоскостями оценок. Такого рода запрет сохраняется благодаря тому, что государственная власть в авторитарных или тоталитарных системах правления присваивает монопольное право говорить от имени большинства, назначив себя в качестве единственного, безальтернативного хранителя общественных благ, морали, истории, культуры. Двоемыслие поддерживается до тех пор, пока сохраняется узурпация средств репрезентации групповых интересов и представлений. Легитимность социального порядка размывается в тот момент, когда у людей возникает понимание, что «царь подменный», «самозванец», что люди, занимающие высшие, то есть самые авторитетные, социальные позиции в общественной иерархии, не соответствуют принятым представлениям об их заслугах, достоинствах и добродетелях. Чувство оскорбленности возникает потому, что из-за подобной неадекватности символических «репрезентантов» под сомнение ставятся сами коллективные ценности, определяющие и коллективную идентичность, и основания для самоуважения тех, кто гордится тем, что «он – часть всего национального целого». До поры до времени идеальная картина должного соответствия статуса и человеческих качеств сохраняется, если возмущение переносится с первых лиц на нижележащие уровни господства и управления, как мы это наблюдаем в социологических опросах, проводимых «Левада-Центром» (рис. 30.1–31.1), или компенсируется отдельными символическими достижениями в манифестации значимости или приоритетности коллективных ценностей в проводимой ими политике («Крымнаш»).

Дело не в бедности одних и наглом, бьющем в глаза богатстве других. Бедность, как говорят социологи, не абсолютное, а «относительное понятие». Дело в «объективном отсутствии заслуги» у одних и «несправедливости судьбы» у других, субъективно переживаемой как обида и травма. Иначе говоря, речь идет о символических вещах, а не о величине зарплаты и метрах жилой площади. Два слова о символах: символы – это знаки знаков, то есть регуляторы других систем отношений – представлений общности разного рода и уровня (групповых, институциональных, нормативных – правовых, моральных, этнонациональных, политических, партийных, религиозных, исторических, классовых, региональных, субкультурных и т. п.). Социальная роль символов заключается в первую очередь в том, что они определяют ресурсы легитимности власти, обеспечивая консолидацию элит, поддерживающих сложившийся политический порядок (нормы и правила доступа к власти или замещения ключевых позиций управления), систему обеспечения интересов (признания заслуг или достоинств, вознаграждения элит), а следовательно, и порядок взаимодействия властных элит с другими группами населения. Это и образует символический капитал власти или то, что называется «режимом», то есть порядок отношений власти и общества, механизмы групповой или институциональной солидарности, массовой идентичности. Символы связывают политические мифы, оправдывающие порядок господства через апелляцию к идеологической конструкции тщательно препарированного прошлого (нарративы национальной истории, легендарного наследия, рассказов о величии страны или других оснований для коллективной гордости и самоуважения членов сообщества), при определенных обстоятельствах (внутрикорпоративной борьбе за власть) они меняют соотношения или интерпретации мифов и пр.

Реверсное движение страны следует рассматривать как реакцию становящегося все более авторитарным (а значит, стремящимся освободиться от контроля общества и тем самым обеспечить сохранение своих позиций господства) режима на стремление бывших советских республик и восточноевропейских стран – бывших членов соцлагеря к интеграции в структуры Европейского союза и Североатлантического оборонного альянса (возникшего как институт коллективной защиты от угрозы послевоенного сталинского экспансионизма). Присоединение балтийских стран к ЕС (после Польши, Чехии и др.) должно было облегчить проведение внутренних институциональных реформ и формирование правового демократического государства и закрепить их необратимость. Стремление повторить этот путь у Грузии и появление аналогичных планов у украинского руководства вызвало острую негативную реакцию у послеельцинского руководства, принципиально иного по социальному составу и образу мыслей, что вылилось в массированные кампании и акции по дискредитации этих стран. После 2004 года на первых позициях в списке «врагов» оказываются Латвия, Литва, США, Грузия, Польша, а затем – Украина и США[110]110
  URL: https://www.levada.ru/2018/06/14/druzya-i-vragi-rossii‐3/.


[Закрыть].

Таблица 55.1

Какие пять стран вы назвали бы наиболее недружественно, враждебно настроенными по отношению к России?

N = 1600.

Рис. 42.1. Как вы в целом относитесь сейчас к Соединенным Штатам Америки?

Рис. 43.1. Как вы в целом относитесь сейчас к Европейскому союзу?

Рис. 44.1. Как вы в целом относитесь сейчас к Украине?

Можно видеть, как нарастают вспышки антиукраинских настроений, поднимаемых волнами пропагандистских кампаний после каждого цикла выборов на Украине: первая волна (2001) еще довольно слабая и быстро закончившаяся, следующая уже более сильная («оранжевая революция»); далее последовали «газовые волны» как попытки шантажа, острая реакция на позицию украинского руководства, выступившего с критикой России в русско-грузинской войне и пригрозившего разорвать договор об аренде военно-морской базы в Севастополе, и, наконец, антимайдановская война, не закончившаяся и по настоящее время (рис. 45.1).

До 2007 года не прослеживается связей между путинским рейтингом и антизападными настроениями, но после эти корреляции приобретают отчетливый характер (рис. 46.1, 47.1).

Поражение Грузии в августовской русско-грузинской войне 2008 года привело к установлению российского протектората над значительной частью грузинской территории (Абхазия, Южная Осетия), что сделало невозможным вступление Грузии в НАТО и сближение ее с ЕС[111]111
  Нерешенные территориальные проблемы кандидатов в эти организации блокируют вступление в них. Еще раньше, при Ельцине, такая тактика была опробована в Молдавии, расколотой на территории, управляемые Кишиневом, и зависимое от России Приднестровье.


[Закрыть]. Сразу после этого антигрузинская пропаганда ослабла и позже совсем прекратилась (представление о Грузии как враге России снизилось с 62 % в 2009 году до 9 % в 2017 году). Этого нельзя сказать о балтийских республиках, враждебное отношение к которым хотя и ослабло за тот же период, но сохраняется примерно на одном и том же уровне (к Латвии: с 49 % в 2005 году до 23–25 % в 2014–2017 годы; к Литве: с 42 % до тех же 24 %; к Эстонии: с 60 % в 2007 году до 16 % в 2017 году).

Заключение. Идеалы демократии и правового государства были отвергнуты российским обществом и дискредитированы, их заменили «стабильность», «особый путь» России, национальные традиции и «духовные скрепы» (в переводе на неидеологический язык – идеализированная модель государственного крепостничества, обновленный образ «морально-политического единства партии и народа» советского времени). По существу, в 2014–2018 годы мы имели дело с успешным реваншем тех социальных сил, которые потерпели поражение в августе 1991 года. Преемники ГКЧПистов в какой-то степени учитывали опыт неудавшегося путча, поэтому они (в сравнении с номенклатурой КПСС) старались расширить социальную базу своей поддержки, а частично создали ее заново.

Рис. 45.1

Рис. 46.1

Но в перспективе это означает не уничтожение ценностей Запада (ассоциируемых с западной культурой, цивилизацией, демократией), а их временное ослабление (взятие в скобки). Никаких других ценностных ориентиров развития страны, представлений о желаемом состоянии общества, кроме западных, у российского общества нет. Поэтому, несмотря на конфронтацию, в обществе остается внутренняя потребность «нормализации» отношений с западными странами, желание этого и готовность одобрить любые шаги по ослаблению конфронтации и напряженности в отношениях между Россией и США, ЕС. Ни Китай, ни Иран не могут заменить западные страны в качестве ориентира развития. В этом – границы политики неотрадиционализма и навязывания православного фундаментализма. Духовные скрепы никогда не будут особенно значимы, они не могут полностью устранить аттрактивности западной культуры и социального строя. Систему держит ограниченный характер идеологического и репрессивного давления на общество, которое уравновешивается цинизмом и неисполнением приказов центра или их условным выполнением. Путинский режим (из-за собственной интеллектуальной нищеты и аморализма) не в состоянии выдвигать новые идеи, определять ориентиры развития страны, но он может неопределенно долго гасить ресурсы и открывающиеся возможности такого движения.