Текст книги "Возвратный тоталитаризм. Том 1"

Таблица 3.1

Какие чувства вы лично испытываете по отношению к выходцам из южных республик, проживающим в вашем городе, районе?

Риторика ксенофобии и необходимости борьбы с мигрантами была в центре предвыборных дебатов всех кандидатов на местных и региональных выборах летом 2013 года. Последующие события показали, что само по себе диффузное напряжение может канализироваться только в соответствии с имеющимися в массовом сознании идеологическими направляющими, играющими роль латентных силовых полей, векторов или «стрелок», по которым и будут протекать действия, массовое поведение, мотивированные групповыми (властей или подданных) интересами.

Параметры идеологического и политического самоопределения. Самые ранние исследования, затрагивающие тематику идеологических представлений, относятся к весне 1990 года, когда собственно забрезжила перспектива радикальных институциональных изменений. В общественном мнении тогдашнего советского общества такие варианты общественно-политического и государственного устройства, как «строй свободного капитализма» (который сегодня можно было бы отождествить с либеральными взглядами), были привлекательными (или казались реалистичными) всего для 6 % опрошенных. Основная же масса отдавала свои предпочтения «демократическому социализму» в духе перестройки, с сильным упором на социальную справедливость, уравнительное распределение и правовое государство (52 %) или туманной «шведской» модели социал-демократии и общества благосостояния (25 %). Возврата к сталинской системе хотели лишь 4 %, что, как и склонность к либерализму, можно считать взглядами маргинального меньшинства.

Таблица 4.1

Каким бы вы хотели видеть советское государство в будущем?

Апрель 1990 года. N = 500 (российская подвыборка во всесоюзном опросе).

Но уже к концу 1990-х годов значительная часть населения, разочарованная результатами гайдаровских реформ, разуверившаяся, дезориентированная и погрузившаяся в состояние глубокой фрустрации, депрессии, отказывалась от какой бы то ни было идентификации по идеологическим или политическим критериям. На вопрос (декабрь 1998 года): «Какой из действующих в России политических сил вы лично симпатизируете?», 42 % опрошенных заявили – «никакой» (а вместе с теми, кто затруднился с ответом, доля таких «индифферентных» составила 58 %); 22 % симпатизировали «коммунистам»; 10 % – «демократам», (то есть остаткам партии реформаторов, «правым»). Свою близость к «патриотам» (национал-патриотам или «крайне правым») обозначили 3 %; столько же – «правым центристам» (3 %); «левым центристам» еще меньше – 1 %, «социалистам» – 2 %.

Таблица 5.1

Как бы вы могли определить свои политические убеждения или склонности?

* В 2002 году – социалист / социал-демократ + зеленый. Открытый вопрос, ответы ранжированы.

Абсолютное дезориентированное большинство населения в конце периода российских реформ и перед приходом Путина к власти не поддерживало ни одно из действовавших тогда политико-идеологических течений, не идентифицировало себя с ними и не сочувствовало никому из их лидеров, дистанцируясь от большей части общественных организаций.

Поэтому легкость, с которой авторитарный режим подавил свободу политической деятельности и ввел цензуру в СМИ, объясняется в первую очередь отсутствием в массе населения явных политических убеждений и взглядов. Половина опрошенных в 1999 году и более 40 % в 2002 году не имели выраженных политических позиций или не смогли их артикулировать (табл. 5.1). Если нет убеждений, глупо ждать серьезного сопротивления со стороны общества. Контроль президентской администрации над основными информационными каналами был установлен уже в 2002–2004 годах. (Одно это уже может свидетельствовать о неразвитости, недифференцированности социума).

Поле политико-идеологических взглядов населения можно описывать как инерционное множество не очень определенных или диффузных представлений о «социализме с человеческим лицом», родившихся еще в середине 1960-х годов. Этот несколько гуманизированный советский вариант государственного патернализма предполагал наличие «социального государства», обеспечивающего «справедливое распределение национальных доходов», защиту неимущих и социально слабых групп населения[44]44
  От тоталитарной идеологии, требующей от населения жертв и дисциплины во имя построения небывалого «нового общества», «светлого будущего», от утопии благосостояния и равенства остались лишь резидуумы массовых иллюзий относительно государства, которое «должно», «обязано» повернуться к обычному человеку и озаботиться повышением качества его повседневной жизни, причем не в каком-то «будущем», а «здесь и сейчас». Оправданные сомнения в отношении альтруизма местной власти и бюрократии, с которыми обычно человек имеет дело, сочетались с неуверенными надеждами на доброго правителя, отца или «лидера нации», заботящегося о народе (или превращались в них, поскольку других средств сдерживания хищничества и произвола низовых властей люди не видели; себя они в таком качестве не мыслили).


[Закрыть].

Именно это коллективное подсознание, присущее поколению дефицитарной экономики брежневского застоя, определяло доминанту массовых идеологических представлений в постсоветское время. Основное умонастроение могло быть дополнено вариациями на те же темы патерналистского государства, а именно – каким образом можно достичь желаемого состояния. Одни респонденты считали свои взгляды «коммунистическими». Другие, примыкавшие к ним, говорили о себе как о сторонниках «твердой руки», способной навести «железный порядок» в стране, укротить коррупцию в среде бюрократии, подчинить олигархов, заставить их «перестать красть» и «вернуть награбленное народу», сделав бизнес «социально ответственным». Третьи определяли себя как людей с русско-патриотическими убеждениями (по сути, имея в виду ту же самую организацию власти, но ориентированную на приоритеты русских). Четвертые называли себя «аграрниками» и т. п.

Людей, сознательно ориентированных на западные модели правового государства, разделения властей, защиту личных свобод, прав человека и других принципов современного демократического общества, насчитывалось (и насчитывается на всем протяжении последних 15 лет) сравнительно немного: от 7 до 12 % взрослого населения (максимум 15 % в отдельные моменты).

Поэтому можно сказать, что доктрина «суверенной» или «управляемой демократии» В. Суркова фактически ничего не искажала в этом понимании массами положения вещей, хотя и отдавала самым циническим образом риторическую дань иллюзиям либералов и демократов времен перестройки и гайдаровских реформ. Последующая политика лишь закрепила это состояние: медленное удушение конкуренции политических партий, ограничение интернета и информационного пространства, прессинг по отношению к общественным движениям и организациям гражданского общества, а стало быть – сокращение сферы публичных дискуссий до аудитории нескольких независимых изданий и интернет-порталов.

Таблица 6.1

Каких политических взглядов вы сейчас придерживаетесь?

N = 1600. В % к числу ответивших.

Имеет смысл подчеркнуть одно обстоятельство: действия режима сами по себе не могут быть объяснением, почему российскому обществу присуща такая степень неопределенности, невыраженности идеологических взглядов и позиций населения. Способны как-то охарактеризовать или идентифицировать свои идеологические установки лишь около половины опрошенных (это весьма устойчивый показатель, мало меняющийся на протяжении последних 10 лет). Однако открыто высказывать свои убеждения, даже чисто виртуально, готовы еще меньше – 40–43 %. Большая часть предпочла бы ретироваться при необходимости публично отстаивать свои взгляды.

Идеологическое разнообразие российского общества постоянно подвергается стерилизации, хотя, строго говоря, уничтожать надо было бы немногое. Последующие замеры подтвердили значимость этого вывода и устойчивость массового поведения (а значит – неизменность институциональной организации общества).

Сторонники социалистических воззрений преобладают во всех социальных средах (колебания не превышают допустимой статистической ошибки в 3,7–4 %); их чуть больше только среди бюрократии (руководителей, специалистов, служащих), убежденной в важности сохранения распределительной роли государства, людей с достатком. Приверженность к другим взглядам меняется в разных социально-демографических группах. «Коммунисты» представлены главным образом пожилыми и малообразованными респондентами, пенсионерами, людьми с низкими доходами. Напротив, либералов больше среди более молодых людей (от 18 до 40 лет), среди жителей столицы, предпринимателей и руководителей. «Националистами» чаще называют себя более молодые, образованные, амбициозные жители крупных городов, занимающие более высокие социальные позиции (предпринимателей, руководителей) а также силовики, низовая бюрократия (служащие), то есть те группы, которые явно испытывают дефицит ценностей коллективной идентичности.

Таблица 7.1

Социально-демографические характеристики респондентов с различными политическими взглядами

В % к числу ответивших.

Демократическая модель государства западноевропейского типа собирала предпочтения самой большей части опрошенных на протяжении почти 20 лет (начиная с 1989 года), когда сотрудники «Левада-Центра» (тогда – первого ВЦИОМ) начали проводить соответствующие измерения[45]45
  На вопрос (декабрь 1998 года): «Если бы только от вас зависело, какой будет Россия через 10 лет, то на жизнь какой из следующих стран вы бы хотели, чтобы она походила?», – ответ «на себя» дали 25 % опрошенных, «на развитые западные страны» (в сумме) – 55 % (в том числе: на Германию – 16 %, США – 13 %, Швецию – 11 %, Японию – 4 %, Францию – 4 %, Англию – 4 %, Австрию – 2 %, Италию – 1 %; открытый список включал более 20 стран). В ноябре 1999 года одобрили бы идею вступления России в ЕС 66 %, были против – 15 %, за присоединение к НАТО – 35 %, против – 52 %. Это не противоречит устойчивому воспроизводству враждебных или ресентиментных проекций россиян на страны Запада, которые обычно выступают в качестве недосягаемого и желаемого образца для России. Абсолютное большинство опрошенных (63 %) настаивали и настаивают на том, что развитые страны Запада не заинтересованы в экономическом подъеме России и не хотят, чтобы она входила в их число, с ними были не согласны 29 %, 8 % затруднились с ответом (май 2002 года, N = 1600).


[Закрыть]. Социалистическая модель, напротив, медленно теряла свою привлекательность. Начиная с середины 2000‐х годов ее выбирали вдвое меньше опрошенных, чем во второй половине 1990-х годов, когда возвращение к советской системе многим казалось единственной возможностью выхода из кризиса или его преодоления. Даже общий подъем после присоединения Крыма великодержавных или постимперских настроений не обернулся особым усилением ностальгии по СССР, хотя некоторый рост предпочтений этого плана следует отметить.

«Нынешняя система» (авторитаризм путинского образца) не выглядит убедительной и привлекательной для большинства россиян (табл. 8.1), несмотря на всплеск патриотических чувств (опрос весной 2014 года в сравнении с проведенным годом ранее дал незначительный прирост ответов этого рода: с 8–10 % в 2006–2013 годах до 15 %)[46]46
  Методические различия (особенности формулировки вопроса) оборачиваются разными весами ответов о предпочтительности тех или иных типов желаемого государственного устройства. Но во всех этих случаях значимость западной модели государства остается несомненной (табл. 7.1): ее приоритетность увеличилась в полтора раза за 16 лет (с 23 % в 2000 году до 37 % в 2014 году). Дореволюционная империя собирает голоса 3–5 % респондентов, социалистическое государство, вроде СССР, – в среднем за несколько лет около 15 %. В кризисные моменты растет спрос на «гарантии социализма», западная модель – снижается.


[Закрыть].

Таблица 8.1

Если говорить в идеале, какой бы вы хотели видеть Россию в будущем?

Оптимистов (тех, кто верит, что Россия в состоянии стать такой же развитой страной, как ведущие европейские страны или США, Япония или Канада) не слишком много. Но еще меньше тех, кто пессимистически смотрит на будущее России. «Страна будет бедной и отсталой» – так считают в среднем 2 %; максимум (10 %) приходится на лето 2013 года, отмеченное депрессией среди противников режима после спада протестного движения. От 3 до 7 % опрошенных полагают, что Россию ждет распад. Для россиян характерна скорее неопределенность в представлениях о будущем своей страны. Доля «затрудняющихся ответить» хотя и снизилась за 20 лет с 41 % (в 1994 году) до 30 % (в 2014 году), но все равно остается самой большой по числу ответов, превышающей любой другой содержательный вариант, или (в другой версии опросника) равной одному из вариантов ответа.

Приводимые ниже изменения в формулировках вопросов анкеты практически не меняют полученных результатов.

Таблица 9.1

Как, по вашему мнению, скорее всего, будет жить Россия лет через пятьдесят?

Таблица 10.1

Какой, по вашему мнению, станет Россия лет через пятьдесят?

Пессимистические оценки чаще давали полярные группы: самые активные и образованные горожане, чаще даже москвичи, более обеспеченные и достижительски ориентированные (в том числе и предприниматели), с одной стороны, и бедные малообразованные жители села. Напротив, середина демонстрировала максимум уверенности в том, что все будет как в «нормальных странах», богатых и развитых. Наибольший оптимизм и иллюзии относительно будущего проявился у учащихся, полагающих, что все идет к лучшему, так, как надо, все устроится само собой (даже без их участия).

Таблица 11.1

Государством какого типа вы хотели бы видеть Россию в будущем?

N = 1600.

В кризисные периоды нарастает стремление дистанцироваться от Запада, после кризиса, напротив, – «желание сотрудничать» с ним или, по меньшей мере, поддерживать те же отношения, что и до кризиса (табл. 12.1). Резко усилившаяся с началом украинского кризиса антизападная пропаганда заметно (более чем в 2 раза) повысила уровень негативных установок в отношении Запада[47]47
  Гудков Л. Д. Структура и функции российского антиамериканизма: фаза мобилизации 2012–2015 года // Наст. изд. Т. 1. С. 285–357.


[Закрыть].

Факторы, блокирующие способность к рационализации политического сознания: национальный лидер и особый путь. Различимыми все описанные выше предпочтения становятся лишь на фоне довольно большой части населения, которая не в состоянии артикулировать свой выбор желаемой модели или образца государственно-политического устройства. Те респонденты, которые отказываются от самых распространенных клише (приведенных выше), склонны к негативному варианту выбора (они указывают, что у России «свой особый путь» – 17 %) или откровенно заявляют, что им все равно, какая в стране система власти, лишь бы им и их семьям было хорошо и спокойно (в марте 2014 года – 22 %). В сумме эти две категории респондентов плюс «затруднившиеся с ответом» (на вопрос о предпочтительном типе государства) составляют примерно половину опрошенных – от 44 до 57 %, в среднем – 50 % (табл. 12.1).

Таблица 12.1

Как вы считаете, России сейчас следует укреплять отношения с Западом или дистанцироваться от него?

Это общественно апатичная, отчужденная от политики, инертная масса и является основой политической системы в России[48]48
  Как справедливо отмечает С. Грин, «апатия» в данном случае не означает неподвижности, отсутствия деятельности населения, напротив, для того чтобы «выживать» или сохранять определенный уровень жизни, существования, требуется намного больше усилий, чем это необходимо в западных странах. Это как у Алисы в Стране чудес – чтобы оставаться на одном месте, надо очень быстро бежать. Апатия в данном контексте имеет отношение лишь к уровню общественной включенности и солидарности, участию в общих делах, в «политике». См.: Green S. Moscow in Movement: Power & Opposition in Putin’s Russia. Stanford, CA: Stanford University Press, 2014.


[Закрыть]. Ее размеры – условие устойчивости авторитарного режима, требующего от населения не поддержки, а отсутствия сопротивления, минимальной демонстрации лояльности власти. Сумма позитивных оценок Путина, достигшая максимума к 2008 году, почти всегда (за исключением 2007–2008 годов) была меньше, чем сумма безразличных мнений о нем (в среднем это соотношение составляло 36 к 48 %), однако вес позитивных мнений почти всегда был существенно больше, чем доля негативных оценок: последняя в среднем составляла 13 %, но в годы массовых протестов поднялась до 23–24 % и на тот короткий момент превышала сумму положительных высказываний (табл. 13.1).

Таблица 13.1

Считаете ли вы, что руководство России должно стремиться к сближению с США или нужно соблюдать дистанцию в отношении с ними?

Рис. 3.1. Согласны ли вы с мнением, что население России уже устало ждать от Владимира Путина каких-то положительных сдвигов в нашей жизни?

Само по себе столь высокое позитивное отношение к власти, в данном случае персонально к Путину, не может объясняться прагматическими соображениями или оценками его реальных практических достижений в конкретных областях государственного управления: в экономике, в борьбе с преступностью и с коррупцией бюрократии, уменьшением бедности и в защите социально слабых групп. Такое отношение вытекает главным образом из восприятия символического статуса обладателя высшей власти – переноса на него массовых иллюзий и ожиданий, наделение его теми достоинствами, которых лишен обыватель. Он – воплощение всех возможностей, ресурсов, благ, которыми может распоряжаться по своей воли и разумению, он, как и российская казна, не имеет рациональной меры, это почти всемогущество, которому принудительно приписывается благая воля (за неимением другого в реальности).

Таблица 14.1

Какими словами вы могли бы обозначить свое отношение к В. Путину?

Респондентам предлагалась карточка, и они могли дать только один ответ.

По существу, этот механизм – вменение обладателю высшей позиции в иерархии различных достоинств – обратная сторона подавленности или неразвитости институциональной системы российского общества, вынуждающего наделять суверена воображаемыми достоинствами и ценностями, превращать его в идеализированный образ коллективных самих себя («идеальное мы»). Но именно поэтому интенсивность выражения этих позитивных чувств к авторитарному лидеру достаточно низкая: даже на максимуме поддержки Путина, который приходится на 2007–2008 годы (до наступления кризиса 2008–2009 годов), симпатии к нему лично выражали не более 30 % населения. Несущая же конструкция системы авторитарного господства – равнодушное отчуждение (сумма установок «нейтральное, безразличное» отношение + «не могу сказать о нем ничего плохого», табл. 14.1). Иллюзии относительно первого лица выстроены из идеализированного и дистанцированного отчуждения, отказа от собственной активности, ответственности, из сознания, что «сделать ничего нельзя», «я не за что не отвечаю», «пусть отвечает начальство».

Таблица 15.1

Могут ли такие люди, как вы, влиять на принятие государственных решений в стране?

Для проверки гипотезы о существовании разных типов русского национализма в марте 2014 года был проведен опрос общественного мнения, в ходе которого, по разработанной Э. Паиным и его коллегами методике, респондентам были заданы вопросы-тесты на идентификацию с различными политическими слоганами. В сентябре того же года эти вопросы были повторены в регулярном ежемесячном исследовании (табл. 18.1–19.1).

Таблица 16.1

Могут ли такие люди, как вы, влиять на принятие решений в своем регионе, городе, районе?

Таблица 17.1

Готовы ли вы лично более активно участвовать в политике?

Преамбула диагностических вопросов гласила: «Представьте себе, что вы вышли на городскую площадь и там увидели колоны демонстрантов с различными лозунгами»[49]49
  Подробнее см.: Интернет и идеологические движения в России / под. ред. Г. Никипорец-Такигава и Э. Паина. М.: НЛО, 2016.


[Закрыть].

Таблица 18.1

1. Какие из этих лозунгов наиболее близки лично вам?

2. К колонне с какими лозунгами вы бы скорее присоединились на демонстрации или митинге?

N = 1600, ответы ранжированы.

Результаты первого замера, проведенного в начале антиукраинской кампании, принципиально не отличаются от сентябрьского опроса, когда уже стали заметны признаки ослабления поднятой волны национального возбуждения. А это значит, что политико-идеологические установки устойчивы к колебаниям политической конъюнктуры, что на них не влияют механизмы массового возбуждения, пропаганды или влияют не так сильно, как можно предполагать. Другими словами, действие пропаганды в очень ограниченной степени основывается на политических взглядах и убеждениях респондентов.

Интерпретация этого обстоятельства может исходить из разных оснований, в том числе и методических соображений о неадекватности формулировок подсказок. Но я бы здесь принял во внимание лишь две версии объяснения, кажущиеся расходящимися:

1) выделенные в интернете типы идеологических течений оказались не релевантны (или не слишком значимы) для основной массы населения, откликнувшейся на усилия пропаганды; они отражают систему взглядов, «нормальную» для спокойного времени;

2) для приведения общества в возбужденное состояние (состояние националистической или патриотической эйфории) кремлевские политтехнологи использовали другие мотивы и смыслы, лишь косвенно затрагивающие перечисленные выше идеологические установки.

Пропаганда, нацеленная на дискредитацию не только самого украинского демократического движения (строительство национального, европейски ориентированного правового государства), но и на разрушение притягательности и силы европейских ценностей в целом, была направлена против российского антиавторитарного движения. Она била по другим чувствительным точкам массового коллективного сознания, более важным и лежащим глубже, чем декларативная идентификация с «русскостью» или «либерализмом» и т. п. Пропаганда затрагивала базовые механизмы идентификации даже не на уровне «свои / чужие», а «человеческое / нечеловеческое», то есть актуализировала значения, которые управляли воспроизводством самих норм «естественности», жизни и смерти. Около половины (45–46 %) опрошенных не идентифицирует себя ни с одним из лозунгов. Если усилить степень идентификации с той или иной идеологической позицией (не просто выражение сочувствия, но и поддержка, пусть даже вербальная, в виде участия в демонстрации под такими лозунгами), то мы получаем дальнейшее и весьма заметное сокращение доли идентифицирующих себя как общественно ангажированных людей (масса инертных увеличивается до 57–60 %). Расхождения между «близостью» и «готовностью присоединиться» в точности повторяются в сентябрьском опросе (последовательно по лозунгам: «я – русский» – минус 11 %; красный популизм – минус 5–6 %; остальные – минус 4–5 %).

Таблица 19.1

Какие из этих групп лозунгов наиболее близки лично вам?

Без затруднившихся с ответом.

Кросс-табулярное сопоставление ответов респондентов свидетельствует, что идеологические предпочтения населения России достаточно аморфны и диффузны, поскольку значительная часть респондентов готова сочетать разные установки, не видя в этом для себя большой проблемы или противоречия. Так, например, каждый третий «русский националист» считает себя сторонником Путина и одновременно готов поддержать постсоветскую популистскую риторику «народовластия», передела собственности и некоторые другие лозунги коммунистов-зюгановцев, но также – хотя и в несколько в меньшей степени – «европейский выбор» России (табл. 18.1–20.1).

Таблица 20.1

К колонне с какими лозунгами вы бы присоединились на демонстрации или митинге?

Без затруднившихся с ответом.

Степень готовности к «мобилизации» или степень консолидации различается у респондентов с разными идеологическими позициями. Более сильной мотивацией характеризуются русские националисты (у них самотождественность / готовность открыто демонстрировать свои взгляды, выйти на площадь охватывает 53 % всех тех, кто разделяет такие убеждения) и просоветские популисты (сторонники прямого народовластия, «Советов», «советской демократии» – 57 %). Либеральные взгляды не только кажутся менее распространенными, но и более слабыми в смысле интенсивности выражения (лишь 39 % этой и так весьма малочисленной фракции прозападно настроенных либералов готовы выйти с лозунгами). Такой показатель может служить косвенным признаком аморфности этой среды, отсутствия выраженного фокуса и значимости такой структуры идентичности (расплывчатости не только позитивного условия, но и негативного фактора идентичности, например четко выраженного образа врага).

Таблица 21.1

Социально-демографические характеристики респондентов, которые определились со своей идентичностью / присоединились к другим близкими лозунгами:

(Русские) националисты отличаются полярностью характеристик (к ним тяготеют как самые необразованные и бедные, так и самые образованные и обеспеченные респонденты, жители Москвы и больших городов, рабочие и безработные, самые молодые и сорокалетние), но готовность «действовать» (в данном контексте – открыто присоединиться к виртуальной колонне с этим лозунгами) меняет характеристики их ядра. Здесь более твердыми в своих убеждениях оказываются рабочие, служащие и безработные, жители Москвы, заметно больше здесь и обеспеченных респондентов.

Путинисты: этот массив составляют преимущественно женщины (их почти в полтора раза больше, чем мужчин – 20 и 12 %), а также бедные пожилые люди, скорее даже со средним специальным образованием, с умеренным достатком, жители больших городов. Чаще готовы выйти на демонстрацию в поддержку Путина главным образом жители больших городов, особенно – силовики. Но, в принципе, в этой категории опрошенных заметно резкое снижение готовности к каким-то действиям, включая даже выражение солидарности с властью, все социальные экспликации смазаны.

Либералы – самые успешные и адаптированные к изменениям респонденты, относительно молодые (но не самые молодые), обеспеченные, успешные предприниматели, руководители, чаще – москвичи.

«Коммунисты» (просоветский популизм) – преимущественно люди старших возрастов (63 % из них старше 55 лет и еще четверть из них – 40–50-летние люди), малообеспеченные, пенсионеры.

Негативный горизонт. Отсутствие выраженных идеологических или политических позиций обусловлено глубокой фрустрацией, вызванной институциональными изменениями в постсоветское время, разочарованием в результатах реформ, проводившихся в конце советского правления и после краха СССР, что можно интерпретировать как следствие неадекватных и завышенных ожиданий от смены политической системы. Однако сама по себе стертость идеологических или политических установок не есть «естественное» положение вещей, это результат неразвитости социальной структуры российского общества или, точнее, наследие советского времени – подавление социально-структурной и функциональной дифференциации, характерной для позднего тоталитаризма (брежневского застоя, политики достижения «социальной однородности» социалистического общества).

В том, что господство коммунистического режима принесло нашей стране и народу «больше хорошего, чем плохого», уверены 43 %, «больше плохого» – только 15 %, остальные не могут сказать что-либо вразумительное[50]50
  Примерно столько же россиян положительно оценивают последствия для нашей страны Октябрьской революции 1917 года: в октябре 1998 года их доля составляла 46 % (негативные мнения выражали 35 % опрошенных, затруднились с ответом 20 %); в марте 2014 года – 48 % (против – 28 %; 24 % затруднились с ответом). Отношение к Сталину (что также можно принять в качестве индикатора оценки прошлого и, соответственно, показателя легитимности авторитарного режима, апеллирующего к нему как символу советской системы) становится все более положительным. За 2006–2014 годы суммарные оценки Сталина (восхищение, симпатия, уважение и т. п.) выросли с 36 до 40 %, негативные (неприязнь, раздражение, страх, отвращение, ненависть) уменьшились, соответственно, с 38 до 19 %, при этом увеличилась также и доля индифферентных – с 19 до 30 %. См. также: Гудков Л. Д. Амнезия или стерилизация больного прошлого? Образ сталинизма в общественном мнении России // История сталинизма: жизнь в терроре. Социальные аспекты репрессий. Материалы международной конференции. Санкт-Петербург, 18–20 октября 2012 г. М.: РОССПЭН, 2013. С. 6–20; Gudkov L. The Archetype of the Leader: Analyzing a Totalitarian Symbol // Stalin the Puzzle: Deciphering of Post-Soviet Public Opinion. Washington: Carnegie Endowment for International Peace, 2013. P. 29–46; Idem. Spiele mit Stalin: Über das Legitimationsdefizit des Putin-Regimes // Berliner Debatte Initial. 2013. 24. Jg. № 1. S. 99–108.


[Закрыть].Такое снижение негативных оценок советского прошлого обусловлено не только путинской пропагандой; это свидетельство моральной несостоятельности российского общества, неспособного рационализировать свое прошлое, в том числе дать этическую оценку как преступлениям государства против своих граждан, так и граждан, поддерживающих или участвующих в этих преступлениях. Именно это обстоятельство – дефицит моральной ясности или собственно аморализм общества – определяет стерильность идеологии и отсутствие других механизмов консолидации, кроме негативной, чаще всего и эксплуатируемой властями для обеспечения сохранения системы господства.

Институциональные изменения – «перестройка», инициированная Горбачевым, гайдаровские реформы рассматриваются преимущественно негативно.

Таблица 22.1

Как вы думаете, объявленная в 1985 году политика «перестройки» принесла в целом России больше пользы или больше вреда?

Март 2014 года.

Чем старше респонденты, тем более категоричными оказываются негативные ответы: у молодых соотношение +/– составляет 0,65, у пожилых – 0,24, у образованных – 0,5, у людей с неполным средним образованием – 0,3. Более толерантны в этом плане москвичи (0,81); хуже всех оценивает итоги перестройки «индустриальная Россия» и село (0,3). Единственная группа, которая оценивает перемены позитивно, – это предприниматели (1,47), к которым приближаются директорский корпус и студенты, хотя и у них баланс остается отрицательным. Хуже всех относятся к историческим изменениям последних 20 лет безработные (0,15), пенсионеры и силовики (0,3).

Таблица 23.1

С какими из следующих мнений по поводу реформ, начатых в 1992 году правительством Е. Гайдара, вы бы скорее согласились?

Столь же негативно, если не еще хуже, оцениваются общественным мнением в России и результаты гайдаровских реформ, и сам переход к рыночной экономике и его издержки. Даже делая поправку на демагогию коммунистов и их агрессивную критику Ельцина и демократов, на обличения путинской пропаганды «лихих девяностых» как способа самолегитимации Путина, все равно остается несомненным тот факт, что опыт трансформации тоталитарной политической и планово-директивной распределительной системы в экономике носит крайне травматический характер.

Положительное отношение к реформам демонстрируют лишь обеспеченные молодые люди, а также москвичи; признают ее болезненный, но необходимый характер опять-таки москвичи, в более общем плане – образованные, обеспеченные респонденты[51]51
  Некоторое, впрочем, незначительное снижение отрицательного отношения к реформам Гайдара зафиксировано лишь в период турбулентности 2009–2012 годов – после кризиса и до протестных манифестаций в крупных городах.


[Закрыть].

Негативные последствия изменений чаще подчеркивают пожилые респонденты, жители больших (индустриальных) городов и сел, малообразованные и бедные люди; в социально-профессиональном плане выделяется своим критицизмом и негативизмом бюрократия (руководители, специалисты, служащие), а также значительная часть бизнесменов (про которых можно сказать, что они вышли из той же среды советских директоров, что и бюрократы, и сохранили свою генетическую связь с советским чиновничеством).

Собственно либералов, то есть людей, ясно понимающих смысл свободы и институциональных реформ, проведенных правительством Гайдара (при всей их противоречивости и неполноте, незавершенности), в России насчитывает 5–7 %. Это ядро прозападно настроенных интеллектуалов и демократов окружено еще примерно 20 % населения, то есть людьми, ориентирующимися на них время от времени и разделяющими в некоторых отношениях их мнения и оценки ситуации.

Таким образом, мы имеем дело не с новыми взглядами и убеждениями (которых не возникло с тех пор), а с эрозией прежних, в ослабленном виде — с инерцией массовых установок, поляризованных мнений и ориентаций, значимых в середине 1990-х годов, но сегодня утрачивающих прежнюю четкую структуру. Основная масса политически акцентированных представлений носит либо ретроориентированный характер (постсоветские популисты, левые, обращенные в прошлое, увлеченные риторикой уравнительной справедливости; националисты, подчеркивающие величие прошлых достижений страны – царской империи, сталинской или послесталинской супердержавы, колониальной экспансии), либо направлена на настоящее положение вещей, то есть на идентификацию с действующим авторитарным режимом Путина.

Едва ли такой вывод вызовет удивление, если учесть выжженность политического поля и отсутствие возможностей серьезной публичной проработки идеологических вопросов. Политические партии не только последнего времени (начиная с введения «суверенной демократии»), но и более раннего времени, кроме недолгого периода первой половины 1990-х годов, были не в состоянии артикулировать подобные проблемы. По глубокому убеждению населения, политические партии, родившиеся из развала советской номенклатуры, выражают не интересы широких слоев российского общества, а лишь путинского окружения и тех сил, на которые опирается его система господства – силовиков, крупной бюрократии и ассоциированного с ними олигархического госкапитализма. В общественном мнении они представали либо как созданные администрацией Кремля бюрократические электоральные машины, либо как клановые группировки, формирующиеся для борьбы за распределение казенного пирога, или клики, образованные для демонстрации поддержки власти; в лучшем случае – они расценивались как кадровый ресурс управленческого аппарата или средство контроля за ним со стороны высшего руководства страны.

Это заключение одновременно означает, что у российского общества нет идеи или образа будущего, более того – действуют внутренние механизмы, подавляющие подобные стремления и движения. Речь в данном случае идет не о выработке утопических представлений (которые возникают при определенных условиях в группах социальных «парий», лишенных прав и возможностей защиты), а о возможностях публичной артикуляции проблем и массовых интересов, общественных дискуссиях о способах их представления, то есть о механизмах политического целеполагания, включая и предлагаемые решения подобных задач разными партиями и общественными движениями, организациями гражданского общества. Стерилизация публичного поля ведет к стагнации в общественной жизни и массовому равнодушию к политике.

«Особый путь». Игра в «особый путь» (или конструкция псевдоистории державы, эрзац-истории) содержит, с одной стороны, латентный тезис о несостоявшейся нации, провале модернизационного перехода, с другой – посылку об «особых отношениях» людей с властью, неконтролируемой ими[52]52
  См.: Идеология «особого пути» в России и Германии: истоки, содержание и последствия. М.: Три квадрата, 2010.


[Закрыть]. Такая структура самоидентичности снимает чувство неудовлетворенности собой, зависимости от внешних сил, сознание своей неполноценности, возводя одновременно ресентиментный барьер по отношению к Западу.