Текст книги "Трудная ноша. Записки акушерки"

Звук

Существует звук, который женщина издает, когда ей говорят, что ее ребенок умер.

Это звук, который не пожелаешь издать никому, равно как не пожелаешь и услышать, но акушерки с ним хорошо знакомы.

Этот звук одновременно и человеческий, и нет. Рот открывается, но из него вылетают не слова. Один только этот звук: крик чайки, роняющей раковину на скалистом берегу, рев оползня, стон айсберга, который оседает, рассыпаясь немыми белыми глыбами, в бездонную черноту океана.

Этот звук одновременно сильный и бессильный. В этот момент, когда у женщины земля уходит из-под ног, и она проваливается в черную дыру, к ней приходит страшное знание о том, что естественный порядок вещей – сплошная ложь, а земное притяжение – иллюзия. С этого момента ничто уже не будет ни правильным, ни справедливым. Звук, который она издает, это единственное, что привязывает ее сейчас к земле. Он такой же, как любовь, которую она уже испытывает к ребенку, чьи глаза никогда не откроются, – мощный, всепроникающий и не имеющий конца.

Этот звук эхом отдается от бледно-зеленых стен комнаты без окон, в которой находится женщина, когда получает страшную новость. Он разносится по длинным низким коридорам больницы, летит по парковке, по широкому шоссе, забитому машинами, по городским улицам и проспектам.

Он продолжает звучать весь день, и на следующий, и потом тоже. Он сквозит в этих словах, на этой странице, в ваших пальцах, в вашей голове.

Она пришла на прием, потому что заметила кровотечение. Пару пятен на трусиках утром после сна. Потом еще несколько, когда зашла в туалет на работе, потом – какой-то сгусток. Она пришла бы раньше, но уже отпрашивалась несколько раз с работы в последнее время по разным поводам и знала, что ее босс разозлится, если сказать ему, что ей надо уйти посреди обеда ради какого-то, как он выражался, «дурацкого осмотра». Поэтому она сначала рассчитала все столики до последнего, собрала скудные чаевые в карман своего фартука и только тогда отправилась в больницу.

А может, она пришла, потому что не чувствовала шевелений ребенка с прошлого вечера. Она посмотрела в Google, что можно сделать, перепробовала все приемы с сайтов и форумов: стакан холодной воды, громкую музыку, шоколадный батончик, чашку кофе. Позже, уже после больницы, когда она вернулась домой и погрузилась в бесконечные размышления о причинах случившегося, больше всего она жалела об этом несчастном кофе, хотя отец ребенка и объяснял ей, что это тут ни при чем, и она не виновата.

А может, она пришла просто потому, что вдруг поняла – что-то неладно. Ей ужасно не хотелось звонить в больницу. Раньше она звонила по любым поводам, пока наконец какая-то акушерка не дала ей однозначно понять, что она тратит ее драгоценное время, но просто у ее сестры в прошлом году была замершая беременность, и она никак не могла прогнать черные мысли у себя из головы. Вот она и позвонила. И пришла. И что-то действительно оказалось неладно.

Может, это ее первый ребенок. Или третий. Может, у нее уже было два выкидыша, или четыре, или ни одного. Она мечтала об этом ребенке, перезаложила дом ради четвертой попытки ЭКО и, наконец, оно сработало, и она была уже на тридцать седьмой неделе – так близко. Она делала все правильно, прочитала все книжки, разрешила своему партнеру только сейчас собрать кроватку и распечатать коляску для ребенка. И вот теперь – когда все закончилось, и они прошлой ночью разломали кроватку, превратив ее в груду дощечек, – коляска по-прежнему стояла в потемках в прихожей, словно горбатый скелет среди сумок и сапог.

А может, она и не хотела ребенка, почти не знала его отца, собиралась сделать аборт, но мама ее отговорила, обещала помочь, сказала, что они вырастят малыша вместе. Теперь, после всего, она винила себя. Винила свою мать. Не знала, что ей думать.

Она была высокая, со светлыми волосами. Приземистая, крепкая, курящая и пьющая. Поклонница йоги, рыжеволосая сторонница веганства. Ваша двоюродная сестра, подруга, девушка, с который вы общались в школе, соседка по парте. Та женщина, что попадалась вам по утрам на остановке, – вроде бы она выглядела беременной, но потом оказалось, что нет.

Она спокойно сидела в комнате ожидания. Денек выдался занятой; в амбулаторном отделении принимали пациенток с высокими рисками, и консультант, казалось, отправлял каждую вторую в приемное для дальнейшего обследования. Роженицы являлись тоже: те, у кого это было в первый раз, меряли шагами коридор со своими кардиомониторами, бросая встревоженные взгляды на медсестру за стойкой; уже рожавшие курсировали между комнатой ожидания и туалетами, оставляя за собой следы амниотической жидкости, посматривали на часы на стене и беспокоились, смогут ли бабушка с дедом подержать детей еще одну ночь.

Она сидела среди других: спокойная, молчаливая, терпеливая. Взяла со столика рекламный проспект туристической фирмы, полистала, поменяла на «Медицинский вестник», прочитала разворот о новом отделении педиатрического диализа, не особо понимая смысл статьи. Рожениц принимали вне очереди; совершенно справедливо, соглашалась она. Ей нужно просто убедиться, что все в порядке – обычная предосторожность. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз брила ноги, пожалела, что отложила восковую эпиляцию, прикинула, чего ей хочется на ужин – пиццу или салат. Краешком сознания подметила небольшую боль – где? – то ли внизу живота, то ли где-то в глубине, отдающуюся в поясницу.

Может, не так это и справедливо, что других принимают вне очереди. Может, она и так слишком долго ждет. Она поглядела на стойку медсестры.

Я заметила ее, выйдя из кабинета, посмотрела в карту, прочла ее имя и поманила ее за собой.

Ей достался бокс два. Или пять. Или шесть. Она села на кровать и улыбнулась.

– Мне снять обувь? – спросила она.

– Как вам удобнее, – ответила я, улыбаясь в ответ. – На ваше усмотрение.

Она подняла ноги на кровать. На ней были черные ботинки на шнурках, или лодочки, или кеды.

– На что вы жалуетесь? – спросила я.

Она рассказала, не переставая улыбаться, и я улыбалась, слушая ее, и, пока я ее слушала, я включила монитор сердечной деятельности плода и нанесла смазывающий гель на датчик.

– Давайте послушаем вашего малыша, – предложила я.

Голос мой звучал уверенно и спокойно.

– Посмотрим, чем он там занимается.

Только тут я заметила, как тень пробежала по ее лицу – словно лисица, метнувшаяся в ночи через сад. Мелькнула и тут же исчезла. Моя улыбка на мгновение угасла тоже.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, если у меня уйдет какое-то время, чтобы отыскать ребенка, – предупредила я, прибегнув к стандартной формулировке.

– Иногда эти хитрюги прячутся куда-нибудь, например, за плаценту, и обнаружить их бывает не так просто.

Она коротко кивнула в ответ на мою натянутую улыбку.

Я приложила датчик к нижней левой стороне живота; не знаю почему, но я всегда начинаю оттуда, и обычно сразу за чмоканьем геля о кожу в палате раздается громкий стук сердца плода. Да, обычно так и бывает.

Она повернула голову, чтобы видеть дисплей на противоположной от кровати стене, но на нем мелькали только оранжевые и зеленые сполохи, никаких цифр, и слышался только статический шум, никакого сердцебиения. Я провела датчиком по ее животу, плотно его прижимая – словно кладоискатель на продуваемом ветрами пляже. Я дошла до бедренной кости на правой стороне, продвинулась вверх, до ребер, потом назад, откуда начала. Попробовала послушать прямо над лобковой костью, надавила в одном месте, в другом. Я старалась. Я не сдавалась. И продолжала улыбаться.

Она перестала смотреть на монитор и смотрела только на меня.

– Что происходит? – спросила она.

– Мне очень жаль, – начала я.

Нет, не могла я ей это сказать. Я была уверена, что вот-вот его услышу, если попробую еще раз, если добавлю еще геля.

– Просто дайте мне минутку.

Голос мой звучал весело и звонко.

Она поняла. Она смотрела на меня и слушала громкий стук сердец других малышей в других боксах по обеим сторонам от занавески, понимая, что я ей лгу. Я продолжала свои бесплодные попытки, щупала живот, но ни ножка, ни локоток не толкали меня в ответ – одна пустота, одно молчание.

– Мне очень жаль.

На этот раз приходилось это признать.

– Сердцебиение плода не прослушивается.

И потом тот самый звук.

Уходя с работы, акушерка уносит с собой этот звук, словно камень. Он всегда при ней, тянет своим весом, и иногда она намеренно берет его, крутит перед глазами, ощупывает гладкую поверхность, пробегая по ней пальцами в поисках смысла. Каждый раз, когда она слышит звук, новый камень добавляется к ее ноше, немного другой по форме и размеру, и, в конце концов, вес становится почти неподъемным – так в ее сердце строится пирамида из этих камней.

О затрудненных родах

У женщины есть лимит сил на потуги, после которого организм отказывается продолжать. Сначала, когда шейка матки полностью раскрылась и прилегает к головке ребенка, словно корона, матка сама пробует вытолкнуть его: мышечные волокна сокращаются, изгоняя плод, подталкивая новую жизнь во внешний мир без всяких осознанных усилий со стороны матери. Эти сокращения непроизвольные, автоматические, инстинктивные и непреодолимые. Тело хочет тужиться, и оно тужится.

В наилучшем варианте, когда размеры ребенка и его положение идеально совпадают с пропорциями материнского таза, и когда у матери еще остались силы и энергия, такие потуги достигают своей цели. Ребенок продвигается вперед, изнутри наружу, хотя после каждого продвижения происходит небольшое отступление, как в танцах – «два шага вперед, один назад», – пока последняя мощная потуга не вытолкнет головку. Дальше наступает пауза, время как будто замирает, пока мать снова набирается сил. В палате что-то меняется – как будто раскрывается какое-то новое измерение – и происходит финальный рывок. Ребенок показывается целиком, покидает материнское лоно, и попадает в ожидающие его руки – скорее всего – акушерки.

Иногда, однако, совпадение не такое идеальное, и путь наружу становится тяжелым и долгим как для матери, так и для ребенка. Плод может быть слишком большим или находиться в неправильной позиции; бывает, что у матери слишком узкий таз или не осталось сил после схваток, которые продолжались много часов, а то и дней. В подобных случаях собственных рефлекторных потуг организма недостаточно. Схватки идут одна за другой, но становятся короче и слабее, плод не продвигается к выходу. Акушерка начинает говорить роженице, когда ей тужиться, как сильно и как долго – «упритесь подбородком в грудь, теперь задержите дыхание и толкайте; сильней, еще, еще, постарайтесь», – но ее команды частенько не достигают эффекта и только усиливают отчаяние женщины, которая и так отдала все свои силы, и даже более того.

Что делать, если женщина старается и старается, а ей говорят стараться еще, если в глазах у нее лопаются сосуды, а по спине бежит пот, если все ее тело кричит от переутомления? И что если эта женщина одета в васильковый хирургический костюм и у нее на груди именной бейдж? Надо ли ей и дальше стараться, если она и так постоянно пропускает перерывы, если в отделении не хватает мест, куда она может положить своих отчаявшихся, страдающих пациенток, если ей приходится заменять отсутствующих коллег, которые просто сдались и получили больничный, чтобы немного передохнуть от постоянных нагрузок? Стоит ли ей продолжать, если она не может ходить на детские дни рождения, родительские собрания, на рождественские концерты, если ей раз за разом говорят отменить свои планы, потому что «таковы нужды больницы»? Если во сне ей являются женщины, которым она не смогла помочь, и дети, которых она не смогла спасти, и если она просыпается по утрам от того, что у нее сердце колотится где-то в горле, – как же тогда?

Ухожу с работы

У меня не было конкретной причины это сделать – какой-нибудь катастрофы с пациенткой или неразрешимого конфликта с начальством. Я сама не отказалась бы ее иметь – внешнюю, по-настоящему весомую – и говорить: «Видите, вот в чем дело, вот почему». И вы бы меня поняли. Вы бы сочувственно покивали, читая следующие страницы, и подумали: «Да, конечно, она правильно поступила. Я сделала бы так же».

Когда я в тот вечер явилась на дежурство в приемное, шесть кроватей в палате были заняты, и еще восемь женщин с их раздраженными, беспокойными свитами сидели в комнате ожидания. Но правда заключалась в том, что у меня бывали дежурства и потяжелей. На этой неделе я уже отпрашивалась с работы из-за внезапно начавшегося приступа неукротимой рвоты. Хотя его удалось остановить, желудок у меня еще болел, и это, вкупе с ярким летним солнцем, пробивавшимся сквозь шторы в моей спальне, не дало мне, как обычно, подремать перед ночной сменой. Перед выходом из дома я влила в себя кофе, такой густой, что его можно было принять за патоку; стоя над раковиной, я опрокинула его в рот, словно рюмку текилы. При виде хаоса, творившегося в приемном, я порадовалась, что успела принять дозу кофеина, но зубы все равно тут же заломило, а перед глазами замелькали искры. Однако должна еще раз признать: бывало и хуже.

Стелла, вторая акушерка ночной смены, уже сидела на сестринском посту. Я порадовалась, что буду дежурить с ней; она никогда не теряла спокойствия, словно якорь среди бури, бушевавшей вокруг нас. Глаза наши встретились над стойкой, и прежде чем я успела что-нибудь сказать, она объявила: «Мы можем только то, что можем. Так что не торопись. Постепенно всех примем». Я попыталась улыбнуться, но челюсть меня не слушалась, и улыбка получилась похожей на гримасу.

В дневную смену дежурили Бетти и Мэдж, и хотя телефоны на посту постоянно трезвонили, они похватали свои вещи – Бетти сумочку, расшитую бисером, а Мэдж сигареты, спрятанные в ящике стола, – и по-быстрому сообщили, что нас ждет, прежде чем убежать.

– У меня были боксы один, пять, шесть и запасные, – сказала Мэдж. – В первом кровотечение на восемнадцатой неделе, первая беременность, посткоитальное. В пятом и шестом роды – в пятом вторые, в срок плюс семь, расширение шесть сантиметров, пузырь целый, в шестом вторые роды на тридцать шестой неделе, четыре сантиметра. В родильном ни одну не могут принять, потому что у них нет кроватей и нет акушерок, так что желаю удачи. В первом запасном сильная рвота, токсикоз на девятой неделе, фобия уколов, отказывается от капельницы, хоть ее и выворачивает наизнанку. Второй запасной – тридцать третья неделя, по телефону сказала про сильную боль в животе и диарею, но когда ее привезли, наелась рыбной запеканки и завалилась спать.

Она замолчала и перевела дыхание.

– Простите, девчонки. Мы сделали, что смогли.

Мэдж спешно пошла к выходу, пока мы не попросили задержаться и помочь.

Бетти уже стояла с ключами от машины в руке, готовясь доложить о своих пациентках; я так и чувствовала, как ей хочется скорей сбежать.

– У меня были боксы два, три и четыре, – начала она. – Во втором преждевременный разрыв плодного пузыря, схваток нет, загрязнение меконием второй степени, плохое самочувствие. На КТГ несколько децелераций, но ее тоже не берут в родильное, потому что не хватает акушерок.

Я глянула на Стеллу; она старалась хранить обычное спокойствие, но в ее глазах по мере того как Бетти продолжала свой отчет, все яснее читалась тревога.

– Третий бокс – подозреваемый холестаз, кровь отправили на анализ, но врач результаты еще не смотрел – все врачи в операционной уже несколько часов, так что слать им вызовы на пейджер не имеет смысла. В четвертом первые роды, начало схваток, бойфренд – настоящий говнюк. На этом все.

– Спасибо, – хором произнесли мы со Стеллой, хоть это и было скорее формальностью, чем подлинным выражением благодарности.

– Я завтра снова в дневную, так что увидимся утром, – бросила Бетти через плечо, исчезая за двойными дверями.

– Не опаздывай, – ответила ей Стелла, и мне показалось, что я услышала язвительное «Ха!», когда Бетти выходила из дверей.

Неумолкающий звон телефонов мешал думать и говорить. Мы со Стеллой переглянулись.

– Я беру боксы Мэдж, – сказала она.

– А я Бетти, – согласилась я.

Не говоря больше ни слова, мы приступили к работе.

Следующие пару часов слились у меня в голове в какое-то психоделическое разноцветье: кричащие рты и брызги крови так и крутились перед глазами. Я работала как черт – так у нас частенько говорят, – но чем сильней старалась, тем меньших добивалась результатов. Докторов нигде не было видно, родильное отделение не принимало новых пациенток из-за нехватки персонала и мест, делая исключение только для самых тяжелых, женщины продолжали стекаться в приемное, а телефоны звонили, каждый раз ударяя по нервам своими трелями. В пятом боксе родился ребенок, и Стелла приняла его, пока я спешно хватала с тележек медикаменты, зажимы, ножницы и полотенца. Роженица в шестом боксе возмутилась шумом. Бойфренд в четвертом пожаловался на то, что какая-то жижа течет по полу в их бокс из соседнего. В первом боксе не унималось кровотечение, во втором КТГ восстановилось после острой децелерации, которая на короткий момент отозвалась громким стуком по всей палате, а в третьем боксе пациентка в полный голос болтала по телефону на языке, которого ни я, ни Стелла не смогли распознать. В запасных боксах продолжались понос и рвота, но на кнопки вызова их обитательницы не жали, так что мы заглядывали к ним от случая к случаю.

А телефоны продолжали звонить. После того как в пятом боксе закончилось изгнание плаценты, и родильнице с ребенком сменили простыни, я подумала, что, возможно, стоит принимать один-другой вызов в промежутках между уходом за пациентками. Морвен, ассистентка, выбивалась из сил, стараясь отвечать на звонки.

– У меня пять случаев, которые ждут, что вы им перезвоните, – сказала она, когда я подошла к посту. – И еще одну без предварительного звонка везет к нам скорая.

Я поглядела на часы; после того как я в последний раз сделала заметку в карте о родах в 22:36, мое представление о времени размылось в сплошной туман. Ночное дежурство превратилось в какую-то бессмысленную, в духе Алисы в Стране Чудес гонку: мы со Стеллой яростно бежали на месте, никуда не продвигаясь, без всяких правил и без наград. К полуночи у меня сводило руки. Я не понимала, сделала уже что-нибудь или нет: в комнате ожидания сидело еще больше пациенток, чем в начале смены, женщины ходили туда-сюда вокруг рядов стульев, а их спутники не моргая прожигали меня глазами, кипя от немой ярости. Я взяла трубку одного из телефонов.

– Приемное, акушерка Хэзард, могу я вам помочь?

С мрачной иронией я подумала, что наше стандартное приветствие как нельзя лучше подходит к ситуации. «Могу я вам помочь? А что если не могу?» Я подавила смешок.

– Это Рона. Звоню узнать статистику.

Рона была старшей сестрой роддома и собирала данные по новым поступлениям во все отделения и о количестве свободных кроватей.

– Рона, у нас восемь пациенток в боксах и… я даже не знаю сколько еще в очереди.

Я заглянула в комнату ожидания. Женщина с ярко-розовыми волосами тыкала в меня пальцем и кричала что-то своему партнеру, мускулистому парню в майке лимонно-желтого цвета, который тряс вендинговый аппарат, безуспешно пытаясь вытряхнуть застрявшую шоколадку. Он зарычал от ярости, и женщина закричала еще громче своим небрежно накрашенным малиновой помадой ртом. Цвета показались мне слишком яркими, лица – искаженными, тошнота подкатила к горлу комком пищи, проглоченной в обед и до сих пор не переваренной желудком.

– Я не знаю, как мы сможем уйти на перерыв при такой загрузке, – сказала я в трубку.

– Есть хоть какой-нибудь шанс, что кто-то придет нас подменить?

– Похоже, что нет, – ответила Рона. – Во всех отделениях нехватка персонала, мне неоткуда вызвать замену. Простите.

– А можно хотя бы отправить пациенток со схватками в родильное? Одна вообще уже родила.

– Там все места заняты, а последняя свободная акушерка только что ушла в операционную, на тяжелое кровотечение. Мне очень жаль.

Тошнота карабкалась вверх едкой волной желудочной кислоты. Сердце колотилось как сумасшедшее, руки словно иглами кололо. Я присела у поста, придерживая трубку возле уха плечом. Морвен, разговаривавшая по второму телефону, жестами указывала то на меня, то на него. Я покачала головой.

– Рона, – начала я. Но что я могла сказать? Мы обе ничего не могли сделать.

– Похоже, надо закрывать госпиталь.

Она тяжело вздохнула. Закрыть госпиталь на прием и отправлять женщин в другое родильное отделение было крайней мерой, к которой прибегали, когда начинался самый что ни на есть ад, и все койки в госпитале были заняты, вне зависимости от того, хватало для их обслуживания акушерок или нет. Такое случалось крайне редко, и руководство госпиталя старалось любыми средствами избежать закрытия, поскольку оно влекло за собой серьезные штрафы и, в большинстве случаев, плохой пиар. Никто не хотел брать на себя ответственность за последующий хаос.

– Ты не хуже меня знаешь, – ответила Рона, – это не я решаю. Госпиталь можно закрыть, только если все койки заняты. А у нас пока не такой случай.

– Но это же опасно, – запротестовала я. Голос мой звучал слабо, и даже мне самой казалось, что он доносится откуда-то издалека, словно говорит космонавт, связавшийся с центром управления по радио с другой планеты.

– Мне очень жаль, – сказала Рона. – Я знаю, вы делаете все, что можете. Но правила писала не я. Я позвоню, как только появятся новости, и если смогу отправить подмогу, то отправлю.

Она повесила трубку.

Я откинулась на спинку стула. Передо мной все извинялись – Бетти и Мэдж, потом Рона, – но за что и с какой стати? Мы не контролировали ситуацию. Количество персонала, количество мест – все это предопределялось не нами, а положением звезд… ну, или служащими какого-то министерства, расположенного далеко-далеко, которые постарались как-то распределить скудное государственное финансирование, в то время как люди по всей стране продолжали размножаться. Воды отходили, выливаясь на пол ванной, дети ворочались в матке, мужья неслись на красный свет, пока их жены стонали и тужились на заднем сиденье машины. В городе пульсировала жизнь: неукротимая, угрожающая, вечная. У меня закружилось голова, перед глазами поплыли черные круги. Я поморгала, и темнота вроде бы отступила, но сердце заколотилось еще чаще.

За время работы я успела хорошо познакомиться с этими ощущениями: пульс зашкаливает, руки немеют, ладони покрываются потом, а в груди нарастает чувство всеобъемлющего ужаса. Опять паническая атака? Почти наверняка. Ведь это же совершенно естественная реакция на работу, где главное требование – постоянная «включенность», вечная настороженность и способность замечать признаки приближающегося кризиса. С того самого утра – много месяцев назад, – когда Триша в слезах выскочила из раздевалки, практически от каждой акушерки в нашем отделении я успела услышать рассказ о ее собственном опыте эмоциональных срывов. Некоторые делились подробностями за чашкой кофе на посту, кто-то – в слезах в сестринской. Сотрудницы массово сидели на антидепрессантах и бета-блокаторах, а если кто-то говорил, что не принимает ничего для поддержания психических сил, это было скорее исключением, чем нормой. Даже Стелла – наша спокойная, сдержанная Стелла – недавно вскользь упомянула о том, что глотает таблетки уже много лет и без них практически не может функционировать. И тут она собственной персоной появилась возле поста, где я сидела, в белом прорезиненном фартуке, забрызганном кровью.

– Это какое-то безумие, – сказала она. – Нам надо куда-то переводить пациенток, или у нас будут рожать прямо перед дверями.

Я открыла рот, чтобы сказать что-нибудь ободряющее, или мрачно пошутить, или попытаться как-то ее поддержать, но слова застряли у меня на языке.

– Стелла, – пробормотала я.

Казалось, зубы мешают языку шевелиться во рту. Я поглядела вокруг: на стопки бланков входящих звонков, на часы на стене и пустые банки из-под энергетиков, оставленные давно ушедшими сотрудницами дневной смены. Я не понимала, что вижу. Казалось, передо мной головоломка, в которой не хватает части деталей.

– Стелла, мне что-то нехорошо.

Она посмотрела на меня сверху вниз, слегка наклонив голову. Дрожь в моем голосе не прошла незамеченной.

– Что, живот еще болит?

– Нет. Не знаю, – дрожа, прошептала я.

В отделении царил хаос, и у меня внутри тоже. Я не могла уйти, но не могла и работать.

– Да, – снова ответила я. – Похоже, меня сейчас стошнит.

Стелла холодно окинула меня взглядом. Она знала. И я знала, что она знает.

– Посиди немного в сестринской. Минут десять передохни.

– Извини, Стелла!

Ну вот, снова извинения.

– Я не хочу тебя бросать, пока тут такое творится.

– Ты меня не бросаешь. Морвен здесь. Десять минут мы продержимся. Иди.

Я не стала спорить. С усилием выпрямившись, я постояла, чтобы вернуть равновесие, и потихоньку пошла в сестринскую, где закрыла за собой дверь. Несмотря на окружающий хаос, я была совершенно одна. Телевизор в углу показывал старый эпизод дурацкого игрового шоу, в котором две команды из членов одной семьи отвечали на разные вопросы друг о друге. Ведущая блистала белозубой улыбкой и искусственным загаром; участники преувеличенно хохотали в ответ на ее шутки. Я села на стул. Попыталась смотреть телевизор, но не могла следить за игрой. Пришлось встать и вытащить из холодильника свой ужин; я затолкала его в рот буквально за пару минут, не почувствовав никакого вкуса. Взяла со стола журнал, но буквы расплывались перед глазами, и я его закрыла. Подумала о том, не вернуться ли на пост. Подобное уже случалось со мной раньше, и мне как-то удавалось отодвинуть неприятные чувства, отвернуться от них, отложить на потом, когда я доберусь до дома и смогу в тишине предаться тоскливым мыслям, пока сон, в конце концов, не положит им конец. Однако на этот раз все было по-другому. Сидя за столом в сестринской, я чувствовала себя так, будто мое тело принадлежало кому-то другому, а я сама парила в углу, где стоял телевизор, и смотрела на себя со стороны. Организм выдал нормальный, естественный ответ на тяготы ночного дежурства. Он скомандовал мне немедленно бежать, но я отказалась его слушать, поэтому подключился мой мозг. «Если ты сейчас же не уйдешь, – говорил он, – я разлучу твою душу с телом».

Я уговаривала себя собраться, вернуться к работе, еще немного потерпеть. Я встала и тут же села обратно. Потом встала еще раз. Я знала, что мне надо делать, и от этого было еще тяжелее.

Я нашла Стеллу на посту, где она стремительно что-то вписывала в карту пациентки с напряженной сосредоточенностью на лице.

– Стелла! Мне надо домой.

Она подняла голову. Я стиснула зубы.

– Да, – ответила она, поглядев на меня. – Тебе надо домой.

– Мне очень жаль.

Еще одно извинение. Как будто предыдущих было мало. Чем хуже становилась ситуация, тем больше мы извинялись.

– Я сообщу координатору, – сказала она. – Объясню, что ты слишком рано вышла на работу после болезни.

Я едва не расплакалась от признательности за этот маленький знак расположения.

– Спасибо тебе!

– Все будет хорошо.

– Мне очень жаль.

– Я знаю.

– Я ужасно себя чувствую.

– Я знаю. Но мы здесь – просто сотрудники. Не надо так себя изводить. Езжай.

Телефон снова зазвонил, и Стелла подняла трубку. Совершенно естественным образом она вдруг стала участницей истории какой-то другой женщины: слушала ее, задавала вопросы, сочувствовала ее боли. Я заколебалась. У меня еще оставалась возможность изменить решение и продолжить дежурство. Зазвонил второй телефон. Я могла ответить. Я развернулась и вышла из отделения.

На парковке было темно, хоть глаз выколи; стыд и унижение преследовали меня всю дорогу до машины. Я ни разу не бывала за пределами госпиталя в такой поздний час. Не обращая внимания на пьянчуг, тянувшихся к дверям травмпункта и отделения скорой помощи, я добрела до машины. Госпиталь высился за моей спиной, издавая глухой гул; я все еще могла вернуться, но знала, что не вернусь.

Я ехала домой по тихим улицам, пустым, за исключением промелькнувшей вдалеке «скорой помощи» с синей мигалкой, едущей на вызов. У меня в голове проигрывались картины того, как Стелла звонит с поста Роне, чтобы сообщить о моем отъезде, и как Рона не верит ее словам. Наверняка другие акушерки, видевшие меня в начале смены, станут распускать всякие слухи.

– Вечером с ней все было в порядке, – скажет одна.

– Похоже, ей все надоело, – это уже другая.

– Не справилась, – вздохнет подруга.

– Знаете, в чем ее проблема? – добавит кто-то еще, прежде чем отпустить самое обидное:

– Она слишком добренькая!

Как ни странно, это действительно самое худшее, что акушерка в моем отделении может сказать о коллеге. Все мы знаем, что суть нашей профессии – уход за роженицами, но в ней не место людям слишком мягким, слишком покладистым, слишком чувствительным к особенностям этой работы и со слишком добрым сердцем. В роддоме задерживаются те, кто, при необходимости, может быть холодным и твердым. Я старалась нарастить защитный панцирь, обрести васильково-синее подобие экзоскелета, но, несмотря на все попытки, так и не научилась проявлять холодность и твердость.

Внезапно, сама не заметив как, я оказалась дома. Я сидела в машине перед дверьми и, пока двигатель, пощелкивая, остывал под капотом, гадала, не разбужу ли детей, пробираясь внутрь, и не будут ли они лежать, оцепенев, в своих кроватках, представляя, что к нам забрался вор. Им и в голову не могло прийти, что мама вернется посреди ночи, когда у нее дежурство. Они привыкли к моим утренним возвращениям, когда я, со слипающимися глазами, прощалась с ними и отправляла в школу, таких, в отличие от меня, свежих и румяных, в отглаженной чистенькой форме. Мне предстояло прокрасться мимо их комнат, но покой и безопасность нашей с мужем кровати сулили долгожданное утешение. Я уткнусь мужу в бок, все ему расскажу, он ответит, что все в порядке, а я постараюсь поверить и смогу уснуть.

На самом деле никто не услышал, как я отперла замок и на цыпочках поднялась по лестнице. Перед дверью спальни я стащила с себя хирургический костюм, на ощупь пробралась внутрь и прилегла на край кровати. До чего приятно было ощутить прикосновение прохладных простыней к коже. Муж вздохнул во сне и перевернулся на другой бок. Я растолкала его и увидела в темноте, как он щурится, недоуменно глядя на меня.

– Пришлось вернуться домой, – сказала я.

– Угу, – он снова вздохнул, признавая этот факт, но не показывая своего отношения, и закрыл глаза.