Текст книги "Возвратный тоталитаризм. Том 1"

В июне 2018 года эффект электоральной накачки, пропаганды и административного давления на избирателей перед мартовскими выборами закончился. Беспокойство, вызванное заявлением руководства страны о начале пенсионной реформы, крайне негативно воспринимаемой большинством населения, а также рост цен на бензин, перспектива увеличения налогов стали причиной снижения всех социальных показателей. Рейтинг Путина за 3 месяца упал с 79 до 64 % (рис. 15.1–16.1), отношение к Медведеву, правительству и Госдуме еще раньше стало выражено негативным.

Материальные проблемы, как бы важны они ни были, не определяют сами по себе динамику массовых настроений. Оценки удовлетворенности жизнью опосредуются структурой групповой идентичности,*[77]77
  * Последний январский замер 2020 года показывает всплеск надежд на нового премьера М. Мишустина.


[Закрыть]то есть проходят через призму представлений респондента о его социальном положении в сравнении с положением окружающих людей, значимых для него – его партнеров, коллег, соседей, родственников, а значит, характером и уровнем соотносимых с этим запросов, его ожиданиями от ближайшего и отдаленного будущего, иллюзиями и опытом разочарования, сознанием справедливости / несправедливости существующего порядка, групповыми предрассудками и пр.

N = 1600.

Рис. 15.1. Одобрение деятельности Владимира Путина

N = 1600.

Рис. 16.1. Одобрение деятельности Правительства РФ

C 2002 по март 2008 года N = 2100; с апреля 2008 по август 2019 года N = 1500.

Рис. 17.1. Как вы считаете, сможет ли нынешнее правительство России в течение ближайшего года улучшить положение в стране?

Рис. 18.1. Одобрение премьер-министра Д. Медведева*

Рис. 19.1. Одобрение деятельности Государственной думы

Двойственность структуры самоопределений. Основной тон массовых настроений в 2017 году, как и в предыдущие годы, описывается формулой пассивной, снижающей адаптации: «Жить трудно, но можно терпеть» (рис. 22.1). Такие ответы постоянно дают 55–60 % респондентов (исключение – 1998 год, когда доля ответов «терпеть такое положение вещей уже невозможно» подскочила до 60 %). Доля мнений «все не так плохо и жить можно» после 2009 года стабильно держится на уровне 26–27 %, лишь на пике крымской эйфории она поднялась до 35 %[78]78
  Примерно так же менялись эти показатели и во время войны с Грузией в 2008 году (тогда позитивные ответы составляли 38 %).


[Закрыть].

Обращаясь к динамике разных компонентов ИСН (рис. 15.1), мы видим периодически наступающий разрыв между одобрением действий власти и низкими (то есть негативными) ожиданиями ближайшего будущего (материального положения своей семьи и экономического положения страны в целом), причем это расхождение достигает своего максимума именно в фазах массовой националистической эйфории 2008–2009 и 2014–2015 годов (особенно в последнем случае).

Такие расхождения в структуре массовых оценок респондентами своей жизни означают, что мы имеем дело с двойной системой координат или двойной рамкой восприятия положения вещей (frame of reference): один план – это общие оценки и перспективы страны, они заданы безальтернативностью государственно-патерналистских установок, символической значимостью деклараций («Россия встает с колен», «мы возрождаемся в качестве великой державы») и верой в постоянные заверения властей в том, что все будет хорошо (в обещания повысить уровень жизни в полтора раза, создать 25 млн рабочих мест в инновационной экономике, увеличить продолжительность жизни в результате «майских указов» президента). Это не просто казенный оппортунизм, вера в лучшее будущее задана гораздо более глубокими слоями советской социалистической культуры и инерцией институтов массовой социализации. Другой план социальных определений ситуации обусловлен практическими интересами частного существования, трезвыми, лишенными иллюзий представлениями, касающимися конкретных текущих дел и забот обыденной жизни. Исходя из них, люди вынуждены считаться только с теми ресурсами, которыми они располагают сегодня, а не с теми возможностями и благами, которые им посулили власти. В перспективе, заданной интересами повседневности, отношение к власти становится сугубо реалистичным, без иллюзий, а потому преимущественно негативным. Оно обусловлено и структурировано давним опытом взаимодействия поколений советских людей с советским же государством, частным бюрократическим произволом, сознанием, что коррумпированное начальство непременно тебя обманет, что государство живет отдельно от людей, выжимая из них все, что может[79]79
  Общественное мнение – 2017. С. 45 (раздел «Граждане и власть»).


[Закрыть].

При этом никаких социально-политических или социально-правовых, моральных механизмов соотнесения этих планов в российском настоящем нет – ни политические партии, ни профсоюзы, ни другие формы коммуникативных посредников разных уровней общественной жизни не предназначены для выполнения подобных функций. Напротив, все усилия действующей власти направлены на разрыв взаимосвязей подобного рода.

Учитывая это обстоятельство, можно сказать, что волна патриотической мобилизации, вызванная конфронтацией с Западом, милитаристской пропагандой, присоединением Крыма, войной в Сирии, охотой на ведьм и пятую колону, поднимала поверхностные слои массового сознания, не затрагивая более глубоких ценностно-нормативных пластов регуляции обычного человека, структуру фундаментальных установок повседневности, сложившихся в постсоветские или – что, видимо, правильнее – в позднесоветские, брежневско-андроповские годы. Такой образ жизни привычен и понятен. Критическое или недоверчивое отношение к власти в практическом плане выступает стабильным негативным критерием оценки изменений, источником фобий нового, другими словами – фактором подавления ориентаций на будущее или стремления к новому, то есть фактором консервации положения вещей, несмотря на хроническое или привычное недовольство условиями повседневного существования. Но именно поэтому разочарование, вызванное нереализованностью ожиданий, поднятых патерналистским государством, обещаниями властей, не затрагивает статус и роль президента, который определяется другим – не повседневным, символическим – планом значений.

Такая структура определений реальности объясняет то обстоятельство, что, вопреки ухудшению качества жизни, в ответах респондентов (декабрь 2017 – январь 2018 года) преобладают такие эмоциональные характеристики своих повседневных настроений, как «ровное», «спокойное» состояние (64 % опрошенных); кроме того, 12 % респондентов отличает полная удовлетворенность своей жизнью, оптимизм (преимущественно такие ответы дают молодежь и чиновники). И лишь 21 % опрошенных жалуются на хроническую депрессию, страх или внутреннюю подавляемую агрессию и неприязнь к окружающим; среди них больше людей пожилых, жителей малых городов и сел (рис. 21.1–24.1). Если материальное положение ухудшается, реальные доходы падают, то они падают у «всех», образующих не просто социальную среду, но и референтное окружение и основания для самооценки респондента. Недифференцированность этой системы референции не порождает значительных поражений в индивидуальных самооценках. Такое положение вещей является отражением одномерности «общества», отсутствия авторитетов и образцов, доступных для подражания. В роли последних выступают либо масскультурные, массмедийные образцы (с соответствующими разрывами дистанций и модусами идентификации), либо положение столь же далеких «других»: власти (региональной, центральной), олигархов, социально чужих и дистанцированных. А это значит, что идентификационные образцы, воспроизводимые институциональными средствами, контролируемыми путинским режимом, не допускают групповой дифференциации, спецификации применительно к интересам и ценностям, идеям отдельных групп. Поэтому нет (они подавлены и стерилизованы) более сложных форм горизонтальной коммуникации «нового» типа, межгрупповых образов и отношений, нет образцов идентичности, которые Э. Паин записывает за «гражданской нацией». В итоге возникают лишь вертикальные связи между транслируемой государственной «коллективностью», спускаемой «сверху», и партикулярностью очень ограниченных по радиусу значимости образцов идентичности для «ближнего круга» («совсем своих»).

Рис. 20.1. Как вы оценили бы в настоящее время материальное положение вашей семьи?

Рис. 21.1. Какое из приведенных ниже высказываний более соответствует сложившейся ситуации?

Описанное распределение мнений примерно соответствует оценке материального положения семьи, пониманию ее ресурсов, устойчивости, возможностей или надежд на улучшение жизни, страх перед непредвиденными ситуациями или угрозами. Как говорят сами респонденты, за 2017 год материальное положение их семьи осталось «прежним», не изменившимся в ту или иную сторону (59 %); «ухудшилось» – у 27 %, «улучшилось» – у 13 %. Но оцениваемая «в целом» жизнь семей респондентов, по их мнению, за этот же период стала «лучше» – у 19 %, «хуже» – у 27 %, «не изменилась» – у 52 %. Через год все будет примерно так же, ничего не изменится (считают 50 % респондентов), будет «лучше» – 27 %, будет «хуже» – 16 %.

Почти 30 лет систематических замеров психологических характеристик респондентами своего состояния и состояний окружающих людей (1989–2018) позволяют говорить о хроническом преобладании негативного фона восприятия происходящих событий. Сумма показателей «ресентимент, агрессия» и «депрессия, астения» составляет в среднем за все годы наблюдений 61 % всех высказываний опрошенных (рис. 23.1). Максимум негативных переживаний приходится на 1998–1999 годы; именно тогда 90 % опрошенных говорили о депрессии и фрустрации, охвативших окружающих их людей – близких, коллег по работе, членов семьи, друзей; минимумы негативных высказываний фиксируются в 2007 – первой половине 2008 годов (до кризиса) и в период патриотической эйфории 2014–2015 годов (тоже до падения доходов и обесценивания рубля).

Рис. 22.1. Как вам кажется, какие чувства проявились, окрепли у окружающих вас людей за последние годы?

Однако такое сочетание астении, безнадежности, фрустрации и агрессии («синдром заключенного», по Б. Беттельхайму[80]80
  Синдром этого рода возникает в результате постоянного принуждения, результатом которого становится разрушение человеческой личности, распад идентичности. Для этого «надо»: 1. заставить человека заниматься бессмысленной работой; 2. вводить взаимоисключающие правила, нарушения которых неизбежны; 3. достигнуть размывания личной ответственности коллективной; 4. заставить людей делать вид, что они ничего не видят и не слышат; 5. заставить узников поверить в то, что от них ничего не зависит; 6. заставить людей переступить последнюю внутреннюю черту (переход через предельные моральные нормы и запреты). URL: https://royallib.com/book/bettelgeym_bruno/prosveshchennoe_serdtse.html.


[Закрыть]) респонденты приписывают главным образом окружающим людям, а не себе[81]81
  «Окружающие» респондента люди рассматриваются им в их частном, повседневном состоянии, не соединенными в виртуальное коллективное единство «мы».


[Закрыть]. Свое же собственное состояние представляется им не таким депрессивным, как у других[82]82
  Соотношение негативных и положительных мнений о собственном моральном самочувствии опрошенных и их характеристиках состояния окружающих в 2016 и 2017 годах равнялось 1.2 и 1.3 против 1.8 и 1.6. Само по себе это обстоятельство давно отмечено специалистами «Левада-Центра»: «положение дел в стране» респондентами всегда оценивается хуже, чем в своей семье. Такие же различия проявляются в характеристиках респондентами экономического положения своей семьи и экономической ситуации в стране в целом или в регионе проживания опрашиваемого. См.: Общественное мнение – 2017. С. 7. Граф. 1.2; С. 23. Граф. 2.1, 2.2, 2.2.1.


[Закрыть]. Нормы, определяющие специфический характер проективного обобщения (при восприятии массовой жизни), заставляют респондентов оценивать происходящее в стране или жизнь окружающих более негативно, чем свою собственную жизнь в настоящем. Важно, что в конструкцию такого обобщения не входят компоненты идеологической коллективности, заданной специальными институтами, ассоциируемыми с властью, системой господства. Поэтому негативные оценки (другими словами, массовый опыт частного существования в прошлом) сильнее проявляются у людей старшего возраста, особенно в провинции – в селе или малых городах, в низовых слоях средних и крупных городов. Всякий раз при таком видении включаются представления об атомизированных индивидах или фрагментированных малых группах, иногда предполагающих оппозицию «мы – они», «обычные люди – начальство».

Рис. 23.1. Какие чувства, на ваш взгляд, окрепли за последнее время у вас лично?

На этом фоне кажется явным противоречием, даже парадоксом, преобладание позитивных ответов в таком роде: «В будущем году все будет лучше, чем в прошедшем» (рис. 25.1). Такие установки как бы не согласуются с отсутствием уверенности в завтрашнем дне, характерным для большей части опрошенных. Это превышение «оптимистических» ожиданий над «пессимистическими» носит постоянный характер, хотя само превышение невелико. Надежды «на лучшее» не просто выражены сильнее, чем другие установки, они функционально дополняют восприятие текущих событий, они встроены в структуру понимания реальности, отношения к происходящему. Природа этих «надежд», точнее, иллюзий, другая, чем обычное практическое и рациональное поведение, базирующееся на трезвом учете своих возможностей, ресурсов и средств решения постоянно возникающих повседневных задач, удовлетворения материальных интересов. Эти «надежды» устойчивы, поскольку они слабо зависят от внешних факторов, от текущих событий и, соответственно, от колебаний настроений респондентов. В отличие от более приземленных ответов о «чувстве уверенности в завтрашнем дне»[83]83
  Динамика показателей (рис. 25.1) легко поддается причинно-следственной интерпретации: всплески негативных ответов всякий раз следуют за острой фазой кризисов, но с некоторой задержкой.


[Закрыть], они не связаны с практическим действием. Такой тип установок можно назвать «авось-сознанием». Это не фатализм, а неспособность к рационализации времени и собственного поведения, обусловленные крайней ограниченностью ресурсов семьи у большей части населения и низким уровнем доверия, как межличностного, так и, в еще большей степени, институционального, не позволяющим планировать свое будущее и контролировать инвестиции в «себя» и своих детей (рис. 26.1–27.1, табл. 42.1–43.1). В свою очередь, такое положение вещей объясняется отсутствием или, более мягко, слабым развитием институциональной системы, ориентированной на нужды и интересы граждан, гражданского общества, примитивностью социальной системы, то есть инерцией тоталитарного общества-государства.

Рис. 24.1. Каким для вас будет наступающий год по сравнению с минувшим?

Смысловой горизонт существования респондентов, предельно ограниченный в 1990–1991 годы имеющимися в их распоряжении ресурсами, постепенно расширялся к концу десятилетия; после начала реставрации централизованного управления он остается стабильным на протяжении всего путинского правления. Если в момент развала советской системы почти четыре пятых опрошенных пребывали в состоянии дезориентированности и растерянности, то с середины 2000-х годов ситуация изменилась: число «дезориентированных» заметно сократилось до чуть больше половины опрошенных, а к 2014 году (пику коллективной эйфории) – до 44 %; напротив, доля тех, кто считал, что они могут планировать свою жизнь «на ближайший год-два», увеличилась с 17 % в 1990 году до 38 % к 2017 году; доля «полных оптимистов», готовых рассчитывать свою жизнь на «много лет вперед» в сочетании с более реалистичными «оптимистами» (планирующими «на пять-шесть лет»), выросла в сумме – с 4 до 19–21 % ко второй половине 2010-х годов. Напротив, доля «растерянных» россиян («не знающих, что с ними будет даже в ближайшие месяцы», вместе с множеством «затруднившихся с ответом») сократилась с 79 до 43 %. Другими словами, массивы адаптировавшихся к социальной реальности установившегося авторитарного режима и дезадаптированных сравнялись уже к середине 2000-х годов, хотя само равновесие было еще очень неустойчивым. После кризиса 2008–2009 годов соотношение «уверенных в себе» и «тревожных» респондентов, составлявшее долгое время примерно 1:2, сменилось в 2017 году положительным трендом (табл. 43.1). Фактором роста чувства удовлетворенности жизнью, спокойствия и уверенности (в том числе, вторичным образом, и в самом себе) являются не собственно изменения доходов (или не только они), но возвращение к давней модели власти, «освобождение» от неопределенности индивидуального выбора, знакомые рамки административного управления.

Рис. 25.1. Чувствуете ли вы уверенность в завтрашнем дне?

Рис. 26.1. Вы смотрите в наступивший год с надеждой, с неуверенностью или с тревогой?

Безосновательные «надежды» или утопизм массовых ожиданий являются оборотной стороной глубоко укоренных в русской культуре, а потому кажущихся «иррациональными» государственно-патерналистских ориентаций. В обычной жизни они практически не осознаются, выступая как априорные, «само собой разумеющиеся» представления о власти, своего рода метафизика традиционалистского или архаического понимания государства, его обязанностей заботиться о народе. Функция таких убеждений заключается в том, чтобы нейтрализовать хронически негативный опыт повседневности, преобладающий в общественном сознании, путем переключения оценок настоящего времени и практического положения в другой план, в условное время «желаемого» или «уповаемого» состояния, перевести воображаемые результаты своего возможного действия в модальность «отложенного удовлетворения». Это соединение настоящего и ожидаемого времени удовлетворения и есть механизм «русского терпения», рациональность пассивного выживания, кристаллизованный коллективный опыт насилия.

Таблица 43.1

Учитывая нынешнюю ситуацию, на сколько лет вперед вы с уверенностью можете говорить о своем будущем?

Таблица 44.1

С какими чувствами вы смотрите…?

Генетически такие механизмы позитивной разгрузки фрустрации являются рудиментами коммунистического воспитания, веры в «светлое будущее», без которой установки государственного патернализма проявлялись бы гораздо слабее[84]84
  В более глубоком понимании такое отношение к действительности является особенностью наследства русского православия, влиянием пришедшего из Византии исихазма. Вера в спасение через покаяние стала причиной подавления и отсутствия институциональных практик систематического, последовательного и методического контроля верующими своих действий, включая духовную сторону существования, незначимость (для всех, кроме монашества) психологического и морального самодисциплинирования и воспитания себя на протяжении всей жизни. «Не согрешишь, не покаешься», или «Не согрешишь, не спасешься», «Пред Богом приятнее грешник с покаянием, нежели праведник с гордостью» (Макарий Оптинский). Такая установка (путь к спасению лежит не через внутреннюю борьбу личности с грехом, а через признание неизбежности греха как условия покаяния и, соответственно, необходимости церкви как условия спасения, а фигуры священника как магического пургенизатора) блокировала перспективу массовой этической рационализации и формирования личности современного типа – рационального и ответственного человека. В более общем плане такие механизмы способствовали консервации сильнейшего разрыва массовой этики и групп, носителей рафинированной культуры и религиозности. Традиция открывала возможность многократно грешить и каяться, снимая тем самым жесткие ограничения для индивидуального совершенствования, «облагораживания», интернализации этического контроля (социализации, совести). Подчинение же церкви государству (и превращение его в «Третий Рим», в гаранта коллективного благочестия, в надзирателя за поведением обывателей) отделило Россию от эволюции западного христианства, обеспечило сакрализацию власти, сознание особости России и необходимости ее изоляции от Европы (См. об этом: Зильберман Д. Б. Православная этика и материя коммунизма. СПб.: Изд-во И. Лимбаха, 2014). Теоретически примерами альтернативного развития могут служить протестантизм во всех его разновидностях или русское старообрядчество, более суровое по своей регулятивной силе, ставшее основой русского капитализма.


[Закрыть]. В целом обе составляющие – негативная оценка настоящего и ожидания лучшего будущего – образуют рамку восприятия реальности, то есть нормы соотнесения (согласования) различных эмпирических обстоятельств. Иллюзии (ожидания желаемых состояний и благ, не обоснованные реальными обстоятельствами) — самый прочный материал социального порядка, отношений людей с властью в авторитарных или тоталитарных системах господства[85]85
  Левада Ю. А. Человек «обыкновенный» в двух состояниях… С. 373.


[Закрыть]. Хотят одного, но соглашаются на другое.

Не следует путать этот тип поведения с социальным «инфантилизмом». Социальный инфантилизм («выученная беспомощность») проявляется лишь в специфических ситуациях, а именно: при выходе индивида в неизвестную ему, непривычную плоскость отношений (например, общегражданских вопросов внутренней или внешней политики). В таких случаях обычный человек, обыватель попадает в контекст проблем, далеких от его повседневных дел и забот, абстрактных, отвлеченных, неинтересных вопросов (с его точки зрения, то есть не затрагивающих практических интересов благосостояния, социального продвижения), но как бы требующих от него какой-то значимой реакции (которой у него нет). Другими словами, это ситуации, когда от бывшего советского человека ожидается (предполагается) правовое, финансовое или политическое поведение в соответствии с декларируемыми нормами и правилами современных институтов – демократии участия и ответственности, защиты судом прав и достоинства человека и тому подобных институтов, которых нет в его действительности. Подобные коллизии редко возникают в его обыденной, рутинной жизни с ее привычным и знакомым набором социальных ролей, акторов, объемом и формами произвола, насилия, коррупции, что позволяет учитывать их и приспособиться к власти. Но этот рутинный опыт партикуляристского взаимодействия с одними и теми же партнерами, акторами, неприменим – в силу недостаточности или неадекватности – для новых, неизвестных ранее обывателю условий или правил поведения в обстоятельствах, когда нужно действовать в соответствии с более общими генерализованными институциональными нормами «общества», а не партикулярных групп или общностей. Подобные требования расходятся с его привычными ориентирами, нормами поведения, партикуляристскими взаимосвязями, калькуляцией жизни «от зарплаты до зарплаты», изо дня в день.

Возникающие коллизии «снимаются» мнимой рутинизацией отношений с властью – переносом на нее партикуляристских представлений: отношения власти с подданными моделируются по образцам распределения семейных ролей или нормам взаимодействия в малых группах (среди соседей, членов бригады или рабочего коллектива, как дедовщина в воинской части и т. д.). Предельный уровень ценностно-нормативной регуляции ограничен не могущими быть рационализированными в этой среде этическими соображениями о материальной справедливости. Тем самым имеет место банализация (или архаизация) представлений о мотивах участников взаимодействия во всех случаях, выходящих за рамки ограниченной компетенции обывателя – в «высокой» политике, включая и международные отношения. Определения таких ситуаций взаимодействия (в высших кругах руководства или межгосударственных отношений) редуцируются до примитивной склоки на коммунальной кухне, что делает их понятными и объяснимыми, принуждая к безальтернативной идентификации со «своими» против «них». То, что власть (администрация) может использовать двойную тактику в отношениях с подчиненными – как формальную рациональность (формальную справедливость соответствия своих решений действующим законам, регламентам, инструкциям, то есть чисто бюрократические средства управления, которые недоступны обычным людям), так и материальную справедливость («входить в положение людей»), – делает обывателя совершенно беспомощным и беззащитным перед властью, ставя его в положение зависимого и неполноценного субъекта. Он по понятным причинам не может оперировать формальными средствами институциональной защиты (суд, полиция, работодатель всегда будут на стороне силы), но может тихо саботировать любые распоряжения, вынуждая власть идти на компромиссы (но только в том случае, если сопротивление – неисполнение, волокита, халтура, отказ – имеет массовый анонимный характер). В частном индивидуальном порядке (по одиночке) такое сопротивление произволу в неправовом, непредставительском государстве невозможно и нерезультативно, но оно реально проявляется в виде диффузного и неиндивидуального уклонения людей от следования приказам и распоряжениям администрации. Последствиями таких способов управления оказывается сохранение квазитрадиционализма массового сознания, двоемыслие и массовый оппортунизм, в том числе коллективное подавление условий выделения субъекта действия, недопустимость, неприличие заявленной личной ответственности, отсутствие гратификации за личную позицию или даже резкое осуждение подобных действий[86]86
  Недавние события дают нам массу примеров подобного неприятия: массовая реакция («пиарятся!») на действия А. Навального или самовыдвижение К. Собчак кандидатом в президенты, на персональные выступления с протестами (против мусорных свалок, бездействия и безответственности, лжи администрации после пожара в Кемерово) или, в более общем виде, подозрительное отношение к работе НКО и правозащитникам. Любая индивидуально выраженная моральная позиция, если она не ассоциируется с действиями власти, вызывает резкое отторжение. То, что допустимо, нормально в демагогии Жириновского или для Путина, оказывается недопустимым, неприемлемым для обычного человека. Отношение меняется лишь со смертью «выступающего», как бы ценой жизни подкрепляющего ценности своей позиции. Для цинического общества ставки «настоящей правды» запредельно высоки, поэтому злобная или нарочитая буффонада политиков и телепропагандистов воспринимается с обязательным дистанцированием и релятивизмом.


[Закрыть]. Ограничение бюрократического произвола и насилия достигается только при рутинном, всеобщем, безличном и потому ненаказуемом неисполнении распоряжений власти. В этом причины неэффективности тоталитарного государства или государства путинского режима. Жалобы и сетования по поводу гипертрофированного роста количества чиновников и падающей результативности административного управления, неисполнения указов президента и тому подобные – все это оборотная сторона недемократической государственной системы, отсутствия представительства и независимого суда, свободных СМИ.

Поэтому отказ от собственной ответственности за положение дел в том месте, где живет человек, в городе или стране, то есть отказ от участия в «политике», соответственно, от контроля за властью теснейшим образом связан с воспроизводством политической культуры и определенной модели человека, с системой самозащиты от произвола и активацией традиционализма[87]87
  «Главный “секрет” работающей демократии заключается в способности граждан сочетать собственные (личные, семейные) обязанности с гражданскими (региональными, общенациональными) – притом как в обычных, так и в чрезвычайных обстоятельствах. Отечественная специфика – и беда – в том, что слишком долго подобное сочетание достигалось преимущественно принудительно, а потому воспринималось населением как зло, которого следует по возможности избегать» (Левада Ю. А. О «большинстве» и «меньшинстве» // Левада Ю. А. Ищем человека… С. 352).


[Закрыть]. Это отчуждение от общественных проблем обеспечивает не только сохранение внутреннего баланса самооценок, психологическую защиту от чувства неполноценности, зависимости, унижения, но и эквивалентно уступке или передаче права принятия решений администрации любого уровня – от местной до центральной.

Это безропотное «рулите нами» предполагает ничем конкретно не подкрепленное (идеологическое) представление о том, что «они» («начальство») будут стараться сделать что-то нужное или важное для «нас всех». На этом (навязанном сверху, а потому очень условном, ограниченном отношениями «господство – подчинение») тезисе о благих намерениях начальства держится легитимность власти и администрации разного уровня. Такое представление («власть должна…») является важнейшим компонентом общественного порядка, скрепляющим самые разные плоскости социального существования. Поскольку эта сфера вынесена за рамки ответственности и дееспособности обывателя, отношения такого рода никак не артикулированы в повседневном языке, а потому не поддаются рефлексии обычного человека, его возможностям их рационализации. Данные представления лежат ниже уровня коллективного или массового понимания (это область коллективного бессознательного, как сказал бы психоаналитик). Поэтому такие компоненты массового сознания безусловны, они воспроизводятся так, как воспроизводятся все традиционные формы поведения – через подражание, внушение, целостно и некритично, но именно поэтому они обладают особой силой и значимостью. Если в своем ближайшем кругу человек сознает себя вполне дееспособным и ответственным субъектом, то по отношению к политике в стране в целом, к «общему делу» он воспринимает себя как существо отчужденное и социально зависимое, неполноценное или недееспособное (табл. 43.1–45.1, рис. 24.1–26.1)[88]88
  «Отграничение “ближнего” круга социальной жизни от “дальнего” отделяет сферу непосредственного влияния или воздействия человека, то есть того, что он способен изменить, от сферы (институтов, организаций, авторитетов), к которым он может лишь приспособиться. Или, иными словами, область его непосредственного личного действия и область его “зрительского” соучастия в процессах и событиях, на которые он влиять не может. (Вне пределов своего профессионального или специализированного, статусного и тому подобного действия любой и каждый человек выступает как “человек обыкновенный” и в “больших” делах принимает участие как “зритель”.) Такое разделение подкрепляется принципиальным отличием информационных источников, которыми человек пользуется: в первом случае это собственный опыт, во втором – все более могущественная масскоммуникативная сеть» (Левада Ю. А. «Человек обыкновенный» в двух состояниях… С. 367).


[Закрыть].

Отсутствие представлений о целях и направлениях политики руководства страны восполняется иррациональностью веры в значимость и верность его курса при отказе от участия и ответственности самих людей за последствия. Однако важно подчеркнуть, что «отсутствие» не означает «пустоты», дефицита ясных знаний (которые могли бы порождать потребность восполнения и соответствующую мотивацию действий). Напротив, в российском массовом сознании эта сфера наполнена смыслом, другое дело, что подобные представления не могут быть компонентами мотивации действия (если не считать отказ от действия тоже поведением), они не предполагают интереса к проблемам, выходящим за рамки повседневной компетенции обывателя, то есть собственной включенности в проблематику власти, распределения ресурсов, принятия решения и ответственности за их последствия. Такие представления могут быть сведены к давней советской формуле: «Начальство лучше знает». Это не пустота и не отсутствие[89]89
  В данном случае слово «отсутствие» представляет собой перенос, проекцию на массовое сознание нормативных или догматических представлений групп, претендующих на статус и функции элиты, навязывающих свое понимание того, как надо было бы думать и вести себя в подобных обстоятельствах людям «массы».


[Закрыть].

Подобное отношение оказывается возможным, только если сами представления о намерениях, действиях, интересах власти глубоко архаичны, «нуминозны» и не подлежат критической оценке, они окружены или защищены своего рода табу на обсуждение (через чувство некомфортности, нежелательности поднимать эти темы). Технически (с социологической точки зрения) такого сорта представления транслируются средствами коммуникации, которые не контролируются повседневными опытом и возможностями респондентов, а именно: работой идеологических структур (включая образовательные учреждения, выступления политиков, телевизионную пропаганду), занимающих в общественном мнении статус более авторитетных инстанций, чем статус обычного человека. Помимо этого, такого рода коммуникации сопровождаются массовыми государственными церемониалами и празднествами, электоральными кампаниями, они поддержаны институтами оправдания и защиты власти, ее легитимации, не имеющими никакого отношения к проблемам обычных людей. Их эффективность определяется не отдельными аргументами и примерами, а непрерывностью воздействия, что в каком-то плане повторяет целостность традиционных механизмов воспроизводства образца – действия, в котором нельзя выделить целевые или инструментальные компоненты, как всякая традиция или обычай они воспроизводятся целиком (равно как и социализация к ним точно так же повторяет весь образец действия, обучение происходит в процессе самого действия).

Поэтому такой иррационализм в определенном смысле «искусственный». Симптомом «иррационального» отношения к власти (этого «нео-», «псевдо-» или «квазитрадиционализма») является неверием в прагматический смысл выборов, то есть отношение к ним не как к механизму смены власти или контроля за ней, а как к определенному церемониалу, инсценировке чужого по сути политического механизма, заимствуемого у «нормальных стран». Опросы общественного мнения раз за разом фиксируют непонимание конкретных политических целей, которые преследует руководство страны, и связанное с этим отсутствие ответственности за происходящее в стране. Несмотря на всеобщий характер самоидентификации россиян в качестве «патриотов», участвовать в политике люди не хотят, что говорит о том, что эти области значений никак не пересекаются между собой. Даже «Крым» не становится здесь значимым фактором – рост доли «сознательных» и «ответственных» респондентов нельзя признать впечатляющим: таковых в 2009 году – 7 %, в 2014 году – 15 %, затем идет спад (табл. 44.1). Особенно контрастно эта неспособность к политической ответственности или субъективное нежелание отвечать за действия руководства страны выглядит в сравнении с моральным отношением к своей семье, где абсолютное большинство опрошенных могут и считают необходимым лично отвечать за возникающие проблемы и их решения (табл. 45.1–46.1; рис. 28.1–32.1).

Таблица 45.1

В какой степени вы чувствуете ответственность за то, что происходит в стране?

Таким образом, в сознании подавляющего большинства россиян частные и публичные сферы жизни четко разделены пониманием собственных ролей в них, пределов компетентности, опасности перехода из одной области социального существования в другие. Каждая из этих сфер обусловлена разными ценностями, разным пониманием социального человека – коллективного, идеологического резонера, персонажа, живущего в мифологическом пространстве и времени «героической борьбы с врагами», и обывателя, «маленького, простого человека», атомизированного реалиста, живущего сегодняшним днем, озабоченного только проблемами благополучия и безопасности своего ближайшего окружения, не помышляющего ни о «высоком» (героических деяниях), ни об изменениях как власти, так и других людей, не верящего в возможности совершенствования мира и облагораживание людей. Поэтому в общественном мнении доминирует смиренный тон пассивной адаптации: надо терпеть и приспосабливаться к обстоятельствам (рис. 32.1). За последние 10 лет лишь в один период мнение о том, что нужно воспользоваться следующими выборами для смены негодной власти, оказалось мнением относительного большинства: это был период 2011–2013 годов – время массовых антипутинских демонстраций протеста в крупных городах.

Таблица 46.1

В какой степени вы чувствуете ответственность за то, что происходит в вашей семье?

Рис. 27.1. Есть ли у вас представление, в каком направлении движется наша страна, какие цели поставлены перед ней ее нынешним руководством?

Рис. 28.1. В какой степени вас интересует политика?

Рис. 29.1. Готовы ли вы лично более активно участвовать в политике?

Таблица 47.1

Могут ли такие люди, как вы, влиять на принятие государственных решений в стране?

Рис. 30.1. Как вы думаете, в какой степени регулярные выборы заставляют правительство страны делать то, что хотят простые люди?

Условия сохранения властной вертикали: баланс иллюзий, гратификаций и страхов (квази-)традиционалистского сознания. Каждая фаза коллективного возбуждения провоцирует оживление и выход на передний план массовых иллюзий, упований и необоснованных надежд на улучшение жизни («счастье»), веры в лидера – вождя или спасителя, способного привести к нему[90]90
  См.: Левада Ю. А. «Человек обыкновенный» в двух состояниях… С. 364–379.


[Закрыть]. Это не отдельные ожидания каких-то конкретных результатов от действий политиков, а проявление особой установки массового сознания, являющейся «активацией» целого пласта культуры, хранящей значения и память о событиях экстраординарной, не повседневной жизни. Мы можем судить об этом процессе (выходе на поверхность взаимосвязанных утопических представлений) только по отдельным симптомам – появлению разного рода радикалов давних мифов о золотом веке или конце света, признаков хтонических или потусторонних, о сверхъестественных силах, метафизических врагах коллективной общности и т. п. Важно подчеркнуть, что сами мифологические структуры сознания (бинарность, диалектическое переворачивание причины и следствия, смена объясняющих оснований и объясняемого предмета, конспирология, демонизация, симпатическая магия и пр.) внешне принимают вполне секулярную форму политических или публицистических высказываний. Их истинность или ложность не подлежат верификации, поскольку у профанного общественного мнения нет и не может быть необходимых средств их анализа и проверки. Это задача и дело специалистов, ученых, в нашем случае – полностью оттесненных от публичного пространства и сознательно лишенных авторитета пропагандой. Мифологическая структура мышления оказывается порождающей матрицей, которая притягивает к себе и наматывает на себя «факты» и «доказательства»[91]91
  Таковы тиражируемые версии о планах ЦРУ по разрушению СССР (сговор Горбачева с Рейганом, предательство, продажа Советского Союза), демонизация Березовского, ранние упования на Горбачева или Ельцина, перенесенные затем на Руцкого, Лебедя, позже на Путина. Огромная коллекция подобных предрассудков и мифов собрана В. А. Шнирельманом в его книгах. См., например, его последнюю по времени монографию: Шнирельман В. А. Колено Даново: Эсхатология и антисемитизм в современной России. М.: Изд-во ББИ, 2017.


[Закрыть]. Как бы дико и абсурдно это не выглядело для секулярного сознания носителей европейского просвещения – российской интеллигенции, получившей естественнонаучное образование, приходится принять эти проявления массового сознания как факт современной российской идеологической жизни, пронизанной телевидением, социальными сетями, широко тиражируемой демагогией политиков[92]92
  Нет сомнения, что многое сопротивляется признанию этих процессов одичания или варварства еще недавно, казалось бы, атеистического населения. Но если вспомнить ажиотаж вокруг Кашпировского, Чумака, Джуны, популярность телевизионных передач с участием разного рода колдунов, экстрасенсов, ежедневных астрологических прогнозов, миллионные очереди к привозным «мощам» и «поясам Богородицы», многолетнюю работу православных телеканалов, «Территорию заблуждения» Прокопенко, передачи о разных таинственных явлениях, пришельцах, НЛО, геомагнитном оружии, «памяти воды», генетическом или психологическом зомбировании в геополитических целях и прочей вульгаризованной мистике, «Гибель империи» Шевкунова или «Анатомию протеста» на НТВ и тому подобную продукцию, ежедневно поступающую к зрителю, то все это выглядит уже не столь странным, как на первый взгляд.


[Закрыть].