Текст книги "Трудная ноша. Записки акушерки"

Дверь палаты распахнулась. Вернулся Раймонд – стетоскоп свисает с шеи, щеки раскраснелись, брюки от хирургического костюма сползли вниз так, что выглядывают трусы в розово-голубую полоску. Похоже, белье ему до сих пор покупает мама. Широко улыбаясь, он подозвал меня к себе. Я сжала руку Тины, задернула за собой шторы и последовала за Раймондом к сестринскому посту.

– Тине нашли место в больнице.

– Отлично, Раймонд.

Я испытала громадное, совершенно искреннее, почти физическое облегчение, услышав, что ответственность за Тину переходит к специалистам, привыкшим лечить пациентов в критическом состоянии.

– И знаешь что? Пока я ставил канюли, у меня появилось три совпадения на Tinder! Йесссс!

Он поднял руку, давая мне пять. Не ответить на жест было бы грубо, к тому же он только что спас моей пациентке жизнь. Я хлопнула его по ладони сверху, потом еще раз снизу, потом мы столкнулись кулаками и, наконец, он пошагал обратно к себе.

Работая в приемном, приходится мириться с обидной особенностью: мы редко узнаем, чем закончилась история пациента. Как и предполагает название, в приемное люди поступают для первичного осмотра, а потом отправляются в соответствующее отделение, рожают или уезжают домой. Чему суждено произойти, происходит; тем временем наши телефоны продолжают звонить, а комната ожидания – заполняться. В следующие несколько недель я в редкие свободные минуты просматривала результаты анализов Тины в онлайн-системе, беспокоясь о ее состоянии и гадая, вспомнит ли она когда-нибудь клички всех своих собак, увидит ли их снова, будет ли гулять по лесу с румянцем на щеках и веселой сворой, тянущей поводки. Дни шли, результаты поступали, диагноз подтвердился: грипп, осложнившийся пневмонией. Двойное попадание, как у нас говорят. Получилось, что мы с Раймондом оба были правы.

Некоторое время спустя, когда в приемном начался весенний бэби-бум, Тина вернулась к нам. Она вся сияла, крепкая и здоровая, и дыханием помогала себе переносить схватки. Я вряд ли узнала бы ее, если бы не фамилия на обложке карты. Она же меня не вспомнила вообще.

Я взяла Тину под руку и осторожно повела к пятой кровати, всего в паре шагов от той, где мы оказались в тот страшный день в декабре. Я улыбалась себе под нос, слыша характерные для этой стадии родов интонации: с каждой схваткой у нее изо рта изрыгался поток ругательств на польском. Она была полна жизни во всей ее неприкрытой красе, несмотря на призрак смерти, витавший позади. Пока она рычала и ругалась, я про себя молилась всем высшим силам, сохранившим ей жизнь: и Оракулу, и Марте и даже Раймонду.

О том, что значит быть эмигрантом

У моего отца есть мешочек.

Он хранит его в депозитарии банка – приземистом здании из красного кирпича, зажатом между аптекой и парикмахерской, в моем родном городке. В хранилище лежит кое-что еще – важные документы и памятные безделушки, – но мешочек обладает поистине магическими свойствами, несмотря на его неприглядный вид. Думаю, его можно назвать примитивным нагрудным кошельком, далеким предком специальных кошельков для путешественников с карманами на липучках, которые развешаны на крутящихся стойках во всех аэропортах и на вокзалах. Однако на мешочке моего отца нет липучек и хитрых кармашков; это именно мешочек, сшитый вручную из двух лоскутов мешковины, заметно истертых от долгого использования, с длинным тонким шнурком. Он достаточного размера, чтобы вместить паспорт, свернутую пачку купюр и, возможно, одну-две фотографии, но при этом хорошо прячется под одеждой – в частности, от таких же путешественников, у которых с вами одна дорога, но совсем разные планы.

Мешочек принадлежал отцу моего отца, который с ним на шее бежал из Украины в начале XX века. Евреи в те времена и в тех местах не пользовались популярностью: ваш дом могли поджечь посреди ночи, пока ваши братья и сестры прятались под кухонным столом. Поэтому мой дед решил бежать, пока еще молод, чтобы начать новую жизнь где-то еще, так что он взял этот мешочек, переправился через океан и высадился в Канаде.

У моей матери даже мешочка нет. Ее отец, молодой чешский адвокат с многообещающими карьерными перспективами, как-то получил от соседа предупреждение: если сегодня он не убежит, завтра нацисты его убьют. Тем же вечером он скрылся из города: пешком через лес, до польской границы, где дожидались друзья, устроившие его переброску в Англию. Матери моей матери повезло больше: ее исход из той же страны начался не пешком, а на поезде. В четырнадцать лет она махала в окно вагона родителям, застывшие улыбки которых выдавали скрытое предчувствие того, что больше им не увидеться никогда. От тех отчаянных побегов не сохранилось ни мешков, ни чемоданов – только истории, которые передаются из уст в уста.

Таким образом, я на 100 % беженка, хотя вы бы никогда об этом не догадались. Кожа у меня именно того цвета, который подразумевается в графе «белая, британка», хотя у меня рука всегда тянется поставить галочку ниже, где написано «белая, другая национальность» в бланке или анкете. Акцент у меня тоже ничем не примечательный, и выдает лишь следы моей последней миграции, из Америки в Британию, около двадцати лет назад. Я схожу за свою, но когда рядом начинают обсуждать «понаехавших» с их странными обычаями и завышенными потребностями, всегда вспоминаю, что во мне течет кровь моих предков, обязанных своим выживанием доброте незнакомцев – тех, кто пошел навстречу их обычаям и удовлетворил их потребности.

Вот почему я не только испытываю глубокую благодарность к этим безликим незнакомцам, но еще и чувствую родство с женщинами, бежавшими от войн и преследований, которые оказываются под моей опекой. Я повидала несколько волн эмигрантов из горячих точек, где царят смерть и разрушения, и когда я читаю о них и вижу шрамы на женских телах, то всегда испытываю желание – отчасти наивное – выслушать их истории, утишить их боль и, по возможности, отплатить добром за добро, благодаря которому мои предки выжили и добились процветания. В другой жизни это я могла махать родителям из закопченного вагонного окна или прятаться за деревом, пока сапоги вражеских солдат ломали сосновые ветки на земле в густом темном лесу. Я смотрю на своих детей, растущих в тепле и комфорте, и поражаюсь, как можно убивать людей из-за каких-то религиозных или расовых предрассудков; а ведь пока силы добра в мире не восторжествуют полностью над ненавистью и фанатизмом, так и будет продолжаться.

Конечно, далеко не у каждого эмигранта, рассказывающего слезливые истории, золотое сердце, и я частенько ошибаюсь в людях. Мне не раз приходилось часами утешать какую-нибудь несчастную из далекой страны, стараться облегчить ее боль, носить ей чай с печеньем, пока другая пациентка не сообщала мне, что тем временем «напарница» этой дамочки обшаривала наши служебные помещения, набивая карманы всем, чем можно поживиться за счет министерства здравоохранения. Не так давно во время дежурства в послеродовом отделении я принимала пациентку, едва выбравшуюся из зоны военных действий, – ее история довела меня чуть ли не до слез. Запасшись кувшином со свежей водой, я подошла к ее постели со своей самой радостной улыбкой.

– Добро пожаловать и поздравляю! – провозгласила я, произнося каждое слово медленно и четко на случай, если она пока плохо понимала новый язык.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

На тумбочке с ней рядом лежал мобильный телефон последней модели в розовом чехле со стразами – она указала пальцем на него, а потом на женщину с младенцем на руках, лежавшую в соседнем боксе, и на чистейшем, без всякого акцента английском сказала:

– Спросите, у нее нет зарядки?

Иногда, однако, к нам попадают женщины, у которых нет действительно ничего: ни телефона, ни знания английского, ни даже печенья в урчащем от голода желудке. Они этого не знают, но в чем-то мы с ними схожи. И я могу им помочь.

Пей Суан: я пронесла эту историю с собой

В комнате ожидания находилась пациентка, которой там не должно было быть.

Утро понедельника в приемном не обошлось без приключений: когда только-только открылись двери, и около дюжины пациенток вошло в фойе, сработала пожарная сигнализация. Женщины всех цветов кожи, всех форм и размеров подняли головы, пытаясь определить источник пронзительного звона, словно стайка экзотических птиц, уронив на пол журналы, которые взяли полистать. Вместе с Бетти и Мэдж, акушерками, дежурившими со мной в ту смену, я поглядела на контрольную панель.

– Туалет на первом этаже, – фыркнула Бетти, показывая на мигающую лампочку.

– Какая-то бедолага захотела перекурить. Ну и ладно, я сама бы не отказалась. Берите кофты, девчонки, – сказала она, направляясь к двери.

Мы с Мэдж надели форменные флисовые кардиганы и пошли выпроваживать пациенток из комнаты ожидания: одну в черном дутом пальто с тремя крикливыми малышами, одну в хиджабе и с сумочкой Луи Вюиттон, двух одинаковых близняшек – обе беременны, – застегивавших одинаковые красные пуховики на круглых животах.

– Все на улицу, – скомандовала Мэдж, словно пастух подгоняя их к дверям в коридор.

– Пойдем-ка посмотрим на симпатичных пожарных, – добавила она, подмигнув мне через плечо.

Пожарная тревога в больнице включалась регулярно, так что мы с Мэдж давно привыкли к этой процедуре. Акушерки и санитарки вечно сжигали хлеб в контрабандных тостерах и запрещенных переносных грилях – такие инциденты обходились весьма дорого, и по этой причине лишь нескольким отделениям выдали вожделенное, но почти недоступное «Разрешение на использование электрических тостеров». Мы вышли в морозное январское утро, присоединившись к небольшой толпе женщин, изгнанных из кабинетов и лабораторий; звук сирены улетал в ясное голубое небо, а персонал и пациентки, перемешавшись, болтали между собой, дожидаясь прибытия пожарной команды. Машина подъехала и высадила пожарных, которые не спеша пошагали мимо толпы возбужденных дам; в ход пошли обычные шуточки насчет длинных шлангов и крепких мускулов, но, наконец, пожарные отправились внутрь проверить, что происходит. Через десять минут они вернулись, ворча из-за «чертовой траты времени». Толпа к этому моменту уже успела подмерзнуть: женщины плотнее запахивали пальто и кутались в шарфы, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. На крыльцо вышла главный администратор и начала звать всех обратно; пожарные сели в машину и уехали.

– Кто это вообще такая? – спросила Бетти, затаптывая фильтр выкуренной тайком сигареты в землю носком видавшего виды черного кроссовка.

– Главная начальница, – ответила Мэдж. – Я ее видела всего два раза – когда была такая же тревога, и когда меня хотели уволить за частые больничные. Как видите, – добавила она, ухмыляясь, – я по-прежнему здесь.

Мы сунули руки в карманы кардиганов и присоединились к ручейку женщин, текшему обратно к крыльцу. Дверь туалетов напротив приемного была распахнута, но никаких признаков пожара я не заметила.

– Что случилось? – спросила я Пэшенс, одну из медсестер, которая поторапливала любопытных, заглядывавших в открытую дверь.

– Кто-то раскурил косячок; пожарный обнаружил окурок в унитазе, – громким шепотом сообщила она, закатив глаза.

– Наше высшее общество.

Вернувшись на пост, мы с Бетти и Мэдж проследили, чтобы все женщины снова заняли свои места в комнате ожидания. Некоторые из них уже поглядывали на часы и ворчали между собой насчет задержки и холода.

– Кейден, перестань тыкать сестре в глаз! – крикнула женщина в дутом пальто одному из малышей – без особого эффекта.

Женщина в хиджабе прижала своего Луи Вюиттона покрепче к груди, близняшки стали делать селфи в одинаковых айфонах. Все были на месте – плюс еще одна.

Пока большинство пациенток в комнате ожидания снимали с себя дополнительные слои одежды, устроившись на жестких пластиковых стульях, молоденькая китаянка в одной лишь выгоревшей зеленой майке, зеленых растянутых брюках и шлепанцах, топталась у дверей, где стоят торговые автоматы. Казалось, она не может решиться перешагнуть через порог; глаза ее бегали туда-сюда, а руки нервно поглаживали живот, в котором, судя по размерам, мог находиться как среднего размера пятимесячный плод, так и сильно недоразвитый младенец на полном сроке. Фигура у нее была худая, почти девичья, но во взгляде мелькала сталь, а рот мрачно кривился, отчего ее возраст не поддавался определению.

– Кто это? – спросила я Бетти.

Она подняла голову, потом посмотрела на стопку карт женщин, которые позвонили утром в приемное и получили приглашение на осмотр: Уотсон, Макни, Хиршберг, Аль-Хамза, Хан, Хан и Уиллоби.

– В списке ее нет, – ответила та. – Понятия не имею. Но, похоже, это по твою душу.

В приемном у меня сложилась репутация человека, привлекающего к себе всех обездоленных, заблудших и, иногда, слегка сумасшедших. Бетти об этом отлично знала и рада была спихнуть пациентку на меня.

– Я за Уотсон, – сказала она и пригласила первую из женщин в кабинет.

Я подошла к фигурке у дверей. При моем приближении она невольно дернулась, словно подавляла внутренний импульс скорее бежать, но еще более неотложная нужда заставляла ее остаться. Даже стоя на расстоянии, которое должно было показаться ей безопасным, я чувствовала ее запах: острый солоноватый дух нестираной одежды и ацетонный привкус дыхания голодного человека. При ближайшем рассмотрении я заметила грязь у нее на руках и заношенный, потрепанный ворот футболки.

– Могу я вам помочь? – спросила я.

Она уставилась мне в лицо, словно пытаясь решить, можно мне доверять или нет. Внимательно меня рассмотрев, китаянка, видимо, осталась довольна увиденным: она заметно расслабилась, плечи невольно упали, а лицо стало не таким напряженным. Она залезла в карман брюк, вытащила оттуда квадратик многократно сложенной бумаги и протянула его мне, словно волшебную палочку.

Я взяла бумагу у нее из рук. Она оказалась гладкой, словно замша, слегка растрепанной от многократных прикосновений, когда ее сжимали в кулаке, мяли и разглаживали снова, с затертыми сгибами, по которым ее складывали, а потом разворачивали обратно. Я взялась за уголок, и со всей возможной осторожностью тоже развернула ее, пока женщина смотрела на меня неотрывным орлиным взглядом, словно архивариус, наблюдающий за тем, как дотошный исследователь склоняется над его самой драгоценной старинной рукописью. Для такого момента куда лучше подошли бы белые хлопковые перчатки и обстановка библиотеки с дубовыми панелями, а не суетливое и душное приемное отделение роддома.

Развернув документ, я увидела линованный лист формата А4, точно такой же, как те, на которых мои дочери делают домашнюю работу, но вместо примеров и упражнений он был сверху донизу исписан по-китайски, частично ручкой, частично едва заметным карандашом, то большими буквами, то маленькими, словно автор делал приписки в разное время, в разном настроении и разными инструментами, оказавшимися под рукой. Пробегая взглядом по тексту, я обратила внимание на четко выписанные цифры – 2017, 2018 – и подумала, что это, видимо, какая-то хронология. Совершенно очевидно, для пациентки листок представлял большую ценность. Я вернула его ей, и она аккуратно свернула бумагу в маленький квадратик и сжала в кулаке.

Женщина заговорила – на языке, которого я не понимала. «Ни хао», или здравствуйте, было единственным знакомым мне словом на китайском. Она указывала то на себя, то на листок А4. Голос у нее был мягкий, как бумага, которую я только что держала в руках, и звучал как настойчивая просьба.

Комната ожидания продолжала заполняться, телефоны на посту непрерывно звонили, но я уже знала, что в следующий час буду заниматься только ей, а возможно, посвящу ей и все утро. Я видела, как Бетти и Мэдж циркулируют от кабинетов к посту, перенося туда-сюда пробирки с мочой, тампоны с мазками и медицинские карты. Сорайя, доктор, время от времени появлялась тоже, но немедленно исчезала, услышав сигнал своего пейджера. Приемное напоминало ярмарку, как мы частенько говорили, и по временам там требовались все руки, чтобы отделение продолжало работать. Однако помимо этого у персонала действовало негласное соглашение о том, что срочной пациентке надо отдавать приоритет перед тремя другими, не в такой неотложной ситуации. Такая «иерархия потребностей» составляет суть работы приемного, и хотя женщина, стоявшая передо мной, не истекала кровью, не тряслась в лихорадке и не тужилась, готовясь произвести на свет ребенка, что-то в ней так и кричало о помощи, включая – я это чувствовала – и зашифрованный текст, который я недавно держала в руках.

– Пойдемте со мной, – сказала я, кивнув головой в сторону боксов, где она могла немного отдохнуть, в чем явно нуждалась.

Пока мы шли туда, мимо в другом направлении пронеслась Мэдж, держа в руке картонный стаканчик с мочой.

– Я ненадолго отлучусь, – предупредила ее я. – Извини.

– Не страшно, – пробормотала она, торопясь к процедурной и стараясь не расплескать мочу.

– Делай все, что нужно.

Мэдж скрылась в конце коридора, а я проводила пациентку в бокс и закрыла за нами двери. Услышав щелчок замка, китаянка вздрогнула, и я постаралась улыбнуться, чтобы ее успокоить.

– Можете подождать здесь, – сказала я, похлопав по накрахмаленным белым простыням на кровати. – Все в порядке. Я кое-что для вас организую, и сразу вернусь. Обещаю.

Она смотрела на меня вопросительно, недоверчиво. Как объяснить ей, что я сейчас вернусь, что попытаюсь ей помочь? Внезапно я вспомнила, что у меня в кармане синих хирургических штанов лежит мобильный телефон. Я вытащила его и открыла приложение, которым иногда пользовалась, когда к нам являлась пациентка, готовая рожать, и кричала что-то на иностранном языке, а переводчика поблизости не было.

«С английского на китайский», – написала я, а потом: «Вам больно?»

Я протянула женщине телефон. Она посмотрела на экран, увидела знакомые буквы и покачала головой. Потом выжидающе посмотрела на меня, явно рассчитывая на следующий вопрос.

«У вас кровотечение?» – написала я дальше.

Снова отрицательное мотание головой.

Я обрадовалась, что ситуация не острая, но женщина продолжала терпеливо на меня смотреть. Я взялась за телефон и напечатала: «Вы голодны?»

Радость узнавания, а потом облегчение проскользнули по ее лицу. Она кивнула.

«Я принесу поесть», – напечатала я и снова заметила, как она расслабилась. «И приведу переводчика».

Она кивнула, на этот раз быстрее, и указала на телефон, помахав рукой перед экраном. Похоже, она тоже хотела что-то сказать – по крайней мере, так я поняла.

Я собралась было выйти, но остановилась и вернулась. Опять постучала по кнопкам и в последний раз протянула женщине телефон: «Здесь вы в безопасности».

Встревоженные морщинки у ее рта смягчились, и она широко улыбнулась, усаживаясь на белоснежные простыни на постели.

Пока я шла к посту, в уме уже складывался мысленный список того, что следовало сделать. Тесс, одна из санитарок, сидела над картами, недоумевая, почему в комнате ожидания в два раза больше пациенток, чем в ее списках.

– Тесс, принеси, пожалуйста, поднос с чаем, печеньем и бутербродами, любыми, что у нас есть, женщине в крайнем боксе.

Она подняла бровь.

– Мы кормим футбольную команду?

– Нет, – сказала я, – просто она… она очень голодна.

– Вегетарианка? Халяль? Без глютена? – уточнила Тесс, вспоминая самые распространенные диетические пожелания наших пациенток.

– Кажется, у нас остались только с ветчиной. И то если они не просроченные.

Мой собственный желудок заурчал, словно из солидарности с женщиной, которая сидела в паре метров, дожидаясь, пока ее накормят. Из-за пожарной тревоги мы пропустили перерыв на завтрак, а с учетом положения дел ланч нам не грозил почти до вечера, когда всех пациенток осмотрят и распределят в соответствующие отделения госпиталя. Я подумала, сидит ли моя пациентка на постели или ходит туда-сюда по боксу. Может, она вообще сбежала, как только я вышла за дверь, тихонько – как и явилась. Я представляла, как она, дрожа, бредет под холодным январским солнцем; сидит на автобусной остановке, где люди, не обращая на нее внимания, возмущаются транспортной задержкой; идет по темной улице, и под подошвами ее шлепанцев хрустят сухие опавшие листья.

– Какие угодно, Тесс, – ответила я. – И побольше.

Следующий пункт в списке: надо связаться с переводческой службой, чтобы расшифровать секреты ее сложенного документа и оказать пациентке необходимую помощь. Вот только телефон постоянно звонил, не давая мне возможности позвонить самой.

– Приемное, акушерка Хэзард, чем могу помочь? – быстро схватила я трубку.

– Понимаете, я лечу на Тенерифе в следующее воскресенье и хотела спросить, не повредит ли ребенку крем от загара, потому что в Google написано…

– Пожалуйста, перезвоните позднее.

Стоило мне нажать на рычаг, как телефон зазвонил снова.

– Приемное. Алло.

– Знаете, мой парикмахер увидел в Интернете передачу про преэклампсию, а у меня утром вдруг опух на ноге палец, и я…

– Пожалуйста, перезвоните.

Я швырнула трубку и тут же сняла ее, чтобы набрать наконец номер, пока не поступит новый звонок.

– Переводческая служба, переводчик нужен по телефону или очно?

– Очно, пожалуйста.

– Какой язык и когда?

– Китайский. Как можно скорее, пожалуйста.

На другом конце линии я услышала стук пальцев по клавиатуре и обрывки объявления о турах на море, которое передавали по радио. Потом сама побарабанила пальцами по столу. Через дверь кабинета я видела, как Мэдж трясет у Бетти перед лицом использованной гигиенической прокладкой со следами зеленоватых выделений; Бетти с отвращением сморщила нос и в шутку толкнула Мэдж в плечо.

– У меня есть для вас переводчица с китайского, мэм. Она сейчас заканчивает с пациенткой в амбулаторном отделении – попросить ее подойти?

– Да, пожалуйста, – с облегчением вздохнула я.

Пришлось скорей убегать с поста, пока телефон снова не зазвонил. Китаянка в боксе сидела на кровати, скрестив ноги. Шлепанцы она сбросила на пол; пятки ее были черными от грязи. Тесс поставила перед ней красный больничный поднос, и за то короткое время, что я пробыла на посту, женщина, похоже, съела все, что ей принесли. На подносе валялись две пустых упаковки от сандвичей, четыре обертки от печенья и бутылка из-под напитка Lucozade; на дне больничной кружки осталось всего пару глотков темной жидкости. Казалось, что после пиршества пациентка решила подремать: она сидела, опираясь спиной на белоснежные подушки, с прикрытыми глазами, и автоматическими движениями поглаживала свой круглый живот.

Я как раз выбрасывала мусор с подноса в корзину, стоявшую у стены, когда дверь у меня за спиной распахнулась. Пациентка вздрогнула и подозрительно поглядела на новоприбывшую – это была Мэй, элегантная леди с китайскими корнями: блестящие волосы подстрижены под каре, кардиган цвета «бургунди» идеально сочетается с сумочкой и туфлями. Мы уже работали с Мэй раньше, с другими пациентками: она была отличной специалисткой, опытной и ненавязчивой, и я обрадовалась ее появлению. Она кивнула мне и на китайском представилась пациентке; та ответила потоком слов, все в том же настойчивом тоне, активно жестикулируя руками. Потом вытащила из кармана брюк свою бумагу и начала разворачивать ее, одновременно повысив голос.

Мэй внимательно все выслушала, а потом повернулась ко мне.

– Она говорит, ей надо вам кое-что рассказать. Просит, чтобы вы сели и послушали.

Наверное, надо велеть ей подождать, подумала я. Наверное, лучше сначала ее осмотреть – послушать ребенка, измерить давление – прежде чем она начнет рассказывать историю, которая привяжет меня к ней на весь остаток дежурства. Сквозь закрытую дверь до меня доносились приглушенные шаги и разговоры из коридора, и я прекрасно знала, как тяжело будет Мэдж и Бетти вдвоем справляться с потоком пациенток, но что-то в настойчивом тоне этой женщины не позволило мне ее оборвать. Мэй придвинула к кровати стул и села на него, я последовала ее примеру. Женщина разгладила свою бумагу на постели, словно готовясь зачитывать нам священный свиток. Она сделала долгий, глубокий вдох, выпрямилась и начала говорить. Мэй сидела, склонив голову на бок, и после каждых нескольких предложений переводила для меня на английский.

– Меня зовут Пей Суан Лю, – говорила она. – Я пронесла эту историю с собой, через очень…

Тут женщина запнулась, и Мэй тоже помедлила, прежде чем продолжить.

– Очень тяжелые обстоятельства.

Пей Суан посмотрела на свою бумагу и снова глубоко вдохнула.

– Я из провинции Фуцзянь. Мои родители держали утиную ферму; она была маленькая, но утки были лучшие в округе, и мы жили хорошо. Даже когда родилась моя сестра, родители могли позволить себе покупать мне хорошую одежду и учебники для школы. Я была умная, хотела стать учительницей. Но удача отвернулась от нас, и два года назад, двенадцатого декабря, мама внезапно умерла. Отец очень горевал. Он начал пить. Перестал работать. Все время лежал в кровати. Мы с сестрой старались справляться и с фермой, и со школой, но у нас не получалось. Зиму мы еле пережили, и вот восемнадцатого марта, когда мы выходили из школы, к нам подошел какой-то человек. Он сказал, что отец хорошо ему заплатил, чтобы нас увезли в Великобританию, где мы будем жить лучше и станем богатыми.

Тут Пей Суан горько усмехнулась. Мэй сделала паузу, а потом снова заговорила, следом за Пей Суан.

– Мы не поверили, что наш отец, как бы он не горевал и не болел, решился бы отправить нас из дома, и мы стали сопротивляться, но мужчина был сильный. Он усадил нас в машину, и мы ехали много часов, до самой темноты, и тогда остановились у дома, которого никогда раньше не видели. Там были и другие девочки, и утром нам всем раздали фальшивые паспорта и сказали, что мы летим в Лондон. Я заплакала, но мужчина меня ударил, а потом сказал, что и сестру тоже побьет, и мне пришлось замолчать. Шестерых из нас отвезли в аэропорт и посадили на самолет. Мы боялись лететь, но нам велели держать рот на замке, пока самолет не приземлится. Это было…

Пей Суан замолчала, и Мэй тоже; по лицу ее пробежала тень, а потом она закончила:

– Это было непростое путешествие.

– В Лондоне, – продолжала она, – нас снова отвезли в дом, где было много девочек, некоторые из Китая, даже из Фуцзянь, некоторые из Нигерии, Вьетнама, Ирака. Мы работали на женщину по имени Фан, и работали…

Снова тень, словно облако, пробежала по ее лицу.

– Мы работали очень тяжело, со многими мужчинами. Я поверить не могла, что мужчины могут творить такие вещи, и каждую ночь я плакала из-за того, что нас с сестрой заставляли делать, но Фан била нас каждый раз, стоило нам пожаловаться, и говорила, что отец избавился от нас, потому что мы не приносили никакой пользы. В конце концов, я перестала плакать, но моя сестра плакала и сопротивлялась каждую ночь. Ей приходилось трудней, чем мне. Она была совсем ребенком.

Голос Мэй сорвался, и она некоторое время молчала, пока Пей Суан продолжала говорить на китайском. Мэй слушала, по-прежнему склонив голову набок, с широко распахнутыми глазами, пока не вспомнила вдруг о своих обязанностях переводчицы, и подхватила историю на английском.

– Мне семнадцать, а сестре было только тринадцать.

Мэй вздохнула. Мы поглядели друг на друга. Пей Суан продолжила, и Мэй следом за ней.

– Моя сестра сопротивлялась каждую ночь, и каждую ночь ее били, и каждый раз били все сильнее, и Фан говорила, что убьет ее, если та не будет слушаться. Шестого июня было очень жарко, и я работала очень много. До утра у меня побывало восемь мужчин, а когда я закончила, оказалось, что сестры уже нет. С тех пор я ее больше не видела. Я умоляла Фан сказать, куда ее увезли, обещала, что буду работать еще больше и заплачу, чтобы ее вернули обратно. Фан заставила меня работать вдвое тяжелей, но моя сестра так и не вернулась, а в сентябре я поняла, что у меня растет живот. К декабрю мужчины перестали хотеть меня, и Фан сказала, что избавится от меня, как она избавилась от моей сестры. Седьмого января меня подняли с кровати и посадили в автобус, тоже с другими девочками. Там не было окон, и все мы ужасно мерзли, и через много часов некоторые стали говорить, что мы умрем. Потом автобус остановился. Это было в вашем городе. Водитель открыл дверь и спросил, кто тут беременная. Он выкинул меня из автобуса и уехал. А я пошла. Я все шла и шла, и потом нашла вас.

Мэй сложила руки на коленях и поглядела на меня, ожидая ответа, но я словно онемела. Конечно, я знала о торговле людьми. У нас нередко закрадывались подозрения в отношении женщин, попадавших в госпиталь со следами жестокого обращения; мы лечили пациенток, которые как-то существовали благодаря помощи благотворительных организаций, пережив истории, очень напоминающие рассказанную Пей Суан. Однако впервые девочка, которую просто выкинули из автобуса, угодила прямо ко мне в руки – если можно так сказать. Для Пей Суан я стала первичной инстанцией. Да, именно так.

– Пей Суан, – начала я.

Она выжидающе глядела на меня. Теперь, когда груз свалился с ее души, лицо китаянки выглядело мягче, и хотя сандвичи и печенье не сделали ее щеки круглей, я смогла разглядеть в ней просто перепуганную семнадцатилетнюю девчонку. Я решила начать с самого простого.

– То, что вы перенесли, действительно ужасно, но сейчас вы находитесь в безопасном месте, где вам помогут. Я готова вам помогать, но сначала позвольте мне послушать вашего ребенка.

Челюсть ее снова напряглась, и она заговорила по-китайски.

– Я не хочу этого ребенка, – перевела Мэй. – У него много отцов и все они злые люди.

Мы с Мэй обменялись взглядами. Очень сложно будет выбить для Пей Суан помощь, в которой она нуждается, но еще сложней – разобраться с медицинскими и моральными проблемами в отношении нежеланной беременности, которая зашла слишком далеко, чтобы ее прервать.

– Мне понадобится некоторое время, чтобы организовать для вас помощь на сегодня, – начала я.

Мэй переводила мои слова.

– Надо сделать несколько звонков, и пока я буду ими заниматься, вас осмотрит врач. Мэй останется здесь, и вы сможете сказать нам, что вам нужно.

Я пошла к дверям, но потом обернулась к жалкой фигурке, сидящей со скрещенными ногами на кровати.

– Обещаю, пока вы здесь, вам ничто не угрожает.

Я подождала, пока Мэй переведет мои слова, а потом вышла и осторожно прикрыла за собой дверь.

Вернуться в комнату ожидания было все равно что телепортироваться на фондовую биржу в разгар торгов. Отделение по-прежнему кишело людьми, разве что за то время, что я провела с Пей Суан, старые лица сменились новыми, не менее раздраженными и нетерпеливыми, чем предыдущие. Пары громко возмущались под звон телефонов, раздраженно махали руками в сторону поста дежурной и палат, в которых не было свободного места. Сорайя о чем-то спорила с Мэдж возле поста, и я приготовилась к перекрестному обстрелу.