Текст книги "Возвратный тоталитаризм. Том 1"

Рис. 31.1. Как, по вашему мнению, следует относиться к проблемам и конфликтам, с которыми люди сталкиваются в современной России?

Любое состояние коллективного возбуждения порождается сочетанием переживаний общей угрозы, страха и чувства открывшейся причастности к более высокому порядку символического существования национальной или групповой общности, соответственно, переживанию гордости, единства судьбы, коллективной веры. В этом плане присутствие, пусть и слабо выраженных надежд на то, что «завтра будет лучше, чем сегодня», указывает на существование повседневного механизма, стерилизующего причины беспокойства, дезориентации, фрустрации, вызванных неопределенностью ситуации и чувством беспомощности индивида. Ослабление тревоги может производиться либо переносом ее причины на безличные социальные силы, многократно превосходящие возможности частного действующего субъекта, либо через введение еще более ужасных угроз – войны, стихийных бедствий, нищеты, болезней и других иррациональных факторов, девальвирующих конкретные ситуативные причины и факторы беспокойства (по схеме: «все можно перетерпеть, лишь бы не было войны», «лишь бы дети были здоровы» и т. п.). В любом случае актуальная острота настоящей проблемы снимается путем освобождения индивида от ответственности («а что я могу тут сделать?»), либо рассеянием угрозы, перевода источника тревоги во вневременное пространство метафизических сил и субстанций (например, тысячелетнего «государства», вечного противника России, «Америку», «Англию», «Германию» и других, или еще более «наукообразных» объяснений геополитического или расово-цивилизационного толка: через культурно-исторические «архетипы», генетические коды и пр.). Временности этих сущностей соответствуют фаталистические или традиционалистские, анти-индивидуалистические реакции: «как-нибудь все обойдется», «надо потерпеть», «бог дал, бог взял» и т. п.

Компенсация этой ущербности, зависимости и бесперспективности собственной жизни производится через идентификацию с символами коллективных ценностей, а именно: чувством принадлежности к «великой державе» при полном абсентеизме, нежелании участвовать в общественной или политической жизни и отсутствии представлений о целях и характере политического развития страны (рис. 28.1). Если в 1992 году 80 % опрошенных считали, что «русские такой же народ, как и другие» (только 13 % опрошенных продолжали верить в особое предназначение или миссию русских в мировой истории), то уже к концу 1990-х годов такого мнения придерживались лишь 36 %, а большинство – 57 % вернулись к идее «российского величия» (к 2017 году эти показатели составляли 32 и 64 %, соответственно)[93]93
  См.: Наст. изд. Т. 1. С. 675–676. Табл. 74.2–75.2.


[Закрыть].

Таблица 48.1

Как вам кажется, что удалось сделать В. Путину за годы его пребывания у власти?

Ранжировано по средним значениям.

Собственно, это именно то, чего ждут и настоятельно требуют от власти обыватели, чем удовлетворяются даже в условиях снижения качества жизни. Это то, чем Путин купил лояльность основной массы населения, что обеспечило ему восстановление утраченной в 2011–2013 годы поддержки. Именно этим ожиданиям восстановления авторитета России как супердержавы и отвечает имперская риторика и крымская политика Путина.

Самые значительные достижения Путина заключаются в давно ожидаемом «возвращение миссии и статуса “великой державы”», повышении доходов населения (при некотором сомнении, проявляемом, по крайней мере, в среде нижнего среднего социального слоя), стабилизации ситуации на Северном Кавказе, преодолении сепаратизма; его неудачами респонденты считают отсутствие справедливости (справедливого распределение доходов, расслоение российского общества), отказ от компенсации потерянных сбережений, ситуацию с обеспечением законности и порядка (табл. 46.1). Сомнения вызывают действия для преодоления кризиса в экономике, решения проблемы восстановления отношений с бывшими республиками (сближение стран СНГ). Другими словами, то, что для политика в демократических странах составляет главный капитал политической поддержки, в России отходит на задний план и оказывается второстепенной проблемой.

От аналитика такая двойственность системы координат массового сознания требует определенной, довольно сложной оптики и более рафинированного понятийного языка интерпретации, поскольку внеповседневное состояние массы означает внезапную примитивизацию массового сознания, резкое упрощение и единообразие понимания происходящего. А это значит, что в отличие от ответов на вопросы повседневного и практического свойства, на которые респондент может откликаться в соответствии со своим опытом, практической рациональностью и компетентностью, в тематике ответов на вопросы более общего порядка, политических проблем в гораздо в большей степени проявляется коллективная природа общественного мнения. Коллективные представления радикально отличаются от индивидуального опыта и норм мышления. Индивидуальное сознание многократно сложнее массового.

И патриотическое воодушевление праздничных колон на шествиях или ненависть к врагам на митингах протеста, чувство гордости, пробуждаемое зрелищем военных парадов, и слепая паника толпы обеспечиваются радикальным упрощением конструкций действительности путем сведения к образам и действиям персонажей «давно прошедшего времени», их мотивам, их возможностям нарушения обычных норм поведения ради предельных ценностей всего коллективного целого – народа, Родины, «братства товарищей» и т. п. При этом все соображения обычного порядка существования – материального обеспечения, субъективности, рациональности (взвешивания цель – средства, цена – качество) отступают на задний план или вообще не принимаются во внимание. Этот момент, ментальная и логическая процедура нейтрализации повседневных интересов и потребностей («взятия в скобки»), самого контекста будничного существования воспринимается и осознается как апелляция к «высокому», восхождение к высшим значениям (коллективной) жизни.

Собственно, ценности и не могут быть выражены иначе, чем посредством упразднения, опустошения, освобождения от контекста повседневной реальности и характерных для нее интересов, стратегий и норм действия. Поэтому, вне зависимости от ценностного знака подобных состояний – воодушевления, гордости или коллективного мазохизма, имеет место подавление способности к критической рефлексии, дистанцированному взгляду на самих себя со стороны. Это не прямое целевое действие, а побочный эффект переживаний коллективных ценностей, самих ценностных состояний – эйфории, гнева, экстаза, любви, паники, глубокой депрессии или стыда. Моменты полного слияния индивида и толпы синонимичны наступлению временной прострации и интеллектуального ступора, деградации способности к критической рефлексии, а в случае их длительности грозят обернуться общей депрессией и стойкой дезориентацией.

«Победа в Великой Отечественной войне 1945 года» после распада СССР и девальвации ценностей революции (и 1917 года, и революции как историософской идеи) образует центр символических структур национальной идентичности русских. Поэтому семантика Победы стала не только главным ресурсом легитимности режима, мотивированного интересами сохранения власти и блокирования каких-либо институциональных реформ, но стержнем организации государственной идеологии. Речь сейчас не о цинической эксплуатации значений войны, а о структуре и функциях символического наследия. Как всякий праздник, День Победы сочетает торжество коллективной силы и память о мертвых. В обязательных праздничных заклинаниях: «никто не забыт, ничто не забыто» – составляющая скорби опускается или носит формально-обязательный, демонстративно-публичный и почти принудительный характер[94]94
  Само действие скорбного поминания 22 июня (минута молчания или соответствующие эквиваленты: опускание демонстрантов на колено, склонение знамен и т. п.) – изобретения довольно позднего времени, даже в 1980–1990-е годы этого не было. Они, как и другие кремлевские церемониалы и как бы лейб-гвардейские «потешные» мундиры, стали появляться вместе с Путиным. Поэтому движение «Бессмертный полк», рожденное «снизу», из массовой потребности в трансцендентном, очень быстро было перехвачено властями и превращено в пропагандистское действо.


[Закрыть]. Дело тут не только в лицемерии, но и в воспроизводстве порядка ритуала. Такая апелляция к мертвым (как и посещение кладбища в первое воскресенье после Пасхи) оказывается единственным средством для утратившего всякие метафизические основания общества подчеркнуть свою связь со сферой высокого, сакрального. Обрядоверие, имитация переживаний скорби, ее театрализация посредством телевизионной трансляции на всю страну оказываются действенными для активирования пустых значений трансцендентного. Упоминание смерти (смысл и значение которой в современной русской культуре утрачены[95]95
  В логике анализа Л. Седова, смерть в России – это «абсолютный проигрыш» индивида, никакой идеи спасения, потустороннего вознаграждения и тому подобного здесь нет (См.: Седов Л. А. Типология культур по критерию отношения к смерти // Синтаксис. Париж, 1989. № 26. С. 159–192). В существование жизни после смерти, Царства Небесного в 1991 году верили 29–31 %, в 2017 – 45–47 % (со всей определенностью – лишь 20 %). См. также: Общественное мнение – 2017. С. 146. Табл. 16.23.


[Закрыть]) является риторическим переключателем сознания из повседневного плана забот и интересов в трансцендентальный, заставляющий смотреть на происходящее с точки зрения мифа, целостностей, как сейчас говорят, «больших нарративов», которые отсутствуют в обычной жизни маленького человека[96]96
  Молодые люди на фокус-группах в «Левада-Центре» о «Бессмертном полку», параде 9 мая повторяют самые общие слова, которые слышат по телевидению. Они говорят, что это нужно для переживания «связи с предками», «памяти поколений» и т. п. Другими словами, если в культуре шестидесятников память о войне, как считается, была условием внутренней моральной работы, предшественником десталинизации и поиском выхода из тоталитаризма, то сегодня память о войне играет совершенно другую роль – суррогата трансцендентности, восполнения символических или ценностных дефицитов. Вся военная (лейтенантская) проза, кино и публицистика советского времени строились на сопоставлении себя в настоящем (то есть готовых к всякого рода сделкам со своей совестью) с экзистенциальным опытом военного поколения, которое, в соответствии со стереотипами того времени, было готово жертвовать собой ради спасения страны, без колебаний, расчетов и каких-либо компромиссов. Сегодня тематика «войны» – это разработка оснований общественной солидарности с властью, легитимация режима Путина.


[Закрыть].

Единство общности достигается причастностью каждого отдельного индивида к особым состояниям – переживанию содержания коллективного мифа (условного, то есть никогда в таком виде не бывшего, прошлого). Суть (функция) мифа заключается в объяснении генетической связи прошлого и настоящего (а также настоящего как залога будущего), то есть обосновании легитимности институтов такой власти. Ее отличие от современных демократических систем заключается в том, что она символически репрезентирует не интересы частных лиц (даже вместе взятых – «в единстве разнообразия»), а идеологическое целое – «интересы государства» (являющиеся синонимом правящей клики или конфигурации кланов), «православного народа», «Руси», империи (= великой державы) и т. п. Если демократии построены на принципах представительства интересов разных групп населения, а следовательно, не имеют никакой иной легитимности, кроме истории делегирования неотчуждаемых прав отдельных людей или их групп (партий) политикам, парламенту, то такие «традиционализирующие» режимы, как путинизм или исламистские государства Ближнего Востока, имитируют, точнее, создают заново искусственную «традицию», провозглашая идеологию национального и / или религиозного возрождения, возвращения к почве, корням, духовным скрепам и пр. Ряд таких режимов очень длинный: сюда относятся как разновидности диффузного европейского фашизма в межвоенный период (от Испании и Португалии до Италии, Венгрии, Румынии, отчасти – Польши и балтийских стран), так и германский нацизм[97]97
  Советский тоталитаризм в этом плане отличался от перечисленных выше, поскольку подавал себя как итог развития всемирной истории, всего человечества. Его архаизм был более сложного рода и существенно менялся на разных этапах эволюции режима – от идеологической утопии (архаического представления об обществе равных) до консервативной идеи реставрации империи в виде соцлагеря.


[Закрыть].

Сама по себе способность к массовому возбуждению предполагает предварительный длительный период социализации к мифологическому наследию, продолжительную работу с символическим материалом, в ходе которой население усваивает элементарные нормы традиционализирующейся культуры или занимается присвоением мифологического наследия прошлого. Поэтому массовое возбуждение не возникает на пустом месте, не начинается с «чистого листа»[98]98
  В этом плане частые разговоры: что первично – пропаганда или движение снизу, запросы самого народа, массы – бессмысленны; процессы такого рода всегда представляют собой социальное взаимодействие разных сил и определенной кризисной ситуации.


[Закрыть]. Моменты переживания «высокого» смыслового содержания мифа должны быть подготовлены деятельностью других системных институтов режима господства (системой образования, СМИ, церковью, политическими партиями), но производятся они только посредством соответствующих массовых ритуалов – в ходе демонстраций, торжественных церемоний, клятвами верности заветам предков, культом мертвых или «пятиминутками ненависти», разоблачениями заговора врагов, пароксизмами политических страстей на ток-шоу, церковными церемониалами, речами иерархов и т. п. Их сюжетное содержание повторяет в настоящем ключевые или поворотные события прошлого, имеющие отношение к важнейшим, драматическим значениям коллективности. Поэтому стереотипные апелляции к Великой Отечественной войне, революции, сражениям прошлого, казням (расстрелу царской семьи), активирующие или затрагивающие шаблоны репрезентации коллективного целого (народа, государства, империи), должны быть регулярными для того, чтобы систематически снижать или уничтожать ценности субъективности, приватности, интересов отдельного человека или группы.

В ослабленном виде такие сюжеты исторических травм ежедневно разыгрываются современными СМИ, прежде всего телевидением, обладающим особой суггестией движущегося визуального образа.

Без ритуалов коллективной мобилизации массовое возбуждение не возникает. Пропаганда не создает новых представлений, она лишь активирует (и заново интерпретирует применительно к контексту текущих событий) слои давно сложившихся стереотипов и спящих предрассудков, образующих несознаваемые пласты национальной культуры, соединяя настоящее с фиктивным и воображаемым прошлым. В нашем случае (крымский синдром мобилизации) ресурсом такого рода являются, казалось бы, давно исчезнувшие коллективные представления советского времени, периода холодной войны или даже еще более ранних эпох.

Триггером мобилизации всякий раз выступает внешний фактор страха, кризис, дефицит ясности понимания и выбора стратегии действий, на фоне которых только и могут начать работать соответствующие коллективные процедуры производства возбуждения – эйфории или ненависти.

Утрата будущего разрушает определенность структур повседневной жизни, порождая массовую дезориентированность и множество необоснованных упований. Симптоматика «утраты уверенности в завтрашнем дне» может вызываться не только экономическим кризисом и ухудшением качества жизни (резким падением доходов, утратой работы и т. п.), но и политическими причинами: усилением репрессий, подавлением или значительным сокращением сферы общественных дискуссий. Все, что ослабляет возможности и средства рационализации текущих событий – ужесточение цензуры с нарастанием агрессивной демагогии, скандалы с авторитетными политиками, стойкое скрытое недоверие общества к власти или доминирующим источникам информации – становится фактором быстрой смены эмоциональных состояний и архаизацией массового сознания.

Таблица 49.1

Иерархия страхов

Доля утвердительных ответов в среднем за 1996–2017 годы в одном замере. Пересчитано по: Общественное мнение – 2017. С. 19–22. Табл. 2.4–2.18.

В общем списке поводов для беспокойства можно выделить два основных вида источников (точнее, два типа обоснований) массовой тревожности.

Страхи первого рода имеют видимость вполне конкретных причин (болезни детей, старость, криминогенная обстановка, нестабильная экономическая ситуация и т. п.). Сюда еще могут быть включены навыки установления причинно-следственных цепочек и функциональных отношений взаимосвязи между разного рода явлениями, событиями или последствиями действий акторов; другими словами, в таких обстоятельствах возможны акты психологической рационализации или рационального объяснения происходящего людям.

В отличие от них, тревоги и страхи второго рода (стихийные бедствия, мировая война, произвол власти, потеря работы, СПИД, публичные унижения и т. п.), проявляемые гораздо большим числом людей, чем собственно «группы риска», как правило, не могут быть связаны с какими-то причинами и последствиями. Они принципиально непредсказуемы, иррациональны, непознаваемы. Этот вид фоновых страхов образует своего рода модус, тональность восприятия и интерпретации происходящего общественным мнением. Такого рода неопределенные и трудно локализуемые страхи являются «бессознательными» механизмами удержания того, что люди считают особо ценным в своей жизни или особо значимым. Они служат признаком отсутствия (то есть не-возникновения, подавления или временной приостановки действия) институциональных средств публичной артикуляции и рационализации, рефлексии и обсуждения причин, обстоятельств и возможностей действия для решения тех или иных социальных или личностных проблем. Они – симптом того, что разрушается (или уже разрушена) нормативная структура социального взаимодействия. В таких ситуациях (подавления или паралича авторитетных групп или мнений) респонденты лишены возможности выражения своих интересов или представлений о том, что для них действительно важно и ценно. Диффузные и как бы асоциальные страхи и тревоги, наряду со столь же безосновными или иррациональными надеждами (иллюзиями), размывают горизонт понимания происходящего для обычного человека, не обладающего специальными компетенциями и знаниями экспертов или техникой рефлексии интеллектуальной и культурной элиты[99]99
  Такое положение дел в какой-то мере является непреднамеренным результатом самой идеологической политики Кремля: навязывание консервативных взглядов, идеологии традиционализма (или даже возрождение архаики и явного обскурантизма) парализует интеллектуальные возможности населения, его способности к отстаиванию своих прав, сопротивлению административному произволу, рационализации ситуации и предвидению, возможности расчета и планированию своего будущего, что, в свою очередь, активирует архаические пласты культуры.


[Закрыть]. И именно эти состояния и становятся предпосылкой манипуляции массами пропагандой и демагогией властей.

Включение модуса «надо потерпеть» меняет всю систему временных ориентаций и оценок индивида (или общественного мнения, то есть групповых представлений), определяющих возможные стратегии действия. Их смена объясняется тем, что в массовом сознании в этот момент нет представления о силах, которые могли бы переломить негативный тренд и стагнацию в экономике и обществе: ни правительство, ни региональные власти, по мнению россиян, не в состоянии вывести страну из кризиса. Хотя число социальных конфликтов (трудовых споров, забастовок, акций обманутых дольщиков, «мусорных» протестов и т. п.) за последние 2 года заметно увеличилось, но, не будучи представленными на федеральных телевизионных каналах, они как бы не существуют в реальности. Подобные сведения, даже если они известны населению, не становятся значимыми социальными фактами, оказывающими влияние на общественное мнение.

То, что мы называем «социальной беспомощностью», является результатом адаптации к институциональному насилию и длительного воздействия пропаганды. Вытесняемое из сознания средовое принуждение означает отчуждение лишь от общественной повестки, но не полную «пассивность» населения. Поэтому отказ от включенности в общественные дела или отсутствие интереса к тематике общих проблем страны не совсем верно называть «апатией общества». Скорее, это перенос ангажированными, оппозиционно настроенными группами элиты своего разочарования поведением «народа» на всю массу населения, которому приписывают несвойственные мотивы действия и интересы.

Усиление репрессий против активистов общественных организаций, журналистов, блогеров[100]100
  За последние 5 лет в России число дел по «экстремизму» выросло в 3 раза URL: https://www.gazeta.ru/politics/2016/05/04_a_8211929.shtml. Большая часть из них – дела против людей, перепостивших нежелательные, с точки зрения прокуратуры, материалы.


[Закрыть] или отдельных представителей высшей бюрократии, цензура в сочетании с навязываемым «величием державы» поддерживают «стабильность» общества, что, собственно, и является целью новейших технологий господства и управления массовым сознанием.

Образ нынешнего российского государства в глазах населения сочетает в себе черты «стационарного (оседлого) бандита» (по выражению Мансура Олсона и Мартина Макгуайра) и патерналистской власти, обязанной «отечески заботится о простых людях и защищать их». Неисполнение правительством своих обязательств не меняет массовых представлений о том, как должна вести себя власть или как должно быть устроено государство. (В этом заключается ошибка российской оппозиции, считающей достаточным для делегитимации режима указать на дефекты или неэффективность политики руководства.) Нормативные представления такого рода являются конститутивными для коллективной идентичности россиян, поэтому они более значимы, чем собственные трезвые оценки фактического положения вещей, допустимые лишь для сферы частного, непубличного высказывания. Падение реальных доходов населения объясняется массовым сознанием просто: если денег на социальные нужды нет, то это означает, что их разворовали те, кто ими управляет. В том, что в России государственную власть представляет коррумпированное чиновничество и олигархи, давно убеждено большинство населения; критические выступления А. Навального не порождают новых представлений, а лишь подкрепляют это глубокое убеждение масс, придавая им статус публичности, но не затрагивая вместе с тем представлений о неизменяемости социального порядка. Накапливающееся раздражение, вызванное коррумпированностью и испорченностью власти, ее наглостью и безобразиями, остается диффузным, неартикулируемым, поскольку возможности контроля над ней все более сокращаются и стерилизуются репрессиями и судейским произволом. Однако именно это застойное недовольство, как ни парадоксально, является условием периодической коллективной мобилизации, компенсирующей все недостатки режима или, по крайней мере, временно отодвигающей претензии населения к нему в сторону.

«Крымская ситуация» (как и война с Грузией в 2008 году) в этом плане снижает негативные оценки власти (число недовольных властью сократилась в сравнении с началом 2000-х годов почти на треть), ослабляет критичные установки по отношению к руководству страны, но не меняет их принципиального характера (табл. 49.1–50.1, рис. 28.1).

В 2006 году доля тех, кто преисполнен «гордости за нынешнюю Россию», составляла 48 %, после Крыма это показатель вырос до 69 / 70 / 67 % (2014, 2015, 2017 год). Сегодня, в разгар конфронтации с Западом и пароксизма коллективного патриотического самоудовлетворении, 83 % опрошенных гордятся тем, что живут в России, несмотря на недовольство своей жизнью, властью (но не политическим режимом, который воспринимается как безальтернативный). Это заметно выше средних показателей за многие годы (они держатся на уровне 62 %). Неправильно полагать, что «гордятся» страной «несмотря на…», вопреки сознанию реального положения дел. Это не «гордость вопреки», а функциональное дополнение к пониманию реального положения дел – функция «патриотизма» такого рода как раз и заключается в том, чтобы вытеснять саму мысль о характере власти и государственного насилия, качествах власти[101]101
  Здесь напрашивается параллель с «религиозным возрождением» – экспансией государственного православия, расширения влияния РПЦ при поддержке режима, и характер его принятия обществом: распространение обрядоверия, поверхностной религиозности, дополняющей более глубокий массовый цинизм, в том числе направленный на самих верующих или священнослужителей.


[Закрыть].

Таблица 50.1

Как вы считаете, в какой мере органы власти России поражены сейчас коррупцией?

N = 1600.

Таблица 51.1

Как вы думаете, что сейчас в большей мере волнует окружение Путина: проблемы страны или личные материальные интересы?

Таблица 52.1

Как вы считаете, руководствуется ли российская власть сегодня интересами таких людей, как вы, и если нет, то почему?

N = 1600.

Институциональные последствия крымской мобилизации. Социальные последствия событий 2014–2016 годов (в первую очередь – резкого повышения «курса» институтов, использующих ценности насилия для усиления собственного влияния) для переформатирования массового сознания вполне сопоставимы с последствиями таких событий, как расстрел парламента в 1993 году, который потянул за собой усиление влияния армии и спецслужб, первую чеченскую войну, и оборвал в конечном счете слабый тренд демократизации России и становления правового государства.

Таблица 53.1

Что, на ваш взгляд, является главным препятствием на пути развития России?

N = 1600.

Рис. 32.1. Какое из следующих высказываний о руководстве страны ближе всего к вашей точке зрения?

Крымская волна мобилизации закрепила цикл институциональных изменений 2012–2017 годов, последовавших в ответ на массовые протесты в крупных городах и ослабление легитимности Путина. Речь идет об ужесточении законодательства, судебной и правоприменительной практики, направленной против любых форм самоорганизации общества, неподконтрольных Кремлю или региональным властям, о расширении полномочий политической полиции и спецслужб (и так наделенных «чрезвычайными правами» действовать вне рамок Конституции и законов), установлении монополии цензуры (Роскомнадзора) и администрации президента в информационном пространстве. Символом этих изменений стало создание мощной военизированной структуры – Росгвардии (по оценке А. Гольца, сопоставимой по численности со всеми сухопутными войсками России), получившей специальную задачу и особые полномочия бороться с «массовыми беспорядками» (то есть с любыми выступлениями недовольных политикой властей) всеми средствами, включая разрешение стрелять в людей. По сути, это кульминация паранойи режима в отношении угрозы «цветных революций», повторения «майданов» в России.

В правовом плане такие изменения означали кастрацию Конституции и приведение ее к состоянию юридической ничтожности, поскольку не работают более 50 (из 137) ее основных статей, прежде всего тех, что определяют порядок формирования власти, разделения властей, свободы и права человека, контроль общества над властью[102]102
  Представитель Минюста на суде, в котором рассматривалось дело о внесении «Левада-Центра» в реестр «иностранных агентов», на выступление нашего адвоката, указавшего, что действия Минюста (в его претензиях к работе Центра) нарушают основополагающие статьи Конституции РФ (такие как свобода слова, распространение информации и т. п.), заявила: «Государство имеет право ограничивать конституционные права граждан; вы (юристы “Левада-Центра”) неправильно воспринимаете статьи закона. Только “мы” (Минюст, прокуратура, то есть государственные служащие) можем правильно понимать нормы законов и адекватно их интерпретировать».


[Закрыть]. Как результат, деградация законодательной деятельности и полная зависимость судебной системы от Администрации президента или от соответствующих региональных властей. Реальное отношение россиян к суду описано в целом ряде работ специалистов «Левада-Центра»[103]103
  Итоговый вариант отчета этих исследований см.: Ворожейкина Т. Е., Гудков Л. Д., Зоркая Н. А., Овакимян А. Г. Мониторинг отношения российского населения к судебной реформе и судебной системе // Вестник общественного мнения. 2014. № 3–4. С. 13–69.


[Закрыть].

Наиболее важные последствия этого состояния заключаются в размывании массовых представлений о социальной норме, в первую очередь правовой норме. Исчезает граница между допустимым и возможным, становится неясным, что такое правонарушение и «преступление», когда оно касается действий высокопоставленных чиновников и политиков. Но если нет социальной нормы. «правила социального поведения», то нельзя говорить об универсальных в своей значимости социальных институтах, составляющих каркас коллективного существования, определяющих устойчивость социального порядка, предсказуемость действий других, ресурсы доверия и будущее. Нет закрепленных и воспроизводимых образцов, на которые могут ориентироваться и ориентируются действующие лица, вне зависимости от своих мотивов, нет, соответственно, возможности учитывать потенциальные санкции за несоблюдение норм и, напротив, гратификацию за добропорядочность и честность поведения. Откат или рейдерский захват чужого бизнеса – это преступление или норма поведения тех, у кого для этого достаточно сил, влияния, авторитетных властных позиций? Вынесение неправосудного решения судьями – это обычай или преступление? Каким образом у людей, причастных к власти, возникают состояния, в сотни раз превышающие их суммарные годовые заработки за все время их госслужбы? Откуда среди наших депутатов столько долларовых миллионеров, почему приход во власть означает стремительное обогащение? (Едва ли все они такие же гении предпринимательства, как Билл Гейтс.) Кто определяет «объективность» соответствующих квалификаций социального действия как нарушения нормы?

Как выясняется – никто не может ответить на эти вопросы, и не потому, что нет специалистов, придерживающихся точки зрения «объективности права»; мало кто из россиян задумывается над этими вопросами, потому, что ответ известен, но неприемлем. Поэтому неверно называть это состояние правовым нигилизмом или «аномией» в классическом дюркгеймовском смысле. Более адекватным было бы признание такого положения своеобразной социальной нормой – нормой вменяемой бездумности, социальным запретом на рационализацию самой этой сомнительной дилеммы – права и бесправия, или справедливости и несправедливости. Ссылки на то, что люди «боятся» об этом говорить, – не более чем суесловие и социальная (интеллектуальная и моральная) неспособность думать.

Логически из этого состояния можно сделать (и делаются) два вывода. Первый, часто встречается в публицистике «разочарованных»: мы имеем дело с аморальным обществом (населением), лишенным чувства собственного достоинства, отнятого у них вместе с собственностью и возможностями защиты своих прав и интересов репрессивным государством, массовидной плазмой дезориентированных и не верящих ни во что людей, скрепленных силовыми структурами государства, удерживаемых только страхом наказания. Второй – условное общество (население) предельно фрагментировано. В каждом сегменте (семье, производственной сфере, взаимодействии с начальством и коллегами на работе, поведении в «присутственных местах», отношениях с администрацией и представителями государства и т. п.) складываются свои понятия и правила, своя партикуляристская этика, свои нормы лояльности и солидарности, частные и ситуативные формы социального контроля, специфические вознаграждения и штрафы, наказания.

Ни то, ни другое умозаключение в своей чистоте неверны и нереалистичны, хотя, бесспорно, они схватывают некоторые черты нашей социальной реальности. Ошибка заключается в том, что обе конструкции социальности предполагаются статичными, тогда как в обычной жизни соединяется и то, и другое, чередуясь в последовательности поведения или внешних обстоятельств.

Решение этой дилеммы состоит в описании самих изолированных ситуаций (нормативных контекстов, когда репертуар социальных ролей предписан и жестко определен по числу участников и манере исполнения) и поиске механизмов переключения (операторов, условий и стимулов перехода от одного кода правил понимания и действия к другому) от одного режима понимания характера людей (и норм поведения) к другому (к другим нормам и правилам взаимодействия).

Мобилизация невозможна без массовизации (социальной одномерности сообщества) – изначальной или искусственно созданной пропагандой или другими чрезвычайными обстоятельствами и социальными институтами. Это может быть военный призыв в случае введения военного или особого положения, атмосфера страха, созданная масштабными арестами в ходе репрессивных кампаний, чрезвычайное положение из-за стихийных бедствий, катастрофы, массовый принудительный «энтузиазм» больших политических акций, вроде освоения целины, строительства БАМ и пр. Такой тип мобилизации принципиально отличается от становления массового общества, возникающего в ходе европейской или американской модернизации. В последнем случае речь идет о формировании универсалистских институтов (правового государства, представительской политической системы, свободной прессы, всеобщего образования и избирательного права, независимого суда, гарантий частной собственности, свободного рынка и др.), поддерживаемом населением и обеспечивающим повседневность частного индивида – налогоплательщика и гражданина. Напротив, массовизация тоталитарного государства предполагает упразднение субъективной автономности и соответствующих прав индивида, ограничение или уничтожение тех оснований, на которых держалось своеобразие частной повседневной жизни – наследование собственности, безопасность от административного произвола, свобода выбора работы, места жительства, образа жизни, самостоятельность и ответственность в выплате налогов и пр. Мобилизация путинского типа вызывается нейтрализацией значимости повседневных норм и ценностей частной, обычной жизни, наступающей под действием агрессивной пропаганды, педалирующей тему врага. Достижение такого состояния становится возможным только при появлении чрезвычайных обстоятельств, факторов угрозы всему целому (воображаемому, апеллятивному целому – целостности государства, существованию нации, духовным традициям, православной вере и т. п.), экономическому кризису (невозможности вести обычный образ жизни, угрозы потери работы и т. п.).

Власть и общество. Сложившийся за четыре выборных цикла (1999–2016) порядок «управляемой демократии» или манипуляций электоральными процессами (контроль над вертикальной мобильностью и селекцией во власть) привел к окончательному формированию закрытого коррумпированного политического класса, обеспечивающего эксклюзивный характер институционального господства. Эта система обладает иммунитетом по отношению к любым попыткам общественного контроля над властью, обеспечивает подчинение экономики интересам обогащения правящего класса. Создание непрозрачных (то есть не подлежащих контролю надлежащих государственных органов) госкорпораций и их постепенный переход в частное управление, государственное рейдерство, административный и судебный произвол обернулись подавлением малого и среднего бизнеса (то есть того реального сектора экономики, который ориентирован на запросы потребителя, общества, а не власти). Доля его практически не растет последние 20 лет, в отличие от теневого сектора и неформальной занятости. Расширение участия государства в экономике[104]104
  Как сообщали выступающие на Гайдаровском экономическом форуме в январе 2018 года, в 1998 году государство контролировало 26–27 % всех финансовых активов России, сегодня – 71 %. Хотя формально государству принадлежит гораздо меньшая доля активов (разные источники называют разные цифры от 11 до 29 %, в докладе ЦСР – 46 %), в действительности оно контролирует основной объем экономической деятельности. Всерьез нельзя считать «Лукойл», «Мечел» или аналогичную крупную компанию «частной» – ни один их шаг невозможен без согласования с Администрацией президента или его окружением.


[Закрыть] (военные и полицейские расходы, увеличение административной ренты, коррупция) стало причиной угнетения экономического роста, стагнации. Ожидать выхода из этого состояния в обозримом будущем не имеет смысла. Эти изменения в различных сферах общественной и политической жизни закрепили многочисленные «достижения» путинского правления, идущие с 2000-х годов, но получившие свое идеологическое обоснование лишь в последние три-четыре года. Оно стало развитием тех положений, которые впервые открыто прозвучали в Мюнхене в феврале 2007 года в речи Путина, положившей начало политике открытой конфронтации с Западом и отказу от демократии как программы национально-государственного развития и свободной рыночной экономики.