Текст книги "Магия вычитания лишнего. Как упростить себе жизнь, убрав из нее ненужную информацию, привычки и обязательства"

Глава 3
Храм и город. Добавление порождает цивилизацию, а цивилизация порождает большее

1.

Примерно пять тысяч лет назад к северу от Персидского залива, на плодородных землях, подпитываемых реками Тигр и Евфрат, охота и собирательство перестали быть единственными занятиями людей. В месопотамской цивилизации были строители домов и архитекторы, учителя и священники, врачи и политики. Представители этих новых профессий ели вместе со своими домочадцами, сидя на стульях за столами и используя посуду. В меню у них были фрукты и овощи, свинина и яйца, а также пиво. После ужина дети могли поиграть с погремушками, куклами и мячиками. А в спальне людей ждали льняные простыни и мягкие шерстяные матрасы. От стихии их укрывали кирпичные дома, соединенные каменными дорогами, а в нескольких минутах ходьбы от их жилищ возвышались внушающие благоговение храмы, зиккураты и дворцы.

С этими новыми вещами (цивилизацией) пришли новые идеи (культура). Месопотамская версия Лео Робинсона обнаружила бы там торговые суда и доки и столкнулась бы с социальной иерархией: сословиями рабов, наемных чернорабочих, квалифицированных работников, священников и знати. Ученая Элинор Остром нашла бы там записи расхожих мыслей, нанесенные клинописью на глиняных табличках и готовые к тому, чтобы она переписала их со своими мудрыми комментариями.

Как и на заре поведенческой современности, приход цивилизации стал важным этапом в развитии нашего стремления добавлять. Поведенческая современность подарила людям способность мыслить так, как мы мыслим сейчас, намеренно изменять ситуации, выбирать между сложением и вычитанием. Благодаря цивилизации и культуре люди получили множество современных возможностей для добавления.

Точно так же все эти новые вещи и идеи породили новые возможности для вычитания. Художник Пабло Пикассо определил искусство как «устранение ненужного». Автор «Маленького принца» Антуан де Сент-Экзюпери заметил: «Совершенство достигается не тогда, когда больше нечего добавить, а когда больше нечего отнять». Однако если изначально ничего не было бы добавлено, то не было бы никакого художественного сокращения и удаления в стремлении к совершенству.

Наши культуры и цивилизации сходны с биологическим строением человека в том, что они также меняются с течением времени, складываясь под влиянием окружающих условий и наших предков. Но если полезным генам требуется несколько поколений для распространения в популяции, то полезная культура может распространяться настолько быстро, насколько быстро происходит обмен идеями. У человеческой культуры было гораздо меньше времени на развитие, чем у биологического строения, но меняется она намного быстрее.

Мы выявили биологические инстинкты к добавлению. Теперь нам нужно понять, как культура способствует тому, что мы пренебрегаем вычитанием.

К счастью для нас, цивилизация не только подарила нам все эти новые возможности изменить мир вокруг нас, но и зафиксировала все то, что уже было проделано раньше. Так что давайте оглядимся вокруг.

Рим, 2009 год от Рождества Христова. Летнее солнце еще не взошло, и древний город был в моем распоряжении. Как это обычно бывает в новых для меня местах, я отправился на пробежку, чтобы исследовать местность, не имея никакого конкретного плана в голове. Рим привел меня к Колизею.

Я видел много фотографий, но ни одна из них не передавала то впечатление, которое я получил лично. Колизей не просто огромен, его детали точны и гармоничны, начиная с расстояния между арочными проемами на фасаде и заканчивая колоннами в одном стиле на каждом уровне и выгравированными римскими цифрами над входами. Колизей внушал бы благоговейный трепет, даже если бы он был не древним сооружением, а новейшим стадионом в центре города или в кампусе колледжа. Представьте себе, что тысячи лет назад чувствовал человек, приехавший в Рим, при первой встрече с Колизеем.

Остальной Рим манил к себе, но я не пошел дальше Колизея. Мой благоговейный трепет не уменьшился даже после десятого круга по внешнему периметру. После этого я наконец направился обратно в отель, где Моника напомнила мне, что моя длительная пробежка задержала запланированное посещение музея.

К тому времени Моника научилась жить с моим интересом к колоссальным сооружениям, созданным человеком. За три года до этого она провела целый день нашего «медового месяца на карибском пляже», как я его назвал, посреди знойных джунглей Юкатана в Мексике, потому что я хотел увидеть Кобу, древний город майя.

Я не заставлял Монику пробираться со мной через руины Кобы, но мы поднялись по 120 опасным ступеням на вершину одной из них. Пирамиде Коба более тысячи лет, а высотой она с десятиэтажный небоскреб. Майя построили его без использования моторизованной строительной техники, а также без колеса. Уму непостижимо, какой решимостью нужно было обладать, чтобы возвести подобное сооружение в такую эпоху, но на вершине пирамиды я понял, почему это было хорошее место для жертвоприношений богам. Казалось, что мы находимся на одинаковом расстоянии и до неба, и до древесного покрова джунглей.

Римский Колизей и пирамида Коба являются свидетельствами удивительного рода сложения. Эти возвышающиеся проявления излишества настолько распространены, что получили академическое название: «монументальная архитектура». Вот как известный археолог Брюс Триггер объясняет, что считается монументальной архитектурой: «Ее главной определяющей чертой является то, что ее масштаб и проработка превышают требования к любым практическим применениям». Форма буквально определяется тем фактом, что она добавляет намного больше необходимого.

Монументальная архитектура – надежный признак цивилизации. Будь то зиккураты Месопотамии или пирамиды в Египте и Китае, эти массивные, но малопригодные на практике сооружения росли одновременно с городами вокруг них.

Культурные шаги, которые привели к созданию монументов, были бы аналогичны и в Риме, и в Кобе. Сначала римляне добились избытка продовольствия, что привело к социальной сплоченности, которая вызвала более плотное заселение городов, что повлекло за собой появление жилья, дорог и акведуков. Затем представители процветающей культуры захотели обустроить место для проведения постановочных сражений и построили Колизей. Примерно тысячу лет спустя, за океаном, майя осуществили то же фундаментальное культурное продвижение на пути к созданию церемониальной пирамиды в Кобе. В каждом подобном случае поведенческая современность приводила к появлению сельского хозяйства, которое приносило за собой культуру, а затем, если она начинала по-настоящему процветать, люди строили несколько больших объектов, которые не давали никакого укрытия. Учитывая эти этапы, монументальная архитектура выглядит как совершеннолетие для добавляющего поведения в различных культурах.

Вот только не все монументы появились в результате прохождения развития по всем этим этапам. На самом деле памятники часто появлялись до момента расцвета культуры.

Есть более свежий пример, который может нам показать, как это работает, и углубить нашу признательность за существование добавления как культурной силы. В конце 1830-х годов Соединенным Штатам Америки еще не исполнилось и ста лет и они были на пороге гражданской войны, которая поставила под сомнение перспективу достижения подобной вехи. Тем не менее в конце 1830-х годов люди собрали сумму, эквивалентную миллиону долларов, чтобы заплатить за проведение конкурса проектов. Они выступили с идеей возведения памятника Джорджу Вашингтону в округе Колумбия.

В то время во всем этом районе проживало около тридцати тысяч человек. Город Вашингтон не входил в десятку крупнейших в Соединенных Штатах, где проживало менее 2 процентов населения земного шара. Памятник, который стоил миллион долларов только на этапе задумки, не говоря уже о возведении, стал смелым начинанием для небольшой группы людей с более насущными проблемами. Кроме того, если кто-то вдруг и пожелал бы почерпнуть вдохновение возле памятника Вашингтону, то он мог проехать примерно пятьдесят шесть километров к северу, в Балтимор, где уже стоял отличный памятник.

Но конкурс проектов продолжался. Строительство тоже продолжалось, несмотря на непостоянное финансирование, изменение политических приоритетов и гражданскую войну. Спустя почти пятьдесят лет парящий обелиск достиг своей полной высоты. Когда в 1886 году монумент был открыт для посетителей, население Соединенных Штатов увеличилось почти в четыре раза, и теперь здесь находилось самое высокое сооружение в мире, построенное человеком.

Дело не только в том, что цивилизации достигают расцвета, а затем решают строить памятники, как это было в случае с Колизеем. Памятники тоже являются частью генезиса культур. Как физическая активность укрепляет наш разум, так и забота о теле цивилизации дополняет культуру. То есть монументальная архитектура на самом деле не бесполезна. Конечно, пирамида Коба и памятник Вашингтону представляют собой одно большое добавление в обмен на отсутствие убежища. Однако эти проекты объединили большие группы людей, которые сначала планировали и строили их, а потом проникались к ним благоговением. А когда собираются большие группы людей, именно тогда создаются культура и цивилизация.

Возможно, вы по-прежнему скептически относитесь к мысли о том, что культура возникает из памятников чему-то большему. Даже будучи любителем больших сооружений, я понимаю эти сомнения. Действительно ли монументальная архитектура заслуживает места рядом с властью, религией и письменностью? Действительно ли это необходимо для того, чтобы группу людей можно было считать цивилизацией? Но исследователи древних цивилизаций пошли дальше. Вопрос не в том, должна ли монументальная архитектура отойти на второй план по сравнению с этими социальными изменениями. Вопрос в том, должна ли она возвышаться над ними.

Современный анализ показывает, что монументальная архитектура могла послужить катализатором развития цивилизации. Гёбекли-Тепе, что переводится как «Пузатый холм», – археологический памятник, расположенный на территории нынешней Турции. В 1960-х годах его посетила группа исследователей, изучающих древние памятники в этом регионе, увидела несколько небольших расколотых плит из известняка и двинулась дальше. В отчете они пришли к выводу, что Пузатый холм, вероятно, был заброшенным средневековым кладбищем.

Несколько десятилетий спустя археолог Клаус Шмидт прочитал первоначальный отчет исследователей. Шмидта не убедил их вывод о том, что насыпь высотой около пятнадцати метров и диаметром в четыреста метров была просто кладбищем. Итак, он сам нанес визит к Пузатому холму.

На поиск первых больших камней понадобилось не так много времени. Они были так близко к поверхности, что их постоянно задевали фермерские плуги. Когда Шмидт и его команда копнули глубже, они обнаружили массивные каменные плиты, вертикально расставленные по кругу. В центре каждого круга стояли плиты еще большего размера – высотой примерно с жирафа и более чем в десять раз тяжелее. Примечательно, что представители древней цивилизации каким-то образом вырезали, перемещали и устанавливали эти гигантские столбы.

Но именно то, что Шмидт и его команда не нашли на Пузатом холме, действительно заставило археологов и историков задуматься. Здесь не было ни очагов для приготовления пищи, ни домов, ни, конечно же, детских погремушек. Не было никаких явных признаков постоянного поселения, которые были обнаружены повсюду на близлежащих участках примерно того же возраста.

То, что Шмидт нашел и чего он не нашел на Пузатом холме, пробило брешь в распространенной теории, согласно которой люди начали заниматься земледелием и жить в одном месте и только потом у них появилось время, навыки и ресурсы для создания памятников и всего остального, из чего состоит цивилизация. Для извлечения, перемещения и размещения каменных плит храма потребовалась бы совместная работа сотен людей. Тем не менее в этом регионе храмы начали появляться еще до деревень и даже сельского хозяйства. В мире, где охотники-собиратели держались отрядами по двадцать пять человек, для строительства храма на Пузатом холме потребовалось бы невиданное сотрудничество между группами.

Шмидт изложил новую, усовершенствованную теорию в своей статье «Сначала появился Храм, а затем город» (First Came the Temple, Then the City). Как утверждается в названии, и эта идея находит все больше поддержки, строительство храма на Пузатом холме могло изначально объединить охотников-собирателей. Идея строительства храма послужила первым предлогом для того, чтобы разрозненные группы собрались вместе. Долгосрочные обязательства, необходимые для строительства и последующего поддержания храма, заставили охотников-собирателей искать менее скоротечные источники пищи. Это, утверждает Шмидт, и привело к развитию сельского хозяйства. Находки, сделанные в окрестностях холма, подтверждают, что в течение тысячи лет после строительства храма поселенцы выращивали пшеницу и сгоняли скот в загон.

Находки на Пузатом холме перевернули представление об отношениях между цивилизацией и добавлением. Ученые долгое время считали, что независимо от того, насколько охотно люди приступали к строительству храмов, они должны были сначала научиться возделывать землю и жить в оседлых общинах. Однако Шмидт заявил, что все было наоборот: долгосрочные усилия по строительству храма послужили стимулом для развития сельского хозяйства. Таким образом, добавление несло цивилизацию.

Для объяснения того, почему мы пренебрегаем вычитанием, было бы достаточно склонности развивающегося общества к строительству. Но вместе с цивилизациями появился и другой проверенный временем вид большего – материальная культура. Очевидно, что четырнадцать пар кроссовок разных стилей в моем обувном шкафу воплощают собой расширение практического разнообразия, которое позволяет людям ориентироваться в их новой общественной жизни.

Материальная культура помогает нам сосуществовать в больших группах, даже несмотря на то что наш мозг развивался в условиях жизни в группах гораздо меньшего размера. В отряде охотников-собирателей каждый мог узнать о чертах характера, навыках и любимых кусках мяса мамонта, наблюдая друг за другом. С развитием цивилизации такой индивидуальный подход стал невозможен. Но люди по-прежнему нуждались в том, чтобы понимать окружающих их людей. Материальная культура отвечала на эту потребность.

Вместо того чтобы пытаться уследить за тысячами людей, люди могли разделить своих соседей на более удобоваримые категории исходя из их одежды, бусин и так далее. Благодаря этим физически осязаемым вещам взаимодействие с незнакомцами стало более предсказуемым, например когда вы заходите в гастрономический магазин и понимаете, что услужливый человек в фартуке и с блокнотом примет ваш заказ, когда вы будете готовы. Или, наоборот, я могу ходить по кампусу под прикрытием, не как преподаватель, просто надев шорты, футболку и одну из (четырнадцати) пар кроссовок. В обоих случаях материальная культура подсказывает, как люди должны взаимодействовать, даже если они никогда раньше не встречались.

Как и в случае с изменением архитектурного облика наших поселений, нет сомнений в том, что увеличение наших гардеробов уходит корнями в начало цивилизации. И снова вопрос: что появилось первым? Могла ли материальная культура предшествовать цивилизации и способствовать ее возникновению? В настоящее время набирает силу теория, согласно которой охотники-собиратели случайным образом генерировали материальную культуру – например, рискованные охотники носили шкуры мамонтов, а осторожные охотники – шкуры кроликов. В этом примере каждому охотнику-собирателю больше не приходилось запоминать отношение каждого члена своей группы к охотничьему риску – это стало понятно по одежде. Подобные ментальные сокращения, основанные на материальной культуре, позволяли охотникам-собирателям управлять отношениями в больших группах. Более крупные группы, в свою очередь, позволяли охотникам-собирателям строить памятники и иерархии, тем самым развивая цивилизацию.

Культурная тяга к памятникам и материальным атрибутам противостоит вычитанию – будь то Эзра, который строит больше башен из «Лего», или я, покупающий ему больше наборов «Лего». Во всем мире цивилизации стимулировали и другой двигатель сложения: письменность. Люди вкладывали свое вновь обретенное время и энергию в это новое средство. Пишущие могли вести записи о том, кто кому что должен, что способствовало росту торговли. Пишущие могли создавать прозрачные и последовательные законы, что способствовало росту цивилизаций. Писатели могли передавать больше идей и превращать их в большее количество вещей.

Письменность как демонстрировала прибавление, так и стимулировала его, высвобождая способность накапливать информацию за пределы умов отдельных людей. Мимолетные идеи теперь стало возможно сделать долговечными, увеличив время, в течение которого один человек мог поделиться с другим точной информацией. Работа Клауса Шмидта на Пузатом холме могла основываться непосредственно на мыслях исследователей, которых он никогда не встречал. Идеи любого рода могут распространиться по всему миру вскоре после того, как их раскроет кто-нибудь вроде Стефани Престон, Элизабет Спелке или Элинор Остром.

Археологи продолжат раскопки истоков цивилизации, но нашей науке о меньшем не нужно ждать. Нет никаких сомнений в том, что добавление и культура неразделимы. В ключевых отношениях, как мы видели, самые ранние цивилизации определяло нечто большее. Люди, которым больше не нужно было тратить весь день на поиски пищи, добавляли больше вещей: пирамиды, здания и одежду. Еще они добавили элементы общественного устройства и идеи: законы, религии, письменность и математику. Для людей, живущих в мире, где нет всех этих вещей и мыслей, казалось бы неестественным их вычитать. Это не означало бы, что «больше ничего не осталось, что можно было бы отнять», а скорее что отнимать нечего вообще, и точка.

Конечно, культурная эволюция кое-что вычла. Охоты и собирательства становилось все меньше, но цивилизация была проектом, нацеленным на расширение, и поскольку современная культура возникла из этих первых цивилизаций, мы все разделяем наследие добавления в «масштабе и проработке, которые выходят за рамки требований любых практических применений».

2.

Мы все можем любить большее очень сильно, но эта любовь не монолитна. Со временем культуры развиваются, вырабатывая различные взгляды на мир, и эти взгляды определяют то, как мы воспринимаем изменения. Исследуя культурные силы, стоящие за тем, что мы пренебрегаем вычитанием, необходимо разобраться, что говорят о меньшем различные картины мира.

Для этого нам понадобятся фундаментальные знания профессора Стэнфордского университета Хейзел Роуз Маркус, которая стала пионером в области изучения того, как общепринятые взгляды соотносятся с культурой. Влиятельные исследования Маркус, а зачастую и рассказы из первых рук об изучении культурных мировоззрений, легли в основу книги «Столкновение!» (Clash!), которую она написала в соавторстве. В книге Маркус «столкновение» происходит между теми, кто определяет себя по собственным способностям, ценностям и установкам (независимые), и теми, кто описывает себя с точки зрения отношений, социальных ролей и групповых связей (взаимозависимые).

Две традиционные истории происхождения – об «инь и ян» и о «Каине и Авеле» – демонстрируют, как в культурах могут сохраняться «взаимозависимые» или «независимые» взгляды на устройство мира. Каждая из этих историй возникла, чтобы объяснить, как появились люди.

Инь и ян родились из хаоса, когда только создавалась Вселенная. Они достигли равновесия в космическом яйце, что позволило появиться на свет первому человеку и первым богам. И по сей день инь и ян существуют в гармонии в центре Земли.

Братья Каин и Авель были первыми сыновьями Адама и Евы. Каин стал земледельцем, а Авель – бродячим пастухом.

Каждый брат приносил часть своей пищи в жертву Богу. Дар Авеля понравился Богу больше, чем дар Каина. Из зависти Каин убил Авеля. Бог приговорил Каина к скитальческой жизни. В конце концов он и его потомки построили первый город.

Инь и ян отражают взаимозависимый взгляд, в котором люди рассматривают себя как приложения ко всему остальному миру, как сбалансированные элементы, подобно инь и ян в космическом яйце. История Каина и Авеля подразумевает, что люди независимы от ситуационных ограничений. Человек может быть пастухом или градостроителем.

Конечно, как подчеркивает Маркус, культурные мировоззрения гораздо разнообразнее, чем может отразить любая история происхождения. Например, китайская культура более взаимозависима, чем культура Соединенных Штатов, а китайский даосизм с его акцентом на счастье индивидуума больше склоняется к независимости, чем китайская конфуцианская культура. В независимых Соединенных Штатах жители небольших южных или среднезападных городов, которые ценят семейные и общественные отношения, склонны считать себя более взаимозависимыми, чем жители космополитичных городов Восточного и Западного побережья.

Столкновение культур не ограничивается религиями или местом жительства. Между людьми в развитых и развивающихся странах, между мужчинами и женщинами, а также между «синими» и «белыми воротничками» существуют общие отличия в мировоззрении. Для информации: я отмечаю все пункты списка, касающиеся независимости, с точки зрения Каина и Авеля. Северные страны, как правило, более независимы, чем южные, как и мужчины, работающие профессионалы и атеисты. Изначально мои родители назвали меня Лейди. Есть даже исследования, доказывающие, что люди с уникальными именами более независимы.

Возможно, как и я, вы питаете надежду, что мы сможем проложить свой собственный путь. А может быть, вы воспринимаете судьбу как возвращение к равновесию в космическом яйце. В любом случае давайте разберемся, как контрасты между ними могут повлиять на наши склонности к сложению и вычитанию.

Еще до того, как Хейзел Роуз Маркус выделила культурную психологию в отдельное направление, исследователи подозревали, что наше мировоззрение влияет на то, как мы воспринимаем происходящее (и пытаемся его изменить). В конце 1940-х годов психолог Герман Виткин попытался проверить это, изменив точку зрения своих испытуемых – в буквальном смысле. В своей лаборатории в Бруклинском колледже Виткин и его коллеги-исследователи соорудили большой ящик, причем достаточно объемный, чтобы в нем мог удобно разместиться человек. Этот ящик был обшит досками размером 50 на 100 см, и его можно было наклонять с помощью моторизованного домкрата, прикрепленного к основанию ящика. Эта наклонная камера позволила исследователям измерить явление, которое Виткин со временем назвал «полезависимостью». Виткин взял термин «поле», который мы будем использовать в дальнейшем, из работы Курта Левина, другого выдающегося психолога, чья революционная «теория поля» привлекла внимание к необходимости понимания поведения как продукта взаимодействия людей и их окружения – их поля.

В наклоняемой камере Виткина можно было перемещать людей, как и все вокруг. Участников эксперимента сажали на стул, который затем наклоняли под разными углами. Камеру тоже наклоняли – без ведома участника. Полезависимость участников заключалась в том, насколько их представление о собственном наклоне зависело от наклона комнаты. Если и стул, и комната были наклонены под одинаковым углом, скажем на пятнадцать градусов, то участник, который говорил, что его наклонили на девять градусов, был менее зависим от поля, чем тот, кто считал, что его наклонили на три градуса. На участника, который ощущал наклон в девять градусов, в меньшей степени влияло его отношение к комнате или полю. Участник, который в той же ситуации ощущал только три градуса наклона, был сильнее зависим от своего отношения к полю. Исследования наклонной камеры позволили получить первые доказательства систематических различий в том, как разные люди воспринимают одну и ту же ситуацию.

Измерения полезависимости в конечном итоге получили практическое применение. Тесты со встроенными фигурами так же эффективно оценивают эту зависимость и могут быть выполнены на бумаге или на экране. Участникам даются схемы, подобные той, что показана ниже.

А вы видите восьмиугольник?

Чем больше времени вам требуется на то, чтобы увидеть восьмиугольник в его окружении, тем сильнее вы зависите от поля. Если вы обращаете внимание на все линии схемы, на поле, вам потребуется больше времени, чтобы сфокусироваться на восьмиугольнике. И наоборот, если вы быстро находите восьмиугольник, вы можете не воспринимать все, что находится вокруг него.

Один из выводов, которые из этого следуют, состоит в том, что поленезависимые люди могут не подумать о вычитании, когда, сосредоточившись на отдельных объектах, не обращают внимания на фон, который можно убрать. Советы по борьбе с этим распространенным недосмотром имеют множество названий. Студентов младших курсов, изучающих проектирование, учат рассматривать как фигуру, так и фон. К моменту окончания университета преподаватели прожужжат им все уши о пространствах положительных и негативных, развернутых и скрытых, заполненных и полых.

Рисунок 4. Тест со встроенными фигурами.

Конечно, другой верный вывод заключается в том, что взаимозависимый тип людей может игнорировать вычитание, когда, обращая внимание на антураж, они не замечают объектов, нуждающихся в удалении.

Если отбросить эти домыслы, то главный урок состоит в том, что наше понимание поля имеет корни в культурной эволюции. Чтобы убедиться в этом, представьте себя участником следующего эксперимента.

Сначала вам показывают кучу песка, выложенную в форме буквы S.

Затем вам показывают еще две картины: 1) кучу песка и 2) кусочки стекла в форме буквы S.

После этого вас спрашивают: «Какая из этих двух картин больше всего похожа на первую – на песок в форме буквы S?»

Мутсуми Имаи и Дедре Гентнер провели различные варианты этого оригинального теста с участием тысяч людей. Имаи – профессор из Японии, а Гентнер – из США. Они сравнили ответы своих соотечественников.

В исследовании с песком в форме буквы S американские участники чаще говорили, что буква S из стекла более похожа на букву S из песка.

Японские участники чаще выбирали кучу песка.

Американцы мысленно воспринимали первый пример, песок в форме буквы S, как букву S, которая случайно оказалась сделана из песка. Японцы восприняли ту же самую картину как песок, который в данном случае обрел форму буквы S.

На основании этих выводов велик соблазн предположить, что японцы обладают более целостным мышлением или что жители США лучше видят детали. Более полезный и оправданный вывод состоит всего лишь в том, что одни люди видят поле (песок), а другие видят объект (букву S).

Разные люди могут смотреть на одни и те же ситуации совершенно по-разному. Вот почему полезависимость имеет для нас значение. Потому что то, как мы воспринимаем ситуацию, определяет то, как мы пытаемся ее изменить, вспоминаем ли мы о вычитании, а затем выбираем ли мы его.

В Саванне, штат Джорджия, преимущества умения видеть поле постоянно находятся на виду. Приехав туда, мы с Моникой выделили два дополнительных дня, чтобы побродить по историческому центру этого прибрежного города. То, как выглядит Саванна с воздуха, немного напоминает одно из заданий Энди с сетками. Как показано ниже, город состоит из одинаковых микрорайонов. В центре каждого микрорайона находится площадь. Каждая площадь окружена восемью кварталами: четыре небольших коммерческих квартала, примыкающих к площади и ограниченных более широкими улицами, и четыре больших жилых квартала по углам, каждый из которых разделен узким проездом. Эта простая система соблюдается и по сей день. И это шедевр планирования.

С удивлением я узнал, что планировка Саванны отличается не только передовым подходом. Прогрессивными идеями отметился и Джеймс Оглторп, основатель Джорджии и разработчик плана Саванны. Джорджия была основана для расселения заключенных-должников, освобожденных благодаря тому, что Оглторп добился реформы тюрем в Англии, и под его руководством, которое продлилось до 1742 года, рабство в Джорджии было запрещено. Впрочем, как и существование аристократии. Концепция социального равенства Оглторпа распространялась и на планировку Саванны. Выполняя функцию общественного пространства, знаменитые ныне площади способствовали вовлечению населения в городские дела.

Рисунок 5. Четыре микрорайона и четыре площади на плане Саванны.

Я подозреваю, что любой выпускник факультета городского планирования – по крайней мере, в Соединенных Штатах – может по памяти нарисовать приблизительное изображение планировки Саванны. Но не нужно иметь диплом архитектора, чтобы оценить простоту плана Саванны. Нас с Моникой, как и многих других туристов, тянуло пройтись по историческому центру города, полных предчувствия, что следующая площадь уже за углом, и желания найти что-то уникальное в украшающих ее деревьях и цветах, дорожках и скамейках, кирпичных и железных конструкциях. В то же время город кишел людьми, которые жили своей обычной жизнью в офисах, домах и ресторанах. Здесь отовсюду было рукой подать как до социального взаимодействия, на площади или на улице, так и до убежища от общения, на уединенной скамейке или в тихом переулке.

Планировка Саванны подходит и туристам, и местным жителям. А хороша она потому, что учитывает поле. Рассматривая поле общественного пространства, город уменьшил размер частных участков под застройку. Большинству городов требуются гораздо более просторные участки под застройку, чем в Саванне, и из самых лучших побуждений. Открытое пространство не только красиво выглядит, но и улучшает качество воздуха и воды. Но в Саванне общественные площади, а также соединяющие их улицы и проезды функционируют как открытое пространство. Каждый участок можно уменьшить, потому что все равно рядом находится парк. Саванну невозможно забыть, потому что общественные площади и частные участки рассматриваются как единое целое.

Независимо от того, планируем ли мы застраивать населенный пункт или решаем задачи Энди, мы менее склонны пренебрегать вычитанием, когда видим поле: все те объекты, которые могут отойти на задний план, но тем не менее определяют наш выбор для внесения изменений. Поле не ограничивается физическими предметами. Для Оглторпа планировка Саванны представляла собой часть более масштабной идеи социального равенства. Он проектировал для людей и их взаимоотношений. Увидев эту менее заметную часть поля, Оглторп создал восхитительные улицы и площади.