Текст книги "Трудная ноша. Записки акушерки"

– Мне стало плохо, – добавила я. Подождала его ответа. Минуты тянулись, дыхание мужа становилось глубже и ровнее.

«Мне стало плохо, – повторила я про себя. – Очень плохо».

Постепенно, несколько минут или часов спустя, мое собственное дыхание выровнялось, глаза закрылись, и я провалилась в сон.

Ухожу с работы и возвращаюсь обратно

Другая больница, в другой стране.

Я на восьмом этаже, сижу у окна с видом на город, где я выросла, словно выцветший под жаркими лучами июльского солнца. Вот квартал офисных зданий, шпили неоготического университета, длинные ряды жилых домов – обшитых дранкой и досками, разбегающихся во все стороны по заросшим деревьями холмам. С высоты, из звуконепроницаемого, прохладного больничного кокона, я не слышу уличного шума, и город кажется пустым и неподвижным. Я подставляю лицо солнечным лучам и, подобно кошке, закрываю глаза. Редкая роскошь – спокойно сидеть посреди работающего госпиталя. Где-то срабатывает сигнал вызова, но у меня даже не учащается дыхание.

Я откидываюсь на спинку кресла и наслаждаюсь прикосновением его виниловой обивки к моим ногам. Это чувство мне напоминает поездки в детстве на автомобиле: долгие сонные часы, которые оживляли разве что ссоры с братом да банка клубничной газировки. Добравшись до места, мы отрывали ноги от широкого заднего сиденья, и у нас на коже оставались дырчатые отпечатки дерматиновой обивки. Я открываю глаза и удивляюсь тому, что отец сидит напротив меня, а потом вспоминаю: мы оба стали старше. Я опять в Америке, и мой отец болен.

Между нами столик на колесиках, на котором отец расставил пять маленьких баночек имбирного эля без сахара. Пускай он и стар, но до сих пор, как мальчишка, наслаждается подобными деликатесами, которые были так редки, а то и недоступны, в послевоенном Монреале его детства. В отделении химиотерапии есть буфет для посетителей с неисчерпаемыми запасами газированных напитков, йогуртов и соленых крекеров. Первую часть дня отец с удовольствием поглощает бесплатную еду и напитки, время от времени вполглаза почитывая спортивные страницы газет. Под столом его ноги прикрыты полотенцем. Рак мочевого пузыря, обнаруженный пару недель назад, уже вызвал кое-какие неприятные побочные эффекты, и медсестры деликатно забрали в стирку брюки, в которых он прибыл в отделение.

Персонал порхает взад-вперед по коридору, негромко шлепая по полу сабо – еще один привычный звук. Занавески в наш бокс отдергиваются и появляются две медсестры с мешком для внутривенного вливания, предназначенным моему отцу. Они нацеливаются зеленым лучом ручного сканера на этикетку на мешке, потом на бейджи друг у друга на груди, потом на штрих-код у отца на браслете. Сканер каждый раз моргает и пикает, а обе девушки согласно кивают ему в ответ. На мой взгляд, это настоящее чудо техники, особенно если сравнивать с моей собственной практикой, которая кажется бесконечно устаревшей. Если мне приходится вводить пациенту лекарство из особого списка, то мы с коллегой записываем свои фамилии в бланк, а фамилию пациента на его именном браслете зачитываем вслух, чтобы подтвердить личность. Собственно, в этом госпитале происходит то же самое, просто технологии более продвинутые. Будучи одним из глав местного университета, отец пользуется услугами частной медицины, и все здесь, от водопада в фойе до суши в столовой и бесплатного угощения в буфете говорит о больших деньгах.

Несмотря на этот налет роскоши, я обращаю внимание в первую очередь на тот уход, который получает отец. Его диагноз стал для всех настоящим шоком, но план лечения был составлен с головокружительной скоростью, и он тут же начал получать все необходимые препараты. Я пока еще не выспалась после перелета через Атлантику, а отец утомлен от химиотерапии, но сестры, кружащиеся возле него, поправляя капельницу и подавая свежие напитки, держатся с неизменной благожелательностью. Для меня, привыкшей заботиться о других, огромное наслаждение быть объектом заботы. Я признательна им почти до неловкости – за каждое доброе слово и каждую баночку имбирного эля. Я устраиваюсь поудобнее в кресле, стараясь запомнить фамилии всех медсестер, чтобы потом отправить им из дому открытки с благодарностью. Эти мужчины и женщины постараются вылечить моего отца, и из моего кресла их работа кажется практически волшебством.

Но как только я позволяю себе погрузиться в этот покой и доброту, какой-то голосок начинает звучать у меня внутри. Я думаю, что, по сути, делала то же самое, что эти медсестры, пускай и в другой сфере здравоохранения, в другой стране. Внезапно меня поражает озарение, вроде бы очевидное, но в то же время удивительное: что если некоторые мои пациенты относятся ко мне так же, как я – к медсестрам, заботящимся об отце? С тех пор как я, когда-то давно, по доброй воле ступила на нелегкую тропу акушерства, столкновение с неприглядными сторонами телесной деятельности стало для меня таким привычным, что я давно не испытывала к ним никакого отвращения. Я проделала долгий путь с тех первых студенческих дежурств в хирургическом костюме не по размеру; сейчас мне и в голову не пришло бы отворачиваться или морщить нос. Я забочусь о женщинах. Чистых и грязных, красивых и отталкивающих, богатых и бедных, счастливых и одиноких.

Голосок у меня внутри становится громче. «Ты любишь их, – говорит он. – Любишь тайны, которыми они с тобой делятся, и бесконечно разные истории, которые они тебе доверяют. Любишь шуточки, которые они отпускают даже в самые трудные моменты, любишь смех, который вылетает в ответ на них из твоего саднящего, осипшего горла так же легко, как из источника вытекает вода. Любишь их, даже когда они ругаются и жалуются; понимаешь их боль, от которой разрывается все внутри. И самое главное: некоторые из них тоже любят тебя». Я выглядываю в окно: вид за ним тот же, выжженный солнцем, но что-то неуловимо изменилось. Несмотря на то что в последнее время работа высасывала из меня последние капли эмоций и сил, я понимаю, – словно это происходит с кем-то другим, словно до меня доходит эхо той паники, от которой я, вся дрожа, бежала в последнюю ночь в приемном, – что на самом деле уже мечтаю вернуться обратно.

Я выпрямляюсь в кресле, чувствуя, что как будто стала крепче и выше ростом. Отец тоже устраивается по-удобнее и откладывает в сторону аккуратно сложенную газету. Он двигается осторожно, чтобы не потревожить капельницу, через которую в его кровь сейчас вливается по капле яд. «Ну что, поговори со мной, – обращается он ко мне, тайком поглядывая на свою руку. – Похоже, это займет какое-то время».

Хотя отец неоднократно навещал меня на моей «новой родине» за океаном, в его наезды нам не удавалось толком пообщаться: причины могли быть как приятными – например, мои дети, так и не очень – усталость от смены часовых поясов или плохое самочувствие. Я уже не помнила, когда мы в последний раз вели с ним спокойные, неспешные разговоры. Они приносили мне подлинную радость. Отец был тем человеком, который в каникулы будил меня по утрам, принося черничные маффины и яблочные слойки, потому что их я любила больше всего; он рассказывал мне перед сном длинные истории про девочку – одновременно шпионку, ниндзя, рок-звезду и гениального ученого, – чьи приключения непременно заканчивались полной победой и всемирной славой. Сейчас он нуждался во мне и хотел, чтобы я что-то ему рассказала. Я же думала только о работе и о любви – любви к женщинам, порученным моим заботам, и любви к отцу, – поэтому постаралась вспомнить самое интересное, что могла ему рассказать.

В следующие несколько часов, пока солнце садилось и по нашему зашторенному боксу протягивались длинные тени, я рассказывала отцу о женщинах, попадавших к нам в приемное: о первородящих, в полном ужасе от усиливающихся схваток, о даме, спокойно подошедшей к посту дежурной, хотя ее брюки уже обтягивали показавшуюся головку ребенка. Рассказывала о родах: легких и радостных или долгих и мучительных, после которых у меня несколько дней все болело, а на бедрах оставались синяки. («Упритесь ногами сюда, – часто говорила я пациенткам, – так у вас будет, от чего отталкиваться».) Я рассказала ему об Элеанор и ее трудном пути к материнству, об идеальной красавице Яс, которой я заботливо промывала швы. В подробностях описала Пей Суан с листом бумаги, повествовавшем обо всех ее страданиях в стране, посулившей ей лучшую жизнь.

Отец слушал меня в полном молчании. Медсестра зашла, чтобы забрать пустой мешок для внутривенных вливаний и вытащить иглу, потом выскользнула из палаты так же незаметно, как появилась. Небо за окном стало синей, жара спала; казалось, город потягивается и вздыхает с облегчением. Уголком глаза я замечала оживившееся движение на улицах и покачивание древесных крон.

– Эти истории просто феноменальны! – воскликнул отец.

А потом решительно добавил:

– Ты должна написать книгу.

– Серьезно?

Его энтузиазм меня удивил. Раньше отец демонстрировал вежливый интерес к моей работе, но всерьез она его не трогала – а может, я сама не давала ему шанса, не делилась подробностями, ограничиваясь разве что забавными случаями или шуточками, считая, что мой профессиональный мирок не заслуживает особого внимания в остальное время помимо двенадцатичасовых дежурств.

– Серьезно! – ответил отец. – Люди должны узнать об этих женщинах, и о том, чем занимаются акушерки. Это же… это же потрясающе.

Я не рассказала отцу о том, что работа сделала со мной: о колотящемся сердце и ночных кошмарах. Впервые за долгое время я отказалась думать о тяготах и страхах. Я почувствовала себя гораздо лучше, благодаря этому голосу у меня в голове и времени, проведенному с человеком, чья любовь распространялась гораздо дальше свежих маффинов и сказок на ночь, благодаря искреннему восторгу, с которым он воспринял мои слова. Я хотела запомнить это чувство, уцепиться за него, и пронести его с собой весь путь до моего госпиталя, в моей стране, которую я сама выбрала, чтобы в ней жить и работать.

Позднее на той же неделе, когда химиотерапия закончилась, и мы с отцом попрощались, уткнувшись друг другу в шею и шепча нежные слова, я сидела у окна самолета и смотрела, как мигающие огоньки родного города растворяются в ночи. Табличка «пристегните ремни» погасла, я разложила перед собой столик, достала из сумки блокнот и ручку и начала писать.

Голгофа

Шаги, которые вы слышите, – мои.

Я бегу по коридору с мешком крови нулевой группы, резус-отрицательной, зажатым под рубашкой у живота. В приемном пациентка с сильным кровотечением, и я надеюсь, что тепло моего тела доведет хранившуюся в холодильнике кровь до приемлемой температуры, прежде чем ее начнут переливать женщине с восковым лицом, лежащей в третьем боксе в окружении врачей и медицинских аппаратов. Не обращая внимания на удивленные лица, попадающиеся на пути, я прижимаю мешок к животу, молясь о том, чтобы женщина продержалась до моего возвращения.

И это тоже мои шаги: шаркающие звуки разношенных кроссовок, в которых я выхожу из госпиталя после тяжелой смены. Я мечтаю скорей увидеть семью, и с не меньшей силой мечтаю скорей нырнуть в спасительный сон. Я прохожу мимо скульптуры беременной – на животе у нее густой слой голубиного помета, лицо, как всегда, невозмутимое. Мне приходится петлять между разбросанным у здания мусором, пятном желеобразной рвоты, сигаретными окурками и пакетами от чипсов, валяющимися вокруг урн. Я не представляю, как вернусь сюда на следующий день, но точно знаю, что вернусь.

К моменту, когда вы читаете книгу, я проделала этот путь тысячи раз. Написала в уме тысячу заявлений об увольнении, но ни одного – на бумаге. Работа продолжает отнимать у меня все силы, выпивать все чувства и даже, по временам, здоровье. Но одновременно она продолжает показывать мне, каким прекрасным может быть человек: сильным, величественным, бесстрашным и мужественным перед лицом боли и горя. Женщины, о которых я забочусь, научили меня дарить и принимать любовь, одерживать верх над враждебностью, а порой признавать свое поражение и с достоинством принимать утраты. Вот почему я возвращаюсь. Я остаюсь – формально на данный момент, и навеки в своем сердце – акушеркой.

Моя верность профессии отнюдь не уникальна, и мое мастерство тоже. Я не лучшая акушерка на свете – даже не близко. Я работаю достаточно давно, чтобы иметь свое мнение, но все же мало, чтобы обрести тяжело дающуюся мудрость, свойственную моим старшим коллегам. Я не могу претендовать на то, что выражаю мнение всех акушерок по всему миру. Наверняка мой опыт имеет немало общего с опытом других, но есть ведь и акушерки, работающие в совершенно другой обстановке, чье отношение к будущему нашей профессии не такое сложное. Должны же быть на свете акушерки, которым работа дарит покой и удовлетворение, чьи отделения отлично снабжаются и не испытывают недостатка в персонале, которые могут – каждое дежурство – оказывать услуги по высшим стандартам, к которым мы все стремимся. Вот только я пока таких не встречала. В современных условиях недостатка мест в больницах и нехватки рабочих рук такие акушерки – фигуры мифические, Пегасы нашей профессии, с крыльями, посыпанными волшебной пылью, о которой нам, простым смертным, остается только мечтать.

Ради женщин, вместе с которыми я работаю, и ради женщин, которые обращаются к нам, я решилась выступить, поднять свой голос, потому что считаю, что о нас необходимо рассказать, и рассказать прямо сейчас. С первых дней моей практики я поняла, что мир акушерства гораздо удивительней и причудливей, чем любые выдуманные сюжеты; не проходит и дня, чтобы кто-нибудь из моих коллег не воскликнул: «Да такого нарочно не придумаешь!» Раньше я думала, что запишу кое-какие из этих историй, когда выйду на пенсию (как сделали многие представители других медицинских специальностей, и с большим успехом), и когда их острота немного приглушится прошедшим временем, а мне не будут грозить последствия по работе. Однако нынешнее правительство решило, что на пенсию я смогу выйти только в шестьдесят семь лет, так что я сомневаюсь, что буду физически и эмоционально способна работать акушеркой до этой самой пенсии. Вместо того чтобы в преклонном возрасте дежурить по ночам и перестилать постели, я все же постараюсь уйти из профессии до того, как мои тазобедренные и коленные суставы – а также здравый рассудок – не разрушатся до основания. Каждый день мои коллеги подтверждают эти опасения, либо сокращая количество рабочих часов, либо увольняясь с работы сразу, как только кредит за жилье будет выплачен, долги возвращены, а дети выращены, и до того, как груз отчаяния и вины станет невыносимо тяжелым. Акушерки – в целом – становятся все старше, и если мы не расскажем миру, как мало нам платят и как сильно нагружают, то никогда наше здравоохранение не превратится в сферу, в которой следующее поколение акушерок сможет работать в подобающих условиях, с гордостью и достоинством.

В некотором смысле мне, конечно, грех жаловаться – многим наше положение и так кажется привилегированным. Я понимаю, что мне очень повезло работать в госпитале с чистыми постелями, стерильными инструментами и практически неисчерпаемыми запасами дорогостоящих медикаментов, которые предоставляются нашим пациенткам бесплатно. Я знаю, что в мире много акушерок, не имеющих доступа даже к простейшим лекарствам, но это не меняет моей ситуации, и я не собираюсь из-за этого отказываться от своих призывов к переменам. Вне зависимости от того, что творится в других местах, акушерство в одной из самых богатых и развитых стран мира должно предоставлять лучшие условия и для пациенток, и для сотрудниц.

К сожалению, правительство вряд ли сделает этот сектор здравоохранения своим приоритетом, пока – и если – полностью не изменит восприятие акушерства и того влияния, которое акушерки могут оказать на общественное здоровье – на таких женщин, как Кристел, Хауа, Оливия и Стар, со всеми их обстоятельствами и потребностями. Даже с учетом растущего количества упоминаний об акушерстве в СМИ, общество все еще плохо представляет себе широту и сложность этой сферы, а также почти сверхчеловеческую физическую и психологическую выносливость, требующуюся, чтобы справляться с нашими обязанностями.

Именно это осознал новоиспеченный отец, за женой которого я недавно ухаживала. Стивен и Мишель прибыли в приемное полные нервического энтузиазма будущих родителей. Мишель пока еще храбро улыбалась, несмотря на боль, а Стивен ловко управлялся с целой грудой чемоданов из дорожного набора, одновременно вводя подробные данные в приложение смартфона, замеряющее частоту схваток.

– Я могу сообщить вам частоту, силу и продолжительность схваток Мишель с самого начала, со вчерашнего утра, – сообщил он с широкой улыбкой, выставляя чемоданы у кровати.

– Вы молодец, – усмехнувшись, ответила я. – А теперь давайте рожать.

Госпиталь в тот день был особенно сильно загружен (я понимаю, что эти слова повторяются на страницах книги почти постоянно, но у нас все так и обстоит в действительности, так что против истины я не грешу). Позвонив сообщить в родильный зал, что у Мишель раскрытие пять сантиметров и схватки идут одна за другой, я услышала, что там не хватает акушерок, обе операционных заняты, и если мы привезем Мишель к ним, то мне придется самой принимать у нее роды. Хотя такой сценарий означал, что в моем собственном отделении образуется нехватка персонала, выбора у меня не было. Для Мишель же все складывалось наилучшим образом: и в приемном, и в родильном отделениях ее сопровождала бы одна и та же акушерка, о чем большинство пациенток может только мечтать.

– Есть две новости: хорошая и плохая, – сказала я Мишель, отдергивая занавеску на ее боксе.

Она стояла на четвереньках на кровати, содрогаясь от очередной схватки, прокатившейся по ее телу.

– Хорошая новость: я иду с вами в родильный зал. Плохая: вам от меня не избавиться.

Она слабо засмеялась и начала осторожно слезать, а Стивен снова взялся за чемоданы, которые только-только расставил.

В следующие несколько часов Мишель пришлось изрядно помучиться, поскольку мать-природа завела ее в настоящие дебри родильного процесса. Она сидела в ванне и вылезала из нее. Дышала веселящим газом и кислородом, потом получила укол диаморфина, потом в слезах начала умолять сделать эпидуральную анестезию, потом снова дышала газом, поскольку анестезия не сработала, вызвав лишь онемение на небольшом участке левого бедра и ягодицы. Ее подключили к монитору, потом отключили; сердцебиение ребенка замедлилось, потом восстановилось. Наконец, после героических потуг, технически «незначительного», но от этого не менее пугающего, кровотечения и сложного разрыва, потребовавшего искусного наложения швов небезызвестной вам акушеркой из приемного, которая никого не зашивала уже бог знает сколько времени (и у которой угрожающе урчало в животе из-за пропущенных обеда и ужина), Мишель, накрытая свежими простынями, смогла усесться в своей постели и взять на руки новорожденную дочь.

Я, как обычно, убирала в палате, пока они занимались первым кормлением. Ходя туда-сюда и складывая перепачканные кровью простыни в мусорный мешок, промокая лужи на полу впитывающей салфеткой и подбирая инструменты, которые в последний момент родов рассыпались на пол, я обратила внимание, что Стивен все время посматривает на меня со своего кресла возле кровати Мишель. Поначалу я сделала вид, что ничего не замечаю, но его глаза продолжали следовать за мной по комнате, так что мне стало слегка неуютно, и я нервно улыбнулась, встретившись с ним взглядом.

– Прошу прощения, что так уставился, – сказал он, и я покраснела от осознания того, что он заметил мою неловкость.

– Я просто изумляюсь тому, как много вы для нас сегодня сделали. Встретили нас в приемной, потом поднялись сюда и помогали Мишель весь вечер, и в конце приняли нашего ребенка. А когда все закончилось, вы подготовились и наложили Мишель швы, и теперь еще убираете. Я все думаю, а где же свита? Мне казалось, в роддоме будет много людей, в разных отделениях, но с нами были только вы. Вы – наша свита.

– Ну да, – сказала я, поднимая мешок с окровавленными простынями с пола. – Так и есть.

Я рассказала эту историю не для того, чтобы подчеркнуть свою значимость; любая акушерка сделала бы для Мишель то же самое, а многие еще и с гораздо большей ловкостью и умением. Скорее, меня заинтересовало открытие Стивена – то, что акушерки отнюдь не только принимают детей. Мы составляем план действий и исполняем его; мы руководим, сочувствуем, утешаем и подбадриваем; мы выписываем рецепты и делаем несложные операции. Мы наблюдаем вас во время беременности и навещаем дома после родов, чтобы убедиться, что у вас с ребенком все в порядке и напомнить, что готовка, уборка, да и многое другое вполне может подождать. Если роды идут нормально, то в палате с вами находимся только мы; если происходит внештатная ситуация, мы готовимся и сопровождаем вас в операционную, а потом ухаживаем за вами в послеоперационной палате. Мы верим вашим словам о том, что дома вам небезопасно, и держим у себя, пока для вас не найдется подходящего убежища. Мы можем никогда не встречаться до того дня, когда будем сражаться за вашу жизнь и жизнь вашего ребенка; как Стивен, вы, возможно, даже не будете представлять, что за «свита» окажется рядом с вами, пока грязные простыни не окажутся в мусорных мешках, а пятна крови не исчезнут с пола.

И тем не менее каждый день в больших городских госпиталях и маленьких сельских роддомах, в клиниках и медицинских пунктах, акушерки разных лет и разной степени подготовки растворяются в воздухе, словно облачка васильково-синего дыма. Для многих из нас постоянное напряжение и переутомление становятся невыносимыми. Но к счастью, на каждую акушерку, покинувшую свой пост, остается еще тысяча из «свиты» – те, кто склоняется над вашей постелью, отвечает на телефонные звонки, бежит по сигналу тревоги, говорит, что все в порядке и все будет хорошо, что вы отлично справляетесь – и должны стараться дальше. Вы стараетесь, снова и снова. И мы стараемся тоже.