Текст книги "Черная легенда. Друзья и недруги Великой степи"

Православное вероисповедание служило вообще одним из самых сильных орудий в его действиях. Но кого избрал Иван, чтобы заявить претензии на наследие Византии, чтобы скрыть под мантией порфирородного клеймо монгольского рабства, чтобы установить преемственность между престолом московитского выскочки и славной империей святого Владимира[79]79
  Киевского князя Владимира Святославича. – Прим. ред.


[Закрыть], чтобы в своем собственном лице дать православной церкви нового светского главу? Римского папу. При папском дворе жила последняя византийская принцесса. Иван выманил ее у папы, дав клятву отречься от своей веры – клятву, от которой приказал своему собственному примасу освободить себя.

Между политикой Ивана III и политикой современной России существует не сходство, а тождество – это докажет простая замена имен и дат. Иван III в свою очередь лишь усовершенствовал традиционную политику Московии, завещанную ему Иваном I Калитой. Иван Калита, раб монголов, достиг величия, имея в руках силу самого крупного своего врага – татар, – которую он использовал против более мелких своих врагов – русских князей. Он мог использовать силу татар лишь под вымышленными предлогами. Вынужденный скрывать от своих господ силу, которую в действительности накопил, он вместе с тем должен был ослеплять своих собратьев-рабов властью, которой не обладал. Чтобы решить эту проблему, он должен был превратить в систему все уловки самого низкого рабства и применять эту систему с терпеливым упорством раба. Открытая сила сама могла входить в систему интриг, подкупа и скрытых узурпаций лишь в качестве интриги. Он не мог ударить, не дав предварительно яда. Цель у него была одна, а пути ее достижения многочисленны. Вторгаться, используя обманным путем враждебную силу, ослаблять эту силу именно этим использованием и, в конце концов, ниспровергнуть ее с помощью средств, созданных ею же самой, – эта политика была продиктована Ивану Калите специфическим характером как господствующей, так и порабощенной расы. Его политика стала также политикой Ивана III. Такова же политика и Петра Великого, и современной России, как бы ни менялись название, местопребывание и характер используемой враждебной силы. Петр Великий действительно является творцом современной русской политики. Но он стал ее творцом только потому, что лишил старый московитский метод захватов его чисто местного характера, отбросил все случайно примешавшееся к нему, вывел из него общее правило, стал преследовать более широкие цели и стремиться к неограниченной власти, вместо того чтобы устранять только известные ограничения этой власти. Он превратил Московию в современную Россию тем, что придал ее системе всеобщий характер, а не тем лишь, что присоединил к ней несколько провинций.

Подведем итог. Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала virtuoso[80]80
  Виртуозной (итал.). – Прим. ред.


[Закрыть] в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира.

1. «Монгольское нашествие, думаем, определило во многом то „азиатское начало“, которое обернулось на Руси крепостным правом и лютым самодержавием» (стр. 31).

2. «Точной статистики, конечно, нет, но, по мнению некоторых исследователей, например, 40-миллионное население тогдашнего Ирана (немного меньше, чем ныне!) сократилось после монгольского удара более чем в четыре раза!

Завоеватели многих убили, иных увели в плен, однако большая часть жизней была взята голодом, так как нашествие разрушило каналы, сожгло поля…

Потери, вполне сопоставимые с атомной войной.

Нечто подобное было, по-видимому, на Руси и в других странах, по которым прошли орды Чингисхана и Батыя (сто лет спустя примерно такой же «ядерный» удар нанесет Европе чума – черная смерть, уносившая каждого третьего, а кое-где второго).

Совершенно сегодняшними кажутся поэтому переживания замечательного миротворца XIII века монаха Плано Карпини[81]81
  С циничными мыслями этого «миротворца» можно ознакомиться на стр. 161 этой книги. – Прим. А.Новожилова. (Глава «Голоса из прошлого)


[Закрыть]. Ежедневно рискуя жизнью, через невообразимые пространства и десятки враждующих племен, по областям, разграбленным и сожженным монголами (в частности, через Киев), он провез от Франции до Монголии письмо римского папы великому хану с предложениями мира. После длительных проволочек и унижений хан вручил Карпини ответное письмо, которое лишь в XX веке было отыскано учеными в архиве Ватикана. Письмо, дышащее угрозой, заставляющее раздробленную Европу трепетать перед страшной карой – неотразимым, казалось бы, нашествием кочевников. Сейчас-то мы спокойны за предков: удар не состоялся, монгольская держава начала распадаться; в XX веке, имея представления о том, что нам грозит, мы способны, как никто, понять, что им грозило…

Великое и страшное нашествие на четверть тысячелетия отрезало Россию от европейских связей, европейского развития.

Невозможно, конечно, согласиться с парадоксальным мнением Л. Н. Гумилева, будто монгольское иго было лучшим уделом для Руси, ибо, во-первых, спасло ее от ига немецкого, а во-вторых, не могло столь болезненно затронуть самобытность народа, как это произошло бы при более культурных немецких захватчиках. Не верю, будто такой эрудит, как Гумилев, не знает фактов, которыми его легко оспорить; увлеченный своей теорией, он впадает в крайность и не замечает, к примеру, что силы «псов-рыцарей» были несравнимо слабее монгольских: Александр Невский остановил их войском одного княжества. Отнюдь не восхваляя какое-либо чужеземное владычество вообще, напомню, что монгольское иго было ужасным; что прежде всего и более всего оно ударило по древнерусским городам, великолепным очагам ремесла, культуры (целый ряд искусств и ремесел после того был совершенно утрачен, и даже секрет производства забыт).

А ведь именно города были носителями торгового начала, товарности, будущей буржуазности – пример Европы налицо!

Ни к чему, полагаем, отыскивать положительные стороны такого ига по сравнению с абстрактным, не существовавшим и неосуществимым тогда игом немецким. Прежде всего потому, что результат прихода Батыя прост и страшен: население, уменьшившееся в несколько раз; разорение, угнетение, унижение; упадок как княжеской власти, так и ростков свободы, о которых мы говорили; сожженным деревням легче поднять голову – их «технология» сравнительно проста, городам же, таким, как Киев, Владимир, нанесен удар сокрушительный: целые десятилетия они не могли прийти в себя от этого удара.

Наконец, простая статистика: 10–12 крупных русских княжеств перед 1237 годом (появление Батыя), к концу XIII столетия (влияние главного, Владимирского князя значительно ослабело) число их в несколько раз больше – раздробленность, упадок.

Монголы сломали одну российскую историческую судьбу и стимулировали другую; то же относится и к другим побежденным, растерзанным народам. Однако здесь – никакого повода для шовинизма; так складывались исторические судьбы. Завоевав полмира, ордынцы тем самым отравляли собственную цивилизацию, придавали ей черты неестественности, уродливого паразитизма, загнивания, и отсюда начался их будущий упадок…» (стр. 31–33).

3. «Однако еще раз повторим пусть и очень известные строки Пушкина: „Образующееся (европейское) просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией… Татары не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля“« (стр. 34).

«Миссия России – защита и освобождение маленьких народов. России предстоит еще быть оплотом против монгольского Востока. Но для этого она прежде всего должна освободиться от всего монгольско-восточного в себе самой» (стр. 126).

«…Татаро-монголы, огнем и мечом покорившие Русь, разорившие ее непомерной и унизительной данью, которую платила она на протяжении многих столетий, оставившие после себя пустыню и продавшие в рабство цвет русской молодежи, вдруг оказываются в пылу гумилевской полемики ангелами-хранителями русской государственности от злодейской Европы. Сведенная в краткую формулу, российская история XIII–XIV веков выглядит, по Гумилеву, так: когда „Западная Европа набрала силу и стала рассматривать Русь как очередной объект колонизации… рыцарям и негоциантам помешали монголы“. Какой же здесь может быть разговор об „иге“?

Что за иго, когда «Великороссия… добровольно объединилась с Ордой благодаря усилиям Александра Невского, ставшего приемным сыном Батыя»? Какое иго, когда на основе этого добровольного объединения возник «этнический симбиоз» Руси с народами Великой степи – от Волги до Тихого океана – и из этого «симбиоза» как раз и родился великорусский этнос: «смесь славян, угро-финнов, аланов и тюрков слилась в великорусской национальности»?

Конечно, старый, распадающийся, вступивший в «фазу обскурации» славянский этнос сопротивлялся рождению нового: «обывательский эгоизм… был объективным противником Александра Невского и его ближних бояр, то есть боевых товарищей». Но в то же время «сам факт наличия такой контроверзы показывает, что наряду с процессами распада появилось новое поколение – героическое, жертвенное, патриотическое… в XIV веке их дети и внуки… были затравкой нового этноса, впоследствии названного великороссийским». «Москва перехватила инициативу объединения Русской земли, потому что именно там скопились страстные, энергичные и неукротимые люди».

А теперь суммируем главные вехи рождения нового суперэтноса. Сначала возникают «пассионарии», люди, способные жертвовать собой во имя возрождения и величия своего этноса, провозвестники будущего. Затем некий «страстный гений» сплачивает вокруг себя опять же «страстных, энергичных, неукротимых людей» и ведет их к победе. Возникает «контроверза», новое борется с «обывательским эгоизмом» старого этноса. Но в конце концов «пассионарность» так широко распространяется посредством «мутаций», что старый этнос сдается на милость победителя. Из его обломков возникает новый.

И это все, что предлагает нам Гумилев в качестве критерия новизны «суперэтноса». Но ведь перед нами лишь универсальный набор признаков любого крупного политического изменения, одинаково применимый ко всем революциям и реформациям в мире» (стр. 110).

«…Тема противопоставления благородных монголов русским дикарям вообще одна из основных, пронизывающих все бесчисленные публикации и выступления Л. Гумилева. Неоднократно поднимается этот вопрос и в последней беседе, о чем еще будет сказано. Пока же напомним, в чем заключается по Гумилеву, та особая нравственность, побуждавшая монголов завоевывать и уничтожать безнравственные народы.

Монгольская держава возникла в результате длительных междуусобных войн, в ходе которых разные роды стремились уничтожить или подчинить соседей. В итоге сложилась иерархия родов с жесточайшей дисциплиной и борьбой за место в иерархии главным образом путем заговоров, частичных переворотов и убийств. Борьба с самого начала велась за пастбища, стада, иное имущество, и, естественно, обратилась на немонгольских соседей, которым в лучшем случае предназначалась роль низшего звена иерархии. Монгольские сказания передают своеобразный жизненный идеал Чингисхана: «Наслаждение и блаженство человека состоит в том, чтобы покорить мятежников и победить врага, взять то, что он имеет, заставить вопить служителей его, заставить течь слезы по щекам их, сидеть на их приятно идущих жирных конях, целовать румяные ланиты и алые уста их жен». Коварство служило важным оружием во внутренних смутах и тем более в войнах с другими народами. Ни одна мировая империя древности не имела такой «разведки» (те самые «послы», о которых постоянно печется Л. Гумилев). Подкуп, опора на изменников и перебежчиков – также оружие, созданное во внутренних войнах и постоянно оттачиваемое в завоевательных походах. Почти стомиллионный Китай был завоеван с помощью продажных чиновников – каковых немало в любой деспотической системе. Многолюдные и хорошо укрепленные среднеазиатские города были взяты с помощью китайской осадной техники, многими тысячами использованной при осаде городов вместе с китайским обслуживающим персоналом…»

«…Когда-то к месту и чаще не к месту ссылались на „классиков“. Сейчас это нечто вроде дурного тона. И все-таки хочется напомнить слова одного автора, отнюдь не симпатизировавшего славянам: „Это было иго, которое не только подавляет, но растлевает и иссушает самую душу народа, который ему подпал. Монгольские татары установили режим систематического террора, орудием которого были грабежи и массовые убийства“. Да, это Маркс. На расстоянии он рассмотрел то, что иные не замечают вблизи. Почему?

Какого-то фантазера понять можно. Можно и объяснить его привязанность к насильникам и презрение к жертвам: это искаженная реакция на беды, которые ему пришлось претерпеть в стране, где и поныне живут потомки уцелевших в той давней резне. Можно понять и потомков булгар или половцев, которые по ошибки мнят себя наследниками Чингисхана и Тохтамыша. Но как понять тех, кто организует пропаганду этих псевдоисторических сочинений? Что это? Способ пробудить попранное чувство собственного достоинства через оскорбление предков? Или же до конца подавить волю к сопротивлению у последнего окопа борьбы за выживание? А иного не дано: ведь «концепция» многократно отвергалась в силу ее полной несовместимости с фактами.» (стр. 256–257).

Между Западом и Великой Степью

«…Каковы были непосредственные результаты татарского нашествия? Как это часто бывало в ранней русской истории, письменные источники содержат поразительно мало сведений, позволяющих сделать какое-либо обоснованное заключение о реальном ущербе, политическом, культурном или экономическом, нанесенном татарами. Нет никаких указаний на численность потерь среди дружинников или гражданского населения, мы не знаем, сколько было захвачено в плен. Летописцы, путешественники и историки того времени упорно отказываются привести хотя бы преувеличенные цифры: они либо хранят молчание, как в случае с Киевом, либо пугают своих читателей беспомощными гиперболами („Черньци и черници, старыя, и попы, и слепыя, и хромыя, и слукыя, и трудоватыя (и горбатых, и больных)… и люди все иссекоша“ [110, т. 1, стб. 462]. „Татарове… избиша князя и княгыню, и мужи, и жены, и дети, черньца и черноризиць, иерея (священников), овы огнемь, а инех мечемь…“) [94, стр. 75, 287]. Путешественники более позднего времени, посол папы Иоанн де Плано Карпини и францисканский монах Вильгельм Рубрук, правда, говорят о пленных, уведенных в кочевье или в рабство, а восточные историки (Рашид ад-Дин, Ибн-ал-Асир), как и Иоанн де Плано Карпини, сообщают о том, что татары систематически угоняли опытных ремесленников и мастеровых из завоеванных городов. Археологические данные о физическом уничтожении и культурном притеснении слишком скудны, чтобы дать сколько-нибудь реальную картину состояния русских городов и сельской местности после нашествия. Советский историк Б. А. Рыбаков в своем фундаментальном труде „Ремесло Древней Руси“ пишет, что русские земли „были в значительной степени обескровлены… по целому ряду производств мы можем проследить падение или даже полное забвение сложной техники, огрубение и опрощение ремесленной промышленности во второй половине XIII в.“. Его выводы базируются в основном на отсутствии в захоронениях XIII и XIV веков таких предметов, как украшенные пряслицы, бусы, амулеты и браслеты, исчезновении глиняной посуды, керамики и эмалевых изделий, характерных для археологического слоя XII и начала XIII века [127, стр. 525–538].

Конечно, строительство соборов, церквей и монастырей на северо-востоке Руси замедлилось в период после нашествия и было далеко не столь бурным, как в XII и начале XIII столетия. Но строительство никогда не прекращалось полностью: в крупных городах работали архитекторы и каменщики, есть свидетельства о большом строительстве во Владимире и в Ростове во второй половине XIII века. Более того, вскоре возникли новые архитектурные школы в Твери и Москве, где в XIV веке строительство расцвело [27, т. 2, стр. 131–138].

Внутренняя торговля пришла в серьезный упадок по причине разорения городских ремесел и неспособности городов удовлетворить потребности деревень [174, р. 343;, стр. 534]; но и этот вывод базируется, в основном, на сообщениях Плано Карпини, Рашид ад-Дина и Ибн-ал-Асира, согласно которым ремесленников и мастеровых угоняли из завоеванных городов, что находит очень незначительное подтверждение в археологических данных. Что касается сельского хозяйства, то мало что свидетельствует о том, что оно сколько-нибудь пострадало. Действительно, как указвает Б. А. Рыбаков, татары осмотрительно оставили крестьян в покое, чтобы те могли, говоря словами Ипатьевской летописи, «орют пшеницю и проса» [127, стр. 525; 110, т. 2, стб. 792].

Как оценить масштаб разрушений? Как видно из описания похода Батыя на Русь, городами, которые мы твердо можем считать захваченными татарами и, очевидно, пострадавшими от этого, были Рязань, Владимир, Торжок на северо-востоке, Козельск, Южный Переяславль, Чернигов, Киев, Колодяжин и Каменец на юге, Галич и Владимир-на-Волыни на юго-западе. Относительно остальных одиннадцати городов, про которые сообщается, что они были захвачены татарами или лежали на их пути, нет никаких свидетельств в пользу того, что они каким-то образом пострадали, – в самом деле, захватчики могли просто обойти стороной многие из них[82]82
  Воронин считает, что Ярославль, Ростов, Углич, Кострома, Северный Переславль, Тверь и «другие города» сдались без боя и не были разрушены татарами [170, т. 2, стр. 130.]


[Закрыть]. Даже о тех городах, про которые есть основания считать, что они действительно были захвачены, отсутствуют данные, свидетельствующие о полном разрушении. Правда, Иоанн де Плано Карпини, путешествовавший в районе Киева пять лет спустя после падения города, говорит, что от Киева «почти ничего не осталось, в настоящее время (1245 год) в нем едва насчитывается 200 домов, а его население содержится в полном рабстве», но тут же сообщает, что татары «разрушили всю Русь» [170, р. 30]. Летопись, которая содержит столь яркое описание взятия Киева (Ипатьевская), не упоминает ни о разрушении каких-либо зданий, ни даже о массовом избиении жителей; сообщается только о проломе городских стен и о падении – из-за скопления людей на хорах – стен Десятинной церкви. Что касается северных летописей, то Лаврентьевская упоминает о падении матери городов русских в двух коротких предложениях, а Новгородская первая и вовсе игнорирует это событие. Те же летописи не содержат никаких упоминаний о Чернигове или Южном Переяславле в период после нашествия. Создается впечатление, что после нашествия у северных летописцев еще более сузился кругозор и они считали эти два города, а заодно Киев и Смоленск лежащими теперь вне сферы их интересов. Действительно, за вторую половину XIII века мы практически не имеем сведений ни об одном из южнорусских районов, ни о том, какие князья, если они были, правили там: вероятно, большая часть русских земель перешла непосредственно под контроль татар [37].

Рязань, по-видимому, частью была разрушена; в компилятивной «Повести о разорении Рязани» упоминается, что «великая церковь» (Успенский собор) «погоре и почернеша» [26, стр. 15], хотя в единственной летописи, сообщающей некоторые подробности о взятии Рязани, говорится только об избиении жителей, и то словами обычных клише. Что касается самого Владимира, то о материальном разрушении почти нет свидетельств. Хотя великий Успенский собор был якобы сожжен в 1238 году, он еще стоял и в нем совершалась служба в следующем году, когда там хоронили великого князя Юрия [110, т. 1, стб. 467–468]. Ничто не указывает и на то, что пострадали другие главные церкви города: Александр Невский был похоронен в церкви монастыря Рождества Богородицы в 1263 году [94, стр. 312], и нигде не упоминается о повреждении построенного в 1190 году Всеволодом III дворцового Дмитриевского собора.

Вряд ли можно сомневаться в том, что в Северо-Восточной и Южной Руси были разрушения в результате нашествий Батыя. Но трудно сказать, как долго продолжалась разруха. В замечательно короткое время все вернулось в свою (или почти свою) колею. В Рязани, например, старший из уцелевших князей, Ингварь Ингваревич, который, к счастью для него, находился в Чернигове во время нападения Батыя, быстро начал деятельность по восстановлению княжества. Финал «Повести о разорении Рязани» описывает последствия нашествия таким образом: «Благоверный великий князь Ингварь Ингваревич… сяде на столе отца своего… И обнови землю Резаньскую, и церкви постави, и манастыри согради, и пришелцы утеши, и люди собра. И бысть радость Христианом, их же избави Бог… от безбожнаго зловернаго царя Батыя» [26, стр. 18–19].

А. Л. Монгайт, советский археолог и историк Рязани, подтверждает, что Рязань была быстро восстановлена и что, несмотря на то что некоторые ремесла были уничтожены, а торговые связи ослаблены, это княжество вскоре вернулось к нормальной жизни [90, стр. 355–359]. Летописцы северо-востока Руси рисуют похожую картину восстановления и подъёма при новом великом князе владимирском, Ярославе Всеволодовиче, и подчеркивают, что период, последовавший за событиями 1238 года, был в Суздальской земле спокойным. Действительно, летописцы как Новгорода, так и Владимира проявляют больше интереса к деятельности Ярослава и его сына Александра на западе, чем к последствиям нашествия на остальную Русь. В целом это совершенно не похоже на застой и болезненно медленное восстановление после разрушительной войны. «Великое освящение» дворцовой Борисоглебской церкви в Кидекше возле Суздаля в 1239 году успешные действия Александра Невского на северо-западе (победы над шведами и немецкими рыцарями в 1240 и 1242 годах соответственно), разгром Ярославом литовцев, вторгшихся на территорию Смоленска в 1239 году, – все это свидетельствует либо о способности русских быстро восстановить свое хозяйство на севере, либо о том, что Суздальская земля не была поставлена на колени татарским нашествием.

Что касается влияния нашествия на связи Руси с внешним миром, то опять мы имеем слишком мало данных, позволяющих сделать какое-либо обоснованное заключение по этому вопросу. Можно предположить, что торговые связи Руси с Западом пострадали не столько из-за татарских опустошений в 30-х годах XIII века, сколько по причине участившихся после нашествия нападений со стороны западных соседей Руси: шведов, немцев и литовцев, – что сделало затруднительным использование торговых путей к морю. И все же торговля с Западом как из Новгорода и Смоленска, так и через эти города, каждый из которых не пострадал от татар, потерпела, по-видимому, относительно небольшие изменения, особенно торговля с Балтикой, т.е. с Ригой, Готландом и Любеком, что подтверждается различными торговыми договорами второй половины XIII века. Еще труднее установить, в какой степени сократилась или увеличилась в результате нашествия восточная торговля. Некоторые историки считают, что уничтожение Волжской Булгарии временно прервало движение товаров по Волге [61, стр. 210–211] – основному пути торговли с Востоком, – но мало что свидетельствует о прекращении ввоза и вывоза по маршруту Волга – Каспий из Новгорода, Пскова, Смоленска, Полоцка и Витебска на западе, Владимира и Суздаля на северо-востоке [79].

Итак, мы имеем картину Руси, испытавшей еще один удар степных захватчиков, более грозных, более подготовленных как в военных, так и в мирных делах и более стойких, чем печенеги или половцы. Но Русь вовсе не была такой сокрушенной, разоренной и деморализованной, какой ее пытаются изобразить многие историки нашего времени. Действительно, мало что слышно о южных землях: Киеве, Чернигове и Переяславле второй половины XIII века, – но это не обязательно свидетельствует о физическом разрушении или экономическом застое, а скорее о прекращении потока информации, перерыве или исчезновении киевского летописания и разрыве политических и культурных связей между Суздальской землей и югом Руси. Ничто не говорит и о массовом переселении людей из уязвимых южных земель в относительную безопасность северных районов как прямом результате нашествия Батыя. Если такой сдвиг населения Руси действительно имел место, то, по всей вероятности, он произошел ближе к концу столетия, когда дал о себе знать эффект от повторяющихся карательных набегов татар.

В северо-восточных районах, в новгородских землях, на обширных просторах к северу от Волги, где впоследствии возникли новые важные центры и где, в конце концов, происходило политическое и культурное развитие Московии, образ жизни претерпел, по-видимому, незначительные изменения. В самом деле, в период после нашествия социально-политическая структура Суздальской земли и Новгорода осталась в целом такой же, какой она была раньше, во всяком случае в первые годы после нашествия. Но, как будет видно в следующих главах, посвященных в основном Северо-Западной Руси, присутствие татар Золотой Орды вскоре дало себя знать» (стр. 127–130).

* * *

«Если последние шесть лет правления Ярослава были отмечены нехарактерной для него бездеятельностью, можно сказать, пассивностью с его стороны, то те же годы прошли под знаком взлета его сына Александра. Это были годы энергичной деятельности Александра Ярославича на западе и северо-западе: Ярослав, очевидно, доверил сыну оборону границ Новгорода и Пскова.

Еще до татарского нашествия напряженность в этих районах возрастала. В первые три десятилетия XIII века немецкие рыцари из католического ордена ливонских меченосцев (позднее, в 1237 году, они соединились с тевтонским орденом) постепенно продвигались на восток, обходя с севера Западную Двину, в современную Эстонию[83]83
  По заключенному в 1238 г. в Стенсби договору, северная половина Эстонии должна была находиться под управлением датчан, тогда как южная отходила к тевтонскому ордену.


[Закрыть] (называемую в то время Чудь) и Ливонию (на территории современной Латвии). Но никаких нападений на русские земли с начала XIII века и до татарского нашествия не зафиксировано: большая часть военной деятельности немецких рыцарей была направлена либо против местных балтийских племен, либо против постоянно усиливавшегося Литовского государства. Со своей стороны литовцы проявляли все бо́льшую и бо́льшую воинственность, и в русских летописях в 20-е и 30-е годы XIII века зафиксированы их частые нападения на земли Новгорода, Полоцка и Смоленска. Эти нападения, однако, не были частью какого-то плана, не ставили литовцы своей целью и присоединение русских земель. Скорее это было похоже на набеги с целью захвата пленных и разграбления деревень. Настоящая экспансия Литвы, можно сказать, началась в 1238 году, когда правителем стал Миндовг (Миндаугас). Его политикой было постепенное проникновение на соседние территории, и хотя он не добился успеха (ему не удалось закрепиться на землях Новгорода и Пскова), тем не менее он представлял для Александра бо́льшую угрозу, чем немцы на севере. Дело в том, что действительно уязвимыми русскими районами в то время были не Новгород и Псков и даже не северная часть Смоленского княжества, а развалившееся Полоцкое княжество, на территории которого бесчисленные литовские ударные отряды совершали набеги в период до татарского нашествия, и старые земли Турова и Пинска на северо-восточных границах Волынской земли. Важное значение Полоцкого княжества, зажатого между, с одной стороны, Смоленском, где в 1239 году дало себя знать установление власти Ярослава, и, с другой стороны, Литвой, прекрасно понимал Александр – в 1239 году он взял в жены Александру, дочь старшего из полоцких князей, Брячеслава. Свадьба состоялась не в самом Полоцке, но, что существенно, в самом северном городе на смоленской территории, Торопце, т.е. в одном из ключевых городов в обороне Новгородской и Смоленской земель от набегов литовцев [94, стр. 77, 289; 101, стр. 376]. И Александр поддерживал тесные связи с семьей своей жены в Полоцке. Мы знаем, что его первый сын находился в самом восточном городе Полоцкого княжества – Витебске, откуда в 1245 году в преддверии крупномасштабного литовского вторжения Александр перевез его в безопасный Новгород [94, стр. 79, 304].

Но ни Александр, ни Ярослав ничего не смогли сделать, чтобы спасти Полоцк от литовцев. Проводимая Миндовгом жесткая политика централизации и превращение им земель некоторых крупных феодалов в свои вассальные поместья привели к междуусобной войне между Миндовгом и его племянниками, князьями Жемайтии, расположенной на северо-западе Литвы. Печальные обстоятельства этой войны, в которую были вовлечены тевтонские рыцари и Даниил Волынский и Галицкий и которая привела к временному обращению Миндовга в христианство и принятию им короны от архиепископа рижского, здесь не рассматриваются. Необходимо только отметить, что эта война закончилась в начале 50-х годов, сын Миндовга Войшелк (Вайшвилкас) заключил мир, по условиям которого Черная Русь (самый западный район Полоцкого княжества, расположенный в бассейне верхнего Немана и его притоков) была признана частью Литвы [Подробности см.: 101, стр. 377 и далее]. Это было началом значительного расширения Литвы за счет старых земель Киевской Руси: позднее, в XIII веке и в начале XIV века, остатки Полоцкого княжества, западная часть того, что когда-то было Турово-Пинским княжеством в верховьях Припяти, и северный треугольник Волынской земли с Берестьем (Брестом) в среднем течении Буга – все эти земли были присоединены к Литве.

Александр был не в силах помешать постепенному переходу Полоцкого княжества в зависимость от Литвы, но ему по крайней мере удалось положить конец регулярным нападениям литовских отрядов на границы Новгорода и Пскова. После двух нападений в 1239 году на Камно (Белый Камень) [119, П1Л, стр. 13; П2Л, стр. 21, 81] и Смоленск он построил ряд укреплений вдоль реки Шелони [94, стр. 77 (городицы), стр. 289 (городец)], к юго-западу от Новгорода, чтобы защитить город от нападений с юга. В 1245 году произошло крупнейшее по тому времени и самое решительное из вторжений в русские земли. Начавшееся как набег на Бежичи (к востоку от Новгорода) и Торжок, это нападение переросло в грандиозный поход на восточные и южные районы Новгородской земли. Вместе с войском из Новгорода под началом Александра с литовцами сражались дружины из Пскова, Твери и Дмитрова, Состоялись две главные битвы, у Жижеца (современной Жижицы) и Усвята (современный Усвятов), соответственно к северу от Смоленска и к востоку от Полоцка. Более восьми литовских «княжицовъ (князьков)» было убито, и все награбленное ими в этом походе было взято обратно [94, стр. 79 (под 1245 г.), стр. 304 (под 1246 r.)j. До того как Александр принял владимирский престол в 1252 году, зафиксировано еще только одно литовское вторжение – это произошло в 1248 году, когда был убит брат Александра Михаил и «суждальскыи князи» разгромили литовцев у Зубцова недалеко от границы Смоленского княжества[84]84
  ПСРЛ, т. 1, стб. 471–472. В. Т. Пашуто (правда не очень убедительно) считает набеги 1245 и 1248 гг. одним и тем же событием, а запись в Ипатьевской летописи под 1252 годом [ПСРЛ, т. 2, стб. 815) – относящейся к этому походу.


[Закрыть].